Повесть
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2007
Ты назвала меня двусложно, Две буквы дважды обыграв, Надеясь — буду осторожной Я в жизни ладной и надежной… Анна Анохина |
…Она впереди, значит, а я за ней иду… она так медленно идет, я стараюсь все время ее обогнать, но не получается — она спиной загораживает… и вдруг вижу: она ногой подталкивает впереди себя какой-то темный квадратик — толкнет его вперед, а потом осторожно ногу туда подвигает… потому так медленно… и вдруг я соображаю, что дорога-то заминирована, и она сначала проверяет, куда можно, значит, поставить ногу… а я-то напрямик хочу…
1
Я назвала ее Анной. Мне очень нравится это имя, потому что моя любимая поэтесса всегда была Анна Ахматова, а певица — Анна Герман. Уже никто и не помнит, как она пела. А у меня пластинок много есть. Я иногда ставлю, когда этой нет, и слушаю: голос у нее низкий, тягучий, как мед, задушевный… Ну а когда дома, не послушаешь, конечно, — подойдет, вырубит: “Мне мешает!”
Вообще ведь это имя такое редкое: его если справа налево читать, тоже Анна получается. И значение — самое главное для меня тоже, наверное, было: благодать, милостивая. Ну, тут уж как получилось…
А произошло все на юге.
Я там отдыхала на турбазе, в Сукко, под Анапой. От Анапы на автобусе еще нужно ехать.
Домики у нас были деревянные, на две комнатки. И каждая — на троих, на семью то есть. А время было — начало сентября, бархатный сезон. Студенты уже на занятиях, поэтому домики пустовали почти. И я попросила комнату на себя одну.
Место очень красивое, в небольшом ущелье. Слева и справа склоны, и домики в два ряда на одном из них стоят, а внизу — речка, с мостиком, конечно, и поселок, куда мы за буйволиным молоком ходили по вечерам, даже не поселок, а, по-нашему, хутор. И везде — ореховые рощи. Я никогда раньше в ореховой роще не была. Там светло совсем, а земля — коричневая, без всякой растительности. Орехи в сентябре еще мягкие внутри, с белым молочком. Мы их собирали каждый день просто так, потому что лес этот ореховый — его там только “лес” называют — за нашими домиками начинался.
А на пляже — галька. Я ее тоже собирала, чтобы домой привезти, и коряги, морем обмытые: то как змею найдешь — закрученную почти в узел, то какой-то фантастической формы, словно чудище, то голову птицы напоминает, с клювом и глазом. И так море все аккуратно обточило, отполировало, блестит прямо дерево!
Нельзя, наверное, поздно рожать. Мне тридцать пять было тогда. Хотя… почему поздно? Все ведь на Западе рожают не только после тридцати, но и после сорока даже… А может, только у нас нельзя? Генофонд изменился?
Это на второй день было.
Мы с утра компанией пошли в дельфинарий: пять километров, через перевал. Нас повел молодой человек, чтобы не заблудились, потому что дорога сначала вверх через рощу идет, потом заворачивает налево, по склону, а потом вниз спускается, к морю. И все время в разные стороны заворачивает, не поймешь, в каком направлении двигаешься. Потому и проводника нам дали.
Все были женщины, кроме него, конечно. Охи-ахи: кто-то оступится, для кого-то слишком быстро идем. Георгина Витальевна — она в соседнем домике жила — каждый раз:
— Девочки! Ноги, да? Устали, нет?
Через пять минут:
— Девочки! Лес, да? Сами заблудились бы, нет?
Ну, в общем, всякие такие бабские штучки. И мне:
— Вы, Мариночка, говорили, что овсяную кашу по утрам есть надо, да? Обязательно стоя, нет?..
Через пять минут опять:
— Сейчас бы на море, девочки, да? Искупаться, нет?
А я рядом с Марком иду, молчу.
Ну, наконец пришли. Это такая загородка — дельфинарий, то есть где они плавают — три дельфина. Их в это время кормили рыбой из ведра. Мы просто стояли на деревянных мостках и смотрели, как им скармливали рыбу: они ее так лениво, нехотя брали из рук. И биолог, который занимался ими, потом объяснил, что все дельфины чем-то больны, некоторые уже умерли, и эти видимо, тоже умрут, и никаких научных исследований с ними проводить нельзя. И еще добавил:
— Держать их слишком дорого. Видите, сколько съедают за раз!
И так грустно стало, хотелось забыть.
А больше там делать было нечего: дельфинарий и университетская биостанция. Мы обошли вокруг и отправились назад.
Ну вот, день такой, значит, был.
Вечером, на танцах, все и произошло.
Там рядом был большой дом отдыха, с клубом, куда по вечерам все бегали. И я, конечно, туда пошла. А что делать-то? Скучно.
Со мной в домике поселилась женщина по имени Лариса — с пятилетним сыном отдыхала. На пляж, конечно, вместе сходить можно. В дельфинарий тоже. А в остальное время дня у них свой распорядок: то дневной сон, то медленные лечебные прогулки, чтобы ребенок бронхи прочищал — у него астма была. Команды разные: “Дыши, набирай побольше воздуха в легкие! Выдыхай медленно!”
Поэтому я сразу решила, что буду убивать время, как другие.
Вечер уже совсем был, темно — после ужина танцы начинались.
Я пришла, стою пока у стены, смотрю, как в толкучке под музыку уже обнимаются вовсю. Друг к дружке прилипли, тают. Ну понятно — юг, семьи далеко у всех, расслабиться надо. И тут он сразу подошел. Марк. Меня за локоть двумя пальцами взял, не говоря ни слова, — и повел в круг. И как только положил мне руки на плечи, так я вся сразу обмякла и подалась к нему.
Ну я же не буду из себя девочку строить! Я уже и замужем один раз была. Правда, это давно было, еще в студенческие времена, поэтому многое забылось. Но все равно, я же не наивная какая-нибудь. Понятно, что у мужчины давно, может быть, никого не было. Что в данный момент я ему подхожу очень, по всем статьям.
Но тут совсем другое было.
Мы с ним протанцевали один танец молча, ни слова не говоря. Потом второй. Тоже не говоря ни слова! А потом просто ушли оттуда. Быстро очень шли, впотьмах, не разбирая, куда идем. Просто шли молча: он меня взял за руку и вел вперед. Я за ним еле поспевала, ноги наугад ставила. Потом мы остановились где-то. Море было рядом. Тихо-тихо — никого вокруг, только море плещется, мягко так, ласково на песок набежит — и назад откатится, плавно так. И темно совсем, без луны. И как он меня там взял! На песке.
Я не помню, что он делал со мной, и мне было безразлично, что он со мной делает. Мне было так хорошо только от ощущения, что он во мне. Я жадно вбирала его в себя, мой организм всасывал его плоть, как будто всю жизнь только ее, вот именно ее ждал. И это, казалось, продолжается без конца — я не могла остановиться и почти сознание потеряла. Такая сексуальная гармония у нас с ним возникла сразу. Это главное, наверное, у меня, чтобы сексуальная гармония была.
И после этой ночи каждый вечер все это повторялось. Ни одного дня не пропустили: жадно ловили каждую возможность, чтобы быть вдвоем. Он средней такой внешности был, конечно, ничего особенного, ничего запоминающегося в лице, даже описать трудно. Но разве в этом дело, в конце концов? В мужчине сила должна чувствоваться — это ведь самое главное.
Путевка у меня была на две недели всего. Поэтому через две недели я уезжала и он меня провожал до Анапы. Мы с ним поехали вместе на автобусе, рано утром, в пять утра, когда холодно и рассвет только начинается. Ехала полусонная, ленивая с постели, ни о чем думать не хотелось. Он рядом сидел. Я даже не реагировала: вроде как далеко уже всё, чужой сразу стал. Вроде и говорить даже не о чем.
Я хотела выкинуть все это из головы вообще, потому что ничего толком о нем не знала. Он сказал только, что в последнее время жил в Липецке, работал на каком-то заводе. А в отпуск подрабатывает в пансионатах на разных мелких работах. И все.
Я села в поезд, помахала ему. И приключение мое окончилось. Хорошо, в общем, отдохнула. По полной программе, как полагается.
Приехала домой, вышла на работу. Я тогда в методическом кабинете работала; мы школьными программами занимались, методические пособия для учителей составляли и рассылали по школам.
Один раз прихожу домой, подхожу к своей двери, вставляю ключ в замок и вдруг чувствую: за моей спиной движение. Испугалась, конечно, — мало ли кто поджидать на лестнице может, оглядываюсь: Марк!
— Ой, — говорю, — ты!
Стою, и улыбаюсь, и смотрю на него. И больше ничего не могу прибавить — смотрю и не верю: я ведь даже адреса своего ему не дала, сказала примерно, где живу, и все.
А он приехал, разыскал, меня ждал, когда с работы приду. За выступ около лифта спрятался, чтобы я сначала не заметила.
— Заходи, — говорю, — раз приехал! — И даже не знаю, что прибавить еще, просто улыбаюсь. А сердце уже колотится, конечно, — волнуюсь.
И только мы вошли в квартиру, он просто поднял меня, легко поднял, одной рукой почти, вот как пушинку совсем, поднял, другой только поддерживал чуть-чуть под ягодицы — а я все-таки уже тогда начала полнеть — и отнес в комнату на диван. И я, конечно, про все сразу забыла, о чем думала, когда в поезде ехала…
Ну а уж потом я ужин готовила.
Он сразу занял место в квартире, как будто всегда там жил.
У меня в те годы коса была, русая, толстая, вдоль спины шла, я специально ее так носила, мне очень это шло: под “русскую красавицу”. Он мне тогда и сказал, в кухне: “Я влюбился, потому что у тебя коса до попы. Где такую красавицу для свекрови найдешь? Никому отдавать нельзя”. Я уж даже и не спрашивала, где моя свекровь и кто она, — понимала, что никогда не дознаюсь.
2
И я решила, что должна от него родить, раз такая у нас совместимость.
Я аборт когда-то, еще в первый раз, делала. И о ребенке не думала: зачем мне такая обуза? Пожить для себя сначала надо.
А тут вдруг захотелось.
Мы зарегистрировались в ЗАГСе, как положено. Я в его паспорт не заглядывала: зачем мне знать, какие там у него штампы стоят? Зарегистрировали без проблем — и хорошо.
И когда через девять месяцев родила, вот это имя и дала ей, сучке: Анна — “милостивая” и “благодать”. Вроде даже как бы и напоминание, что мы встретились осенью, потому что День святой Анны — это конец осени, начало зимы.
Это все лирика, конечно.
Потому что он уже стал выпивать к тому времени. Не “стал”, конечно, до этого пил, видимо. Просто умел скрывать, если нужно. Работал — нет, не знаю. Говорил, что устраивается. Где-то пропадал, потом появлялся. Деньги какие-то давал — исключительно на себя. Так и говорил:
— Это тебе на меня.
Я, конечно, требовала сначала:
— А как же на ребенка? Это что же, я все должна?
— Я вас вдвоем содержать не могу, — отвечает, — зарплата маленькая, поэтому на питание только.
Я брала, конечно: он ведь и завтракал, и ужинал иногда. К ней даже не подойдет, если она кричит. Как чужой ребенок.
Я говорю:
— Подойди! Видишь — не могу сейчас, руки заняты!
— Ты хотела ребенка, сама и возись.
Такие у нас разговоры пошли. Потом, когда она стала уже что-то понимать, даже пугалась его: он отрастил волосы, и они у него свисали черными сальными прядями. Она увидит и сначала губы надует, как будто плакать собирается. А уж если когда он на руки ее вдруг захочет взять, ни за что к нему не идет.
Один раз он исчез на полгода. Где пропадал, ничего не мог объяснить, говорил что-то невразумительное, вроде работал где-то по контракту, временно. А где, кем — ничего понять нельзя. И вообще в каком городе, в каком месте?.. Истерики у него начались. Сексуально у нас уже почти все закончилось, эмоции поутихли, он мне даже в тягость стал, когда требовал, мне хотелось поскорее отвязаться. Может, и были связи — именно когда пропадал, но меня это уже не интересовало, никогда даже не допытывалась. Я же не дура, в конце концов, я же соображала, что прописывать нельзя. Первого своего я тоже не прописывала: зачем? Возиться потом… Поэтому просто так у меня жил, а прописки я ему не давала, тянула сколько могла. Тут он угрожать мне начал периодически, естественно. Но я стояла на своем. И Аннушка уже подрастала, понимала что-то уже — все это на глазах у нее… Я тогда уже в школу перешла — математику преподавала в шестых-седьмых классах. Классное руководство взяла, тетрадей побольше набирала на проверку, особенно когда контрольные идут, чтобы хоть как-то подработать и ее растить, чтобы она получила у меня воспитание, образование чтобы дать. Это ведь денег стоит. Поэтому у меня всегда гора школьных тетрадок была на столе — и я сижу над ними, уткнувшись. До самой ночи проверяешь, в глазах темно уже от детских закорючек: ни одной ведь пропустить нельзя. А он просто деньги на сервант положит и скажет: “В этом месяце вот столько даю”.
В общем, я решила, что ни в коем случае не буду больше такое отношение терпеть, и сказала ему однажды:
— Съезжай!
И — развод. Сразу категоричным тоном, чтобы слабинки никакой не почувствовал. Он что-то про жилплощадь заикнулся.
— О жилплощади, — сказала я, — даже не мечтай и не претендуй — не получишь ничего! И весь сказ.
— Это мы еще посмотрим, — говорит.
— Как это — посмотрим?
— А как сказал!
— Уж не собираешься ли ты угрожать мне?
Он только ухмыляется.
— Имей в виду: никакой суд в твою пользу не решит дело, — говорю, — ты в Москве даже не прописан.
Так сказала, чтобы сразу отрезать все, чтобы претензий у него не возникало.
Поменяла замок — и все. Он несколько раз поторчал у запертой двери, потом отстал. Куда делся — тоже неизвестно. Исчез. Звонил, правда, потом, через какое-то время, опять угрожал. Но ничего не говорил, где находится. Развелись, конечно, и он уехал. Куда-то далеко, сказал — работать.
В общем, получилось, что я, конечно, одна ее воспитывала. Мужского начала не было совсем. И слава богу, потому что неизвестно, как бы еще могло обернуться: наследственность ведь. Иногда он объявлялся, звонил. Какие там алименты, конечно! Я даже не подавала: бесполезно. Позвонит и начинает самоуничижаться:
— Я прекрасно понимаю какой я тебе стыдно что у Аннушки такой папа скажи стыдно что я в грязи да… я понимаю о чем ты думаешь что я ни на что не годен что я “не вышел” не учился как ты но я не такой я поднимусь найду настоящую работу вот вы еще увидите и пожалеете что отказались от меня… меня вот приглашают просто я сам пока не решил пусть подождут потому что я знаю что для меня лучшее место есть… я не достоин того чтобы принять то что они предлагают я выше этого я себя ценю и на мелочи разменивать не буду чтобы с ними работать они ниже меня…
В таком духе. Я слушаю такой монолог, молчу, не перебиваю. Амбиции, комплексы неполноценности, ущемленный индивидуализм — это все известно, это мы в пединституте по психологии проходили. Об унижении достоинства каждый раз говорил — прямо по Достоевскому. Даже просил, чтобы я ее подзывала к телефону:
— Я скажу ей какой у нее отец чтобы она поняла меня чтобы она мной гордилась! Я достоинство должен сохранить!
Но зачем это? Она ведь фактически не знала его никогда: если помнила, то смутно. Зачем с каким-то чужим мужчиной давать ей разговаривать? Еще не знаю, что бы он плести стал. Ребенок ведь, неизвестно, как реагировать начнет. Поэтому я всегда говорила ему, что ее нет дома — у бабушки, мол. А если она слышала что-то или догадывалась, я просто говорила, что папа далеко, по междугородному звонил, быстро очень, о ней спрашивал, привет передавал. Она сначала интересовалась им — дети ведь то во дворе, то в детском саду, потом в школе тоже вопросы ей задавали: мол, где твой папа? Поэтому и она время от времени вопросы эти на меня переключала: где он, почему не приезжает? Я, конечно, сочиню что-нибудь: работа у папы важная, не может папа сейчас к нам приехать. Серьезно так отвечала. В общем, выкручивалась. Ну а потом она вроде бы и забывать его стала, редко уже вспоминала, что папа где-то у нее есть.
3
Она ведь такая светлая девочка у меня росла!
Самое первое воспоминание — это как мы на дачу с ней к ее бабушке и дедушке едем. Родители участок давно взяли, дом у нас там много лет стоял, финский, деревянный, у всех тогда такие были. Но потом его полностью перестроили, рубленый поставили, фундамент укрепили, ленточный сделали вместо столбов, и мы все лето на даче проводили.
И вот мы идем от станции, через мелкий лесок сначала, по вырубке. Березы стоят не шелохнутся на фоне чистого-чистого голубого неба — высоко-высоко в него уходят верхушками. Тишина такая необыкновенная, сказочная просто. Потом выходим на поле. Там мелкая речушка петляет, все берега курчавым кустарником заросли, красиво так, а направо — косогор идет. И вот мы взбираемся вверх по тропинке — туда, где поселок. Я веду ее за ручку. Солнечный день только начинается, солнце еще невысоко — едем пораньше, — спину греет ласково, легкий ветерок травку колышет, и в ней колокольчики головками машут. Она нагибается, срывает, протягивает мне:
— Мама, понюхай!..
Как будто они пахнут! И вот она уже бежит вперед. Назойливо гудят тяжелые шмели — перелетают от соцветия к соцветию, белые мотыльки порхают, и ее золотистая, светлая головка мелькает, мелькает, то скрывается в траве — это, значит, она цветочек срывает, то опять выныривает, плавает Аннушка среди необыкновенной красоты этой. Я слежу за ней глазами: мой цветочек среди трав… Ведь и у нее тоже, наверное, воспоминание такое есть? Как она среди этой травы, цветов тонет, как ножки ее утопают в них? Ведь помнит, наверное, она свое детство? И много так вокруг лютиков, ромашек, львиного зева, дикой гвоздики, васильков, клевера ей навстречу плывет, лепесточками машет… И она собирает их, собирает… Мелькает среди цветочков… Смеется, хохочет в травке…
Вдоль канавки люпин: розовым, белым, темно-фиолетовым поднимается — ей по грудь. Она его “петушками” звала всегда. Нарвем с ней охапку, крапивы тоже нарву на зеленые щи — чтобы ей витаминов побольше. А если еще в мае, одуванчики ярко-желтыми пушистыми шариками расцветают. Остановимся, присядем, и я ей венок на голову сплету — так к бабушке с дедушкой и придет.
А если я в Москву на несколько дней уеду, она меня уже ждет, встречать выбегает на дорожку, как только увидит, и целую охапку иван-чая тащит, по дороге теряет, останавливается, чтобы поднять, поднимает, опять теряет. Бежит, протягивает мне в обеих руках:
— Видишь, какой я тебе красивый букет набрала?!
Как веник, конечно, цветок этот, но я в вазу ставлю — ребенок ведь собирал.
До сих пор вижу: несется мне навстречу со всех ног, золотистая ее головка на солнце светится, платьице развевается… Ведь и ей, наверное, что-то хорошее, радостное иногда видится?..
Вечером, когда она уже ляжет спать, выйду в сад: сиренью пахнет — распускается, соснами… слышно, как на болоте птицы шумят — у нас там как заповедник: каждый год прилетают, галдят до самой ночи, интересно так слушать… Втянешь в себя воздуха, полные легкие наберешь — хорошо! И думаешь: Аннушка есть — радость! Это ведь главное! Счастье от нее какое! Спит сейчас безмятежно, ручку под щечку положила…
Я ее и в Кижи, и на Валаам возила — везде с собой брала, чтобы она разви-валась.
А больше всего помню, как на теплоходе по Волге до Астрахани плыли.
Поездка долгая — на две недели рассчитана, потому что с остановками в городах: Ярославль, Кострома, Казань, Саратов, Волгоград. Вечерами нас, конечно, по-всякому развлекали, чтобы не одни экскурсии только. Детей ее возраста собрали один раз и устроили концерт для родителей. И моя — пять лет ей всего было — пела, да громко так, без всякой мелодии, конечно, — не умела еще модулировать голосом. Но главное — громко! Бантик на самой макушке, глазки яркие, веселые, щечки раскраснелись, ножками притоптывает, ручками помогает себе в такт… Хлопали ей долго. Сколько детей там было, а моя — как Аленький цветочек!..
4
От родителей я давно переехала. С ними старшая сестра долго жила, Оля. А я ее не любила: ссоры всегда, разговоры про всякое наследство у нее были — кому, мол, что достанется от родителей. И обязательно вот это еще: “Они меня больше любят, чем тебя! Потому что я первая у них — первого ребенка всегда больше любят!” Это она мне в голову с самого детства вбивала. И всегда следила, чтобы шоколадку, не дай бог, не поровну разломили. А потом уже, когда взрослые мы стали, то только так: что — тебе и что — мне. И сразу отрйзала: “Родительская квартира мне перейдет”.
Поэтому как только я замуж вышла, то тут же попросила, чтобы меня отделили. И тогда отец взял кооперативную однокомнатную квартирку для меня.
Отец работал в КГБ. Но это совсем нормальная организация, название только: он там бухгалтером был. И в общем родители навсегда устроились: все условия у них были.
Они познакомились еще во время войны.
У отца первая семья где-то была раньше, а потом, во время войны, потерялась. Точно не известно ничего, и он никогда не рассказывал нам подробности, мы и не спрашивали — зачем? Никакого отношения к этому не имели. А матери, конечно, шестнадцать лет только-только исполнилось тогда. Молодая, избалованная — родители, мои бабушка с дедушкой, ни в чем ей не отказывали и берегли, как могли: в эвакуации ведь все тогда жили.
Бабушка иногда как начнет рассказывать, не остановится, я только слушаю.
Ну вот вкратце.
Они родом из Донецкой области, мои дедушка с бабушкой. Это почти на границе с Россией. Там уже никто не разберет, где русские, где украинцы, все давно перемешались. У них фамилия украинская, Проценко, но сами они считали себя всегда только русскими и дома никогда по-украински не говорили. У них был свой небольшой дом на окраине Донецка. Бабушка говорила, что место нездоровое — рядом с терриконом, от которого угольную пыль постоянно несло. Поэтому они все продали и переехали в Мариуполь. И там дедушка работал на заводе “Азовсталь”. Дедушка считался ИТР — инженерно-технический работник, поэтому ему выделили квартиру, по тем временам очень приличную: в одноэтажном доме с садом. Работать в таком месте считалось очень даже хорошо. Поэтому с самого детства за моей матерью был полный уход, и росла она как маменькина дочка, у них даже домработница была. В детстве бабушка мне всегда рассказывала про те места — она учительницей работала, поэтому любила, чтобы ее слушали. Я кулачками щеки подопру и слушаю, слушаю, прошу еще рассказать. Свои корни ведь интересно знать — откуда есть-пошла.
А потом война началась…
В первый же день было объявлено, что все мужчины призывного возраста должны явиться на призывной пункт. Дедушку продержали там целый день, ничего понять было нельзя, вечером отпустили по домам, велели явиться на следующий день. И тогда он узнал, что получил бронь и направляется в тыл, на военный завод на Урал.
Вагоны бомбили, на глазах исчезали соседи: оставалась просто воронка от снаряда. Нам трудно, конечно, представить. Но я слушала все эти рассказы — так интересно было!
Когда они приехали в эвакуацию, дедушка и бабушка работали в Челябинске на производстве деталей для катюш, даже сохранились две медали “За доблестный труд во время Великой Отечественной войны”: бабушка их хранила в шкатулке завернутыми в носовой платочек. Эпидемии, от голода падали, умирали на улицах от истощения. Но у них пайки были нормальные: масло было только конопляное, но не у всех оно было. А им и шоколад выдавали, и все прочее.
Мать там десятилетку закончила, в самодеятельности участвовала: у нее голос красивый был, даже до старости сохранился высокий, она в хоре пела. И отец тоже ходил петь. Так и познакомились.
Я это все к тому, что мать была всегда под опекой, дома к ней относились как к неумелой еще девочке, жизни вообще не знала, хотя и война. О свадьбе речи, конечно, быть не могло, бабушка с дедушкой сразу отказали, сказали: война закончится — тогда. Поэтому уже когда вернулись из эвакуации, мать с отцом поженились. Поехали, конечно, в Москву сразу, никто не собирался возвращаться в Мариуполь, и все жили как одна семья.
Мать совсем не представляла, как в семейной жизни нужно себя вести, как хозяйкой в доме себя чувствовать, абсолютный ребенок была, потому что бабушка все делала. Вообще, чем мать всю жизнь занималась, непонятно было. Когда Оля родилась, бабушка за ней ходила, потом я родилась — мною тоже бабушка занималась, а мать институт заканчивала. Да и ей было не до нас. Отец вел себя, конечно, как хотел, совершенно ни с кем не считался, власть свою проявлял. Все у него в подчинении находились. Дедушка и бабушка никакого голоса не имели, мать и подавно: отец с ними не обсуждал ничего и в расчет их мнения не принимал. Как он скажет — так и будет. К матери относился просто как к маленькой неразумной девочке. Нас приучил его бояться. Он был, конечно, красавец-мужчина и очень этим гордился: высокий, черноволосый, тембр голоса, от которого женщины с ума сходили… Он все это про себя знал. Мать ревновала, не верила ему, всегда карманы проверяла: у нее пунктик был всю жизнь — любовные записки. Она всех подозревала, даже когда ему уже восемьдесят лет стукнуло: думала, что в ее отсутствие с соседкой спит. Вот так вся жизнь и проходила: то она с ним нормально разговаривает, то рыдает целыми днями от ревности, а мы на цыпочках ходим по квартире. Почти каждое воскресенье это повторялось между ними, до самой ее смерти.
Но все, в общем, нормально было, мы привыкли к такому, не реагировали. Вообще семья у нас считалась в доме нашем чуть ли не образцово-показательной. Если бы только Оля не портила жизнь. Потому что все нужно было от нее скрывать. Если что-то попрошу, например, купить, то обязательно скажу маме и бабушке: “Только Оле не говорите!” И спрячу. Она вообще поганка была: следила вечно за мной, рылась у меня в письменном столе — что я там прячу, выясняла. Потом уже, когда звонки всякие начались, свидания, каждый раз допытывалась по телефону:
— А кто звонит?
Захочет — позовет меня, не захочет — скажет:
— Ее нет дома!
Я, если услышу, подбегаю к телефону:
— Зачем трубку положила?
Она только смеется. А глаза на меня завистливо-зло смотрят: мне чаще звонят, чем ей! Один раз вообще поссорила: сказала, что я на свидание к другому пошла.
У нас всегда было как война: я в долгу ведь не оставалась. Я тоже ее дневники читала — она стала писать дневник в шестом классе, когда у нее любовь началась. Я про ее любовь все и вычитывала потихоньку. А потом, когда у нее другой появился, другая любовь, я ей припомнила — в отместку, значит.
В общем, что про это… Она всегда говорила так, когда на свидание шла, а родители не разрешали: “Скажешь, куда иду, — получишь от меня!” Наплетет им что-нибудь: в библиотеку нужно, задали тему готовить, а сама, конечно, совсем не туда.
Но самое главное: следила, чтобы мне чего-нибудь лишнего не перепало. Она ведь такая, что ей все сразу нужно и по максимуму, ждать не хочет. Мужа и сына так воспитала, что всё — для нее, и она обязательно в центре внимания. И от родителей требовала: “Я первая, и по закону мне как первой принадлежит, а потом уже ей”, — меня только так, полупрезрительно, называла. Родителям еще в самом начале, как только ей шестнадцать лет исполнилось и она паспорт получила, сказала:
— Мне квартира и дача, а ей — деньгами отдавайте или покупайте новую.
Родительская квартира почти в центре, большая. Они, конечно, возражать стали:
— Пополам все должно быть.
А она:
— Делить вашу не буду!
И когда она замуж вышла, тут же потребовала, чтобы они свою квартиру ей оставили, а себе поменьше купили:
— У меня семья теперь, а вас все равно двое, и возраст не тот! — Открытым текстом.
Получила, конечно, то, что хотела, а родителям пришлось переехать в маленькую: нашли вариант обмена на комнату ее мужа Николая, с доплатой. Она вообще на площадях помешана с самой молодости: чтобы много комнат, и она в них царит, блистает в красивых платьях. Она только и ждет, когда ей и эта родительская достанется… Такая дрянь. Не знает, что родители давно на меня ее завещали — от нее это скрыли, чтобы скандала не было. А она все надеется получить, конечно. Ну пусть… Я Аннушке строго-настрого запретила вообще заикаться об этой квартире, чтобы у Оли подозрения не вызвать. Я, может, и красивее ее была раньше, но незаметная, тихая. А у нее все напоказ всегда, чтобы ею восхищались непременно, чтобы комплименты слышать, без этого она не может. Окружала себя разными известными людьми — она театральный критик, поэтому и возможности у нее. Старалась всегда, даже и сейчас, быть экстравагантной, не только в одежде, но и в поведении: истории придумывала всякие, небылицы про всех рассказывала, например, выдумала один раз и всем знакомым рассказала, что отец с матерью развелся и женился на известной киноактрисе. Звонки начались, конечно, а родители понятия не имеют, о чем их спрашивают. Это она так пошутила. Ну ладно, что про это… На мою Аннушку вообще смотрела всю жизнь как на незаконнорожденную. И просто при ней говорила: “Про твоего папу ничего не известно. Был ли он вообще, никто не знает”. Конечно, после этого всякие вопросы возникали и приходилось говорить, что тетя Оля шутит.
Но что еще было: я ведь первый раз замуж вышла раньше, чем она, за одноклассника, почти сразу после школы. Сексуальная потребность у меня была. И у нее такая ревность поднялась! Как же — не она первая! Он переехал к нам, и она его просто не замечала. И вот из-за комнаты все и началось, весь скандал большой, потому что она освобождать не хотела — у нас с ней спальня общая была. А тут, после нашей свадьбы, ее попросили временно — временно всего — переехать в гостиную. В общем, отец как можно скорее выхлопотал кооператив — трудно тогда с этим было, — и я стала жить отдельно, сначала в однокомнатной, а потом на двухкомнатную обменялась. И развелась очень скоро. Может, из-за этой дряни, сучки, все и произошло, потому что она нам много нервов попортила с самого начала.
Ну а потом разные, конечно, у меня были. Я же не буду себя стеснять, я же молодая, здоровая, нормальная женщина, должна вести полноценный, здоровый образ жизни. Как придется получалось, иногда и со слесарем… Мужчина ведь, какая разница? Один раз пришел чинить кран. Я нагнулась вниз: посмотреть, как он сделал. Спиной к нему стала, нагнулась. А он сзади подошел… И очень даже нормально получилось.
Потом уже, когда Аннушка подрастать стала, приходилось выкручиваться: то к бабушке с дедушкой ее отправлять, то пока она в детском саду. Иногда в гости поеду — ее отправлю к родителям, — сама два часа в гостях посижу, чтобы приличие соблюсти, а потом, конечно, или к нему, или он ко мне. Что же время зря терять, раз возможность есть?
5
Аннушка стихи ведь в детстве писала. Тетрадочку завела и аккуратно туда их вписывала.
Почему-то отождествляла себя чаще всего с молодым человеком. Такие, например, были:
Жили с тобою в одном переулке мы,
В школу бежали вдвоем.
Мамы смеялись и звали нас глупыми,
Брат твой дразнил женихом.
“Жених” — это она, значит, от лица молодого человека всегда. Такие совсем детские стихи сочиняла, наивные.
Годы были трудные, восьмидесятые. Все исчезало, с продуктами напряженно было. У отца на работе, конечно, заказы прекрасные были, что говорить. Но на всех ведь не хватало. А тут эта дрянь еще следила, чтобы родители мне не отдавали больше, чем ей. Мать иногда что-то достанет, потихоньку мне отдаст, чтобы эта сучка не знала. Все от нее скрывать нужно было.
Как-то кур долго не было в заказах. И вот я купила в кулинарии — повезло один раз — ножки куриные. Аннушка дождаться не могла, пока приготовлю, съела, мясо ободрала зубками так, что косточка блестела. А потом, когда спать ложилась, под подушку спрятала. Я ей говорю: “А косточку-то зачем под подушку кладешь?” А она мне: “Чтобы курочка еще пришла!” Чего только не ели тогда, даже страшно вспомнить. Один раз вообще мертвечину купила. Очередь была большая. Продавец предупредил: “Мясо старое привезли!” Ну, котлеты можно сделать, правда ведь? Принесла домой, стала разделывать. И чувствую, что неприятно мне его в руках держать. Первый раз со мной такое случилось: режу и стараюсь не смотреть, отворачиваюсь. Решила просто сварить. И как только закипело, пошел цветочный запах на всю квартиру! Аннушка прибежала из комнаты: “Мама! Что это за запах? Меня тошнит, сейчас вырвет!” Еле проветрила.
Ладно, что вспоминать! Хорошее нужно.
Я ведь ее куда только не водила! Чтобы полноценное воспитание было. В художественный кружок записала. Она там у меня лучше всех рисовала, на выставках детского рисунка ее работы были. Потом на пианино учила — нужно ведь и это для гармоничного развития. Мне родители подарили пианино для нее, потому что то, которое у них стояло, Оля забрала себе, когда от них съезжала. У них старинное было, немецкое, “Рёниш”. Отец после войны приобрел. Тогда многое можно было приобрести почти задаром. Отец годами отслеживал хорошие вещи на Преображенском рынке, поэтому у родителей вся квартира в антиквариате. Он мебель любил сам реставрировать, стояла потом как новенькая. А пианино — какая-то старушка умерла, и родственники продавали только его, больше ничего от нее и не осталось. Оля на нем училась в детстве, ей вбивали в голову, что она будет великая музыкантша. А я вроде ни при чем, поэтому Оля и забрала себе. Ну а когда Аннушка появилась, тогда поровну как бы: мне новое купили для ребенка. И я начала учить ее играть. И в английскую детскую группу она у меня ходила, по-английски сразу некоторые фразы выучила, так приятно было слушать, когда она что-то говорила…
В общем, старалась ей все дать, что могла.
А уж когда в школу пошла — одни пятерки! Аккуратно все в тетрадях. Если ошибку сделает, переживала. Осторожно ластиком сотрем, исправим, чтобы учительница не заметила. Мне всегда говорили: “Марина Львовна, ваша Аня — лучшая ученица”. Я прямо расцветала после каждого родительского собрания. И дедушке с бабушкой приятно. У них весь свет в окошке она всегда была. Потому что Оля вышла замуж уже в институте. И такой неудачный брак у нее: первого родила мертвого, второй сразу после этого родился — с отклонениями, в интернат сначала для умственно отсталых детей отдали, а теперь даже не знаю, где он, она не говорит, как будто его и нет. Поэтому Аннушка была любимая внучка. Баловали, конечно. Дедушка шоколадку потихоньку от меня даст ей — а я строго-настрого запрещала, потому что у нее аллергия была, — и скажет: “Маме не показывай, заругает”.
Ну, все нормально шло. Думали, куда потом, чем она будет заниматься. Говорят, что родители ведь профессию ребенку выбирают, с детства нужно внушать. И решили, что она станет, как я, как бабушка моя, учительницей. Ей с самого детства нравилось учить: соберутся во дворе, она посадит ребят из младших классов на скамеечки и говорит: “Будем считать!” И разные простые задачки им дает решать. Поэтому договорились, что, как только закончит, пойдет в пединститут. Такая она светлая девочка росла!
Дневник стала писать, когда двенадцать лет исполнилось, — переходный возраст начался, влюбляться стала. От меня тетрадку прятала, не найдешь. И рассуждения уже взрослые начались: как будущую свою жизнь устроить. Смешно, конечно, слушать. Я ей:
— Выучиться сначала надо, потом поступить на работу.
Она брови многозначительно поднимет:
— Это само собой, но потом — создавать семью нужно и детей воспитывать.
Сказала, что обязательно хочет дочку.
Критика началась: что ее, мол, я неправильно воспитывала… Возраст такой, одним словом…
И тут один раз папаша ее объявился. Откуда приехал, даже не знаю. Ничего не сказал, опять плел что-то несуразное по телефону сначала. Один раз прихожу с работы, а он у нас сидит! Специально, значит, заявился, зная, что я на работе! А она дома была и открыла. Сказал в домофон: “Аннушка, твой папа приехал!” Она и открыла, конечно.
Ну, я ничего, за стол посадила, поставила ужин, чай. Все как надо, естественно. Делаю вид, что нормально все, чтобы она не заметила. Посидели. Он вопросы всякие задавал про школу. Она, конечно, стеснялась, не знала, как себя вести. Потом, когда заканчиваться этот спектакль стал, он выложил деньги на стол и торжественно так говорит ей:
— Вот, дорогая доченька, я копил это специально, чтобы тебе подарок сделать!
Она вроде бы даже обрадовалась сначала, говорит тихо так, вежливо:
— Спасибо, папа!
А он патетику необыкновенную, как и раньше, развивать стал:
— Я не смог тебя воспитывать. Я много работал, далеко отсюда. Но я тебя не забывал. И вот ты сама видишь: я помню, что у тебя скоро такая большая дата, шестнадцать лет исполняется. И вот поэтому я скопил сумму денег и хочу тебе вручить!
Она, конечно, сидела, глаза опустив, скромно очень сидела. Деньги, когда он ей стал отдавать, взяла, рядом с тарелкой положила.
Ну а потом, когда он уже ушел, эти деньги швырнула на пол и сказала, что не возьмет от него ничего. И чтобы я больше никогда — так и сказала твердо: “НИКОГДА” — ее к телефону не подзывала, потому что она вообще не хочет знать, что у нее отец есть. Что у нее его нет. Что такого позора она не перенесет больше.
В общем, рыдала потом… Заперлась у себя в комнате и меня не пускала. Она начала запираться тогда, после лета.
6
Лето мы на даче, как всегда, у дедушки с бабушкой проводили.
И вот там компания.
У Оли как бы от всех ее неудачных родов погодки шли. Жили с ней только дочь Таня и сын Иван — фактически только двое у нее было детей. Таня, старшая, рано вышла замуж, отделилась и вообще редко появлялась в доме — у них давно трения начались. Оля, конечно, от всех скрывала, что происходит. Но Таня тоже с характером в Олю, не подмять. А Иван тогда студентом еще был, числился в Политехническом. Так и не закончил никогда, два года еле проучился, потом академотпуск взял. А потом просто болтался, на какие-то курсы то ли поступил, то ли нет — неизвестно. Сейчас где-то электриком работает, чтобы деньги зарабатывать и от матери не зависеть. В общем, Оля на него рукой давно уже махнула. А тогда она еще пыталась его пристроить, чтобы образование все-таки получил — у нас ведь все с образованием.
Вот, он приехал, значит, летом на дачу к дедушке и бабушке и сразу завел свою компанию: рокеры и попса. Целыми днями, вечерами, ночами. А для моей Аннушки это ведь пример: старший брат, как же? Поэтому она с ним, с этой кодлой. На мопедах все: девчонок сзади посадят — и укатят куда-то. Она-то глупая совсем девчонка-школьница, а он уже взрослый, опытный. Что уж они там между собой делали, не знаю. Но татуировка появилась на плече, конечно… Деньги стала требовать каждый день — чтобы я ей на стол утром клала определенную сумму…
Ну, на даче, лето, к осени, надеялась, одумается, когда в школу опять. Но вот после этого все и началось.
— Я теперь взрослая, — говорить стала: — Сама могу решать свою дальнейшую судьбу. А ты — только совещательный голос можешь иметь, если я с тобой захочу посоветоваться! — Такая демагогия у нее началась.
Я говорю:
— А как же с мамой не советоваться, Аннушка? Ведь у тебя еще опыта мало!
— Я должна опираться на мнение людей, которых я считаю авторитетами. А твои взгляды далеки от современной жизни. Ты не можешь меня понять! Вас по-другому воспитывали.
Главная философия: мы абсолютно свободны, делаем всё, что нам хочется, чтобы быть раскованными, только так может личность себя наиболее полно выразить — никаких комплексов не должно быть!
Курить стала. Сначала прятала от меня сигареты, но потом вообще перестала стесняться. Я прихожу домой — вся квартира в сигаретном дыму. Чего прятать-то? Даже поздно вечером, когда я уже спать ложусь, она курит у себя. А дым-то идет! И попробуй скажи!
— Ты не можешь мне что-то разрешать, а что-то запрещать!
Как будто я когда-нибудь запрещала!
— Аннушка, — говорю, — прошу ведь по-хорошему, потому что спать невозможно, даже если форточку открыть!
А она тут же, в упор:
— Не начинай фольклор!
Уже такие диалоги пошли.
Зимой у нее молодой человек появился. Она вообще никогда с мальчиками до этого не дружила, всегда только с девочками. Дневники — это просто влюбленность на расстоянии. А чтобы встречаться с мальчиком — никогда. Один раз только, еще в восьмом классе, она пришла домой поздно и сказала, что гуляла с каким-то иностранцем, арабом, что ли, познакомилась в метро. Якобы, по его словам, он приехал всего на несколько дней и попросил показать Москву, и она ему, значит, старалась показать побольше. Потом он ей фотоаппарат подарил, и она этот фотоаппарат на стол передо мной выложила, когда вернулась. Я, конечно, провела с ней воспитательную работу, сказала, что, может, он ей все наврал, что вообще с незнакомыми, да еще иностранцами, ходить никуда не нужно. Деликатно все объяснила, что мало ли что может случиться, что теперь вообще разные случаи бывают. Поэтому фотоаппарат убрали, и она вроде бы про него забыла. Как-то раз был звонок по телефону, мужской голос спрашивал, я ответила, чтобы больше ее не тревожили. И это дело закончилось. Мало ли любителей нимфеток!
И вот после лета появился какой-то молодой человек. Она с ним где-то на тусовке, кажется, познакомилась. Старше намного, лет на десять, наверное. И каждый день начались поздние возвращения домой. Где она бывала — ничего не знаю, ничего никогда мне не расскажет. Если с вопросом к ней — молчит или скажет: “Не твое дело!” Приходить, сучка, стала в час ночи, а то и позже. Не до сна, конечно: жду ведь ее, мало ли что случиться может… Она ведь сопля еще, сучка такая. Я, понятное дело, шум поднимать не стала. Вдруг, думаю, в школе узнают — стыдно! Поэтому на тормозах всё. Выговаривала, конечно. Но как только начну, только слово одно произнесу, тут же оборвет:
— Не децибель, надоело!
Я продолжаю, естественно. Тогда она обернется и веско так, в глаза глядя, медленно выговаривая слова:
— Я же тебе членораздельно сказала: не сотрясай воздух!
Уши заткнет пальцами или петь начинает.
И вскоре как отрезала:
— Я заканчиваю школу и сразу выхожу замуж!
Я опешила:
— А институт? А планы ведь у тебя были на будущую жизнь?
— Институт подождет, — отвечает. — Мы с Сергеем все решили: распишемся и будем снимать квартиру. А в институт я успею: сначала нужно поработать, жизнь почувствовать. Мы собираемся семью создавать.
— Но как же школу заканчивать? — спрашиваю. — Ведь выпускные экзамены скоро, а ты книжку в руки совсем взять не можешь! Математику сдавать, писать сочинение, а ты вообще не представляешь, что сейчас проходят.
— Сдам!
Я на работе глаз поднять не могу. Она ведь ту же школу заканчивала, где я преподавала, два года в моем классе училась, все знали, что Аня Александрова — моя дочь.
Сдала, конечно, экзамены, еле-еле тройки поставили — исключительно из-за хорошего отношения ко мне.
И вот она аттестат получила, положила его в ящик письменного стола и сказала, что выходит замуж, свадьба будет. Я стала убеждать:
— Пойми, он тебя бросит, если ты не будешь учиться. Кем ты можешь работать? У тебя ведь и специальности нет.
А она:
— Теперь учиться не обязательно. Можно закончить курсы и работать в фирме. Я молодая, а молодых везде берут. И вообще я пока работать не собираюсь: мы решили, что сначала я рожу двоих детей, буду их воспитывать, а потом уже думать о работе.
Я просто ахнула от такого:
— Кто же тебя содержать будет? На кого надеешься?
Но она сразу себя поставила: чтобы ничего против сказать нельзя было. Просто выслушать — и все. Как данность принять.
— Ни одного слова против сказать мне не имеешь права! — так заявила. — Без тебя решу.
Могла я о чем-то думать? Я ходила как во сне, ничего перед собой не видела. Сергея она мне даже не показывала. То есть я просто знала, что он есть: она меня информировала.
Лето прошло, сентябрь наступил. Она никуда не сдавала экзамены, конечно. Каждый день пропадала. Как выяснилось потом, он ее запирал, никуда не пускал — чтобы она полностью, видимо, в его власти находилась. Может, и травки ей давал курить. Все подружки, с которыми она училась, поступили, а она просто где-то болтается. Им не до нее — все ведь заняты. А она гуляет, время в удовольствии проводит, значит. Ничего мне не говорит: придет домой поздно, закроется у себя, как всегда, и курит. Все время курит. И молчит со мной. Или по телефону разговаривает, через стену слышно: бу-бу-бу. Часа два-три может вот так. То вдруг сорвется куда-то:
— Мы компанией в Питер на два дня! — И исчезнет.
Потом о свадьбе вдруг замолчала. Каждую минуту раздражаться стала, о чем бы ни спросила. Может и тарелку на пол — просто чтобы не спрашивала. Все чашки побила. Я слово скажу, по-доброму, по-ласковому, а она тут же тарелку или чашку — что под руку в тот момент попадется — хлоп в стену, и конец. Поэтому я даже что-то приличное из посуды покупать перестала: все равно в черепки превратится.
Я все-таки к врачу обратилась, есть одна знакомая женщина-врач. Рассказала ей про все. Она выслушала внимательно и совет дала: “Вы ей старайтесь не возражать. У нее сейчас возраст трудный, идет психологическая ломка всего организма. У некоторых это бывает раньше, у других позже, все индивидуально. Главное — спокойно все воспринимайте, не раздражайте ее, чтобы не вызывать противодействия с ее стороны. Должно выправиться. Ждите”. Утешение маленькое, конечно: сколько ждать?..
7
И так мы в зиму въехали.
О свадьбе — ни слова. Сергей, кажется, вообще перестал существовать. И я даже не знаю, как реагировать на это: хорошо это или плохо. Дома засела. Ночью идет в душ мыться по нескольку раз, под холодную воду: без секса не уснет, значит, понятно. Мужчина нужен… Вся пятнами красными покрывается.
Я один раз спрашиваю, мягко стараюсь:
— Аннушка, может быть, на курсы пойдешь?
Как будто ничего не произошло, как будто все как всегда. Она мне и отвечает:
— Я буду поступать в институт. Без образования нельзя, человек должен быть гармонично развитым, воспитывать в себе разнообразные качества нужно. А без этого ты — что? Просто пешка, все тобой помыкают. А потом я буду думать о замужестве и выйду только за того, с кем у меня возникнет глубокое духовное общение. — Тираду такую вдруг мне выдала.
Я, конечно, выслушала. Сказала:
— Правильно, конечно, так и нужно.
И больше ничего не прибавила, чтобы ее не спугнуть. А то ведь одно неосторожное слово — и конец! Но про себя думаю: может, выправится наконец? Одумалась, может?
И она стала ходить на подготовительные курсы. Месяца два проходила. Регулярно, по вечерам. Вроде новое занятие появилось, я радуюсь, что при деле. Интересы какие-то хоть будут, знакомства заведет нормальные. Школьные-то все разлетелись: у них ведь другая жизнь пошла, другие проблемы.
Один раз пришла домой пьяная — по глазам видно сразу. И с порога говорит:
— Там мой молодой человек, поэтому ты к себе иди, а мы с ним ко мне в комнату пройдем, чтобы он тебя не видел.
Ну, я, конечно, тут же ушла. Они тихо переговаривались, шуршали чем-то, ходили туда-сюда. Может, ели что-то на кухне. На следующий день я рано на работу, они еще спали. А когда вечером вернулась, никого не было.
И с тех пор она опять исчезать стала. Ни о каких курсах речи больше нет. Я говорю:
— Если не учишься, на работу тогда устраивайся! Что же так-то на моей шее сидеть? У меня зарплата не резиновая — сама видишь, как корплю каждый день, а цены сама знаешь какие. Она мне:
— Пока я ничего подходящего найти не могу. Работа должна меня удовлетворять! А просто перекладывать где-то бумажки со стола на полку, с полки на стол — это не для меня. Человек должен расти духовно.
Демагогия опять, значит, пошла. Я ей:
— Иди на курсы, устраивайся в какую-нибудь фирму, где на компьютере будешь работать.
А она:
— Там тоже тупая работа: тыкать пальцем в одну точку, куда тебе укажут! Мне творческая работа нужна. Я не могу находиться в отупляющей атмосфере!
— Для творческой работы образование необходимо, — говорю я ей.
— Вот поэтому я сейчас ищу, что мне подойдет, чтобы я смогла себя наиболее полно выразить. Институт не так просто выбрать — это ведь профессия на всю жизнь!
Зациклилось все опять…
Как-то раз вечером телефонный звонок. Незнакомый мужской голос, приятный, спокойный. И говорит мне:
— Это отец Севы. Ваша дочь встречается с моим сыном. И я решил предложить ей переехать к нам. Может быть, у них что-то получится, поженятся. Мой сын серьезный мальчик, учится, ему нужна хорошая девушка, которая сможет создать в будущем семью. А ваша Анна, кажется, настроена именно так. Он воспитывался без матери, поэтому нуждается в женском внимании.
Я отвечаю, что неплохо бы мне увидеть Севу, познакомиться с ним хотя бы. А про себя думаю: может, и лучше, что переедет, мне спокойнее станет и, может, действительно он на нее повлияет как-то, в лучшую сторону, раз студент, серьезный человек. Может, учиться заставит.
Вот один раз она и говорит:
— Мы с Севой придем в субботу, приготовь что-нибудь повкуснее.
Я салаты сделала, пироги даже по такому случаю испекла, хотя печь совсем не умею. Но теперь можно готовое тесто купить, только начинку сделать.
Пришли вместе.
Я, конечно, приняла в лучшем виде: стол скатертью накрыла, приборы вынула.
Посидели. Мальчик небольшого росточку, светленький, бледненький. Молча просидел два часа, на мои вопросы кивком головы в основном отвечал. Но я уж про себя думаю: лучше такой, чем никакой… Может, думаю, образумит ее, раз уж я не могу, влияние положительное окажет.
Короче, переехала она к нему.
…И я тоже смотрю, куда мне ногу сейчас поставить, а там — и справа и слева, вижу, из земли бугорки: мины там везде, соображаю… а ногу-то — куда же ногу поставить? Она уже готова от земли у меня оторваться, уже я вперед подалась… и я чувствую, что вот-вот на миллиметр подвину если, то взорвется сейчас все…
8
Один раз мой бывший супруг вдруг откуда-то заявился в Москву, позвонил — не решился прямо домой без предупреждения нагрянуть.
— Это я, — говорит. Как будто вчера только мы с ним разговаривали. Как ни в чем не бывало!
Я от неожиданности даже не знаю, что сказать. Сколько времени ведь прошло, а он никак забыть не может!
— Зачем ты звонишь? — говорю. — Мы ведь, кажется, все вопросы с тобой давно решили.
Ну, видимо, спившийся уже человек, дошел, видимо, до крайности, голос дрожит. Опять где, что — ничего у него понять нельзя. Сказал, что работает, но тоже нельзя толком разобрать, где и кем, путается без конца. Да и ничего я о нем не хотела больше слышать. Поэтому так и объяснила: ни Аннушка, ни я никогда не хотим знать о его существовании. Чтобы забыл нас, никогда чтобы не напоминал о себе. Он мне ничего не должен — так я сказала, и я тоже никаких обязательств перед ним не имею. Он даже заплакать собирался, слезливо что-то говорить стал, что вот дочку свою повидать хотел, что она у него единственная.
— Я на пенсию скоро собираюсь. В старости кто мне поможет, если не родная дочь, не Аннушка?
Еще чего придумал! Разжалобить меня, видимо, хотел. Но я все эти штучки его изучила. Тактика у него такая — чтобы пожалеть его. Поди разберись, где у него правда! И сколько у него детей и где они все — я ведь не выясняла никогда. Наговорить всего можно. Поэтому я всю эту его болтовню отмела:
— Ты, пожалуйста, об этом не думай, что тебе Аннушка помогать будет. Ты ее не воспитывал, материально мы от тебя не зависели, я одна тянула. Поэтому лучше оставь ее навсегда в покое!
И твердо сказала не звонить никогда и никогда не объявляться. А то он намеревался и в дом заявиться! Все выспрашивал, где она да как повидаться с ней можно. Еще чего! Еле отвязалась.
Ей, конечно, про это ни слова, чтобы истерики, как тогда, не было. Да и зачем?..
А она вскоре после этого домой вернулась. Сказала, что рассталась с Севой, потому что он ее не устраивает: заставляет работать все равно кем, чтобы просто деньги зарабатывала на жизнь.
— Говорит, не затем тебя приглашали, чтобы ты дома сидела! Я молчу, слушаю. И она дальше развивает свою идею, что хочет возвышенного, чтобы удовлетворяло ее духовным запросам, а это не сразу найдешь, что она должна выбрать, что ей подходит, Сева ее не понимает, энергетика у них разная, поэтому гармонии у них быть не может.
— У меня высокие требования, мне нужно, чтобы мой будущий спутник жизни был идеалом в семейных отношениях и в работе и ко мне относился с уважением и ценил. Только эти элементы являются условиями счастливого брака…
Демагогия опять у нее началась обычная.
Я выслушала это, не впервой, но ничего не сказала. Думала, она хоть что-то поймет, хоть кто-то сможет ей что-то объяснить…
Около года, значит, я отдыхала без нее, работала, спокойно ужинала вечером, никто отношения не выяснял, посуда на месте стояла, порядок был. Вечерами с подругами по телефону можно было поговорить от души. А то ведь если застанет меня у телефонной трубки, сразу, с порога:
— Освобождай телефон!
Я, конечно:
— Подожди, дай договорить!
— Освобождай сию же минуту, сказала!
— Две минуты! — прошу.
Подойдет, без слов выдернет шнур — и конец! Так и не могу никогда никому позвонить, не говоря уж о том, чтобы пригласить в гости, — это просто запрещено мне! У меня подруги еще даже школьные есть, не только институтские. Относительно, конечно, подруги: выкладывать душу не стоит — неизвестно, что за спиной подумают ведь. Сказать, может, и не скажут, а подумать — да. Даже если спрашивают об Оле, например, ничего не говорю: зачем? Всякие расспросы начнутся, до квартирных дел дойдут — люди ведь любопытные, только повод дай, завистливые, интересуются, на что живешь, где деньги достаешь. А кому какое дело? Незачем никому знать, что у нас делается, особенно теперь, да еще про квартиры… “Подруги” — это ведь только название… Поэтому я все больше о фильмах, спектаклях: иногда все-таки, несмотря ни на что, в театр удается сходить, особенно зимой, в сезон, потому что без этого просто крест тогда нужно на всей моей жизни ставить. Или абонемент на концерты покупаю. И вот мы обсуждаем, кто где был, что интересного видел, какие выставки открылись. А о себе стараюсь много не рассказывать. Про нее вообще молчу, говорю, что пока работает. Вот если просто в дороге с кем-нибудь разговоришься — это другое дело, еще и совет получить можно. Ехала один раз в электричке. Такая хорошая женщина рядом сидела. Я ей, слово за слово, рассказала про Аннушку. Как раз она тогда с этой дачной кодлой связалась, еще в самом начале. После очередной ссоры было, у меня внутри все упало. Как еду, сама не знаю — шум в ушах, в голове туман, в глазах какие-то черные точки прыгают. Давление, наверное. Эта женщина и спрашивает:
— Она у тебя крещеная?
— Нет, — отвечаю.
Мать всегда настаивала, и бабушка тоже, чтобы я окрестила Аннушку, да я ведь “сознательная” была, не могла в то время, тянула, говорила: потом, потом, когда-нибудь. Так она у меня и осталась некрещеная.
Женщина руками всплеснула, говорит:
— Как же можно! Поэтому она у тебя такая, что ты не окрестила вовремя. Теперь твоя задача — уговорить ее, чтобы она сама пошла в церковь.
Ну вот тогда я ей вечером сказала:
— Аннушка, ты уже повзрослела, понимаешь теперь многое, поэтому сознательно должна сделать такой шаг — креститься. Даже лучше, что ты сама теперь для себя это решишь…
Очень убедительно, спокойно с ней поговорила, прочувствованно.
Что-то она поняла, кажется.
Окрестила я ее тогда… Ну и просто, пока ее не было, я хоть пожила нормально.
У меня, конечно, по женским уже как бы к концу идет, но все равно нужно ведь иногда. Я в субботу в однодневные походы хожу — оздоровительные группы такие есть: едем на электричке в Подмосковье, в лес, а потом по маршруту. Весело: разговариваем, песни иногда поем, анекдоты рассказывают, у костра сидим, если осень, знакомства разные возникают. Ну вот так один раз вместе всю дорогу шли, ничего, приличный такой мужчина, инженером работал, жена умерла, он, значит, один, пенсионер, но крепкий, бодрый. Для здоровья, короче. А так — зачем он мне? Содержать еще придется, пенсионера-то! Иногда я к нему домой езжу. Но у него условия не подходящие — соседи. Поэтому у меня лучше, конечно. Но когда она есть, приходится подстраиваться все время под нее, чтобы вместе не застала. А тут он просто приходил ко мне открыто, в спокойной обстановке, пока ее не было, время проводили. У меня ведь разные бывали. Особенно неприятно, когда матом всё выражают. А так, конечно, и слабые попадались иногда, всякие, в общем. Такие тоже — зачем мне? Возиться с ними. А этот, Виктор, ничего вроде, нормальный. Даже кафель на кухне над мойкой и плитой положил, полоску от стены до стены. Ремонт предлагал там полный сделать, но тут она вернулась.
И опять пошли ночные разговоры бу-бу-бу, дым сигаретный, по утрам деньги требовала обязательно — чтобы на столе в кухне ей определенная сумма лежала, не больше и не меньше, опять исчезать стала… О чем я буду с ней говорить, если такую философию она приняла: она может быть только с тем, кто будет ее полностью понимать, тоже будет обладать возвышенными чувствами, стремиться к самоусовершенствованию, — только так можно достичь полной гармонии. Поэтому пока никакого разговора о простой работе вообще не может быть — так заявила.
— Это ты трудоголик, вот и работай, — говорит. — Вас так воспитали, чтобы вы только работали и ничего другого не знали, все ваше поколение такое. А мы — другое поколение, мы выше обыденного, пошлого! Мы прежде всего хотим развиваться духовно! Мы готовить себя должны для высших целей.
Я ей говорю:
— А на что ты жить-то собираешься, чтобы духовно развиваться? Ведь на это всё деньги нужны!
— Вот для этого ты и есть, чтобы деньги зарабатывать! Это не для меня, я не могу думать о низменном! А ты только для этого существуешь, потому что ничего в жизни ты не добилась!
Это я-то? Я ведь всю свою жизнь честно работала, честно жила, старалась ее воспитать, все ей дать: и музыке учила, и в художественный кружок водила, и гимнастикой она занималась, и танцам обучала… Я никогда ни у кого копейки не попросила! Ведь от детей в школе только и слышалось: “Марина Львовна!.. Марина Львовна!..” Вокруг меня всегда стайкой. Любимой классной руководительницей была, лучшей учительницей математики, на Доске почета сколько раз раньше висела!.. И ее честной воспитывала…
— Все твои подруги, — заявила мне как-то раз, — добились чего-то в жизни, а ты только два плюс два малолеткам объяснить можешь да над тетрадками спину гнуть! Ты не состоялась! — кричит и пальцем в меня тыкает: — Ты — никто!
— Ах ты мерзавка такая, — говорю, а слезы у меня уже текут, слова выговорить не могу от обиды, — как ты можешь мне, матери твоей, говорить подобные вещи?! Сучка ты эдакая! Я дала тебе все, что могла, потому на двух работах дергаюсь, над тетрадками корплю каждый день, чтобы заработать на жизнь.
— Да, да, не состоялась! — кричит. — Они кандидаты, по заграницам ездят, мужья у всех приличные, с которыми не стыдно, а у тебя — что?!!
У меня слезы льются, задыхаюсь.
Она дверью так шваркнула, что штукатурка сверху посыпалась и там щель образовалась. Заперлась у себя, и только дым из ее комнаты идет от сигареты. Я к себе ушла. Хорошо, что все-таки две комнаты у нас: можно закрыться на замок. Сижу бездумно, даже телевизор смотреть не могу.
Вдруг через некоторое время слышу: она выходит. И как она стучать начала изо всей силы ко мне и кричит из-за двери:
— Ты и мужа нормального не смогла найти, чтобы меня родить! От ублюдка подзаборного на свет произвела!
Думала, дверь снесет, истерика у нее началась: бегает по квартире, срывает все подряд и под ноги бросает…
Опять я полночи спать не могла, сердечные капли принимала, валидол под язык клала. А мне ведь утром на первый урок идти, ошибки в контрольных работах разбирать…
Что говорить?.. Наследственность ведь какая у нее? Оттуда все и идет… Теперь бы от такого не родила, конечно. Разве я ее учила этому? Она ведь светлая такая девочка у меня росла… Одни благодарности от учителей я слышала…
И опять, сучка, дрянь, если чуть что поперек скажешь, как она считает, — хлоп тарелку, или чашку, или стакан:
— Зачем мне по голове молотком каждый день!.. Молотком, молотком… молотком… по голове!..
Стакан ужасно, если разобьет: стекло попробуй собери потом — в любую мелкую щель осколки забиваются…
9
Я один раз в церковь пошла — у нас рядом. Раньше ее и не знали почти, мало народу приходило: далеко — у Кольцевой дороги, прямо при въезде стоит. Да и маленькая. А теперь отремонтировали и внутри и снаружи, расширили, крестильню построили, забор новый, цветник вокруг, скамейки во дворе стоят для прихожан. Рядом пруд сделали — она как бы на берегу стоит, у воды. Я нечасто хожу, но по праздникам обязательно — душа успокаивается. Батюшка у нас, отец Михаил, старенький совсем, лицо морщинистое, доброе-предоброе, светится прямо! От одного взгляда на него обо всем плохом забудешь.
И вот я решила исповедоваться — тяжесть нужно было снять. Иначе, думаю, не выдержу — сердце разорвется пополам.
Батюшка меня исповедовал, и сразу легче стало, как будто и не было камня на душе. Напутствие он мне дал:
— Молись о заблудшей душе дочери твоей. И раз она крещеная, пришли ко мне исповедоваться.
Свечку я поставила за нее, прочитала молитву, перекрестилась.
Вышла вся просветленная. Смотрю на небо: оно такое чистое, золотистое от солнца, умиротворенное. Радостно мне, легко. Возвращаюсь узенькой тропочкой через лесопарк наш, вдыхаю свежий воздух… По сторонам не смотрю, конечно: там грязь всякую в траве оставляют — бутылки из-под пива и пепси, пакеты пластиковые валяются. Зачем на это смотреть, если лучше вверх, туда, где березки кронами сходятся. Далеко не захожу, где людей не видно: неизвестно, кто в кустах может прятаться, если мужики везде спиртное распивают. Долго пробродила, часа полтора, наверное, — уж очень хорошо было.
Домой вернулась — она дома, встретила руки в боки:
— Ты где шляешься? Есть лучше давай!
Я улыбаюсь — мне хорошо, спокойно.
— Доченька, ты, оказывается, уже пришла, как хорошо! — ласково говорю, тихим голосом: думаю, может, растоплю ее.
Она глянула на меня:
— Ополоумела, что ли, совсем? В сумасшедший дом захотелось? Сдам, так и знай! Есть, говорю, давай!
Я пошла на кухню готовить. Все тут же слетело, все мое настроение возвышенное, неземное. Думаю: как ее уговорить исповедаться?
Мне одна знакомая рассказывала, что только так и вылечила сына: связался с компанией, с наркоманами — по незнанию, конечно. Под следствие попал. Она ходила сама не своя. Потом, правда, обошлось: он сам ни в чем не замешан был. Но понял, осознал, в церковь ходит, все обряды исполняет, постится регулярно. Совсем другим человеком стал, не узнать. Даже лицо приняло другое выражение: как будто просветленный взгляд стал. А с моей ведь непонятно даже, как разговаривать. Она серебряный крестик повесила на шею — они все теперь с крестиками ходят, — показывает всем: обязательно чтобы он у нее из-под ворота рубашки виден был, две верхние пуговицы расстегивает, а в церковь не ходит. И как только я разговор какой-то на эту тему начинаю, сразу обрывает:
— Скажи спасибо, что я тебе навстречу пошла, сделала, как ты хотела, — крестилась…
10
Прошлой осенью неожиданно Аннушкина бабушка умерла. Никто даже предположить не мог — мать ведь крепкая какая была! Всю жизнь за бабушкиной спиной, ничего практически не делала. А оказалось — рак, и в полгода не стало. Врачи даже операцию делать не захотели: метастазы уже по всему организму пошли — давно, значит, болела, просто не знали.
Отец переживал очень. Неожиданно для меня. Никогда не показывал ведь никаких чувств, суровый был. А тут приезжаю — у него все ее вещи аккуратно в шкафу развешаны, велит ничего не трогать: это, говорит, мамино, пусть там, где положено, я сам разберусь. Один раз были у него с Аннушкой, сидели за столом в кухне. Я чай поставила, печенье. Разговаривали. Он начал мать вспоминать, слезы потекли. Аннушка и говорит:
— Что же ты, дед, при жизни бабушки так плохо к ней относился, а теперь слезы проливаешь?
Из этого ничего хорошего не вышло, конечно. Он сначала рукой махнул:
— Не понимаешь ты ничего!
А ей ведь, дряни, слова не скажи! Она ведь сразу дальше идет!
— Наверное, — говорит, — когда бабушка жива была, тогда ее жалеть нужно было? Или ты себя жалеешь теперь, что один остался?
Тут он кричать, разумеется, стал:
— Мала еще мне замечания делать!
Я постаралась утихомирить:
— Ты успокойся, пап, она не со зла!
Так он на меня стал кричать:
— Ты глупая и дочь свою воспитала такой же! Тебя еще саму учить надо!
Вот такие дебаты с ним. Прямо при ней все это. Я на это внимания не обращаю, просто по-хорошему с ним стараюсь.
Ему, конечно, трудно самому себя обслуживать. Я сначала помогала каждую неделю, готовить ездила, убирать.
И вот к нему Иван стал приставать. Приехал один раз и начал выговаривать: “Ты теперь один в такой большой квартире, а мы с женой снимать должны! Я корячусь на работе, чтобы платить, — она почти всю зарплату мою забирает, квартира эта. Ребенка завести собираемся, жить негде, а ты один площади сколько занимаешь! Давай убирайся! У тебя мать и тетя Марина есть — к ним и поезжай жить! А эта квартира теперь моя будет!” Он ведь не знает, что квартира давно на меня переписана, поэтому так и разговаривает. Хотя, если бы узнал, наверное, еще не то было бы! Поэтому все скрывать надо. Но куда же отцу ехать? Оля никогда его не возьмет к себе: кто за ним ухаживать у нее будет? Оля никогда ни за кем не ухаживала, как мать: дети ее на нашей бабушке, как мы когда-то, были. Ей ее собственный муж теперь в тягость стал, когда болеть начал. Ей ведь до сих пор хочется в обществе бывать, одеваться красиво, чтобы комплименты слышать со всех сторон, а не ухаживать за кем-то. Поэтому ей все в тягость.
А я к себе забрать отца — ни за что! Опять диктат начнется. Он ведь привык всегда доминировать. Да и вообще, что это — разговоры такие? Зачем? Это их дело, где им жить. Мне-то какое до них дело, до их проблем? Но вот зевать нельзя! Отец старый совсем, забывать стал многое, склероз. Чего доброго, взбредет что-нибудь в голову и перепишет квартиру! Мало ли, на каком коне Иван к нему подъедет! Так и останемся ни с чем. Поэтому я сказала Аннушке:
— Ты с дедушкой поласковее будь. Чтобы он контраст чувствовал в обращении, а то без квартиры окажемся в один прекрасный день. И навещай по вечерам почаще, если я не могу приехать.
Ну, она, видимо, хоть тут сообразила: квартира — это ведь серьезно. Она давно уже беспокоится, не отойдет ли тете Оле, или Ивану, или Тане, все время меня спрашивает: “А что, если они отберут невзначай?” Я, конечно, успокаиваю, говорю, что не может такого быть, а сама каждый день про это думаю. Ну вот поэтому и настроила ее. И она, слава богу, сообразила в этот раз, как себя вести. У нее планы уже давно на эту квартиру — знает, что потом ее будет. И уже все распределила: сначала будем сдавать, чтобы денег немного скопить, потом я остаюсь в нашей, она переезжает. А как только родится ребенок, делаем обмен: мне маленькую, однокомнатную, а у нее чтобы большая была. От кого будет этот ребенок — это неизвестно, но только так.
С деньгами, конечно, плохо: за квартиру платить, ее содержать. Я ведь экономлю на всем. Себе совсем почти ничего из одежды не покупаю — все ей. Ей ведь разные модные тряпки да туфли подавай! А мне — самое необходимое только. Постираю или в химчистку отдам — и как новенькое. Это в молодости мне нужно было много, а теперь зачем?
За продуктами хожу в самый дешевый магазин — у нас рядом открыли, там выбираю все тоже самое дешевое: молочное, овсянку — по утрам себе делаю обязательно, картошку — пюре картофельное готовлю. Суп у меня всегда вегетарианский — диетическое все стараюсь. Мяса почти не покупаю, рыбу подешевле и курицу беру для нее: ей ведь надо — молодой организм, требует. Вечером она придет голодная — и сразу в кухню, к плите, к кастрюле:
— Что это ты наготовила?
— Рагу, — говорю, — тебе оставила половину.
— Каша какая-то, а не рагу! Так овощи не готовят! Ничего не умеешь! — Сразу на повышенных тонах уже, заводится.
Я говорю:
— Тогда сама готовь!
— Вот еще выдумала! — отвечает.
Сядет, даже на тарелку не переложит, так и ест со сковороды или прямо из кастрюльки. И кривится каждый раз:
— Не котлеты, а лапти! Смотреть противно, как ты все делаешь!
Иногда, правда, вдруг загорится:
— Сегодня я готовлю!
Если в хорошем настроении встанет. По субботам это обычно бывает: долго если спит, никто не будит, значит, с утра тихая.
Начинает доставать продукты из холодильника, стучит, гремит, вокруг брызги летят, на полу — мусор, на сковороде горит все, подсолнечного масла нальет чуть ли не с верхом, оно в разные стороны стреляет… Ничего, ест потом без комментариев — свое ведь.
Иногда под хорошее настроение и поговорить можем.
Сидели недавно вечером вдвоем. Она никуда не пошла, для меня по телевизору ничего толкового не было, поэтому в кухне чай пили в спокойной обстановке. Я вдруг вспомнила, что бутылочка ликера есть — мамаша одного ученика мне в подарок принесла к празднику, приятный такой, малиновый. Говорю:
— Давай по чуть-чуть нальем!
Ну вот, по стопочке выпили. Меня, конечно, сразу развезло. Стали мы с ней вспоминать разные случаи: она любит, когда я про ее детство рассказываю. Поэтому вспомнили про дачу, про дедушку с бабушкой, про ребят соседских — выросли уже теперь все.
— А помнишь, — говорю, — как ты всегда ждала меня? Как встречать выбегала за калитку? Цветов под забором нарвешь, в обеих кулачках зажмешь, крепко-крепко, и несешься со всех ног мне навстречу.
Она только плечом дернула. А я продолжаю:
— Я иду радостная, что тебя вижу! Улыбаюсь тебе.
— Окстись! — говорит. — Это ты-то? Улыбаешься? Толстая растрепанная тетка с тремя сумками в руках? Волосы прядями немытыми свисают, и юбка вверх на животе поехала? Ты про это, что ли? В стоптанных туфлях по пыльной дороге которая?
Громыхнула посуду в мойку — и к себе пошла.
11
Летом хочется отдохнуть, забыть обо всем хоть на недельку. Да разве поедешь куда?
Как-то раз попросили позаниматься математикой с мальчиком, подготовить немного, чтобы смог в институт поступить, так, в какой-то второразрядный институт, — совсем уж ничего не знал. Я, конечно, согласилась тут же. Неплохо заплатили. Я за несколько месяцев насобирала и этим летом решила поехать по туристической за границу. В первый раз за границу! Имею я право за всю жизнь единственный раз за границу поехать? Чтобы посмотреть на заграницу хоть раз! Не на пляже лежать плавиться, а впечатлений набраться! Я ведь не о пансионате на южном берегу мечтаю. А увидеть своими глазами то, о чем когда-то в книжках читала! Мне в Лондон так хотелось всегда! Я английский очень любила, стихи в детстве учила, читала романы “Сага о Форсайтах”, “Джен Эйр”, “Грозовой перевал”, а уж о Диккенсе и говорить нечего! Я ведь пединститут закончила с преподаванием предметов на английском языке. Из “Алисы в Стране чудес” наизусть отрывки знала. Поэтому сразу решила, что уж один-то раз, всего один, имею право! Двухэтажные лондонские автобусы как же не увидеть хоть раз в жизни?! На Трафальгарскую площадь, на колонну Нельсона взглянуть!..
В общем, загранпаспорт получила и радостная пошла сразу в турагентство. Хорошая такая девушка меня обслуживала, вариант подешевле нашла, все мне подробно объяснила.
Короче, купила я путевку и поехала. Аннушке сказала:
— Ты только никому не говори, куда я еду, не дай бог, тетя Оля узнает! Поэтому даже просто знакомым отвечай, что мама в дом отдыха на две недели уехала. Я потом сама с ними разберусь.
И так я замечательно время провела на экскурсиях! Забыла обо всем, как будто ничего вообще, кроме того, что в тот момент происходило, нет! Я человеком себя почувствовала первый раз за столько времени! Это ведь так важно — полноценным человеком себя ощущать…
А к моему приезду она чуть ли не подарок мне приготовила: на работу куда-то устроилась — практиканткой ее взяли на три месяца в одну фирму. Работа с компьютером, но очень простая. Ей всё быстро объяснили, какую клавишу нажимать, и она сразу деловая стала, с вечера будильник заводит, чтобы не проспать, по утрам собирается, торопится. Зарплата мизерная, но все-таки! С деньгами хоть чуть-чуть полегче! И поспокойнее стала — некогда раздражаться было. Это все, конечно, недолго продолжалось. Они там в фирмах стараются экономить на зарплатах, поэтому берут на несколько месяцев в качестве практиканта, платят копейки — вроде как ученику не положено больше, а потом увольняют. И нового берут — конвейер у них, короче. Но могут и оставить, если очень понравишься.
Я ей советую:
— Ты уж старайся! Может, надолго возьмут.
А про себя думаю: “Хоть бы чуть-чуть подольше поработала! Может, задержится где-то, может, понравится что-то, заинтересуется чем-то. А потом, может, и в институт захочет поступать”. Я ведь не мыслю, чтобы человек остался на всю жизнь без образования! Да и просто деньги нужны, в конце концов!
Так ведь нет!
Особо она, конечно, не старалась — так, чтобы просто карманные у меня не просить каждый день. И потом опять дома засела. И опять разговоры всякие начались: то про замужество, то про институт. И ничего конкретного, и ничего у нее, как всегда, понять нельзя: чего, в конце концов, ей самой от жизни получить хочется? Все ведь ее разговоры — это же несерьезно. Если в институт поступать, так ведь готовиться нужно. Про это она не думает. А на другую работу чтобы устроиться — про это даже и слушать не хочет.
— Я, — говорит, — устала, пока работала: попробуй целый день у монитора проторчать! Теперь отдыхать поеду.
Я ахнула:
— Как, — говорю, — устала? Ты сколько работала-то? Ты соображаешь? Мы в твои годы начали и по сей день работаем. А ты — что?
Ну, она как всегда:
— Вам это в голову вдалбливали, чтобы вы были как шарикоподшипники.
Собралась — и в Ялту укатила. На те деньги, что заработала, — она ведь мне ничего не давала на еду.
12
А у меня сокращение, по существу, прошло. Сказали так: кто пенсионного возраста, уходит на пенсию, и разговору нет, потому что молодых принимать будут. А как же на нее, на пенсию мою, жить вдвоем? Я ей говорю, как только она вернулась:
— Все, закончились твои гулянки, устраивайся на настоящую работу, потому что денег теперь не будет совсем!
Тут она как начала кричать:
— Как это не будет?! Ты что, собираешься дома сидеть? На тебе еще пахать можно! Не придуривайся!
Ну, я спокойно с ней, на ее сознание хочу подействовать:
— Ты пойми, денег нет совсем, совсем нет, понимаешь? И скоро за квартиру нечем будет платить! Как ты жить собираешься? Как мы вдвоем на одну мою пенсию существовать будем?
— Даже не вздумай дома сидеть! — отвечает. — Работать иди!
— Ты что, с ума сошла? Кто меня возьмет теперь, в таком возрасте?
— Все бабки старые устраиваются кто кем. Старухи сидят на стульях в музеях, юбки целый день протирают, вот и ты туда иди!
Это она мне, значит! Это я, значит, старуха!
— Ты хотя бы зарегистрируйся на бирже, — говорю я, — скажи, что работу ищешь, уже, мол, предлагают тебе что-то, вопрос вот-вот решится, ищи быстро что-нибудь, чтобы справку получить о том, что устраиваешься. Тогда хоть какие-то льготы положены. Квартплата, может, меньше будет!
Она рукой со стола сгребла все, что там стояло, сучка такая, — и на пол вдребезги!
— Я? Регистрироваться? — кричит. — Это унижение человеческого достоинства! — И к себе в комнату — хлоп дверью со всего размаху.
Я заплакала, конечно. И тут она возвращается.
— Не придуривайся! Не выдавливай слезы из себя! Не кривляйся! Ты — ничтожество! — кричит. — Ты ничего в жизни не сумела добиться, ты годишься только для того, чтобы на тебе пахали! — И опять к себе — и дверь со всего размаху.
Сучка, дрянь! Я ведь за эти несколько лет износилась, никаких нервов не осталось. Капли капаю — руки дрожат. В горле сдавило — не проглотить лекарство.
И опять такое началось, как раньше было: ночью не спит, в ванную ходит под душ, пропадает иногда по нескольку дней…
Я ни о чем с ней не говорю: как только она приходит, ухожу к себе, и дверь на замок.
Через какое-то время у нее завелся турок, где-то она познакомилась, в кафе с подругой зашли. Он на каком-то рынке то ли лавку, то ли магазинчик держал. Торговал, в общем: кожа, дубленки. Она к нему бегать стала. Я уже просто молчала. Придет — накормлю и ни о чем не спрашиваю. Если только сама рассказывать станет, слушаю. И — ни слова не говорю, чтобы никаких комментариев. Думаю: “Пусть какая есть, что теперь жаловаться! Наследственность! Сама виновата, думать раньше надо было, от кого единственного ребенка рожать, терпи! Хорошо, что до наркотиков, как у других, не дошло”.
Грязь в доме ужасная, конечно. Но убрать даже не могу — ничего трогать не разрешает. Сама не уберет и мне не дает.
— Не трогай нигде ничего! — кричит каждый раз. — Ты только портишь все! У меня будет настроение, уберу.
А когда оно, настроение ее, будет? Никого пригласить даже нельзя. Дверь в свою комнату всегда запирает. Иногда потихоньку стараюсь убрать, пылесос включу, полы вымою, скатерть на стол постелю. Недавно пришла вечером, скатерть тут же со стола сдернула:
— Это что за половая тряпка? Не можешь нормальную купить?
Я даже не понимаю, какая ей нужна. Чистую, глаженую скатерть вынула. А она:
— Сейчас все давно уже забыли про цвета застиранных трусов. А занавески? Ты что, нормальные занавески на окна не можешь повесить? Живем, как мыши в норе: серое все, блеклое. Яркого хочу — розового, голубого, зеленого, синего!
Я, конечно, не привыкла к ярким цветам, всю жизнь скромно одевалась, и вокруг меня все скромно было.
Я только плечами пожимаю:
— Кто же тебе мешает такое купить?
— Ты! — кричит. — Ты вечно всякую дрянь по дешевке достаешь, на всяких рынках копаешься среди хлама, который никто не берет! Ничего модного никогда не принесешь!
— Аннушка, модное ведь денег стоит. Ты ведь не работаешь и не хочешь работать. Так где же средства взять, чтобы все это купить? — на сознательность давлю, думаю, может, поймет.
С ней сразу истерика началась.
Один раз мебель мне побила: схватила зонт — и со всего размаху по стенке, где посуда под стеклом у меня стоит. Ну и все, конечно, посыпалось. А там еще чайный сервиз был мейсенский, который мне мама подарила на двадцатипятилетие. На двенадцать персон. И весь — в мелкие осколки.
— Не мебель у тебя, а хлам помоечный! Ничего за всю жизнь не купила приличного! Что за дизайн? Ты хоть слово такое когда-нибудь слышала?
А кто же виноват, что мебель теперь выглядит так? Всю ее сама же она и исцарапала, оббила по углам. Поэтому квартира у нас теперь, по существу, бомжатник. Зачем что-то покупать, если все равно будет либо испорчено, либо в осколки превратится?
Мне иногда родители учеников подарки к праздникам дарят. Один раз даже электрический чайник “Кенвуд” получила. Я давно о таком мечтала: небольшой, на пол-литра, как раз нам с ней на две чашки, чтобы много воды не кипятить, — теперь ведь и электричество нужно рассчитывать, поменьше чтобы расход был. Ну вот, поставила, ее жду, когда с гулянок придет, чтобы мы вдвоем, значит, обновили подарок. Чашки красивые вынула, кекс нарезала кусочками, варенье в вазочке. Сижу. Она ввалилась после двенадцати, как обычно. Раздраженная. В кухню сразу — поесть. Даже не взглянула, рукой в сторону сгребла, на стул плюхнулась, схватила кусок, жует. Я ей:
— Смотри, что принесла сегодня! — на чайник показываю.
Она повертела туда-сюда.
— Куда это ты собралась его выставить? Ты бы лучше раковину отмыла!
И ушла. А я — даже не смей сказать, чтобы она это сделала! Кричать сразу начнет!
Поэтому не до дизайна! Все у меня запакованное лежит, под диван спрятала. У меня уже целый склад вещей образовался, даже не помню, что там.
Я ведь все жду, когда у нее “возраст” пройдет, как врач мне когда-то сказала. Тогда, может, куплю что-то. Или, может, когда-нибудь разъедемся все-таки по разным квартирам — две ведь у нас квартиры на самом деле, просто в одной дедушка сейчас живет. Без нее когда наконец останусь, может, и выставлю все сразу, пользоваться буду.
Один раз я все-таки не выдержала, решила окна вымыть. Дело ведь к зиме идет, а окна все в грязных потеках. Как такие на всю зиму оставлять? Купила средство, развинтила рамы, стала мыть и насухо протирать, аккуратно так, чтобы нигде ничего не оставалось. Долго мыла. И, видимо, просквозило меня хорошенько. Погода прохладная была, а я вспотела, конечно. Ну и через день слегла с высокой температурой. Лежу в полубреду. Ее нет. А я даже встать не могу, чтобы чаю себе вскипятить или питье какое-то сделать.
Вечером она пришла, пьяная — с порога слышно: все углы зацепляет. Где была, не говорит, и я не спрашиваю. Глянула на меня через дверь и у себя заперлась. Я постучала ей в стену, зову:
— Аня!
Не отвечает. Я опять:
— Аннушка!
— Отстань! — слышу.
— Мне очень плохо, температура, сделай мне стакан морса из смородины!
Полное молчание. Я опять стучу. Тут она распахивает дверь в мою комнату и начинает:
— Лежишь? Притворяешься, колода? А ну вставай! Нечего валяться на диване! Здорова как бык! Артистка!
И одеяло с меня — р-раз на пол!
Я чуть не плачу — температура ведь!
— Что ж ты делаешь! — говорю. — Потрогай лоб — горю вся, с сердцем плохо! Дай мне хотя бы сердечные капли и воды!
А она схватила пузырек с валокордином — и об стену!
Ночью так плохо стало, думала, умру, “скорую” вызвала. Она даже на звонок дверь не открыла, сучка такая, мне вставать пришлось, еле дошла.
То ли осложнение после этого, то ли вообще уже она меня довела полностью. Сердце у меня с молодости слабое, а здесь уж совсем иногда как будто не работает — то замирает вдруг, то пульс с перебоями. Страшно становится каждый раз: если со мной что случится, как она без меня выживет-то? Куда пойдет? Ведь, по существу, до сих пор нигде нормально не работала, никакой специальности нет! А ей не вдолбить, что здоровье у меня никудышное. Не-отложку регулярно вызываю: сделают укол, и вроде полегче станет.
13
А тут недавно подруга одна, еще институтская, звонит:
— Ты знаешь, сколько нам всем лет в этом году исполняется, между прочим?
Знаю, конечно, — все ведь почти одного года. Я, правда, самая молодая была на курсе, но и мне скоро исполнится.
И вот она и говорит:
— Ты день рождения свой не заматывай! Мы все друг у друга в гостях должны побывать, отметить, вспомнить молодость!
Да чего ее вспоминать… Если вспомнить все, что было, так, может, и жить не захочется. Все ведь не так нужно было делать…
Ну ладно, отметить так отметить, в конце концов. Но как же пригласить в дом? Разве можно ко мне кого-нибудь пригласить теперь? Я ведь никому сказать не могу, что у меня делается! Хорошо еще, что сейчас нет “друзей человека”! А то ведь сначала белая крыса у нас жила, Матильда — такое имя у нее было. Ручная, по столу всегда расхаживала. Потом хомяков принесла. “Моя фамилия Тушканова, говорит, поэтому у меня должны жить если не тушканчики, то хотя бы хомяки”. И появилась супружеская пара, рыжие такие, толстые, все половики по краям обгрызли. Назвала их Маша и Миша — муж и жена. “Они должны вести полноценную сексуальную жизнь!” — так она сказала. Поэтому развела целое семейство: в стенном шкафу они жили со всем потомством. Сколько их точно было, даже не знаю. Но в квартире все стены были увешаны фотографиями из разных журналов: хомяки и тушканчики. Кот один раз тоже был, Еремей. Сибирский, мохнатый такой, как шар, глаз не видно. Шерсть клубами каталась за ним следом, на диване, на подушках — везде, липла к одежде! И я все терпела! Слава богу, даже не знаю как, сбежал однажды, не нашли. Весной сбежал, понятное дело — кошка нужна. Беситься стал, особенно по вечерам, выл, кошку искал. А последний ее вариант — это чиж. У какой-то подруги выпросила. Серафим. Под потолком летает, занавески издергал — любит за них уцепиться и висит, вниз на стол одним глазом косит — нет ли чего съестного. Я ведь ей ни в чем не отказывала. Поэтому так и живу — как прочий обитатель, так она на меня смотрит. Не дай бог кому-нибудь на хвост наступлю. Почти зоопарк. Как приглашать? А ее показать им — как? Вдруг что-нибудь ляпнет… Они ее видели в детстве только, когда она еще с бантиком на голове ходила, песенки про улыбку пела и стихи про Чебурашку рассказывала…
Ну, в общем, я нервничала, а они как сговорились: то к одной на день рождения, то к другой. Куда же мне деваться? Значит, тоже нужно.
И вот я стала думать, где деньги взять, чтобы хоть небольшой ремонт сделать, чтобы обои новые наклеить, окна покрасить, кухню привести в порядок. У меня, конечно, есть загашник, лежит определенная сумма на всякий случай. Но ведь не хватит, наверное.
Ну, в общем, выбрала фирму подешевле, вызвала оценщицу, она все измерила, составила смету. И получилось, что даже на самый скромный, обычный косметический ремонт никак не хватит. У Оли уж ни за что занимать не стану: во-первых, высокомерие сплошное тут же начнется, во-вторых, запросто отказать может, а мне унижаться не хочется. Решила у отца спросить: у него и пенсия побольше, и прибавки разные, и вообще за всю жизнь кое-что скопили с матерью. Тем более что никогда вообще у него ничего не просила.
Ну, он, как всегда, ломаться стал, мол, думать надо наперед, рассчитывать.
— У тебя, — говорит, — взрослая дочь! — Не забыл упомянуть, разумеется. — Она уже содержать тебя должна. А ты все за ней, как за малым дитем, ходишь!
Поучил меня, конечно, без этого нельзя. Но после всех своих поучительных тирад выдал все-таки.
Я ее долго убеждала, что ремонт нам необходим. Говорю:
— После него мы как в новую жизнь въедем.
В конце концов согласилась и даже стала планы строить:
— Тогда я могу и Камаля в гости пригласить!
Это, значит, своего турка в гости пригласит, покажет, со мной познакомит. Ну, про это я молчу, конечно. Он ей наплел про себя с три короба, а она ведь уши развесила, естественно: сказал сначала, что у него ребенок есть от какой-то русской, с которой он развелся, а девочку себе взял. Однажды показал эту девочку — из детского сада она вернулась, с пятидневки. Ну, моя к ней сразу прилипла, играть с ней стала, какие-то даже игрушки покупала, носила в подарок. Потом однажды приходит к нему, а у него еще один в лавке вертится, за шубами прячется. Говорит, что на самом деле двое детей: девочка и мальчик, просто не решился сразу их показать… Все это она мне просто так рассказала, проинформировала, как обычно. А чтобы посоветоваться, сучке, с матерью, ума набраться — ни за что! Может, у него там где-то еще целая куча припрятана?! И жен несколько? Он ведь какой угодно лапши навешает такой дуре. Она ведь всему верит! Я еще слова не успела вымолвить, она тут же отмела любые мои высказывания:
— Он очень положительный, ко мне хорошо относится, заботливый, внимательный, у него серьезные намерения создать семью.
И точку поставила.
Ну ладно, думаю, потом разберемся. Пока поехали выбирать обои. Привезли, сложили, и я стала готовиться — понемногу складывать вещи в коробки. Я ведь в один день все не могу — с сердцем неважно. Наконец все собрала, упаковала, приготовилась. На следующий день утром собираюсь идти платить аванс. Выдвигаю ящик, где у меня деньги лежали. Беру пачку… а там… господи, деньги-то где? Несколько мелких бумажек лежит… Ничего не понимаю: ведь вот тут, под бельем, у меня целая толстая пачка была… Я ворошу белье туда-сюда, каждую вещицу в руках мну, встряхиваю… Может, я переложила их? Полезла в другие ящики, всю стенку наизнанку вывернула. Сердце чуть не выскочит, в горле ком, вся покрылась испариной.
Она из своей комнаты выходит, заспанная, всклокоченная:
— Ты чего мне спать не даешь? Разбудила ни свет ни заря своей возней! Что это тут за бардак устроила?
— Анечка! Деньги пропали! — кричу.
— Какие деньги?!
— На ремонт которые отложены были!
— Куда пропали? Что ты чушь несешь!
— Ну вот же тут они были! — И показываю ей на ящик.
Руки у меня дрожат, слова застревают — лаянье какое-то изо рта вылетает, язык присох. Она взглянула, только плечом пожала, как она всегда делает:
— Раз лежали, так и возьми, где лежали. — И в кухню пошла.
Я — за ней:
— Да где же они могут быть? Я все перевернула вверх дном!
— Я откуда знаю?! У тебя вечно все пропадает, потом ищешь. Сама заложила куда-то, а теперь найти не можешь.
— Мы же с тобой на обои брали, платили, а потом я больше к ним не прикасалась! Так и лежали! Целая пачка, еще дедушка дал, потому что не хватало.
— Ну так кто же их мог взять, сама подумай? Пошевели мозгами! — Смотрит на меня и пальцем у виска крутит.
— А к тебе без меня никто не приходил? — спрашиваю.
Тут она как стала кричать на весь дом:
— Ты дрянь! Шпионишь только всегда за мной, подглядываешь, подслушиваешь телефонные разговоры мои! Я что — отчитываться перед тобой должна, кто ко мне приходит в твое отсутствие?! — И тут же свысока, как она умеет: — Если ко мне приходят, то исключительно приличные люди. А вот ты невесть кого в дом пускаешь!
— Кого же это я пускаю? У меня даже подруги не бывают теперь!
— А неотложка приезжала недавно? Укол тебе делали? Вот они-то и взяли!
— Как это — они? Я ведь в комнате была!
— Да ты вообще ничего не помнишь! У тебя давно рассеянный склероз, тебя в психушку отправить пора! Отвернулась — они и вытянули! Они теперь на это мастера! Одна тебе зубы заговаривала, а вторая за ее спиной и вытянула, пока ты, дура, рассуждала, где у тебя что болит да руку к боку прикладывала и примочки на виски накладывала.
— Откуда же они знают, где лежат деньги?
Она расхохоталась:
— Они что, по-твоему, такие идиоты, как ты? Не знают, где старые кретинки деньги прячут? Либо под матрацем, либо в шкафу под бельем. В чулке давно никто не держит.
Нет, чтобы мать пожалеть хоть чуть-чуть, хоть посочувствовать немного! Шваркнула, сучка, дверью в туалет и заперлась там. А я стою с этими бумажками, мну в руках, смотрю и не знаю, что теперь делать. Первый раз это со мной! Больше ведь никогда в жизни не соберу такую сумму!
Она выходит из туалета и говорит:
— У телевизора весь вечер торчишь, а про таких, как ты, передачи не смотришь: давно сказано, в какие места деньги не совать, а ты только ушами хлопаешь да глазами моргаешь.
Потом схватила бутерброд, оделась и куда-то ушла.
А я с этими бумажками так и хожу по квартире. Все надежды мои рухнули. Ничего не надо больше. Телефон отключила, чтобы никого не слышать. Надо будет — сама позвоню, а чтобы мне кто — не хочу, настроения нет разговаривать. Напилась успокоительного и легла. А сердце колотится…
14
Февраль кончился, и весна уже ощущается.
С самого начала марта солнце вовсю светит, все растопило, даже травка кое-где показалась — такая ранняя весна началась вдруг. Я иду по улице, вокруг радостно. Думать ни о чем не хочется, хочется радоваться. Хоть чуть-чуть забыть обо всем.
Зимой подрабатывать стала: пригласили в детский дом творчества вести кружок. Конечно, сразу согласилась. Она — неизвестно где. Оденется — и исчезнет. Обуви накупила, тряпок каких-то модных. Даже не знаю, откуда деньги берет. Квартиру боюсь надолго оставить — вдруг приведет своего черного? Из-за этого никуда не поедешь, даже к отцу стараюсь всего на несколько часов, чтобы убрать только, — и сразу обратно. Пока с ней не разговариваю, тихо: приходит вечером, поужинает — и к себе. Чем занимается, не спрашиваю, стараюсь молчать. Про ремонт не вспоминаю. Давно было…
Вечером я вернулась совсем поздно: задержалась после кружка.
Вхожу в квартиру и слышу: у нее в комнату дверь вроде хлопнула. Я кричу с порога:
— Аня, ты дома?
Ответа нет. Я опять:
— Аня!..
Тишина. Ничего не понимаю: она всегда запирает комнату, когда уходит. Я подхожу, толкнула дверь — в комнате никого нет. Забыла, значит, запереть: закрыла, а замок не спустила со щеколды. От сквозняка, когда я вошла, она и хлопнула.
Я, конечно, сумку отнесла в кухню сначала, а любопытство разбирает: что у нее там, в комнате ее? Мне ведь строго-настрого входить запрещено!
И я, конечно, пошла посмотреть. Думаю: ничего трогать не буду, просто взгляну, пока не вернулась.
Набросано, конечно, везде, о чем говорить! Все вещи валяются где попало, на столике чашки, стаканы, ручки, обрывки газет. Постель разобрана, вся всмятку. Занавески на окне сорвались с петель. Пылища везде толстым слоем. А ведь она дышит этой пылью. Какие же легкие после этого будут? Не понимает ведь, что сама свое здоровье губит!
Я не выдержала, решила сверху хоть немного протереть мебель, все равно не заметит. Взяла тряпочку, стала стирать. Начала с секретера: у нее старенький, еще мой, секретер у окна стоит, весь, конечно, хламом мелким завален. Сверху фотографии в рамочках расставлены: она в разном возрасте. Любит себя рассматривать, сравнивать. В детстве на меня очень похожа была. У меня у самой в моей комнате стоит в стенке под стеклом моя фотография в пятнадцать лет — почти одно лицо с ней, всегда спрашивают: кто — я или она? Потом, конечно, она изменилась, но вообще ничего: волосы прямые, тяжелые, русые, со светлой прядью от затылка, почти до пояса отрастила, фигурка маленькая, точеная. Она еще больше ее подчеркивала раньше — все только в обтяжку носила и говорила: “Женщина должна быть миниатюрная, изящная”. В такую игру играла. Ну, теперь разнесло… Может, от постоянного курения, может, от того, что часто пьяная напивается… Или, может, таблетки принимает… Глаза узкие стали, щеки вверх полезли, талия стала расплываться, ничего не наденешь из старого. А лет ведь ей совсем немного еще… Ну, что там говорить! Но теперь у нее другое рассуждение: говорит, что в моде кустодиевские женщины, пышные. Поэтому без комплексов. Нравиться стало, чтобы тела было много и чтобы все это наружу, показать всем округлость, формы, сексуальность подчеркнуть.
Я осторожно притрагиваюсь, чтобы, не дай бог, ничего не сдвинуть с места, чтобы незаметно. Каждую вещицу протираю и обратно ровно на то же самое место ставлю. Справа дверца. Она там в детстве разные секреты свои держала. Интересно, думаю, что у нее там теперь? Я от любопытства, конечно, открыла. Смотрю: палехская шкатулочка стоит в углу — у матери всегда на ночном столике стояла, рядом с кроватью. Это ей отец после смерти матери отдал на память о бабушке. Я не удержалась, крышку подняла. Внутри серьги бабушкины, два кольца: одно с бирюзой, другое с бриллиантами и аметистом — это отец матери на свадьбу подарил; цепочка золотая, золотая брошь с желтым топазом. Мне отец ничего из ее вещей не дал. “Тебе, — сказал, — вроде как не нужно, не носишь!” А Аннушке самое лучшее выбрал из бабушкиных украшений, остальное Оле пошло — она любит навешивать на себя разные побрякушки. Я уже не возражаю, пусть хоть моей достанется какая-то часть, а то все Оле, Оле… Рядом другая шкатулочка, маленькая совсем, фарфоровая, сердечком. Там, вижу, талисман ее лежит: когда-то я ей подарила на день рождения маленькую черепашку из зеленоватого нефрита — она у меня Водолей по гороскопу. Она в детстве никогда не расставалась с ним: в карманчик клала, при себе всегда держала. Нефрит ведь неудачи и несчастья отгоняет, зло побеждает — совсем необыкновенный камень. Потом брелок из этой черепашки ей сделали, на пояс повесила и говорила: “В древности тоже нефритовые амулеты к поясу привешивали на счастье! А еще он деньги приносит”. А теперь вот давно не надевает… Я потрогала осторожно, на место все вернула. Письма у нее стопочкой чьи-то сложены. И кто ей пишет? Теперь ведь по электронной почте все… Я собралась и купила ей компьютер в прошлом году, только к Интернету не подключаю, иначе целый день так и будет сидеть, поэтому она в интернет-кафе бегает. Письма я не стала ворошить, зачем? Это ее личное дело. Внизу ящичек. Я его выдвинула, конечно. Тетрадки старые, еще со школьных времен, с ее сочинениями, за которые она только “отлично” получала, — бережет, значит, не выбрасывает… Я одну тетрадку вытягиваю, чтобы глянуть, что моя дочь когда-то писала на уроках литературы. Она все это забыла уже давно, практически и не читает — так, иногда что-то, если попадется под руку. Достоевского только роман “Игрок” очень любит. Перечитывала недавно, рассуждать стала, что современный очень роман, о языке даже что-то говорить начала… А больше к классикам и не притрагивается. Ну вот. Вытянула я, значит, оттуда, из ящичка, тетрадку ее, хотела раскрыть… и вдруг вижу, под ней, под тетрадкой… вижу: деньги… много… пачка целая… Я сначала не поверила: откуда у нее столько?! Протягиваю руку, трогаю, а пачка толстая, увесистая… Я машинально пересчитывать начинаю — мол, сколько же здесь? Считаю, считаю… много… откуда же столько у нее? И вдруг соображаю: ведь тут почти столько, сколько исчезло тогда… за исключением мелочи какой-то несущественной… Много ведь тогда было…
Я их вынимаю, деньги эти, всю пачку, целиком оттуда, из ящичка вытаскиваю, несу к себе в комнату, чтобы еще раз пересчитать. Может, думаю, ошиблась? Села на диван… мусолю их по двадцать раз пальцами туда-сюда… смотрю бессмысленно. Нет, не они! Может, турок этот ее дал?.. Она и туфли недавно купила, и сумку модную… И вдруг вижу: одна бумажка с заломленным уголком. Они у меня были все новенькие, только одна была с заломом… Что же это? Все, значит, она у меня и взяла? Сверху только несколько мелких кинула, чтобы сразу в глаза не бросалось?..
Мне в голову так ударило! В глазах точки черные, ничего не вижу, что вокруг делается, дыхание перехватило. Откинулась на спинку дивана, в груди слева сдавило, боль по всему позвоночнику сзади пошла — нервные окончания давно болят, когда стресс получаю. Не продохнуть. Как иголочки в пальцах пошли, руки ледяные стали… Извиваюсь, не могу положение найти, чтобы боль утихла, растираю сзади спину, стоны только из меня выходят. Бумажки эти везде по полу раскиданы…
И тут — щелчок! Она пришла!
— Это что? — слышу.
Дверь в ее комнату настежь, она тут же и увидела! И — слышу — туда сразу.
— Ты что у меня делала?! — кричит. — Ты что, рылась в моих вещах!!!
Грохот неимоверный там, падает что-то, разбивается. Все, что стояло у нее на столике, чашки-стаканы, на пол летят.
Вбегает ко мне, а я лежу плашмя, глаза слиплись от слез… бумажки эти везде…
— Ты что, блядь старая, у меня делала?!!
Пинает ногой стул — и с кулаками на меня. Я только руками защищаюсь, как могу, а она бьет в грудь, в голову, в бока!..
— Ты зачем рылась? Зачем шпионишь?
И в бока, в бока меня…
— Аня, что ты делаешь! — кричу. — Убьешь!
А она — по лицу меня всей ладонью, ногтями острыми в кожу до крови.
— Получай! — кричит. — В следующий раз неповадно будет в моих вещах копаться!
Бросилась на пол, бумажки подбирает, кричит:
— Разорву всё в клочья сейчас!
И стала их мять, крутить, ногами топтать…
Потом швырнула на меня скомканными и пошла из комнаты.
Я еле сползла, за ней бегу, кричу:
— Как ты могла меня обокрасть?! Последние деньги у меня взять? У родной матери, тайком! Как ты могла!.. Я ведь столько времени их собирала, работала на них, на бумажки эти проклятые!.. Я ведь из последних сил!.. Как ты могла!..
Захожусь уже, одни рыдания.
Она в ванную идет, а я на пороге, не пускаю, чтобы она закрылась.
— Как ты могла?! У родной матери!..
Она оборачивается и пихает меня изо всей силы в грудь:
— Пошла вон отсюда! Вот тебе твой амулет! — И мне в лицо — фигурку нефритовую. Это, значит, самое святое, мне — в лицо!
— Гадина, гадина! Урод! — кричу. — Дебилка!
Хватаю ее за волосы, тяну изо всей силы на себя, рву, наматываю на руку.
И откуда во мне сила такая взялась, даже не знаю. Она отбивается, хочет меня отбросить.
— Пусти-и-и!!!
А я вцепилась ей в шею и толкаю. Она отступает к ванне, увертывается, нагибается вниз, а я уже бью ее головой о стенку ванны. И кричу:
— Получай, ублюдина!..
И ничего не вижу, не соображаю — только бью, бью, бью… головой ее о ванну… бью… она кричит, отбивается… а я бью-ю-ю… кричит… а я бью… ее голова болтается… бросила — и бегу… глаза зажмурила… а-а-а-а-а-а-а!.. руками голову сжимаю, чтобы не видеть, не слышать…
— Ма-ам! Проснись!..
…голос чей-то… откуда-то…
— Мам!
…веки никак не разлепить, не открываются…
— Проснись!..
…тормошат за плечо…
— Кричала как!.. Проснись, говорю!..
…разлепила наконец…
— Приснилось, говорю, чего?..
…лицо ее…
склонилась…
тормошит…