Продолжение
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2007
“Война и мир” (1863—1869). Продолжение
Живая душа: Пьер Безухов
Путь Пьера Безухова, другого главного героя “Войны и мира”, не менее труден и извилист, но складывается в иной системе координат, потому что перед нами — иная психология, иное строение души, иной характер.
Андрей Болконский уже в начале романа имеет определенную цель. Пьер, вернувшись из-за границы, ведет рассеянную светскую жизнь — сначала незаконного сына, потом наследника “самого громадного состояния в России”. Долгое время он словно плывет по течению реки жизни. Его женитьба на Элен Безуховой, дуэль с Долоховым, разрыв с неверной женой — не столько смена осознанных жизненных целей, сколько импульсивные поступки, диктуемые обстоятельствами. Остро и лично вопрос о смысле жизни впервые встает перед ним на пути из Москвы в Петербург, на станции Торжок. “└Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?“ — спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: └Умрешь — все кончится. Умрешь и все узнаешь — или перестанешь спрашивать“. Но и умереть было страшно” (т. 2, ч. 2, гл. 1). И тут же жизнь предлагает ответ. Всего один дорожный разговор с масоном Баздеевым, кажется, делает Пьера другим человеком. “В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство” (т. 2, ч. 2, гл. 2).
В Петербурге Пьер вступает в масонскую ложу и начинает исповедовать идеи деятельного служения ближним. Он предполагает освободить крестьян, жертвует большие суммы на благотворительные цели. Но трезвый авторский взгляд обнаруживает реальные результаты намерений героя, лишенного “практической цепкости”. По видимости выполняющий указания Безухова главноуправляющий на самом деле разворовывают деньги и еще больше притесняет крестьян, демонстрируя Пьеру “потемкинские деревни”.
Через три года (хронология романа рассчитана очень точно) масонство перестает казаться Пьеру смыслом жизни, целью и истиной. Он снова оказывается “под гнетом неразрешимых вопросов”, в сущности тех же, которые он ставил перед собой в Торжке: “└К чему? Зачем? Что такое творится на свете?“ — спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них…” (т. 2, ч. 5, гл. 1).
Выходом из этого состояния тоски и бесцельности жизни становятся для Пьера фактическое признание Наташе в любви и, так же как у Андрея Болконского при Аустерлице, созерцание высокого — но только ночного — неба: “При въезде на Арбатскую площадь огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812-го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив, Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место на черном небе и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими мерцающими звездами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе (т. 2, ч. 5, гл. 22).
Не случайно в толстовском романе Андрей и Пьер — близкие друзья, ведущие между собой самые принципиальные, самые интимные разговоры о смысле жизни. На фоне их дружеской близости и регулярных встреч-полемик отчетливее видны их различия. Андрей, как и все Болконские, живет по преимуществу умом. Его духовные искания — переход от одной доктрине к другой. Причем эти жизненные цели он выбирает сам. Пьер — существо иррациональное. Идеи для него превращаются в душевные увлечения, в страсти. Ему обязательно нужен конкретный человек, который убеждает, дает нравственные ориентиры, ведет за собой.
Таким человеком для Пьера сначала был масон Баздеев. Новый идеал Пьер находит в Москве, после того, как происходят самые страшные события его собственной и общей жизни: Бородинское сражение с множеством смертей, исход населения из Москвы, пленение, расстрел, которого он чудом избегает. Платон Каратаев, “олицетворение всего доброго, русского, круглого”, становится для Пьера новым учителем жизни. “Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда” (т. 4, ч. 1, гл. 13).
Платон — символ мира, доныне знакомого Безухову лишь со стороны. Трудная жизнь, физические испытания и ежедневные страдания являются здесь нормой. Люди, живущие такой жизнью, не теряют присутствия духа, потому что верят в Бога и в целесообразность такого порядка вещей. В другом человеке они видят не личность, не индивидуальность, а часть какого-то вселенского механизма — Всеобщего, к которому человек приобщается после смерти.
Такое понимание жизни (в нем герой на несколько лет опережает своего создателя, Льва Толстого) оказывается для Пьера органическим, естественным. Эти мысли Пьер доводит до системы, новой философской доктрины уже после смерти Каратаева и освобождения из плена. “То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. <…> Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, — не веру в какие-нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого Бога. <…> Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос — зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть Бог, тот Бог, без воли которого не спадет волос с головы человека” (т. 4, ч. 4, гл. 12).
Похожие идеи — ухода в частную жизнь, наслаждения самим ее процес- сом — Андрей развивал в разговоре с Пьером при посещении Отрадного, когда Безухов был увлечен масонством. Но для князя Андрея эта философия была поражением, доживанием. — Пьеру она представляется окончательной победой, открытием новых горизонтов жизни. Андрей спускался к такому пониманию жизни с высоты Аустерлица и мечты о героической судьбе. Пьер поднимается к нему из тупиков бессмысленного существования. Андрей с его рационалистическим мировоззрением ни разу не произносит слово “Бог”. Пьер даже не рассуждает, а принимает того Бога, о котором в детстве толковали нянюшки и в которого верил Платон Каратаев. На этой “каратаевской” волне всеобщей любви к людям Пьер делает предложение Наташе и устраивает, наконец, счастливую семейную жизнь.
Однако в эпилоге Толстой намечает новый круг исканий героя, связанный с обращением к общественным проблемам. Вернувшись из Петербурга зимой 1820 г., Пьер рассказывает о петербургских нравах, о гибельности избранного Россией после войны пути, противостоять которому может лишь тайное общество: “Когда вы стоите и ждете, что вот-вот лопнет эта натянутая струна; когда все ждут неминуемого переворота, — надо как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе” (эпилог, ч. 1, гл. 14). Пьер вступает на путь, который приведет людей его поколения на Сенатскую площадь и в Сибирь. Когда-то начав работу над будущей эпопеей со сцен возвращения декабриста из Сибири, Толстой лишь намекает на это в финале — и завершает роман. На вопрос Наташи, одобрил бы его новые увлечения Каратаев, Пьер отвечает противоречиво: сначала — “я думаю, что да”, потом — “нет, не одобрил бы”.
Этапами духовного пути Пьера Безухова оказывается, таким образом: юношеские легкомыслие и вольномыслие — масонство — увлечение Каратаевым — вступление в тайное общество. Его постоянной целью оказывается стремление к освященной высшей волей добродетели.
Андрей и Пьер в своих поисках идут сходными путями, колеблются между полюсами Общего и Индивидуального. Они то отдают себя служению высоким, как им кажется, идеалам, то обращаются к ценностям частной жизни. Они ставят перед собой вопросы и пытаются ответить на них, ошибаются, ищут смысл жизни. Главное различие этих поисков, пожалуй, в том, что интеллектуальный, мыслящий Болконский разгадывает жизнь, импульсивный, увлекающийся Безухов обольщается жизнью.
Но рядом с ними, в той же социальной среде, существует человек, который не ищет, а знает смысл жизни, причем — так же несомненно, как знают его Платон Каратаев или Кутузов. Это — Наташа Ростова.
Живая жизнь: Наташа Ростова
Самые главные слова о толстовской героине произносит будущий муж. На ревнивый вопрос княжны Марьи Пьер отвечает, мучительно подбирая слова и находя в конце концов самое главное: “Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот все, что можно про нее сказать. <…> Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего” (т. 2, ч. 5, гл. 4).
Обворожительной, несмотря на внешнюю некрасивость, Наташу делает интенсивность проживания каждого мгновения собственной жизни. Наташа не “удостоивает быть умной”, потому что у нее — собственная логика, абсолютно понятная изнутри, но доступная лишь людям, которые настроены на ту же самую волну. Наташин способ восприятия жизни замечательно демонстрирует ее разговор с матерью, в котором она сравнивает влюбленного в нее Бориса Друбецкого и Пьера Безухова. “Мама, а он очень влюблен? Как, на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе — он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?.. Узкий, знаете, серый, светлый… <…> Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухов — тот синий, темно-синий с красным, и он четвероугольный. <…> Он славный, темно-синий с красным, как вам растолковать…” (т. 2, ч. 3, гл. 13). И тоска по Андрею Болконскому выражается героиней не только прямо (“Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо…”), но и совершенно по-особому, загадочным словом “Ма-да-гас-кар”, в которое героиня вкладывает всю свою тоску (т. 2, ч. 4, гл. 9).
Уже при первом появлении Наташи, стремительно вбегающей в комнату, где чинно сидят гости, пришедшие на ее именины, подчеркнута ее главная портретная деталь: “Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка…” (т. 1, ч. 1, гл. 8). В 1956 г. Б. Л. Пастернак написал стихотворение, в котором, помимо других свойств, необходимых настоящему художнику, речь шла и о таком: “И должен ни единой долькой/ Не отступаться от лица, / А быть живым, живым и только, / Живым и только — до конца”.
Наташа — абсолютное воплощение этого принципа, выражение живой жизни толстовской эпопеи. Вырастая, она сохраняет страстный интерес к миру во всех его проявлениях, способность заражать окружающих своими эмоциями, оставаясь собой. Все самые поэтические эпизоды книги — бал, охота, лунная ночь в Отрадном — связаны с Наташей, окрашены ее мировосприятием.
Неся в себе ростовский, “детский” ген (сходными по мирочувствованию оказываются и Николай, и Петя, и старый граф), Наташа в тоже время представляется автору важным воплощением еще одной стороны народной души. Платон Каратаев — это смирение, всеприятие, благодушие. Наташа — страсть, веселость, жизненная сила. Каратаев — ежедневное терпение. Наташа — праздник души. “Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, — этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские…” — комментирует повествователь сцену танца Наташи.
“Что делалось в этой детски восприимчивой душе, так жадно ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это все укладывалось в ней? Но она была очень счастлива!” — передает он мысли героини при возвращении домой темной и сырой ночью (т. 2, ч. 4, гл. 7).
Абсолютно естественный, природный взгляд Наташи нужен Толстому в тех случаях, когда он хочет продемонстрировать неестественность, неискренность чего-либо. Впервые попав в оперу, Наташа видит не прекрасную постановку, а жалкое зрелище с крашеными картонами, неестественными позами актеров и фальшивым пением, совсем не похожим на естественные пляску и пение
в имении дядюшки. (Такой прием изображения — его называют остранением — часто используется в прозе Толстого, особенно поздней.) Восприятие героини сразу обнажает фальшь, условность светских ритуалов и культурных установлений. Но ум сердца героини не спасает ее от ошибок в тех случаях, когда требуются размышления, анализ, проявления практического ума.
Испытанием для Наташи становятся отношения с Анатолем Курагиным — одна из кульминаций ее сюжетной линии. Проживая каждую минуту своей жизни с небывалой интенсивностью, Наташа усматривает в игре с ней светского волокиты ту же любовь, что у князя Андрея. В полученное от Анатоля письмо она вчитывает свой смысл: “Трясущимися руками Наташа держала это страстное, любовное письмо, сочиненное для Анатоля Долоховым, и, читая его, находила в нем отголоски всего того, что, ей казалось, она сама чувствовала. <…> └Да, да, я люблю его!“ — думала Наташа, перечитывая двадцатый раз письмо и отыскивая какой-то особенный глубокий смысл в каждом его слове” (т. 2, ч. 5, гл. 14). Но с той же страстью она переживает свое нравственное падение, “измену”, самоотверженно и страстно ухаживает за раненым князем Андреем.
Судьба отношений Наташи и Андрея связана не только со случайностями. Ее предопределяет принципиальное несходство их натур. Трезвый, скептиче-ский, умный Андрей может восхищаться Наташей, но трудно представить, как бы он мог прожить с ней жизнь. Страстность увлечений и душевная широта Пьера, напротив, прекрасно сочетаются с характером женщины, которая “не удостоивает быть умной”: подобное тянется к подобному. Семейная жизнь Безуховых строится на “ростовских” жизненных принципах. Брак княжны Марьи и Николая Ростова основан на противоположных предпосылках: на глубоком уважении горячего, как и все Ростовы, несдержанного на слова и поступки Николая к религиозной нравственности, смирению и спокойной рассудительности жены. Эта семья наследует рациональный “болконский” жизненный ген. “Все счастливые семьи похожи друг на друга…” — начнет Толстой роман “Анна Каренина”. В романе-эпопее этот афоризм корректируется. Семейное счастье, как и несчастье, оказывается особым, индивидуальным, трудным делом. Роман Толстого становится книгой и об этом: о мучительных поисках своей “половинки” в огромном мире “войны и мира”.
В судьбе Наташи многих читателей удивляло вроде бы мгновенное перерождение героини в эпилоге. “Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты лица ее определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка. Очень редко зажигался в ней теперь прежний огонь” (эпилог, ч. 1, гл. 10). Такой финал объяснялся взглядами Толстого 1860-х годов на “женский во-прос”. В полемике со сторонниками “эмансипации”, выступавшими за активное участие женщин в общественной жизни, Толстой отстаивал точку зрения, что призвание женщины — в семье, заботе о муже и детях.
Но в таком финале есть и художественная закономерность. Наташа с той же страстью отдается служению мужу и семье, с какой раньше танцевала и влюблялась. Она показывает пеленку с таким же радостным лицом, с каким прежде восхищалась лунной ночью и собиралась полететь. Она по-прежнему “не удостоивает быть умной”, как и раньше. “Наташа, оставшись с мужем одна, тоже разговаривала так, как только разговаривают жена с мужем, то есть с необыкновенной ясностью и быстротой познавая и сообщая мысли друг друга, путем противным всем правилам логики, без посредства суждений, умозаключений и выводов, а совершенно особенным способом. <…> Как в сновидении все бывает неверно, бессмысленно и противоречиво, кроме чувства, руководящего сновидением, так и в этом общении, противном всем законам рассудка, последовательны и ясны не речи, а только чувство, которое руководит ими” (эпилог,
ч. 1, гл. 16).
К прежней эмоциональности, поэзии чувства у новой Наташи добавляется абсолютный этический критерий. “После семи лет супружества Пьер чувствовал радостное, твердое сознание того, что он не дурной человек, и чувствовал он это потому, что он видел себя отраженным в своей жене. В себе он чувствовал все хорошее и дурное смешанным и затемнявшим одно другое. Но на жене его отражалось только то, что было истинно хорошо: все не совсем хорошее было откинуто. И отражение это произошло не путем логической мысли, а другим — таинственным, непосредственным отражением (эпилог, ч. 1, гл. 10). Восторженную поэзию юности и поисков себя сменяет спокойная, уравновешенная проза зрелости. Но Наташа по-прежнему остается воплощением авторского идеала, смысловым центром романа, образом живой жизни, прежде — непостижимо обворожительной, теперь — инстинктивно нравственной.
Война: Наполеон, Кутузов и незаметные герои
Война занимает в эпопее не меньше места, чем мир. Повествование захватывает три военные эпохи. Помимо отдельных картин военного быта и эпизодов незначительных стычек, Толстой достаточно подробно рисует Шенграбенское, Аустерлицкое и Бородинское сражения. В соответствии с общим принципом показа человеческой стороны событий, писатель не только дает объективно-авторское изображение этих сражений, сопровождая его рассуждениями и даже схемами, но и постоянно меняет угол зрения, представляя позиции разных участников — от главнокомандующего до рядового солдата.
Штабная, генеральская война, война “в общих чертах”, увидена на Шенграбенском поле глазами еще мечтающего о славе Болконского. Война-работа дана в восприятии скромного труженика, настоящего, но незаметного героя капитана Тушина. Война-бессмыслица предстает в сознании испуганного и растерянного Николая Ростова.
Аустерлицкое сражение представлено преимущественно с точки зрения князя Андрея и Николая Ростова. Но это уже иные люди. Николай становится опытным воином, “веселым, смелым, решительным”, и пугается теперь лишь при виде чужих страданий. Болконский по-прежнему стремится к своему Тулону, но после ранения видит войну как кровавую бойню на фоне высокого, вечного неба. Но есть в изображении Аустерлица и еще одна точка зрения. “Тит, ступай молотить!” — дразнит безымянный денщик кутузовского повара Андрея накануне сражения, в ночь военного совета (т. 1, ч. 3, гл. 12). И после страшного поражения, гибели многих людей, ранения князя Андрея повторяется та же сцена (т. 1, ч. 3, гл. 18). Внутри страшного механизма войны все равно течет мирная жизнь — таков смысл этого композиционного кольца, повтора-напоминания. Мир важнее войны, он — основа и опора человеческого существования
Вымышленные герои Толстого объединяют сферы войны и мира. Большинство исторических персонажей так или иначе связано с войной. Основным контрастом военно-исторических сцен эпопеи становится противопоставление двух полководцев: французского императора и русского главнокомандующего.
Толстовский образ Наполеона — не первый в русской литературе. Блистательная карьера и военные таланты французского императора были в ХIХ в. предметом восхищения для многих. Наполеоном увлекались романтики. О нем писали Пушкин и Лермонтов. Даже испуганным гоголевским чиновникам Чичиков в профиль напомнил портрет Наполеона. Таким образом, князь Андрей встает в длинный ряд поклонников французского императора, бравших за образец его фантастическую судьбу.
Однако Толстой идет против течения. Наполеон — один из самых субъективных, пристрастных образов в “Войне и мире”. Это не великий человек, а неприятный толстяк, самодовольный эгоист, бездарный актер, безнравственное чудовище. “Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!” — восклицает Толстой, завершая рассказ о Бородинском сражении (т. 3, ч. 2, гл. 38).
Бегство Наполеона от погибающей армии в Париж вызывает самые резкие оценки и окончательный приговор-афоризм: “Последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что-то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание. <…> Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды” (т. 4, ч. 3, гл. 18).
Но Толстой подвергает сомнению не только человеческие качества Бонапарта. На протяжении всего романа он отказывает Наполеону в самом главном и общепризнанном в его репутации — таланте полководца. Составляющий планы кампаний, посылающий войска на смерть, думающий, что он управляет войсками, Наполеон в “Войне и мире” представлен жалкой игрушкой в невидимых руках, мальчиком, который сидит в карете и дергает за игрушечные вожжи, думая, что он в реальности управляет невидимой тройкой.
Понимание подлинных законов войны и истории в романе демонстрирует Кутузов. Кутузов противопоставлен Наполеону и как человек, и как полководец. Он не позирует, а проявляет искренний интерес к простым солдатам, живет обычной естественной жизнью старого человека, на плечи которого упала огромная тяжесть по защите Родины в трудный для нее час. “Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. <…> Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история” (т. 4, ч. 4, гл. 5).
Демонстрацией подлинной формы героизма становится сцена военного совета в Филях. Как мы уже знаем, то или иное значительное событие Толстой обычно рисует с нескольких точек зрения, причем взгляд персонажа оказывается необычайно значим не только для его психологической характеристики, но и для оценки самого события. Обыденное, деловое отношение к войне капитана Тушина оттеняют бестолковость и неумение официально назначенных “героев” Шенграбенского сражения. На фоне высокого неба Аустерлица Андрею Болконскому кажется маленьким мнимый победитель Наполеон. Военный совет Толстой тоже дает в двойном освещении. Объективное авторское изображение дополняется взглядом шестилетней девочки Малаши, которая видит не показательно-театральный, а подлинно человеческий смысл происходящего. “Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между └дедушкой“ и └длиннополым“, как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки” (т. 3, ч. 3, гл. 4). Взгляд Наташи Ростовой вскрывал фальшь театрального представления. Глаза ребенка и здесь открывают истину. Для Малаши Кутузов оказывается не грозным полководцем, а добрым и понятным “дедушкой”, во враждебном окружении принимающим тяжелое решение об оставлении Москвы, но тем самым спасающим свою семью-Россию.
Уже в 1870-е гг., закончив “Войну и мир”, Толстой скажет, что главной для него в эпопее была мысль народная — национальная. Народ для Толстого — не только простые люди, мужики, крестьяне, но все русские люди, спасающие Россию. “…все мы народ и все то лучшее, что мы делаем, есть дело народное”, — выразит сходную мысль в “Записных книжках” Чехов. В ощущении войны как тяжелой, но необходимой работы по спасению родины (“Наше дело солдатское”) едины Кутузов, Андрей Болконский, Николай Ростов, Пьер, мечтающий о покушении на Наполеона, капитаны Тимохин и Тушин, солдаты на батарее Раевского, Денисов и мужик-партизан из его отряда Тихон Щербатый. Для выражения этой мысли Толстой находит замечательную метафору: “Дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие” (т. 4, ч. 3, гл. 1).
Войну выигрывают солдаты, партизаны, простые жители Москвы и России. А генералы и маршалы оказываются полезными лишь в тех случаях, когда они, как Кутузов, не мешают стихийной коллективной работе войны, чувствуя в себе частицу этого общего народного целого. В других случаях они лишь присваивают себе чужие победы, дают им свое имя. “Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?” — задает Толстой риторический вопрос. И сразу же отвечает на него: “Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его” (т. 4, ч. 4, гл. 5).
Изображение Наполеона и Кутузова неизбежно приводит Толстого к размышлениям о специфике войн и особенностях таланта полководца. А философия войны перерастает в философию истории.
Философия истории: мысль народная и свобода воли
Начинаясь как бытовая хроника, толстовская эпопея заканчивается как философско-исторический трактат. Сцены и мысли даже внешне разделены в первой и второй частях эпилога. Но одновременно они взаимно перекликаются. Философия Толстого определяет принципы изображения отдельных персонажей.
Кто делает историю? Существует ли цель исторического движения? Эти два вопроса Толстой считает главными вопросами исторического познания.
Традиционные ответы на них сводились к таким ответам. Историю человечества определяют отдельные личности, обладающие официальной или духовной властью: монархи, полководцы, министры или ученые, реформаторы, поэты. Цель исторического движения — величие римского, французского или иного государства, свобода, равенство, цивилизация и т. п.
Работа Толстого над романом, изучение русской и европейской истории начала ХIХ в. привело писателя к прямо противоположным выводам. История есть прежде всего продукт совокупной деятельности простых, часто незаметных людей, занятых своими частными интересами. “Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. <…> Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти-то люди были самыми полезными деятелями того времени. Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества…” (т. 4, ч. 1, гл. 4).
Но интересы множества обычных людей могут быть разнонаправленны, предельно разнообразны. Толстой понимает это и вводит (заимствуя его из математики) понятие дифференциала истории: “Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно-малые элементы, которые руководят массами (т. 3, ч. 3, гл. 1). Именно “однородные влечения людей”, гармонически соединяясь в целое, определяют направление истории.
Метафора “дубина народной войны” оказывается, таким образом, реализацией понятия “дифференциал истории”. А “мысль народная” конкретизируется как идея решающей роли народа, обычных людей, а не государственных деятелей, в победе над Наполеоном. Желание освободить страну от вражеского нашествия объединяет, сплачивает множество русских людей и приводит к тому результату, который называют победой в Отечественной войне. Личности же, называемые “историческими”, могут способствовать этому потоку однородных стремлений или противостоять ему. В этом уже не психологический, а философский смысл противопоставления Кутузова и Наполеона.
Кутузов, как настоящий мудрец, понимает ограниченность своих сил и делает то, что может: укрепляет народный дух, воздерживается от бессмысленных волевых поступков, максимально сдерживает себя, давая возможность выявиться этой невидимой исторической закономерности. Наполеон, думая, что он руководит историческими событиями, на самом деле оказывается игрушкой в руках исторической необходимости, которую он не понимает.
Эти размышления приводят Толстого к парадоксальной формулировке обратной пропорциональности между личной свободой и социальным положением. Частный человек, находящийся у основания социальной пирамиды, в своей жизни и поступках оказывается не только более полезным историческим деятелем, но и более свободным, чем герой, занимающий высокую социальную ступень. “Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. <…> Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка” (т. 3, ч. 1, гл. 1).
Здесь ответ и на второй вопрос — о цели истории. По Толстому, если эта цель и существует, то человек неспособен понять ее. “…каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим. <…> Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели (эпилог, ч. 1, гл. 4). В последней фразе эпопеи еще раз формулируется идея, которую называют толстовским историческим фатализмом, — отдельный человек не может ни понять, ни изменить истории: “Необходимо отказаться от несуществующей свободы и признать неощущаемую нами зависимость” (эпилог, ч. 2, гл. 12).
Но последнему философскому парадоксу толстовского романа можно придать и иной смысл. Для частного человека в пространстве его личного бытия “несуществующая свобода” — реальность, “неощущаемая зависимость” — фикция. Герои Толстого все время делают свободный выбор: между войной и миром, любовью и ненавистью, самоотверженностью и эгоизмом, добром и злом. А размышляет об их “неощущаемой зависимости” мудрый писатель-историк. Эта коллизия отразилась даже в структуре эпилога. Авторское размышление во второй части завершается четким афоризмом-приговором. Картины жизни в части первой открыты в будущее.
Эпилог: концы и начала
Как уже выяснилось из анализа других классических романов, эпилоги бывают двух типов: закрытые и открытые. Великие “и”-романы шестидесятых годов реализуют оба варианта. В последней главе “Отцов и детей” Тургенев кратко информирует о судьбе других героев и закрывает перспективу изображением одинокой могилы Базарова. Смерть главного героя — конец романа. “Преступление и наказание” открывает перспективу сценой возрождения Раскольникова. Повествователь обещает написать о главном герое “новый роман”. Эпилог у Достоевского — в сущности, начало этого нового романа.
Эпилог “Войны и мира”, как и у Достоевского, открыт, но совершенно по-иному. Здесь развязываются и сразу же завязываются новые сюжетные узелки общей жизни. Умирает старик Ростов, появляются две новые большие семьи Николая Ростова и Пьера Безухова, становится подростком сын Андрея Болконского. “Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега”, но поток обычной человеческой жизни неспешно течет в будущее. “Как в каждой настоящей семье, в лысогорском доме жило вместе несколько совершенно различных миров, которые, каждый удерживая свою особенность и делая уступки один другому, сливались в одно гармоническое целое” (эпилог, ч. 1, гл. 12).
Сделав предметом изображения в основной части эпопеи семь лет, Толстой в кратком эпилоге успевает рассказать о следующих восьми. Но писатель не просто продолжает истории жизни некоторых главных героев. В эпилоге “Войны и мира” намечается новый конфликт, обозначающий границу эпического жанра.
Пьер привозит из Петербурга идею создания “общества настоящих консерваторов”, члены которого должны взяться “рука с рукой, с одной целью общего блага и общей безопасности”. Николай в ответ на логические доводы Пьера реагирует по-ростовски — “не по рассуждению, а по чему-то сильнейшему, чем рассуждение”: “Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучший мой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить — ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь” (эпилог, ч. 1, гл. 14).
Наташа, не понимая смысла спора, тем не менее берет сторону мужа и как-то сглаживает враждебность. Но потом Николенька Болконский видит сон (им и завершается романная часть “Войны и мира”): “Он видел во сне себя и Пьера в касках — таких, которые были нарисованы в издании Плутарха. Они с дядей Пьером шли впереди огромного войска. Войско это было составлено из белых косых линий, наполнявших воздух подобно тем паутинам, которые летают осенью… Впереди была слава, такая же, как и эти нити, но, только несколько плотнее. Они — он и Пьер — неслись легко и радостно все ближе и ближе к цели. Вдруг нити, которые двигали их, стали ослабевать, путаться; стало тяжело. И дядя Николай Ильич остановился перед ними в грозной и строгой позе. — Это вы сделали? — сказал он, указывая на поломанные сургучи и перья. — Я любил вас, но Аракчеев велел мне, и я убью первого, кто двинется вперед. — Николенька оглянулся на Пьера; но Пьера уже не было. Пьер был отец — князь Андрей, и отец не имел образа и формы, но он был, и, видя его, Николенька почувствовал слабость любви: он почувствовал себя бессильным, бескостным и жидким. Отец ласкал и жалел его. Но дядя Николай Ильич все ближе и ближе надвигался на них. Ужас обхватил Николеньку, и он проснулся” (эпилог, ч. 1, гл. 16).
Сны в толстовском романе имеют символический характер, обнажают суть вещей. Несколько ранее, сразу после смерти Каратаева и накануне освобождения из плена, Пьер Безухов видит во сне глобус, который показывает ему учитель-швейцарец: “Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею. — Вот жизнь, — сказал старичок учитель. └Как это просто и ясно, — подумал Пьер. — Как я мог не знать этого прежде“. — В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез” (т. 4, ч. 3, гл. 15).
Этот шар, состоящий из множества капель, — символ общей жизни, изобразительная аналогия мысли народной, вокруг которой выстраивается толстовская эпопея. Еще раньше со столкновением шаров сравнивается битва русского и французского войск при Бородино (т. 3, ч. 3, гл. 2). В сне Николеньки люди превращаются в косые линии, тонкие нити, а потом — во что-то, не имеющее образа и формы. Шар взорвался, на место “сопряжения”, каратаевского и безуховского “доброго и круглого”, приходит открытый конфликт между своими, родными и близкими. Спор Пьера и Николая знаменует конец эпопеи с ее идеей общенационального дела, которым оказалась великая война. В эпилоге романа время эпоса кончилось, мир раскололся, близкие люди готовы встать по разные стороны баррикад.
В сне Николеньки этот конфликт приобретает поэтический и трагически неразрешимый характер: “И вдруг Николенька почувствовал рыдания, захватившие его грудь, и заплакал”. Фабульный эпилог “Войны и мира” завершается слезинкой ребенка. Историческое море улеглось в свои берега, но в русской жизни назревают новые штормы.
Судьба: эпопея и история
Эпопея стала не только главным шедевром Толстого, но и ключевым произведением новой русской литературы. Встреченная противоречивыми суждениями современников, книга вскоре приобрела репутацию не только замечательного беллетристического произведения, но также исторического памятника, подменившего историю “ученую”, и национального предания. Толстой нашел в новой истории России ту уникальную эпоху, когда патриотическая, объединяющая идея (“мысль народная”) вышла на первый план, отодвинув в сторону мучительные и неразрешимые социальные вопросы. И написал о ней в те короткие мгновения шестидесятых годов, которые в чем-то рифмовались с эпохой Отечественной войны: после отмены крепостного права Россия, казалось, эволюционно переходила в новую, бесконфликтную стадию развития.
У французских критиков есть такой термин — роман-река. “Война и мир” — это река, по которой можно плыть в любом направлении. Один старый писатель вспоминал, что при чтении книги в разные годы он “проплывал” сюжет вместе с разными героями. Сначала, в детстве, наиболее интересным для него был Петя Ростов, позднее, в пору поиска своего пути, самым близким стал Андрей Болконский. “Теперь я — Пьер”, — признавался он во второй половине жизни.
Толстой написал книгу о живой жизни, в которой всем и всему есть место: маленьким девочкам, ворующим груши из барского сада во время великих событий, плачущему императору, первому балу, охоте, карточной игре, снам, семейным радостям, потере близких, новым надеждам…
Эта книга для многих людей становилась частью собственной жизни и собственной памяти. “В годы войны люди жадно читали └Войну и мир“, чтобы проверить себя (не Толстого, в чьей адекватности жизни никто не сомневался). И читающий говорил себе: так, значит, это я чувствую правильно. Значит, так оно и есть”, — вспоминала литературовед Л. Я. Гинзбург о времени уже второй Отечественной войны, более страшной, чем первая.
Написанный на историческую тему, роман Толстого сам стал частью нашей культурной истории. Сегодня кажется, что эта книга была всегда.