Внутренний террор
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2007
ї Дмитрий Травин, 2007
Внутренний террор
На этот раз, дорогой Саша, мы с Вами не будем столь сильно спорить, как в двух предыдущих диалогах. Вы абсолютно правы, указывая на то, что в основе терроризма лежит страх собственной ничтожности и что террорист по сути дела борется за воображаемую картину мира, в которой он не ощущал бы своей мизерности. Впрочем, за это же борется любой настоящий революционер и, что интересно, также любой настоящий контрреволюционер, озабоченный сохранением не своего капитала, а своего мира. За это также борется любой проповедник или религиозный (и, скажем шире, культурный) реформатор, да и вообще всякий потрясатель основ. Всякий, кто не хочет приспосабливаться к внешним обстоятельствам, а, напротив, стремится приспособить обстоятельства к себе. Прямо как в знаменитой песне “Машины времени”: “Не стоит прогибаться под изменчивый мир, / Пусть лучше он прогнется под нас”.
Более того, как правило, именно с чувством собственной ничтожности борется и любой “семейный террорист”, то есть человек, фигурально выражаясь, терроризирующий своих близких. В этом же ряду стоят учитель и профессор, бессмысленно мучающие на экзамене учеников, которые через час все равно забудут зазубренный материал. Ведь так трудно смириться с той картиной мира, где ты не являешься предметом восторженного поклонения для жены, детей или студентов.
Далее следует мелкий чиновник, который должен выдать нам некую формальную справку, но вместо этого тянет время и читает дурацкие морали, стремясь всячески дать понять посетителю, что без бумажки тот — букашка. Причем иногда он делает это не ради взятки, а ради того, чтобы дать тебе почувствовать, как ничтожен ты и как, соответственно, велик он. Таким же образом зачастую ведут себя врачи, гаишники, труженики жилкомсервиса и налоговой службы, наконец, офицеры в армии или “деды”-старослужащие.
Думается, большая часть населения мира таким образом уже оказалась включена в наш краткий перечень “террористов”. Все эти люди различаются между собой не по сути, а, скорее, по масштабу ущерба, наносимого окружающим, и по используемым при этом техническим средствам. Нам с Вами, Саша, наверное, тоже найдется место в этом списке. Более того, читатель, просматривающий сейчас наш диалог, положа руку на сердце, скорее всего, признает, что и он не безгрешен по части приверженности “терроризму”. Словом, повязаны все.
Самое важное в данном вопросе состоит не в том, чтобы отделять зерна от плевел, овец от козлищ, грешных от безгрешных, а в том, чтобы понять, каков же механизм появления деструктивных начал в самом себе. Ведь кто-то из нас оказывается способен “по капле выдавить из себя” свой “терроризм”, а кто-то, напротив, холит, пестует эту наклонность, убеждая всех, что именно способность прогнуть под себя мир есть наиболее яркая человеческая черта.
Почему возникает это различие? На основе наших прежних диалогов Вы, возможно, решите, что я сведу все к вере в Бога. Увы, это был бы слишком простой ответ, хотя в какой-то степени он действительно помогает разобраться в ситуации. Вера — важный элемент либерального мировоззрения, но нам уже пора двинуться дальше этой констатации.
Человек, верящий в Бога, в целесообразное устройство мира, с меньшей вероятностью поддастся соблазну осуществить его переустройство, взрывая башни-близнецы во имя всемирного халифата или давая подзатыльники сыну, дабы тот разучивал гаммы и стал-таки великим пианистом, несмотря на все свое отвращение к музыке. Подчеркиваю, что говорю сейчас именно о верующем в Бога, а не в церковные институты и не в непогрешимость учителя, трактующего для нас суть веры. Долго рассуждать об этом не буду, поскольку пояснял эту мысль ранее. Сейчас же попробую взглянуть на иные составляющие волнующей нас проблемы.
Допустим, я верю в целесообразное устройство мира и считаю ошибочной всякую попытку его кардинального переустройства. Я не стремлюсь ни к коммунизму, ни к халифату, ни к распространению демократии на штыках, поскольку понимаю, какой вред могу причинить своей борьбой за якобы светлые идеалы. Я не стремлюсь также воспитывать ребенка на основе сформировавшихся в моей голове представлений о светлых идеалах его будущего, поскольку понимаю, что так, скорее всего, лишь искалечу его психику. Словом, если б я был исключительно рациональным существом, действующим на основе полученных из размышлений выводов, то вел бы себя разумно и аккуратно, следуя знаменитому принципу “не навреди”, столь важному для либерального мировоззрения. Как результат в моих отношениях с миром все складывалось бы просто замечательно.
Но, увы, человек не таков. Он слаб и подвержен минутным влияниям. В нем есть много иррационального. Именно оно и порождает тот страх собственной ничтожности, о котором мы говорили выше. При любых, самых логичных религиозно-философских построениях, при любых обоснованиях естественности и целесообразности окружающего нас мира человек в данный конкретный момент времени может быть несчастлив. Ни традиционные христианские представления о рае, ни представления о сборке некоего “священного пазла” из нашего предыдущего диалога не могут сами по себе сделать его счастливым.
Я могу быть несчастлив оттого, что не понимаю, как устроен мир, но, даже поняв что-то в его устройстве, я могу здесь и сейчас проснуться несчастным из-за головной боли. Или из-за нелепой ссоры с близким человеком. Или из-за того, что лопнул мой бизнес. Или из-за глупой, хамской рецензии на книгу, в которую вложены мои лучшие годы и лучшие порывы моей души. Или из-за того, что отпуск на теплом море, о котором я мечтал целый год, испорчен непрерывными дождями. Или, или, или…
Причин могут быть тысячи. Наверняка многим кажется, что они несопоставимы по своему весу, и это действительно так. Ведь люди непохожи друг на друга. Для кого-то пропавший отпуск — ерунда, если процветает дело его жизни (часто такие люди вообще не прерывают работу ни на день), а для кого-то дело жизни — дотянуть до очередного отпуска (что значит “гореть на работе”, он в принципе не понимает). Но в любом случае у каждого из нас существуют представления об идеальном, и именно отклонения от идеального образа порождают чувство собственной ничтожности.
В человеке сидит своеобразный “внутренний террорист”, делающий его заложником мыслей о мизерности и мимолетности отдельной личности. И любой террор, выходящий наружу, есть следствие внутренних процессов.
Мне приходилось видеть, каким несчастным и, наверное, ничтожным чувствует себя крупный чиновник, потерявший свой пост. Я пытался мысленно поставить себя на его место и понять, что же его так гнетет. Вроде бы солнце не перестало светить и птицы не перестали петь. Но, увы… Наверное, почувствовать трагизм подобной ситуации способен лишь тот, кто представляет себе мир в виде иерархии, а свое призвание видит исключительно в восхождении по ступеням карьерной лестницы. И падение с этой лестницы все обессмысливает.
А сам я чувствовал себя несчастным и даже ничтожным, когда однажды некий издатель так обошелся с моей книгой, что фактически погубил ее. Ценность книги для него измерялась рублями прибыли, а для меня — годами работы. В этот момент солнце для меня не светило и птицы не пели. И все мои рациональные рассуждения о “священном пазле” не сильно помогали, хотя я пытался убедить себя в том, что “рукописи не горят” и собранный мною “уголок пазла” все равно так или иначе проявится, несмотря на издательский провал.
Умом-то я понимал, что моя неудача отнюдь не является глобальной трагедией. Но от этого понимания мне было не легче. Принципиальный вопрос состоял в том, как заставить “понять” это весь организм. И как не позволить иррациональной депрессии обернуться психосоматическими недугами?
АДАПТАЦИЯ ИЛИ ДЕГРАДАЦИЯ?
Вот здесь, Саша, я хотел бы внести принципиально важное для меня уточнение в сформулированную Вами конструкцию. У разных людей степень осознания своей ничтожности, мизерности, мимолетности весьма различна. Кто-то этого почти не чувствует, а кто-то чувствует чрезвычайно остро. Более того, и у одних и тех же людей в разные моменты жизни степень осознания ничтожности может быть качественно иной. От отчаяния мы переходим к эйфории, а через некоторое время вновь впадаем в отчаяние.
А если мы рассмотрим в данной связи еще и исторические различия, то картина станет совсем сложной. Человек традиционного общества (скажем, дикарь из джунглей или средневековый крестьянин, не выезжавший за пределы своей деревни) по преимуществу иррационален. Когда в ходе модернизации он вдруг оказывается в принципиально иных условиях, деградация или даже гибель становятся неизбежны. Наш герой чувствует себя совершенно выбитым из колеи. Он не может спокойно осмыслить происходящее и принять обдуманное решение. Хорошо известен пример североамериканских индейцев, частично погибших в яркой, но бессмысленной схватке с “бледнолицыми”, а частично спившихся. Неплохо известен также пример английских крестьян времен огораживания, потерявших землю и ставших нищими бродягами. А есть еще случай немецких крестьян эпохи грюндерства, получивших места на заводах и фабриках, но так и не сумевших стать нормальными рабочими из-за пьянства и “лени”.
Все это — проявления одной и той же проблемы иррациональной реакции несчастных людей на вызовы времени. Казалось бы, от них требовалось только приспособиться к новым условиям, как позднее приспособились их потомки. Ан нет. Не вышло. Как не вышло и у многих (даже самых талантливых и трудолюбивых) россиян эпохи недавних реформ. Они не смогли войти в новую жизнь, поскольку рациональные советы насчет смены работы и профессии легли на иррациональную почву советской традиции.
А вот для современного американца, европейца или даже того россиянина, что помоложе, все выглядит несколько по-другому. Этот человек более рационален. Он учитывает необходимость повышения квалификации, смены места работы и даже профессии. Радикальные жизненные перемены реже выбивают его из колеи, потому что с самого начала вписываются в имеющиеся у него представления о мире. Он вряд ли станет хвататься за ружье, чтобы стрелять в “бледнолицых”, разоривших его малый бизнес, хотя порой из-за житейских неудач и злоупотребляет алкоголем. Безработным он становится обычно лишь на время, пока не подыщет себе что-нибудь новенькое. И в любом случае, столкнувшись с проблемами, такой человек думает, ищет решение, пробует, ошибается и затем пробует вновь.
Кстати, эти “картинки” представляют собой мой ответ на Ваше несогласие с историческим характером рациональности, высказанное в первом диалоге. Однако сейчас для нас важно прежде всего то, что даже современный человек, бесспорно, не становится абсолютно рациональным существом, хотя в значительной мере отличается от своих предков. Кто-то ощущает свою мизерность постоянно, кто-то — в кризисных условиях, а кто-то — почти никогда.
От чего зависят подобные различия? На мой взгляд, не от социального или материального положения, не от этнической или национальной принадлежности, а от адаптивной способности. Иначе говоря, от способности приспосабливаться к обстоятельствам, которые мы все равно не можем изменить. Причем важно подчеркнуть: именно приспосабливаться, а не мимикрировать. Одно дело — выглядеть счастливым в глазах других, когда на самом деле чувствуешь себя несчастным, и совсем другое — так адаптироваться к внешним условиям, чтобы действительно преодолеть ощущение собственной ничтожности и несоответствия миру. Если первое иногда позволяет временно удержаться на плаву (например, в бизнесе), то второе дает возможность решения сущностных, экзистенциальных проблем.
Нельзя прогнуть мир под себя. Даже те, кто дальше всех продвинулись по этому пути — Ленин, Гитлер и т. п., — как мне представляется, умерли глубоко несчастными людьми. Причем не потому, что не довели переустройство до конца, а потому, что подобное переустройство в принципе невозможно. И если уж эти монстры — “великие и ужасные” — не добились успехов в переустройстве мира под себя, то стоит ли простым людям искать чего-либо в этом направлении?
Нельзя заставить собственное “я” принять какие-то заданные извне параметры. Например, стать великим пианистом, чтоб порадовать маму. Или стать успешным бизнесменом, чтоб удовлетворить тягу жены к роскоши. Стать успешным бизнесменом не удастся даже ради собственной тяги к роскоши, если при этом у тебя нет свойств, необходимых для ведения бизнеса. И, кстати, невозможно создать какую-нибудь великую грезу (скажем, либеральную), если ты не рожден, чтобы манипулировать сознанием окружающих. Поэтому попутно замечу, что даже чувство ответственности за развитие общества (которое, согласно высказанному Вами в нашем прошлом диалоге мнению, должно быть присуще “либеральному аристократу”) не поможет нам это общество развить, если мы не для этого созданы.
Итак, мир не прогибается под нас, но и мы не прогибаемся под мир. Остается лишь одно — искать свое место в мире. Тот, кто это место нашел, становится более или менее счастливым человеком, кто не нашел — несчастным “террористом” в том широком понимании этого слова, которое я использовал выше.
Естественно, счастливые и успешные люди — это не обязательно те, кто лучше других сумел осмыслить проблему адаптации и мастерски осуществил приспособление. Многим из них просто повезло, поскольку искомое само сразу подвернулось под руку. Другие счастливцы являются не слишком сложными от природы людьми, легко находящими себя в разных областях деятельности. Есть, однако, и такие, кто бывал близок к личной трагедии, но сумел выволочь себя из нее за волосы. Последний случай — самый для нас важный, самый интересный.
Мне представляется, что вообще-то человек вполне способен в большей или меньшей степени адаптироваться к современному обществу, найти себя в нем. Причем не столько с помощью государственной политики создания рабочих мест, сколько благодаря собственным усилиям, собственному поиску. В первую очередь благодаря тому, что он прислушивается к себе, к тем импульсам, которые посылает его внутренний мир.
Если же процесс адаптации безуспешен, человек ощущает внутренний дискомфорт и становится “террористом” в широком смысле слова. А иногда и в узком. Наиболее глубокие исследователи этого явления отмечают, что к террористическим организациям на Западе примыкают люди вроде бы не бедные, не убогие, имеющие средства к жизни, но чувствующие себя чрезвычайно одинокими в условиях чуждой им цивилизации. И вот они приходят к мечетям и встречают там тех, кто “знает ответы на все вопросы” и интерпретирует любые житейские проблемы в одном ключе. Иначе говоря, люди пытаются преодолеть представление о собственной ничтожности посредством примыкания к общности, имеющей ярко выраженные деструктивные цели. И отдавая свою жизнь ради достижения этих целей, террорист верит, что он становится великой, значимой фигурой — борцом, прокладывающим путь к счастью будущих поколений.
Таким образом, в некоторых случаях, особенно когда речь идет о вступлении в террористические организации относительно вестернизированных людей, имеет место вполне рациональный “обмен” сегодняшней ничтожности на будущее величие. То есть рациональность сама по себе еще не ограждает от деструктивных поступков. Но во многих террористических эпизодах, наблюдающихся в “горячих точках” и зачастую перерастающих в широкомасштабные боевые действия (например, в Чечне, Палестине, Ираке, Афганистане и т. д.), поведение людей может определяться иррациональными мотивами — отчаянием и агрессией, не связанными с четким пониманием того, что ты выиграешь, отдав свою жизнь. Кто-то из террористов теоретически способен был бы адаптироваться к новым условиям (как, скажем, израильские арабы), но в сложной ситуации человек теряется и не видит перспективы.
“НЕ ДАЙ СЕБЕ ЗАСОХНУТЬ”
“Так называемая “адаптация” зависит от способности изменять свои образы, приспосабливая их к новой действительности, — отмечает крупный американский психотерапевт Эрик Берн. — Удачливый человек — это человек, образы которого ближе всего к действительности, поскольку в этом случае действия приводят к задуманным результатам. Неудачником же становится человек, образы которого не соответствуют действительности, о чем бы ни шла речь: о браке, политической деятельности, деловой жизни или лошадиных скачках”.
В общем, если мы хотим выживать, мы вынуждены адаптироваться. Вынуждены тыкаться туда-сюда, искать себя и время от времени, чувствуя свою ничтожность, отказываться от, казалось бы, уже найденного. На мой взгляд, такого рода поиск является одной из основ либерального мировоззрения наряду с верой в Бога, речь о которой шла в прошлых диалогах. Либерал — это человек верующий и ищущий. Все остальное в нем вторично.
Нелиберальное мировоззрение так или иначе связано с делением мира на “своих” и “чужих” по социальному, национальному или какому-либо еще критерию. Часто предполагается, что наши беды вызваны внешними обстоятельствами и эти обстоятельства требуется так или иначе приспособить к нашим потребностям. В крайних случаях дело доходит до поиска врагов.
Либерализм же врагов не ищет. Он исходит из того, что мы — люди свободные и благодаря свободе можем сами адаптироваться к миру, хотя на практике часто делаем это не слишком удачно. Неудача может обернуться трагедией. Но эта трагедия — наша собственная, связанная прежде всего с неумением соотнести внутреннее и внешнее, а вовсе не с давлением социальной среды или происками каких-нибудь коварных инородцев.
Таким образом, все вышесказанное не претендует на то, чтобы осветить путь к всеобщему счастью, так же, как соображения, появлявшиеся в нашем предыдущем диалоге, не были советом, как “правильно” верить. Это всего лишь изложение моего собственного виденья проблемы. К слову, оно тоже основано на вере, как и представление о целесообразности устройства мира. Нельзя доказать тезис о том, что любой человек способен адаптироваться. Но трудно быть последовательным либералом и отстаивать, скажем, идею невмешательства государства в экономику, если не исходить из предположения объективно существующих для каждого широких возможностей. Либерал, не верящий в них, должен отдавать себе отчет в том, что его рецепт невмешательства — это рецепт лекарства, повышающего экономическую эффективность, но в качестве “побочного эффекта” стимулирующего социальные обострения и рост терроризма.
На самом деле, как мне представляется, все острые проблемы современного общества не могут заслонить того факта, что в ходе модернизации огромное число людей так или иначе нашло себя. Да, эти люди страдают от стрессов. Да, они прибегают к наркотикам. Да, они часто агрессивны. Да, они доходят до террористической деятельности. Но, мучаясь, отчаиваясь, проклиная и порой даже твердя о безысходности жизни, они тем не менее постоянно пытаются адаптироваться к жестокому миру.
Идея персональной адаптации, кстати, намного популярнее, чем кажется на первый взгляд. Даже если человек на деле не может найти себя, он стремится думать, что все же находит. Призыв оставаться самим собой, проявлять индивидуальность, “не дать себе засохнуть” и т. д. является одним из важнейших в современной рекламе, особенно в рекламе, рассчитанной на молодежь. И это не случайно. Реклама, в некотором смысле делающая потребителя “таким, как все”, вынуждена маскировать это, апеллируя к “высшему” — к нежеланию терять свою неповторимость. Трудно в открытую эксплуатировать слабости человека. Гораздо эффективнее использовать тот позитивный образ самого себя, который человек рисует в своем воображении.
Итак, чтобы преодолеть чувство собственной ничтожности, мы ищем свое место в мире. Есть замечательная шутка, отражающая суть традиционного общества: долго, мол, искал свое место в мире, но все время обнаруживал, что оно уже занято. Остроумно… однако не адекватно сегодняшним реалиям социума. Мое место никто занять не может. Дай-то Бог, чтоб я сам смог его занять. Чтоб оказался достоин стоящей передо мной задачи.