Повесть
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2006
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
И опять колют нас
В день по тысяче раз
И дают порошки нам,
Хоть выколи глаз.
Больничная песня
Ленинград, 1967 год
I
На набережной среди старинных особняков стоит большое четырехэтажное здание желтого цвета. Здание и прилегающий к нему двор огорожены высоким забором, а на всех окнах здания решетки. Это детская психиатрическая больница, или, как говорят в народе, сумасшедший дом.
Когда входишь в дом через центральный вход, то попадаешь в небольшой холл. Здесь находятся кабинеты для беседы врачей с посетителями и гардероб, далее через дверь длинный коридор, который ведет на лестницу. Лестница темная и широкая, с лестничными пролетами, затянутыми сеткой. Лифта нет. На втором этаже отделение для мальчиков, на третьем — для маленьких детей, на четвертом — для девочек до 15 лет.
Сюда привозят детей с эпилептическими припадками, в депрессивном или в маниакальном состоянии — тех девочек-подростков, которые пытаются травиться от безответной любви, или олигофренов-идиоток, которые ничего не понимают, сидят на стуле и раскачивают головой с вытаращенными глазами, сюда присылают детдомовских детей за их провинности или за плохое поведение и домашних детей, которые не нужны родителям и от которых рады избавиться хотя бы на небольшой срок. Здесь же дети с отклонениями в поведении или с необычными психическими заболеваниями, которых пытаются вылечить в этом доме порошками и уколами. Эти дети — красивые и уродливые, замученные эпилептическими припадками, или находящиеся в депрессивном состоянии, или просто энергичные, неизвестно за какие провинности попавшие сюда, заперты здесь, как в маленькой тюрьме, потому что все двери в этой больнице запираются на граненый квадратный ключ. И никакой закон, никакая конституция не защитит их права.
В этой больнице на набережной сто детей. Подъем в 8 часов, потом умывание, завтрак и игровая комната, где есть игрушки и книги. В 14 часов обед и тихий час, после игровая комната, ужин в 19 часов и в 21 час отбой. На ночь
в каждой палате зажигается синяя лампочка-ночник, в коридоре свет гасят,
в надзорной палате всю ночь сидит медсестра. Утром, днем и вечером раздача порошков, таблеток и уколы. И так день за днем, месяц за месяцем, пока не придет время и их не выпишут — кого через два месяца, кого через три, а кого и через полгода. Жизнь в этом доме — однообразная, скучная, серая, недетская, лживая. Жизнь, от которой действительно можно сойти с ума.
II
Семь часов утра. На четвертом отделении, где находятся девочки, еще спят. Вдоль длинного коридора расположены палаты, их четыре. В палате по десять кроватей. Последняя палата называется надзорная — там на стуле дремлет медсестра. Напротив находится изолятор — это маленькая комната с одной койкой и отдельным туалетом, дальше столовая, ординаторская, процедурная и туалет. Напротив туалета, справа от входа, игровая. В коридоре — диван для персонала. Пахнет лекарствами и мочой.
Скоро зажгут свет, привезут лекарства на тележке-столике и будут поднимать детей — окриками, шлепками — непослушных, заспанных. Медсестры будут подходить к ним, еще не проснувшимся, со шприцами в руках, говорить: «Переворачивайся» — и очередной раз колоть в уже наколотую до синяков попу.
Зина уже проснулась и лежит тихо в своей кровати, глаза у нее открыты, и она глядит в белый потолок и вспоминает свой дом, своего щенка, который остался там, и думает: «Как он там без меня? Лишь бы не продали никому». Щенок маленький, породистый и красивый. Его купили Зине после долгих упрашиваний и обещаний хорошо учиться и хорошо вести себя в школе. Купили по объявлению, и Зина несла его за пазухой пальто и была очень счастлива — осуществилась ее мечта, у нее есть собака-овчарка.
Зина вздохнула, перевела взгляд с потолка на дверной проем, потом на ночник и еще раз подумала: «Лишь бы не продали никому».
В столовой нянечки пили чай — слышно было звяканье чашек и ложек, голоса. Потом нянечки ушли из столовой. Скоро подъем.
III
После завтрака детей ведут в игровую, там проходят игры и занятия. Больные, которые ничего не понимают, и вновь поступившие остаются в надзорной палате, где постоянно у двери сидит медсестра, наблюдает за ними и никуда не выпускает за пределы палаты. Надзорная палата состоит из трех небольших комнат — одна проходная и две отдельные. В отдельных комнатах по четыре кровати, в проходной три кровати и стол со скамейками.
Сейчас в надзорной палате зеленоглазая Ирка Седова, Галка Гаврилова и девочка-олигофреник Тамарка, которая ничего не понимает и только раскачивает головой с широко открытым ртом. Ирка сидит на кровати в белой рубашонке, обхватив колени тонкими руками, и пустыми глазами смотрит в стену. Она в депрессивном состоянии, и все окружающее ей безразлично. У нее правильные черты лица и красивые глаза какого-то зеленовато-болотного цвета. Она давно не мылась и не причесывалась, и ее длинные, до плеч, волосы спутались и торчат в разные стороны, несколько прядей сползли на глаза.
— Причешись и умойся, — говорит ей нянька, которая сейчас сидит на посту. Но Ирка безразлично глядит в пустоту и даже не оборачивается. — Вот дура, — ворчит нянька, берет расческу и подходит к Ирке. Она начинает дергать ее спутанные волосы расческой, и Ирка хнычет.
— Молчи, ненормальная, — одергивает ее нянька, — а то получишь.
Наконец нянька кое-как расчесала ей волосы, собрала их в пучок и завязала ленточкой.
— Сиди так, не разлохматься, — предупреждает она Ирку, — а то врачи скоро придут на обход.
Ирка продолжает смотреть мимо няньки — ей безразличны врачи, нянька и все происходящее.
— Умойся, — опять ворчит нянька, — смотри, каша присохла к подбородку.
Ирка молчит. Нянька берет мокрое полотенце и сильно вытирает ей рот и лицо. Опять всхлипы.
— Дура, — опять ворчит нянька, вешает полотенце на спинку кровати и отходит от Ирки.
Другая девочка, Галка Гаврилова, стоит у окна во второй комнате и смотрит во двор. Она худенькая, невысокого роста. Лицо у нее некрасивое и бледное — маленькие глазки, крупный туфлеобразный нос, невыразительный рот. Волосы у нее короткие, ровно подстриженные, лоб прикрывает ровная челка. Одета она, как и все девочки на отделении, в казенный выцветший халат с двумя завязками. Галке, как и Ирке, четырнадцать лет. Она интеллектуальная девочка. Весь «Маскарад» Лермонтова она знает наизусть и иногда читает отрывки.
У нее врожденное отвращение к жизни, она не хочет жить и только
в больнице чувствует себя неплохо. Она здесь уже несколько месяцев, скоро ее должны выписать, и Галка с ужасом думает о том, что ей скоро надо идти домой.
В надзорку входит Танька Гришина. У нее рыжие волосы, веснушчатое лицо и мальчишеская фигура. Халат у нее распахнут, одна завязка болтается, другая оторвана.
— Тебе чего? — кричит на нее нянька. — Иди отсюда!
— Я сейчас, — отвечает хулиганистая Танька и подходит к Тамарке.
Та сидит, раскачиваясь на стуле, с раскрытым ртом. Танька берет с тумбочки тонкую детскую книжку, свертывает ее трубочкой и засовывает в рот Тамарке. Та продолжает раскачивать головой — изо рта у нее торчит свернутая книга.
— Ха-ха-ха, — смеется Танька и тычет в сторону Тамарки, — посмотрите.
Ирка безразлично смотрит и молчит. Галка отходит от окна, смотрит на Тамарку и возвращается опять к окну.
— Иди отсюда! — кричит на Таньку нянька, вытаскивает изо рта Тамарки книжку и бросает на тумбочку. — Пошла вон! — кричит она опять на Таньку. Та, смеясь, выскакивает за дверь надзорной палаты.
— Нечисть детдомовская, — ворчит ей вслед нянька и вновь усаживается на свой пост у дверей.
В игровой в это время собрались почти все дети. Идет урок по литературе. Зинка сидит за столом рядом со своей подругой Катей Дудкиной. У Кати ясные серые глаза, симпатичное лицо, короткая мальчишеская стрижка. За соседним столом сидят Надька Куликова и Оленька Качалова.
Надька — хулиганистая девчонка с перебитым носом, с мальчишескими кулаками и обгрызенными ногтями. Ей тринадцать лет. Она болеет эпилепсией. Надька равнодушно смотрит в учебник и грызет ногти на руке. Оленька — миловидная молчаливая девочка двенадцати лет с нежным лицом и хрупкой фигуркой. У нее непонятные сдвиги в поведении, и она или молчит, или отвечает слогами, которые никто не понимает. Сейчас Оленька внимательно смотрит на учительницу. Когда ее спрашивают, она делает губки «дудочкой» и издает эти непонятные слоги: «та-то-ту-та…» Ей дают порошки и таблетки и хотят вылечить, но пока безуспешно.
Зинка, отодвинув учебник в сторону, читает свою любимую книжку. Она перечитывает то место, когда Морис Джеральд тайно ночью объясняется в любви Луизе.
«Голубка моя, — читает она, — мы горим с тобой одною любовью…»
— Зин, а Зин, — толкает ее в бок Катька, — я завтра убегу отсюда.
Урок окончен, и подружки отходят к окну.
— Как ты отсюда убежишь, — спрашивает Зинка, — по веревочной лестнице?
— Я убегу с прогулки, через забор, помнишь, в углу, я тебе показывала, есть маленькая ступенька, я на нее встану, подтянусь на руках и перемахну через забор.
Зинка смотрит в окно на «загон», в котором они гуляют. Он окружен высоким забором.
— Тебя поймают, — тихо говорит она, — привезут обратно и заколют уколами.
В жизни Кати Дудкиной было мало хорошего. Она жила в семье, где мать выпивала, отца не было, старший брат тоже часто напивался и дрался с матерью. Катька рано научилась пить вино и курить. Она пропускала занятия в школе, ходила в грязных, заношенных вещах, голодная, иногда ночевала не дома, а где-нибудь в подвале или на чердаке. Когда ей исполнилось девять лет, она еще не читала и не умела писать буквы. Мать лишили родительских прав, а Катьку определили в интернат для умственно отсталых детей. Она быстро научилась там читать и писать, но за плохое поведение, за драки с учениками, за грубости и скандалы ее часто отвозят в эту больницу, где она проводит долгие месяцы.
— В интернате уроки заставляют делать — утром уроки, вечером уроки, гулять не выпускают, гардероб закрыт, на улицу не выйдешь — дверь закрыта, если подерешься с кем-нибудь, запирают в чулан на весь день, — шепчет Катька Зине. — Я домой хочу, у меня мать пьяная — добрая, она раньше продавщицей работала. Мы хорошо жили, я Новый год помню — и елка была, мандарины, конфеты шоколадные. У нас гости собирались, и дома так нарядно было, песни пели, и все такие веселые. А потом отец утонул, и она пить начала, теперь дворником работает.
От воспоминаний Катька оживилась, ее ясные серые глаза сверкают, она смешно морщит кожу на лбу, иногда запускает пятерню в отросший ежик на голове и ерошит волосы.
— Когда отец умер, — продолжает Катька, — мать совсем с ума сошла. Перестала на работу ходить — все водку пила с кем-то, я по три дня не ела, брат дома не ночевал — ему тогда шестнадцать лет было, потом пришел пьяный, у матери деньги отнял и избил ее. Я теперь его ненавижу. — В Катькиных глазах вспыхивает ярость.
— А мне щенка купили, — вздыхает Зинка, — такой красивый, породистый. А потом я в школе подралась, учительница матери пожаловалась, и меня сюда отправили. У нас в классе такая противная учительница — у нее лицо в ожогах и руки тоже, маленькая, тощая, лицо как у собачки-мопса. Я матери обещала себя хорошо вести. И теперь она, наверное, щенка продаст. — Зинка вздыхает еще раз, и у нее на глаза наворачиваются слезы.
Неподалеку от них за столиком Надька Куликова и Танька Гришина играют в шашки. Танька на корточках ползает около низенького стола, пальцы на руке у нее согнуты, и она щелчком вышибает шашки. «Не так сильно, — кричит на нее Надька, — сама будешь ползать по полу, собирать». Но Таньку уже не остановить, она, согнувшись, примеривается сбить последнюю шашечку с Надькиной половины доски. Щелчок — и шашка летит в дальний конец игровой.
— Сама за ней иди! — кричит Надька.
Они играли на щелчки, и теперь Танька бьет покрасневший Надькин лоб щелчками. «…Одиннадцать, — считает она, — двенадцать. Все».
Надька потирает лоб рукой.
— Ну, я тебе отыграюсь, — грозит она Таньке.
Но та уже с хохотом и шумом убежала в другой конец игровой комнаты, и оттуда слышится ее хриплый мальчишеский голос, мелькает ее ярко-рыжая голова.
Танька — большая скандалистка и драчунья. У нее нет ни отца, ни матери, и она живет в детдоме. Как и всех детдомовских детей, ее время от времени помещают сюда — в психиатрическую больницу. Таньке делают уколы по три раза в день — аминазин, и задница у нее к концу месяца бывает «каменная», и поэтому ей потом прогревают ее лампой, а один раз даже разрезали, чтобы вытек застоявшийся гной. Таньке тринадцать лет, и ее все зовут здесь Танькой Рыжей.
Около дверей у стенки на стуле сидит Оленька Качалова. Она грациозно положила ногу на ногу и смотрит, улыбаясь, на детей. Танька Рыжая подсела к ней и пытается разговорить Оленьку. Та смотрит на нее своими красивыми глазами и говорит: «Ту-та, то-ту…»
— Как тебя зовут? — настаивает Танька. — Скажи — Оля.
— Ту-ту-ту.
— Скажи свое имя — Оля, — пристает к ней Рыжая.
— Ту-та-та-то, — повторяет Оленька и пересаживается на другой стул.
— Строиться на обед! — раздается голос няньки.
Все игры убираются в шкаф, стулья расставляются по местам, дети выстраиваются у двери.
— Строиться, строиться! — подгоняют их нянька и медсестра. Двери открывают граненым ключом, строй ведут в туалет и умывать руки. Затем — в столовую, где дети рассаживаются за столы.
Зинка проголодалась и с аппетитом ест обед. Катька ест неохотно, задумчиво ковыряется в тарелке с картошкой и селедкой. Только Оленька ничего не ест — положив, как обычно, ногу на ногу, она сидит за столом и смотрит на тарелку. Подходит нянька и силой пытается кормить ее. После этого Оленька берет ложку и съедает несколько ложек борща. Нянька отходит от нее, и она опять перестает есть.
Танька Рыжая ест громко и с хлюпаньем, она быстро съедает свою тарелку борща. Оленька, которая сидит с ней за одним столом, пододвигает Рыжей свою тарелку. «Давай», — говорит Танька и съедает и ее порцию, после чего громко рыгает.
После обеда раздают передачи и ведут строем на тихий час в палаты.
IV
Тихий час.
В ординаторской собрались врачи 4-го отделения и пьют чай. Заведующая отделением — Татьяна Николаевна Пихно. Ей сорок лет, она невысокого роста и полной комплекции. В белом халате она сидит за своим рабочим столом возле большого окна с балконом. Татьяна Николаевна сидит спиной к окну и небрежно помешивает ложечкой сахар в стакане. Лицо у нее властное и деловое, глаза серые, нос с горбинкой и небольшой рот с тонкими губами. Она думает о своем муже, который опять пришел домой только под утро, и, уходя на работу, она не успела объясниться с ним. Эти утренние приходы участились, и это тревожит ее. Он занимается научной работой и до утра засиживается в своем кабинете в институте. Татьяна Николаевна не верит в эти ночные задержки на работе, и дома у них уже были две неприятные сцены из-за этого, с громким криком и со слезами в глазах Татьяны Николаевны.
Врач-психиатр Татьяна Александровна и доктор Михаил Альбертович Кочубей тоже каждый за своим рабочим столом. Татьяна Александровна — изящная, невысокая, тридцати пяти лет, с миловидным лицом.
Кочубей — молодой врач-психиатр, недавно женившийся на немолодой красивой женщине, у которой ребенок — девочка-подросток. Кочубей высок ростом, худощавый, с темными длинными волосами, спадающими до плеч, лицо обрамляет пышная черная борода, из-за близорукости он носит очки.
Кочубей прерывает молчание:
— Ну так как, Татьяна Николаевна, я приведу ее сюда? Вы не будете против?
Пихно пьет чай маленькими глотками. Ее гладкая высокая прическа немного растрепалась, и она одной рукой заправляет выбившиеся волосы.
— Михаил Альбертович, ну как это возможно! — Она опять прихлебывает чай и прикрывает глаза. — Она же теперь дочь ваша. Вы должны ее воспитывать и беречь, а вы хотите поместить ее сюда к психам. А жена ваша что, не против? Она же ее мать. Вы ее спросили? А вдруг неприятности будут. Может, вам ее определить в другое заведение?
— Нет, именно сюда, Татьяна Николаевна, — настаивает Кочубей, — я за ней буду присматривать.
— Да ведь это нехорошо, она ведь здоровая и падчерица ваша, — недовольно смотрит на Кочубея Татьяна Николаевна. — Чем мы ее лечить будем?
Кочубей встает из-за стола, ходит по кабинету и говорит, размахивая руками:
— Аминазином, как и всех, чтобы лучше вела себя, а то грубит, обзывает меня, не разводиться же мне с женой из-за нее. Вчера на меня кричит: «Подлец, негодяй, убирайся из дома!»
— Ну хорошо, — соглашается Пихно.
Покрасневший Кочубей возвращается за свой рабочий стол и продолжает пить чай.
— У меня дочка в третий класс ходит, — говорит Татьяна Николаевна, — приходит из школы и говорит: «Мама, как ты дураков лечишь, они ведь и убить могут — стукнут чем-нибудь по голове».
— А вы что ей сказали?
— Какие тут дураки? Тут больные дети, и я их лечу. Она мне: «Не надо, мама, у вас в больнице только несколько человек дебилов, а остальные просто хулиганы и малолетние преступники, и вы над ними опыты делаете, как над кроликами». Ну я ей и вмазала за это по физиономии. Теперь дуется на меня, не разговаривает. Ну и дети пошли.
— Ах, — вздыхает Татьяна Александровна, — я со своим сыном о работе не говорю, чтоб не знал ничего и не спрашивал. Он сейчас в Москве живет у бабушки с дедушкой, там и в школу ходит.
— А мы с женой, — начал Кочубей, — недавно пошли…
— Михаил Альбертович, — перебивает его Пихно, — к обходу готовьтесь.
Наступает молчание. В ординаторскую входит старшая медсестра и протягивает Пихно историю болезни:
— Новенькая поступила. Куда ее?
— Положите в изолятор. Михаил Альбертович, осмотрите больную, возьмите историю болезни, — говорит заведующая.
Кочубей выходит из ординаторской вместе с медсестрой. Тихий час закончился, врачи готовятся к обходу.
Дети уже проснулись и одеваются в своих палатах. Стоит шум и гвалт. Медсестры разносят лекарства — порошки и таблетки, звякают мензурки
с водой. Сонные растрепанные девочки ходят по палатам, одеваются и заправляют свои кровати.
Наконец все одеты, умыты, выстроились строем и идут в игровую. Скоро должен быть обход врачей.
Девочки не любят нянек, которые им заламывают руки и обзывают их, не любят медсестер, которые делают им больные уколы в наболевшие задницы, но к врачам они по-другому относятся, от них они ждут хороших новостей о том, что скоро выписка домой. Они чувствуют, что это другие — сильные люди и от них зависит их участь.
Зинка испытывала волнение перед обходом врачей. Ей должны были назначить лечение, и она думала, что это будут очень больные уколы.
— Серотерапия, — сказала ей толстуха-медсестра в надзорной палате, — после них не побегаешь, мужики от боли на стенку лезут.
«За что мне это лечение? Оно что, мой характер исправит?» — думала Зинка.
В игровую входят врачи. Они небольшой свитой обходят больных, останавливаясь около каждой. Медсестра следует сзади с дощечкой в руках и записывает назначения врачей. Когда они подошли к Зинке, она, как и ожидала, услышала это страшное слово «серотерапия».
— Курс лечения десять дней, — сказала Пихно.
Обход врачей закончился, и они гуськом вышли из игровой.
V
В надзорной палате пахнет лекарствами и несвежим постельным бельем. Форточки открыты, и сквозь неплотно закрытые занавески виднеется кусочек осеннего вечернего неба. Зеленоглазая Ирка лежит на своей кровати. На спинку кровати брошен ее оранжевый халат. На полу у ее кровати сидит Куликова Надька и смотрит в большие Иркины глаза. На ее мальчишеском лице выражение нежности, она смотрит на Ирку влюбленными глазами.
— Я тебе все расскажу про себя, — говорит она, — у меня отец старый — ему уже пятьдесят лет скоро будет, а матери нет, я ее не помню. Мы с ним вдвоем живем в комнате. Он иногда водку пьет, но не часто и не дерется.
Надька гладит Иркину тонкую руку.
— Ты красивая, я тебя сразу полюбила, давай дружить с тобой, будем подругами. Хочешь, я тебя защищать буду?
Ирка слушает Надьку и молчит.
— Ты поправишься, — говорит та, — это состояние лечат, я знаю. Ты снова будешь веселая и разговорчивая, и тогда мы будем рассказывать друг другу свои истории. У тебя есть интересная история?
Ирка молчит и безразлично слушает.
— Скоро Новый год, сюда привезут елку, и ты будешь Снегурочкой. Мне принесут гостинцы, и я угощу тебя. Ты самая красивая девочка на отделении. У тебя большие глаза, и волосы у тебя красивые. Почему ты не причесываешься?
Надька поднимается с пола, берет с тумбочки расческу и пытается расчесать Иркины спутанные волосы. Та хнычет и отталкивает ее, но Надька все равно бережно расчесывает Ирку и заплетает волосы в небольшие косички.
— Анастасия Петровна, — окликает она няньку, сидящую на посту у палаты, — скоро ужин, я принесу Седовой ее передачу из столовой, из шкафа.
Та разрешает, и Надька убегает в столовую. Там она отыскивает в шкафу миску с бумажкой, где написана Иркина фамилия. В миске яблоки, печенье и конфеты.
В столовую вбегает Танька Рыжая.
— Дай яблоко, — просит она.
— Отстань, дура, — отталкивает ее Надька, запирает шкаф на ключ и несет передачу в надзорку.
Танька пытается выхватить у нее из миски конфету. Надька ударяет ее боксерским ударом.
— Я скажу… — хнычет Рыжая.
— Будешь ябедничать, я тебя зарежу, — грозит ей Надька и уходит
в надзорку. Там она отдает ключик от шкафа няньке, садится опять на пол рядом с Иркой и смотрит, как та ест свою передачу.
— Я ничего не боюсь, — продолжает Надька, — я сильная. Я могу любому морду набить, что мальчишке, что девчонке. У меня мускулы на руках — во, попробуй. — И она, закатав рукав халата, протягивает к Ирке руку.
Та безразлично трогает Надькину руку повыше локтя.
— Я боксом занимаюсь, у меня дома даже есть груша боксерская — мне отец купил. Если ты хочешь, я тебя могу научить драться… Ты кушай яблоко, кушай… ты скоро поправишься, — говорит Надька и бережно поправляет Ирке одеяло.
Зинка ходит по игровой из угла в угол и не находит себе места. Полы серого казенного халатика распахиваются при ее резких движениях. Она боится уколов.
Ее подружка Катька играет в шашки с Наташкой Ивановой. Они играют
в поддавки, и Наташка выигрывает. «Съеденные» шашки они бросают себе
в подолы халатов. Наташка — первая ябеда и доносчица на отделении, ей двенадцать лет. Девочки ненавидят ее и при случае поколачивают. Рыжая Танька уже неоднократно била ее в туалете и в палате и была за это наказана уколами, за что еще больше возненавидела ее. Наташка болеет галлюцинациями: она часто разговаривает сама с собой, жестикулируя руками.
Сейчас она играет с Катькой в шашки и заискивает перед ней.
— Катюшечка, — сюсюкает она, — съешь эти две шашечки… и… я…
Выиграла опять.
— Давай еще, — говорит Катька.
— А что за мальчик тебе записочки передает? — выспрашивает Наташка.
— Отстань, — отмахивается Катька.
— Он со второго отделения? А что он тебе пишет в записочках?
Катька молчит.
— В меня в школе мальчик влюбился, мы с ним из одного класса, он на последней парте сидит у окна.
— Дурак, — подходит Танька Рыжая, — вот и сидит на последней парте. И никто в тебя не влюбился. Кто может полюбить такую прыщавую дуру и толстую свинью?
У Наташки глаза наполняются слезами.
— Нет, влюбился, и еще мальчик мне цветы дарил на Восьмое марта и на день рождения…
— Замолчи, — орет Танька, — врешь ты все!
— Отстань от нее, — просит Катька.
Рыжая хочет ударить Иванову, но потом отворачивается и уходит в другую половину игровой, насвистывая и по-мальчишески размахивая руками.
В это время Зинка уже успокоилась и разговаривает с Галкой Гавриловой. Они сидят на стульях около шкафчика с игрушками.
— Послушай, я тебе скажу, — говорит Зинка, — у меня в душе иногда так хорошо бывает, так весело, все добрые — всех бы обняла. Тогда нет обид, нет злых и недобрых людей — все хорошие, всех люблю. Я тогда знаешь, что делаю — я стихи пишу.
— А у меня бывает все черное, — говорит Галка, — черные люди, черные дома, черные деревья и мысли черные.
Танька Рыжая смотрит в окно. Она видит, как подъехала «скорая помощь» и из нее выходит санитар, потом девочка, одетая в светлое пальто.
— Новенькую привезли, — сообщает всей игровой рыжая Танька, — девочка лет десяти в светлом пальто, в желтой шапочке… все… вошли в дом.
Подходит Катька.
— Эх, если бы на этой машине белой с красным крестом поехать домой
к маме, и чтобы брата дома не было, а она бы трезвая была, и пить с ней чай
с большим вкусным пирогом — с ватрушкой. Ты любишь ватрушку? — обращается она к Рыжей.
— Нет, я больше люблю пироги с капустой. У нас в детдоме часто их пекут. А ватрушку я не люблю — там творог кислый.
VI
Отбой. В палатах погасили свет и зажгли синие лампочки-ночники. Оленька лежит в своей кровати и смотрит в потолок. Обрывки воспоминаний проносятся в голове. Вот она маленькая смеющаяся девочка на руках у отца. Они отдыхали летом на море. Оно большое, темное и спокойное. Где-то вдали
в этом бескрайнем водяном пространстве мелькали маленькие корабли и белые косыночки парусников. Оленька смеется, отец подхватывает ее на руки и подбрасывает, потом сажает себе на плечи и бежит по пляжу, рядом плещутся тихие спокойные волны, сбивается в белые клочья морская пена. Потом Оленька идет по пляжу и собирает ракушки, а ее отец и мать идут рядом обнявшись, и их следы заполняются морской водой и размываются. Оленька счастлива, и отец с матерью тоже счастливы, они идут вдоль моря и смеются, ярко светит солнце, летают низко чайки.
Оленька собрала целый мешочек ракушек, она сидит на песке и перебирает их, а потом из мокрого песка делает песчаные замки, а отец ползает рядом на коленках — руки и ноги у него в песке — и помогает ей делать башенки, а мать лежит на махровом полотенце и загорает.
«Оленька, — зовет она, — идем купаться». И они идут — все втроем, взявшись за руки, в это теплое, сказочно спокойное море. У берега плещутся медузы, золотится водяная гладь от солнечных лучей.
Воспоминания обрываются. В палате тихо, все уснули, кроме рыжей Таньки, которая шепчется с Людкой Шутовой — черноволосой курчавой девочкой.
— Дай конфету, — шепчет Рыжая.
— Меняю на две печенины. У тебя какое? Квадратное или круглое?
— Круглые, сладкие на две конфеты, — шепчет Танька.
— Какая хитрая, конфеты вкусней, не хочешь — не меняйся.
— Давай.
И они хрустят печеньем, спрятавшись под одеялом, и слышно, как Рыжая шуршит фантиком конфеты.
— Тебя кто угостил? Стащила, наверное, пока нянька отвернулась от шкафчика. У кого стащила?
— Ну, стащила, — отвечает Танька, — а тебе что, жри.
Оленька отворачивается к стенке, чтобы не слышать этот шепот и шуршание.
Во второй палате не спит Галка Гаврилова. На завтра ей назначили выписку, и она со страхом думает, как она пойдет домой и как она будет жить там,
в том мире, со своим отвращением к жизни. «Я повешусь, — думает Галка, — залезу на чердак и повешусь. И тогда все исчезнет, не будет этих страхов, не будет этой жизни вокруг меня. Родители равнодушны — им все равно, есть я или нет, я некрасивая — я знаю, когда я смотрю в зеркало, я вижу маленькие глазки и большой, как руль, нос. Я вызываю у себя отвращение».
Галка не может уснуть. Ее тоненькие руки лежат поверх одеяла, а лицо при свете синего ночника выделяется голубым пятном.
VII
Наступил новый день на четвертом отделении. После завтрака Зинка зло ходит по надзорной палате и ругается.
— Эти врачи издеваются над детьми, — выкрикивает она громко, — они пичкают здоровых детей таблетками и делают им больные уколы! После этого они разрезают им попы и выкачивают оттуда застоявшийся гной. За что они издеваются над нами?
Зинка ходит по диагонали по маленькой надзорке и на ходу бьет ногами по кроватям.
— Ну ты, потише, — кричит на нее нянька, — ишь разошлась! Не надо сюда попадать, тогда и уколы не будут делать.
— Ложись в кровать, — входит медсестра со шприцем.
В белом халатике, в туфлях на гвоздиках,
Ходит Лариса со шприцем в руке,
Скоро послышатся вопли молящие
И беготня на четвертом этаже, —
поет Зинка песню, которую они придумали на отделении, ложится на кровать на живот и спускает штаны, обнажив попу. Медсестра втыкает иголку и медленно вводит лекарство.
— Терпи… терпи… сейчас… уже все, — говорит она Зинке и, приложив на место укола вату, уходит из надзорки.
— Лежи теперь, — говорит нянька, — сейчас температура начнет подниматься.
— Зачем это?
— А чтоб спокойней была, чтобы не носилась по коридору, чтобы слушалась и не дралась с другими.
— От этого уколы не помогут, — говорит Зинка. Она лежит в кровати
в больничной рубашонке под одеялом и чувствует, как начинается озноб. — Накройте меня, — просит Зинка нянечку, — холодно что-то.
Ее накрывают еще одним одеялом, но она все равно дрожит, и ее зубы стучат от холода. Ей никак не согреться.
— Дайте градусник, — просит она.
Температура повышается, и на градуснике уже тридцать восемь градусов. Теперь ей становится жарко, и она начинает потеть. Через час уже температура сорок градусов. Зинка, вся потная, лежит на кровати, у нее болит и кружится голова.
— Когда это пройдет? — спрашивает она медсестру, которая пришла
в надзорку. — Мне плохо…
Катька Дудкина сидит на стуле в игровой. Несколько девочек собрались вокруг нее кружком, присев на корточки, и слушают ее. Катька поет песню:
Жил в Одессе славный паренек, вай-ва-ла,
Ездил он в Бугаз за голубями,
И вдали мелькал его челнок, вай-ва-ла…
Катька перестает петь, кружок рядом с ней распадается, и девочки расходятся по игровой. Она подходит к Надьке, которая сидит неподалеку, и шепчет ей на ухо: «Надь, я сегодня убегу с прогулки».
— Собирайтесь на прогулку! — кричит нянька в игровой.
Девочки строятся и строем выходят в коридор. Катька открывает дверцу шкафчика, достает свою детдомовскую одежду и надевает ее. Все девочки одеваются в казенную, невзрачную, ношеную одежду.
Строем все спускаются по лестнице, впереди и сзади, как охранники, идут няньки. Со второго этажа спускаются по лестнице на прогулку мальчики со второго отделения.
— Катя, — слышится мальчишеский голос, — Дудкина!
— Я здесь, — отвечает Катька, — мы на прогулку.
— Мы тоже, почему ты мне не ответила на записку?
— Замолчите! — кричат няньки.
Вышли во двор, огороженный железной решеткой, прошли немного по двору и вошли на детскую площадку, огороженную забором. Дверь закрыли, и девочки разбрелись по этому замкнутому маленькому пространству.
Катька, воспользовавшись, что ее не видно, встает на дощечку, которая подперта к забору, и подтягивается на руках. Еще немного — и она перемахивает через забор.
— Держи, убегает, лови, хватай за ноги, стерва! — кричат няньки.
Они бегут к Катьке, но та уже за забором и убегает тесными дворами Петроградской стороны.
— Держи, мужчина, вон ту… в драном пальто! — кричат няньки, выскочив за забор.
С прогулки возвращаются парами. На лестнице опять девочки сталкиваются с мальчиками из второго отделения.
— Катька! — опять кричит мальчишка.
— Нет Катьки, — отзываются сразу несколько девочек, — нет ее, убежала сейчас.
— Замолчите, дуры! — кричат няньки.
Девчонки замолкают. Надька идет, затаив улыбку.
«Будет вам теперь за побег», — злорадно думает она.
VIII
Четверо студентов — будущих врачей-психиатров — проходят практику
в детской психиатрической больнице на набережной. Лекция закончилась, они сидят одни в пустом конференц-зале и беседуют.
— Вообще-то я не уверен, — начал Петя, высокий темноволосый худощавый студент в очках, — что эти дети, которых мы сегодня видели, больны. Это просто здоровые дети, напичканные лекарствами.
— Ну, ты, профессор, преувеличиваешь, — прервал его Леша Палей, невысокий крепыш. — Oтклонения в поведении — это симптомы психического заболевания, а они, все, которых мы видели, — непослушные, драчливые, дерзкие, грубые.
— Я тоже в детстве был драчлив, груб, был дерзок и плохо вел себя, но меня не лечили в сумасшедшем доме и не делали уколов аминазина, мне не давали порошков и таблеток, и я не ходил от них сонный. Моя мама мучилась со мной, но она терпела и воспитывала меня, и я перестал себя плохо вести, стал хорошим сыном и прилежным учеником.
— Да, — вмешалась Кира, черноглазая девушка с усиками, — ты не забывай — у тебя была мама, которая воспитывала тебя и терпела все это, а эти дети детдомовские, никто не будет терпеть их выходки. От них устают, и их «упекают» в психиатрическую больницу. Здесь они проводят месяцы, потом их выписывают, они проводят в детском доме неделю, две недели или месяц, а потом опять сюда на полгода.
— Значит, врачи — преступники, они пичкают лекарствами здоровых детей, сирот, которые никому не нужны, — сказала Лена Сорокина, круглолицая высокая девушка с пышными вьющимися волосами.
— Не все, — сказал Палей, — а только те, кто залечивает здоровых детдомовских детей. Есть болезни, которые нуждаются в лечении, — депрессии, галлюцинации, эпилепсия и другие. Эти болезни надо лечить, и надо помогать этим больным выходить из этого состояния и бороться с ним.
— А тысячи больных, — сказал Петя, — эпилептиков, депрессивных, — выведи их из этого состояния и будешь наблюдать, как больной превращается в здорового, веселого, жизнерадостного ребенка, и тебе не в чем будет упрекнуть себя, и совесть твоя будет чиста. Это воспитатели детского дома и алкоголики-родители виноваты в этой беде, а мы только лечим.
— Лечим или калечим? — вставила Лена Сорокина. — Лечить можно больных, а здоровых калечить.
— Ладно, коллеги, хватит дискутировать, пошли на отделение, — сказал Петя.
IХ
Зинка не любит, когда приходят студенты. Они ходят по палатам и рассматривают детей, обсуждают их и расспрашивают о самочувствии, о поведении.
Вот и сегодня они пришли в надзорную палату, и с ними — Пихно, заведующая отделением.
Они останавливаются около зеленоглазой Ирки. Та сидит на своей койке
в казенной рубашонке и безразличными глазами глядит на студентов. До этого она чистила зубы, и у нее на бровях был зубной порошок. Петя решил побеседовать с ней и игриво спрашивает:
— Сейчас что, в моде белые брови?
— Нет, зеленые глаза, — отвечает Ирка. Голос у нее такой же безразличный, как и взгляд. Она сидит на кровати на корточках полуголая, и студенты
с любопытством разглядывают ее, как зверька. Ирка им больше ничего не отвечает, и они отходят.
К студентам подбегает Танька Рыжая.
— Татьяна Николаевна, — просит она заведующую отделением, — возьмите меня, возьмите меня, я вам расскажу про свое самочувствие.
— Нет, нет, — отвечает Пихно, — мы тебя брали недавно и беседовали
с тобой, сейчас нам нужна другая больная.
— Ну пожалуйста, Татьяна Николаевна, — просится Танька. У нее растрепанный вид, рыжие вихры задраны кверху, веснушки еще больше обозначились на широком приплюснутом лице. Халат, как всегда, не завязан, и пояски болтаются с двух сторон.
— Завяжи халат, приведи себя в порядок, — говорит ей Пихно, — не мешайся, отойди.
Танька огорченно отходит от них.
По надзорной палате вдоль стены туда-сюда ходит Женька. Она недавно поступила в больницу. Это чернявая девочка невысокого роста, у нее бритая голова. На ней короткий фланелевый халат без завязок, на пуговицах. Женьке десять лет. У нее угрюмое злое лицо, но она никого не трогает, а только ходит по палате. При ходьбе она сильно размахивает руками, иногда разговаривает и смеется, обнажая при этом белые редкие зубы.
Пихно со студентами подходит к Зинке. Та лежит в кровати после высокой температуры мокрая как мышь, и даже ее рубашка прилипла к телу от пота.
— Переоденься и пойдешь со студентами, — говорит ей Татьяна Николаевна.
Зинка нехотя поднимается с кровати — голова у нее немного кружится, она надевает тапочки, берет сухую рубашку, халат и идет в туалет, чтобы переодеться. Когда она возвращается, студенты ждут ее возле кровати.
— Идем с нами, — говорит Лена Сорокина, и они с Лешей уводят Зинку
в ординаторскую.
— Я ничего вам не буду рассказывать, — говорит Зинка, когда они пришли в кабинет, — отведите меня в палату, у меня сердцебиение и голова кружится.
Она сидит на диване, Леша листает ее историю болезни.
Дверь вдруг открывается, и входят Петя и Надька Куликова.
Х
Надька садится на мягкий диван и резко дергает головой, откидывая назад волосы со лба. Руки у нее в карманах халата, и она неприветливо смотрит на студентов.
— У тебя эпилепсия со скольких лет? — спрашивает Петя.
— С шести.
— Часто у тебя припадки бывают?
— Раз в месяц или реже, — говорит Надька нехотя, — при этом у меня сводит судорогой руки и ноги, я бьюсь головой об пол, а изо рта у меня идет пена.
— А в больнице ты часто лежишь? — спрашивает Надьку Лена Сорокина.
— С шести лет почти каждый год лежу в больнице. Но все это бесполезно — не вылечат у меня припадки, так и сдохну от припадков…
— Надя, не надо говорить слово «сдохну», — перебивает ее Петя.
— А что, надо говорить «умру»? А какая разница, ну, умру я от этой эпилепсии, если одна буду и мне помощь не окажут. Мне няньки и руки, и ноги, и голову держат во время припадка. Я сознание теряю и потом ничего не помню.
— А мать твоя жива? — На глазах у Лены блестят слезы.
— Нет, она умерла давно, пьяная была, выпила чего-то ядовитого и умерла. Я в интернате учусь, а на выходные домой прихожу, у меня отец — инвалид. Отец меня любит, а мать не любила, она пьяная меня по голове била. Я
в детской кроватке лежала, а она придет пьяная и бить меня начнет, чтоб не плакала, чтобы есть не просила. Отец рассказывал: он с работы приходил, а я избитая вся, голова в крови…
— Ну, хватит об этом, — говорит Петя, морщась, как от боли.
Надька замолкает и начинает грызть ногти.
— Отведите меня в палату, — сказала опять Зинка, — я хочу в постель лечь.
Леша Палей, который все это время молчал, открыл дверь ординаторской и повел Зинку в надзорную палату.
В ординаторской остались трое: Надька, Петя и Лена Сорокина. Петя включил свет — белые плафоны загорелись под потолком молочным светом. На зарешеченных окнах развевался белый тюль. Полированные письменные столы, как зеркало, отражали потолок и электрические плафоны.
Надька сидела на кожаном диване, опустив голову, и время от времени шмыгала носом.
— Отведите меня в игровую, — сказала она.
— Подожди, Надя, — начала взволнованно Лена, — я хочу тебе что-то сказать… ты знаешь… давай… хочешь… я тебя возьму жить к себе… ну, как сестра, например, я буду заботиться о тебе, и мы будем вместе бороться с твоей болезнью. Я все-таки врач, я тебе помогу.
— Я не сирота, у меня есть отец. — Надька удивленно наморщила лоб. — И потом, кто вам разрешит взять меня? Это ведь не просто так — взять себе ребенка, и я не хочу жить у вас.
— Надя, ну хорошо, давай я возьму тебя в домашний отпуск на два дня — это разрешается в таких больницах. Ты посмотришь, как я живу, познакомишься с моим домом. Я хочу помочь тебе.
Петя удивленно слушал Лену.
— Ты это серьезно? Ты хочешь взять ребенка?
— Да, хочу — вырастить, вылечить, да, я хочу это сделать, я хочу реально помочь хотя бы одному ребенку. Надя, Наденька, может, ты согласишься пожить у меня, я постараюсь быть тебе подругой, буду обучать тебя в школе, купим тебе новую одежду…
— Я интернатовская! — Надька вдруг вскочила с дивана на ноги и встала напротив Лены. — Я никогда не буду домашней. Я люблю своего отца — инвалида и пьяницу. Я люблю убегать из интерната и ночевать на улице. А вы меня оденете, пригреете, а потом я вам не нужна буду. Это только сейчас в вас жалость колыхнулась от моего рассказа о припадках, а вы меня не жалейте… да ваши же знакомые вам скажут, что вы припадочную девчонку
в дом привели.
— Нет, нет. — Лена сжала руки на груди. — Нет, Надя, никто не скажет плохого о тебе.
— Послушай, Лена, — вмешался Петя, — не пори горячку. Это ведь не котенка завести или собачку, это же живой ребенок — человек. Меня тоже растрогал рассказ Нади, но ведь нельзя так сразу — взять домой. А потом Надя убежит от тебя со своими интернатовскими, и ты отвечать за нее будешь.
Разговор прекратился. Дверь отворилась, вошел Леша, а с ним Танька Рыжая, которая напросилась к нему на беседу. Танька с размаху плюхнулась
в мягкое кресло и с любопытством оглядела всех.
— Таня, — Лена горящим взором посмотрела на Рыжую, — ты хочешь уйти из больницы со мной? Хочешь, чтобы у тебя был дом, чтобы у тебя была сестра, которая бы заботилась о тебе, и чтобы никогда больше не попадать ни в эту больницу, ни в интернат?
— Я бы хотела, — сказала Рыжая, улыбка спала с ее лица, — только у меня нет никакой сестры и нет дома. Мой дом — это интернат.
— Давай с тобой жить вместе. — Лена встала, подошла к Таньке и погладила ее по рыжему вихру. — Я буду тебе, как… родственница, мой дом будет твоим домом.
— Вы мо… моя род… родствен… ница, — от волнения Танька стала заикаться, — мо… мой до… дом…
— Да, ты пойдешь в школу, я куплю тебе учебники, портфель, школьную форму, и ты пойдешь в шестой класс в нашу школу во дворе, а вечерами мы будем делать с тобой твои уроки, пить чай за столом и смотреть по телевизору фильм.
Танька покосилась на Надьку и покрутила пальцем у своего виска, показывая глазами на студентку.
— Она действительно хочет тебя взять к себе жить, — сказала Надька.
У Таньки на глазах заблестели слезы.
— Я хочу, чтоб у меня была мама, или сестра, или кто-нибудь, но у меня нет никого, и невозможно, чтоб у меня был свой дом, — сказала Рыжая, вытирая навернувшиеся на глаза слезы. — Меня никто не отпустит из больницы, я здесь буду лежать еще два-три месяца, а потом меня выпишут и я буду жить в детском доме. Такая у меня жизнь.
— А другой жизнью хочешь жить, другой, которую я тебе предлагаю? — не сдавалась Лена.
— Да, хочу, — с надеждой в голосе сказала Танька.
— Тогда я сегодня возьму тебя из больницы в домашний отпуск, а потом, завтра, заберу твои документы, оформлю выписку и буду оформлять опекунство над тобой, и ты больше никогда не попадешь в эту больницу. Пойдем
к Татьяне Николаевне и потом за твоими вещами.
— Может, ты все-таки одумаешься? — Петя взял Лену за руку. — Ты будешь жалеть об этом, но потом будет поздно.
— Нет. — Лена тряхнула своей пышной прической. — Пойдем, Таня, ты уходишь отсюда навсегда, идем.
Они ушли. Надька и оба студента как завороженные смотрели на дверь, за которой они исчезли.
Первый молчание нарушил Палей.
— Надя, — сказал он, глядя в узкие глаза девочки, — а ты бы хотела уехать вот так, с кем-то…
— Нет, — ответила Надька по-взрослому, — у каждого своя судьба.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Заканчивался 1967 год.
Пышно и красочно 7 ноября праздновали 50-летие революции.
И только в доме на набережной не было праздника. Все там было так же серо, убого и буднично. По коридору бродили двадцать пять девочек в своих фланелевых больничных халатах. В 19 часов они отужинали традиционной селедкой с картошкой, а в 21 легли в кровати, засыпая после уколов, порошков и таблеток, а вместо салюта им был свет неяркого синего ночника.
II
Катька лежит на верхней полке и смотрит в окно. Мимо проносятся поля, покрытые белым снежком, леса, деревеньки, весело в такт стучат колеса поезда. Никогда раньше она не ездила в поездах, и теперь, лежа на животе, не отрываясь, вот уже несколько часов смотрит в окно.
Катька стала вспоминать свой побег, как она пришла домой, и ее чуть не поймали там, и она едва убежала от участкового, потом несколько дней провела на вокзале и, отчаявшись, голодная и замерзшая, забралась в отходивший поезд, залезла на верхнюю полку и, не замеченная пьяным проводником, уехала в этом поезде «Ленинград — Москва».
«Ту-ту-ту-та-та-та…» — мерно стучали колеса по рельсам. Поезд стал замедлять ход, появился за окном перрон, станция, и состав остановился. «Малая Вишера», — прочла Катька на вывеске на здании вокзала. В купе прошли пассажиры. Две женщины разложили на маленьком столике нехитрую снедь: курицу, хлеб, бутылки с лимонадом. Женщины поудобнее устроились в купе, стали громко есть пищу и разливать по стаканам лимонад. Катька, свесив голову, смотрела на них — ее мучил голод.
Поезд тронулся — за окном опять замелькали дома, поля, леса. Вошел
в купе проводник и попросил у пассажиров билеты. Катька придвинулась к стенке и затаила дыхание. Он ушел, забрав билеты, в другое купе.
Стало смеркаться.
«Сколько времени? — думала Катька. — Уже часов пять, наверное, еду».
Внизу поели, собрали в кулек остатки пищи и сдвинули в уголок стола
к окну. Пассажиры улеглись на нижних полках и задремали. Катька потихоньку слезла с верхней полки, тихо, чтоб не шуршать бумагой, взяла сверток с остатками курицы и вышла в коридор.
В вагонном коридоре было полутемно, пустынно и уютно. Она быстро съела курицу и выбросила бумагу в приоткрытое окно. «Покурить бы», — подумала Катька. Но денег у нее не было, а стрельнуть сигаретку было не у кого. Так же на цыпочках она прошла обратно в купе, тихо притворила за собой дверь и забралась на верхнюю полку. В купе было уже совсем темно. За окном мелькали белые снежные поля, изредка огоньки небольших деревенек.
Катька повернулась к стене лицом и задремала. «Когда приеду в Москву, устроюсь на работу», — подумала она и заснула.
Ночью поезд приехал в Москву. Она проснулась от шума и в потоке пассажиров выбралась из вагона на перрон. Перед ней было большое здание и ярко светились буквы: «Ленинградский вокзал».
Катька пошла на вокзал. На ней было старое интернатовское осеннее пальто и меховая шапка-ушанка, которую она взяла у брата, вместо юбки — темно-синие шаровары, на ногах старые черные ботинки, рукавичек не было.
На вокзале было тепло, светло и людно. Работал буфет, где продавали горячие пирожки и кофе. Пассажиры приходили, уходили, многие спали на длинных скамейках, громкий голос диктора сообщал о прибытии поездов.
«Переночую здесь, — подумала Катька, — а завтра пойду искать работу».
III
Три недели она жила на Ленинградском вокзале. За это время познакомилась с вокзальной проституткой Аней, и та из жалости подкармливала ее пирожками или давала мелочь на еду. Катька рассказала ей свою историю, и Аня жалела ее.
— Ехала бы ты обратно, — советовала ей проститутка.
Но Катька упрямо качала головой. Она вспоминала интернат, больницу — куда ее обязательно «упекут», и отказывалась ехать.
— Поезжай, — жалела ее Аня, — я тебе денег дам на билет.
Но Катька не соглашалась.
Они часто курили с Аней, и та рассказывала ей про других проституток. «Видишь вон ту — полную, в короткой юбке, — говорила она, показывая на намазанную девицу, курившую в вокзальном туалете, — у нее жених есть — моряк, он в плаванье».
Катьке были неприятны эти разговоры, и она ушла бы от Ани, но у нее не было денег и она не знала, куда идти в этом незнакомом городе. Вид у нее был обтрепанный, грязный, она не мылась, спала на скамейках, ходила голодная.
Однажды ночью ее разбудили, и милиционер отвел ее в привокзальный пикет.
— Да это же Дудкина, — сказал дежурный, увидев Катьку, — она в розыске, вот на нее ориентировка, она из больницы убежала.
Он тут же связался с Ленинградом, и Катьку отправили обратно в больницу в сопровождении милиционера.
IV
— Вы слышали новость? — говорила Пихно в ординаторской врачам. — Дудкину поймали, в Москву успела добраться, на вокзале жила.
Пихно сидела за своим рабочим столом и просматривала историю болезни новенькой девочки.
— Куда ее теперь, в надзорную палату? — поинтересовался Кочубей.
— Да уж, конечно, как только приведут — ко мне, а я там решу, что с ней делать.
У Татьяны Николаевны было мерзкое настроение. Муж опять не ночевал дома, недели он проводил «на работе», и в семье назревал развод.
Катьку привезли вечером, заплаканную, измученную. У нее были вши, и ее голову обрили наголо. Катька сидела в приемном покое и видела, как на пол падают прядки ее недавно отросших волос. Бритва жужжала в руках больничного парикмахера, а Катька не переставала плакать. Она смахивала слезы рукавом больничного халата, но они опять и опять катились из глаз и затекали ей
в рот.
— Ну, хватит носом хлюпать, — сказал ей парикмахер, — готово. — Он снял с ее шеи белую простынку и стряхнул с нее волосы.
Приемный покой находился во дворе на первом этаже трехэтажного кирпичного здания, и Катьку, в сопровождении медсестры и медбрата, повели в четвертое отделение. Когда шли через двор, она чувствовала, как мягкий снежок падает ей на лицо, двор был освещен лунным светом, а с набережной из-за забора доносились звуки улицы, сигналы машин и были видны яркие фонари, освещавшие мост. Катька опять заплакала по этой вольной жизни.
— Перестань сырость разводить, иди быстрей! — подтолкнула ее в спину медсестра.
Они вошли в больницу и поднялись на четвертый этаж.
V
Галка Гаврилова сидела в комнате на старом потертом диване и смотрела на рыбок, которые плавали в маленьком аквариуме. Когда это занятие надоело ей, она подошла к окну и стала смотреть в окно. Взгляд ее уперся в стенку дома напротив, вверху она увидела маленький кусочек неба, солнце скользило только по верхним этажам дома, не доставая до третьего этажа, где находилась коммуналка, в которой проживала Галка с родителями. «Эх, старые ленинградские колодцы», — тоскливо подумала она и отошла от окна.
Второй месяц пошел, как она выписалась из больницы. «Почему мне так тоскливо, почему ничего меня не интересует, почему?» — задавала Галка себе вопрос.
В большой прямоугольной комнате была скромная обстановка: шкаф, старый раскладной диван, круглый стол, стулья, сервант с чайным сервизом, телевизор на тумбочке, за ширмой железная кровать, высокая, с железными шариками на спинке, — кровать отца с матерью, у дверей кухонный столик и вешалка за занавеской. Большие портьеры закрывали два широких окна, на подоконнике горшки с цветами — коллекция кактусов, увлечение отца. Галка подошла и понюхала большой красный цветок.
«Не пахнет, — подумала она. — Как мертвый».
«Как жить? Чем жить?» — проносилось в голове у Галки. Она подошла
к зеркалу и посмотрела на свое отражение. «Фу, уродина, ненавижу себя. Эти маленькие глазки без ресниц, большой нос, лягушечий рот, — она дотронулась рукой до щеки, — а кожа белая, как у мертвеца, и эта ужасная худоба». Галка отошла от стены с зеркалом и села на диван. Она посмотрела на рыбок и сказала:
— Но это еще ладно, с этим жить можно — с худыми руками, с худыми ногами, с этим худеньким тельцем и с этим некрасивым лицом, с этим всем можно жить. Но как жить с этими черными мыслями о смерти и безнадежности? Как жить на свете со своим страхом перед каждым наступающим днем? Это не вылечить никакими таблетками и порошками». Она обхватила голову руками и стала читать стихи из «Маскарада»:
Ты права, что такое жизнь? жизнь вещь пустая.
Потом тоскливо посмотрела на дверь. «Зачем меня выписали из больницы? Там мне и место, там место таким, как я, больным. Я же больна, а они выписали меня, а я говорила, что не хочу выписываться. Я чувствовала себя лучше
в той обстановке, и мысли черные меня реже там посещали».
Она опять прижала руки к лицу:
Тебя любить — за то ль, что целый ад
Мне в грудь ты бросила? о нет, я рад, я рад
Твоим страданьям; Боже, Боже!
В дверь постучали и отошли. Галка перестала читать стихи. «Соседка, — подумала она, — что ей надо?»
Галка взяла кушак и посмотрела на люстру.
Когда вечером ее родители пришли с работы и вошли в комнату, они увидели стул на столе, снятую с крюка пластмассовую люстру и Галкино безжизненное тело, висевшее на кушаке.
VI
Шел декабрьский снег. Крупными мягкими хлопьями он ложился на деревья, на забор, на крыши домов, на детскую площадку во дворе сумасшедшего дома на набережной.
Зинка смотрела на этот снег из окна больницы и думала, как хорошо сейчас дома, во дворе, на горке кататься на лыжах, скатываться на санках к пруду.
«Сегодня суббота, — думала Зинка, — и все дети после школы пойдут во двор играть в снежки».
Зинке было скучно. «Скоро обед, — подумала она, — и мы пойдем строем
в туалет, потом в столовую. Как все надоело».
В игровой шумели девочки, играли в шашки, читали книги, смотрели детские передачи по телевизору.
«Хоть бы Катьку поскорей выпустили из надзорной палаты», — подумала Зинка.
Катьку вторую неделю не выпускали из надзорки, не разрешали с ней общаться девочкам и делали уколы по три раза в день.
К Зинке подошла Наташка Иванова:
— Как Катюшечка себя чувствует? Скоро ее выпустят к нам, — засюсюкала Наташка, — а где ее поймали? На вокзале? Ну расскажи мне, Зиночка, — просила Иванова, — я никому не расскажу, мне все так интересно. А ты знала про ее побег? Знала? — приставала Наташка.
Зинка не отвечала ей, но Наташка не отставала.
— Пошла от меня, а то получишь, — пригрозила Зинка. Та надула губы и отошла в сторону.
В игровую врач привел Ирку Седову. Она поправлялась, у нее повысилось настроение, она была причесана, в длинном фланелевом халате с завязками. Ирка прошла к стулу у двери и села, оглядываясь вокруг. Надька Куликова сейчас же бросилась к ней, уселась рядом и стала нежно гладить Ирку по рукаву.
— Как ты себя чувствуешь? Я так рада, что ты улыбаешься. Ты узнаешь меня? Я — Надя. Я приходила к тебе, когда ты была в надзорке. Я часто к тебе приходила и разговаривала с тобой. Я знала, что ты поправишься, — не уставала говорить Надька.
Ирка взяла ее за руку, поглядела на Надьку своими зелеными глазами и улыбнулась.
— Я помню, ты часто приходила ко мне, приносила мне яблоки и печенье, сидела рядом с моей кроватью.
— Да, — радостно подтвердила Надька, — я приносила тебе передачу. Расскажи, почему ты заболела?
— У нас учится мальчик, и я хотела с ним встречаться. Он всем девчонкам нравится в школе, и он встречался со мной, а потом перестал и стал встречаться с другой девочкой. Я переживала, плакала, не ела и говорила, что не хочу жить. И меня отвезли в эту больницу. Мне было так тяжело, а сейчас все прошло. Мне даже смешно, что все это было и из-за Витьки я попала в сумасшедший дом. Теперь я все это вспоминаю с улыбкой. Вот видишь — я улыбаюсь и смеюсь, а раньше не могла улыбаться. — И Ирка обнажила в улыбке свои белые ровные зубы.
— Хорошая ты какая, — сказала Надька, поправляя прядку волос, сползшую Ирке на лоб.
— А что у тебя с руками? — спросила Ирка, указывая Надьке на зарубки на ее руке выше запястья, — кто тебе это сделал? Ты сама, что ли, себе руки порезала? Зачем?
— Это я гвоздем царапала кожу. У меня есть гвоздь и еще всякие железки, я их в матраце держу. Только это по секрету. Смотри, я тебе сейчас покажу, я никому не показывала, только тебе покажу. — И Надька задрала рукав халата — на левой руке повыше запястья, но ниже локтя с тыльной стороны руки Надьки, где голубели синие прожилки вен, красовались две свежие красные болячки, две выцарапанные гвоздем буквы «Н. К.» — Надькины инициалы.
— Здорово, правда? — спросила Надька.
— Не надо этого делать. Я прошу тебя, не надо. Тебе больно. И если врачи или медсестры увидят, положат в надзорку и будут делать больные уколы.
— Я осторожно, никто не увидит. И никто не найдет у меня этот гвоздь, я его далеко в матрац запрятала, — сказала Надька.
VII
Зинка продолжала смотреть в окно. Снег перестал идти и теперь лежал белым слоем, искрился на солнце. Он накрывал всю детскую площадку, и Зинка с сожалением подумала: «Эх, жалко, что на прогулку сейчас не выводят, можно было бы поиграть в снежки, а то и бабу слепить».
По двору двое медбратьев вели девочку в приемный покой. На ней было темное пальто и шапка в руке. Что-то знакомое было в этой мальчишеской походке, а волосы, эти рыжие волосы… «Ах, — воскликнула Зинка, — да это же Танька Рыжая!»
Через полчаса Таньку привели на четвертый этаж. Она никак не хотела входить в отделение, упиралась ногами и руками в дверной проем. Сбежались медсестры и стали отцеплять Танькины руки и ноги. Но Танька ревела как белуга и цеплялась. Наконец ее волоком потащили по коридору. Она плевалась, толкалась и пыталась вырваться. Ревущую, приволокли ее в надзорную палату и повалили на кровать. Уже прибежала медсестра с шприцем. Принесли мокрые простыни.
— Обертывание, обертывание, — говорили медсестры, — снимайте с нее одежду.
Они повалились на детское Танькино тело и стали срывать с нее больничный халат, рубашку и трусы. Совсем голая, она орала и ругалась матом. Ей скрутили руки, прижали ноги и стали ее обертывать мокрыми простынями. Через некоторое время Танька лежала спеленутая, как гусеница, и только голова ее торчала, рыжая, как пожар. Она еще побрыкалась, поплевалась и утихла.
Все вышло очень просто в тот день, когда Лена Сорокина решила взять
к себе домой Таньку Рыжую. «Я не понимаю вашего поступка, но не буду чинить никаких препятствий», — сказала ей Пихно и отпустила Таньку с Леной.
Они вышли на набережную. Была осень — ноябрь месяц. С реки дул прохладный ветерок, и Танькино легкое драповое пальто продувало насквозь, она ежилась и дрожала.
— Завтра пойдем купим тебе теплое пальто, — сказала Лена.
Ее переполняло радостное чувство. «Кем была эта девочка-детдомовка?
А теперь она будет учиться, получит образование. Я помогу ей стать человеком» — такие мысли были у нее в голове. «Эта Танька даже не очень некрасивая. У нее только повадки мальчишеские и лицо слишком веснушчатое. Но это ничего, это я постараюсь исправить, а веснушки — купим крем и выведем. А рыжие волосы — это даже красиво и модно». Лена взяла Таньку за руку. Та крепко взялась за руку Лены, и ей казалось, что в жизни ее происходит что-то очень важное и необычное, что жизнь ее наконец изменилась.
Они приехали в общежитие, где жила Лена. Вахтерша не хотела пропускать Таньку и устроила целый допрос: «Кто? Зачем? Откуда? Какая Таня?» Наконец, после объяснений и пререканий, они поднялись по лестнице на третий этаж в небольшую квадратную светлую комнату.
— Располагайся, — сказала Лена, — указывая на вешалку у двери, — вот моя кровать, а тебе кровать поставим напротив, — она указала на пустое место.
Танька сняла пальтишко и уселась на один из двух стульев, находившихся
в комнате.
— Сейчас чай будем пить, — сказала Лена и ушла на кухню за чайником.
Танька огляделась: шкаф у дверей, стол посредине комнаты, письменный стол, заваленный бумагами и тетрадями, втиснутый между кроватью и окном, и стулья — вот и вся скромная обстановка этой комнаты.
В это время Лена подогревала чайник на плите в общей кухне. «Конечно, будут сложности, будут преграды, препятствия, будут материальные проблемы, но все это преодолимо», — думала она.
Когда она вернулась в комнату с чашками и бутербродами на маленьком подносе, Танька все так же сидела на стуле и оглядывала комнату.
— А теперь пить чай, мыться, чистить зубы перед сном и отдыхать, а я пока принесу тебе раскладушку и постельное белье, а завтра поставим сюда новую кровать. Я скажу коменданту, что мне нужна вторая кровать, так… — Лена замялась. — Ну что ты, Таня, не стесняйся, пей чай… вот колбаса с булкой, ешь. Я сейчас приду.
Она пошла искать раскладушку и через полчаса вернулась ни с чем. Танька уже поела, сидела за столом, положив голову на руки, и дремала.
— Ложись, ложись, Таня, — сказала Сорокина, — раздевайся и ложись на мою кровать.
— А вы как же? — спросила, засыпая, Танька. — Как же вы?
— Ты спи, спи. Я переночую у соседей.
Лена надела пальто и вышла из общежития. На улице зажглись фонари, проезжали машины, автобусы, редкие пешеходы попадались навстречу.
«Куда я иду, зачем? — подумала она. — А не все ли равно, гуляю, надо походить, подумать, можно присесть вон на ту скамейку в скверике и там обо всем подумать. Какие голые деревья, почему осенью они такие черные и мрачные? Вот этот тополь — ему, наверное, полвека, он такой высокий и могучий». Лена подняла голову, пытаясь в вечернем небе разглядеть громадное дерево.
«А ведь я хочу есть, — вспомнила она, — я ведь не ела ничего».
Она пошла в булочную и купила булку.
«А вот теперь можно сесть на скамейку и съесть эту булку», — подумала она.
В сквере было мало народу. На соседней скамейке собралось несколько парней с гитарами, они бренчали и пели песни. Иногда они наливали вино из темных бутылок в стаканы, звенели стаканами, пили и продолжали петь.
С ними были две девушки, которые курили сигареты и тоже пили вино. Парни пели песни, кричали, «рвали» у гитар струны и переругивались. Девицы громко смеялись и обнимались с парнями.
— Поцелуй меня, поцелуй меня, — приставала к длинноволосому парню одна из девиц, — ну, Юра, Юрочка…
— Сигарету мне дайте… вина! — шумела компания.
Утром Лена поучала Таньку за завтраком:
— Не так надо пить чай, не надо хлюпать, чавкать, не надо ковырять
в зубах пальцем и икать за столом. Все это неприлично. Налей чай в блюдечко и тихо, бесшумно выпей его… вот так… — И Лена, сделав рот трубочкой, бесшумно втягивала в себя душистый чай. — Вот так… Пробуй, учись…
Танька сделала, как ее учила Лена, уронила блюдце и разлила чай.
— Ничего, ничего, аккуратней и не торопись, — говорила Лена.
— Елена Сергеевна, — начала Танька, заикаясь от смущения, — у меня не получается, я ем всегда жадно, быстро и громко.
— Таня, — сказала Лена,- не называй меня так.
— Как?
— Ну, говори просто — Лена, я хочу быть тебе близким человеком, чтобы ты не страдала, не мерзла, не голодала, чтобы у тебя был дом и ты знала, что
у тебя есть человек на свете, который заботится о тебе, думает о тебе, который всегда откликнется на твои беды и поможет тебе.
Танька никогда не слышала таких речей. Никто ей никогда не предлагал помощь, не пытался ее приласкать, обогреть. С детства ее дразнили «рыжей-бесстыжей», и она научилась драться и защищать себя кулаками раньше, чем ходить.
— Я хочу, чтобы ты выросла доброй, честной, порядочной, чтобы ты была старательной, хорошо слушала в школе учителей и также дома занималась уроками, читала книги, — я запишу тебя в библиотеку. Хочешь, я тебя запишу в спортивную секцию? Или ты хочешь петь в хоре? Ты любишь петь?
— Люблю песни петь, люблю книги читать. Я буду слушаться учителей, буду мыть полы, буду мыть посуду, вытирать пыль с вещей, подметать пол, наводить порядок в комнате. Я буду заправлять за собой постель, буду чистить зубы. Я буду все делать, что ты мне скажешь.
«На это уйдут годы», — подумала Лена.
VIII
Детский дом, в котором училась и жила Танька, находился в Кировском районе. До Краснопутиловской улицы Лена добралась на метро. Потом еще долго колесила дорогами новостроек, ходила по дощечкам между стройками и выискивала нужный адрес. Снег, который шел с утра, растаял и превратился
в грязное хлюпкое месиво.
«Ноги уже мокрые», — почувствовала Лена.
Наконец она нашла нужную улицу и увидела детский дом. Это было четырехэтажное здание из светлого кирпича, окруженное невысоким забором. Лена вошла в незапертую калитку и позвонила в звонок у входной двери. Наконец дверь отворили. В дверях стояла женщина в темно-синем рабочем халате.
— Вы к кому? — был ее вопрос.
— Я насчет ученицы шестого класса, — сказала Лена.
— Подождите в гардеробе. — И женщина ушла.
«Тюрьма, — подумала Лена, оглядываясь вокруг, — та же тюрьма, как и
в больнице, только здесь более свободно».
Послышались шаги.
— Кто вы такая? — В гардероб вошла женщина с высокой прической,
в темном костюме, средних лет.
— Я хочу забрать документы Гришиной Татьяны, я — Сорокина, врач, будущий врач-психиатр, — сбивчиво стала говорить Лена.
— А, тогда проходите, — немного смягчилась женщина, — я классный руководитель, пойдемте в кабинет директора.
Они пошли длинными коридорами детского дома, поднялись на второй этаж и опять пошли по коридору. Здесь располагались учебные классы, шел урок и слышны были голоса учителей. Они поднялись еще по другой лестнице, и на третьем этаже был кабинет с надписью «Директор».
— Он на уроке, вы подождите в приемной, он придет после звонка, — сказала классная руководительница и ушла.
Лена села на стул у стены и стала ждать. Прозвенел звонок, и сразу в коридоре послышался шум, крики и топот ног. «Как будто рота солдат топает», — подумала Лена.
В приемной было светло, на большом окне висела цветная штора, стояли горшки с цветами, было немного старой мебели, потертая ковровая дорожка лежала на полу.
Дверь открылась, и вошел директор — мужчина лет пятидесяти, лысый и грузный, в сером костюме. Лена прошла вслед за ним в его кабинет. Здесь было больше мебели, был даже телевизор в углу на тумбочке.
— Я слышал о том, что Татьяна Гришина проживает у вас уже несколько дней, — начал директор, опускаясь в мягкое кресло за массивным рабочим столом. — С какой целью вы это сделали?
— Я это сделала для того, чтобы она жила у меня. Я хочу оформить над ней опекунство, для этого мне нужны ее документы.
— Вы должны вернуть ее в больницу или в интернат, сейчас за нее отвечаю я, и у вас нет никаких прав на нее. И документы были и будут у нас, — сказал директор.
— Но я хочу забрать этого ребенка и оформить опеку над ним. Государство это разрешает делать гражданам.
— Ну хорошо, — стал сдаваться директор, — я вам выдам копии документов.
Из детского дома Лена возвращалась по той же расхлябанной дороге из дощечек. У автобусной остановки она достала бумаги и стала читать их. Родителей у Таньки не было. Ее новорожденную нашли на вокзале в грязных тряпках и отвезли в Дом ребенка, потом перевели в детский дом. У Лены на глазах заблестели слезы. «Сейчас тушь потечет», — подумала она, достала платочек и стала тщательно промокать уголки глаз.
Из детского дома Лена поехала сразу же в райисполком. Комиссия по усыновлению и опекунству работала только один раз в месяц по четвергам. На стенке на доске висели образцы документов, которые надо было представить
в комиссию:
1. Характеристика с места работы.
2. Семейное положение.
3. Справка о заработной плате.
4. Справка о жилплощади.
Лена зашла в кабинет № 1 к инспектору по делам опекунства. Побеседовав с ней пять минут, Лена поняла, что это не женщина, а скорее формуляр в юбке и ходячий свод уставов и правил.
— Где вы будете жить с ребенком?
— В общежитии.
— Хм… в общежитии — тот же интернат. У вас нет работы.
— Я в этом году получаю диплом врача.
— Вы не замужем.
— А что, одиноким запрещается брать детей?
— А какие у вас доходы?
— Пока доходов нет.
— Может, пока и ребенка не надо брать.
— Но ребенок хочет жить со мной.
Инспекторша пожала плечами:
— Пишите заявление и оставляйте.
IХ
Танька стеснялась выходить в коридор общежития и почти не выходила на улицу, так как вахтерша тетя Даша невзлюбила ее и все время допрашивала, кто она, откуда, куда идет и зачем, и Лена сняла однокомнатную квартиру на краю города в новостройках, и они переехали из общежития.
Лена одевала, кормила Таньку и занималась с ней по вечерам уроками. Чтобы заработать денег, она устроилась работать ночью. Танька ожидала Лену из института, с работы, варила яйца всмятку, готовила кофе. Когда приходила Лена, Танька бегала по маленькой квартирке то за хлебом, то за солью, за чайником, за полотенцем и во всем старалась услужить. Она молча смотрела, как Лена, осунувшаяся после ночной смены и ставшая уже такой близкой, ест, пьет, и потом убирала посуду, собирала крошки, вытирала стол. Лена ложилась в постель. «Разбуди меня через два часа», — просила она и засыпала. Затем уходила на занятия.
«Мне надо отказаться, — думала иногда Лена, — я не выдержу так дальше». У нее начало появляться чувство ненависти к Таньке. «Почему она не отказалась? Вот ведь Надя отказалась и не стала сидеть у кого-то на шее».
«Отвезти ее в интернат, оставить там, и точка, и чтоб не знала, а то убежит», — думала она по ночам на работе.
«Таня, ты меня прости, каждый в жизни совершает ошибки…» — мысленно разговаривала она с ней.
Целыми днями Лена пропадала в институте и на работе, она не приходила домой и спала у подруг в общежитии. Танька сидела одна в квартире и ждала ее.
«Хоть бы она ушла», — думала Лена.
Как-то вечером, придя в квартиру и увидев голодную Таньку и ее преданный взгляд, чай на столе и хлеб, приготовленный для нее, Лена, отвернувшись к стене, глухо проговорила:
— Извини меня, я больше не буду здесь жить, а ты собирайся, я отвезу тебя в интернат.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Потом Танька Рыжая рассказывала Катьке Дудкиной в надзорке, что Лена вечером привезла ее в детский дом, сдала вахтеру и сразу же уехала, сказав, что она не будет оформлять опеку над Танькой и что возвращает ее в детский дом со всеми вещами и бумагами.
После Танька лежала в детдомовской спальне и всю ночь не могла уснуть, вспоминая Лену, их совместную жизнь, и плакала. Утром у нее были красные глаза и все лицо было в красных пятнах. За завтраком девчонка с соседнего стола обозвала ее «отродьем» и бросила в нее кусок булки. Танька кинулась на нее, разбила ей кулаком нос и стала душить. Ее еле оттащили от девчонки и отвели в карцер — темный чулан без окон, находившийся в подвальном помещении, и закрыли на замок. Потом приехала «скорая помощь», пришли два медбрата, и Таньку увезли в больницу.
Надька Куликова, которая тоже приходила в надзорку и выслушивала рассказ Таньки Рыжей о ее днях, проведенных вместе со студенткой, и о том, как Танька опять оказалась в детдоме и потом в больнице, иногда бледнела от злости, прищуривала свои и так узкие глаза и говорила сквозь тонкие губы:
— Не надо было ехать с ней. Ладно, не горюй, забудь все. Скоро выпустят тебя из этой надзорной палаты, и мы с тобой будем играть в шашки.
Был вечер. В игровой смотрели телевизор. Дверь в игровую открылась, вошел доктор Кочубей и с ним девочка-подросток.
— Это новенькая, — сказал он медсестре, — моя падчерица, ее зовут Наташа Грекова-Кочубей.
II
Наташа Грекова была невысокая, худенькая, черноволосая девочка с коротко подстриженными волосами, симпатичным лицом, звонким голосом и жизнерадостным характером. В этом году, на рубеже четырнадцати и пятнадцати лет, с ней произошли физиологические изменения, которые преобразуют девочку в девушку. За лето ее фигура окрепла и округлилась.
Мама обожала свою Наташу, делала ей всевозможные подарки, не отказывала ей ни в чем и поощряла все ее прихоти и желания. Наташа читала Мопассана и Цвейга — «Милый друг», «Жизнь», «Амок», «Письмо незнакомки», — все это волновало ее сердце и воображение. Любовные сцены она перечитывала по несколько раз, знала наизусть, и у нее каждый раз все снова и снова замирало сердце от этих прочитанных строк. «Когда я полюблю, — мечтала Наташа, — мы тоже будем сгорать от страсти в объятиях друг друга».
С осени в их дом начал ходить Михаил Альбертович Кочубей. Он проводил много времени с матерью Наташи, они ходили в театр, в гости или просто уединялись в комнате. Наташа замечала, как мать менялась, вспыхивала, когда их руки соприкасались, а голос приобретал нежность. «Не надо ее опасаться, — говорила мать, — она еще глупенькая».
Но она напрасно так думала о дочери, потому что уже несколько девочек из ее класса рассказывали Наташе про свои любовные похождения и про своих любовников — про все эти вздохи, охи, стоны и движения.
А еще ей рассказывала об этом ее одноклассница Лида Платонова — высокая красивая девочка с длинными, туго заплетенными косами. У нее был взрослый поклонник, и она считалась опытной в этих делах девочкой. «Поедем со мной, — не раз говорила она Наташе, — у моего любовника есть друг, я тебя
с ним познакомлю, и тогда все узнаешь сама».
Все-таки она уговорила ее, и Наташа поехала вместе с Лидой к ее другу. Они приехали на какую-то квартиру, там были мужчины, они наливали вино и шутили, играла музыка — все кружилось перед глазами. Они танцевали… и потом Наташа оказалась в другой комнате с мужчиной, который по-отечески укладывал ее в постель.
— Что со мной? — спросила Наташа.
— Это от выпитого вина… Это пройдет… головокружение. — Он что-то еще бормотал, расстегивал ей кофту и стягивал коротенькую юбочку.
— Нет, нет, — она отталкивала его двумя руками.
— Тебе понравится, — бормотал он и лез ей в лицо своими усами. Лицо у нее было мокрое от его слюнявых поцелуев, он был весь потный и дрожал…
Ей было больно и отвратительно, она не почувствовала ни ласки, ни страсти, ни острой, жгучей любви, о которой читала по ночам в своих книгах.
— Уйди, уйди, — говорила она потом, отыскивая на полу свою разбросанную одежду.
«Как стыдно, как стыдно», — повторяла Наташа про себя в трамвае и метро, пока добиралась до дому.
«Мать по глазам прочтет», — думала она, открывая дверь, и, только услышав в комнате звонкий смех матери и игривый голос Кочубея, немного успокоилась.
Это было три месяца назад. После этого Наташа думала о мужчинах с чувством гадливости и боли.
Такой была Наташа Грекова-Кочубей, которую ее отчим доктор Кочубей обманом и хитростью привез к себе на работу. Там ее переодели, забрали ее вещи, выдали больничный халат и привели в игровую.
III
К середине декабря на улице потеплело и снег, который уже успел выпасть за первый месяц зимы, начал таять.
У Татьяны Николаевны все валилось из рук утром. Дочка ушла в школу без завтрака, а муж, как всегда, еще не приходил со вчерашней работы. С утра начались телефонные звонки, и настойчивый молодой женский голос требовал мужа к телефону. У Татьяны Николаевны от всего от этого разболелась голова, и она прилегла на диван с мокрым полотенцем на голове.
Было около восьми часов утра. «Я опаздываю», — подумала она, глядя на часы.
Она услышала шум открываемого замка, и входная дверь открылась.
— Таня, ты дома? — услышала она голос мужа.
«Я-то дома, — зло подумала Татьяна Николаевна, — а вот ты где ночевал, интересно?»
— Представляешь, дорогая, сколько работы… — начал он, входя в комнату, и осекся, упершись взглядом в ненавидящий взгляд жены.
— Я ухожу, ложись спать. И скажи своим аспиранткам, чтобы не звонили сюда по телефону по утрам.
«Все уходит, как в песок», — думала Пихно по дороге в больницу. Ей вспомнилось, как двадцать лет назад он караулил ее у подъезда, забрасывал цветами, носил на руках и буквально на коленях просил стать его женой. «Я не могу жить без тебя», — говорил он, и голос его срывался от волнения… «Все уходит в песок», — еще раз повторила она про себя.
Она пришла в больницу к девяти часам и сразу же стала готовиться
к обходу.
Зинка мыла руки перед завтраком. Одна рука у нее была перевязана, и она прятала ее под халат. Она мыла руки и вспоминала вчерашний обход врачей. «Твоя мама просила подержать тебя еще месяц, так что через месяц домой, не раньше», — сказал ей Кочубей. «Ну выпишите меня, я прошу, я так ждала, я домой хочу», — запросила Зинка. «Через месяц, не раньше», — ответил он. И они отошли дальше. Зинка села в угол. Ей было плохо. Она просто умирала. «Еще месяц здесь, в больнице, нет, это невозможно. Убежать, как Катька? Но куда? Домой? Там возьмут, и опять сюда». Она чувствовала, что сейчас хлынут слезы. Но плакать здесь нельзя, за слезы здесь укол, а то и два.
Зинка подошла к Надьке.
— У тебя есть гвоздь? — спросила она.
— У меня в палате, пойдем на тихий час, я тебе дам, — ответила Надька.
На тихом часе ей передали гвоздь. Зинка спряталась с головой под одеяло и стала ковырять себе вену. Гвоздь был настолько тупой, что ей удалось содрать только кожу. Тогда Зинка со злостью выковыряла свои инициалы — «З. С.». Она сильно ободрала кожу и испачкала простыню кровью. Пришлось перевязывать руку тряпкой, которую Зинка нашла под матрацем…
— Покажи руку.
Зинка очнулась. Рядом с ней стояла нянька — одна из самых злющих, дежуривших сегодня.
— Зачем вам? — вспылила Зинка и попыталась незаметно ускользнуть.
Нянька схватила ее за руку и стала больно развязывать тряпку, потом сказала:
— Ага, кожу себе порезала, изувечила себя, так, к врачу в кабинет!
Это означало — выписки не видать еще несколько месяцев или новый курс больных уколов. Зинка похолодела.
— Не надо, простите, не говорите, пожалейте… — начала она уговаривать злющую няньку, но бесполезно.
Та, злорадно улыбаясь, крепко схватила ее за руку и повела в ординаторскую.
— Татьяна Николаевна, — заговорила нянька, — смотрите, что Ковалева Зина с рукой сделала. И откуда они только берут железки всякие! Надо будет матрацы проверить.
Заведующая подошла и стала рассматривать Зинкину руку.
— Положите ее в надзорную палату и уколы аминазина — пять кубиков три раза в день, — сказала она зло и решительно.
Зинка вырвалась у няньки из рук и побежала по коридору. Она с воплем неслась и орала протяжно: «Аааа!..» Ее догнали и поволокли в надзорную палату. Там она стала биться, как припадочная, и обзывать всех, кого только могла вспомнить. У нее была истерика. Самая сильная из всех, что были раньше.
Побежали за уколом, чтоб привести ее в чувство. Когда подошла нянька, Зинка изловчилась и ударила ее ногой в живот, потом в лицо. Она прижалась между кроватью и стенкой, и к ней не могли подойти.
— Дураки, гадины, скотины, уродины, — говорила она слова, которые приходили ей на ум, — фашистки, садистки!..
Наконец медсестра изловчилась и навалилась на нее. И сразу же вся свора медперсонала набросилась сверху — скрутили, связали, подмяли под себя, и она еле-еле могла только вздохнуть. Медсестра со злым лицом вколола ей шприц. Игла плохо проходила, так как у Зинки был застой лекарств и были большие желваки. Наконец иголка прошла под кожу, и лекарство попало по назначению.
Зинке связали руки и ноги полотенцами и раздели догола. Она лежала вся мокрая, красная от стыда и борьбы, и глядела на мучителей ненавидящими глазами.
— Охолони немного, — сказала ей нянька.
Все начали расходиться. Через несколько минут Зинка почувствовала, как на нее надвигается сон.
— Накиньте одеяло, — попросила она, — холодно.
На нее накинули одеяло, и кусочек его попал в рот. Она с отвращением выплюнула его и стала засыпать. Сон навалился на нее. «Лучше спать», — успела подумать она и провалилась.
Проснулась она поздним вечером. Руки и ноги у нее уже были развязаны. Она села на кровать и стала надевать рубашонку.
— Я в туалет, — сказала она няньке.
Та открыла дверь граненым ключом и повела ее, как под конвоем, на горшок.
Вернувшись потом в палату, Зинка уткнулась лицом в стенку и, лежа на своей кровати, стала вспоминать, как провела дома свои последние дни перед больницей. Она вспомнила щенка: «Наверное, подрос. Я вернусь, буду гулять
с ним, потом поведу на площадку, буду дрессировать, научу его командам «сидеть», «стоять», «ко мне», прыгать через препятствия. Потом научу его защищать меня от хулиганов. Приведу сюда, и он покусает эту злющую няньку и врачиху». Зинка даже заулыбалась от этой мысли. Потом она вспомнила свою единственную подругу, с которой они постоянно вместе в школе и не разлучаются. «С кем она сейчас, — подумала Зинка, — наверное, стоит на перемене у окна. Скорей бы домой, будем с ней забираться на лифте на восьмой этаж и смотреть сверху на школу, на двор или валяться в снегу, как в прошлом году». Ей нравилась ее некрасивая черноволосая подруга, с ней почти никто не дружил, кроме Зинки. «Скорей бы домой», — еще раз подумала она.
И так размечтавшись, предавшись воспоминаниям, она вроде повеселела и подумала, что все наладится, плохое пройдет и у нее будут впереди веселые дни. «Главное — отсюда бы скорей выбраться», — еще раз подумала Зинка. Она несколько раз зевнула и стала засыпать. «Все наладится», — еще раз подумала она и заснула.
Надьку Куликову выписали из больницы, и она уже неделю живет в интернате. Она соскучилась по отцу, но ее не отпускают повидаться с ним.
— Пожалуйста, — просит она воспитательницу, — на один вечер.
— Нет, сейчас карантин и все посещения и отлучки запрещены, — отвечает ей та.
— Меня отец ждет, я обещала прийти к нему в субботу, — просит она опять.
— Ты мешаешь мне, — кричит на нее воспитатель, — отстань!
«Надо убежать, — обдумывает Надька, — но как? Все двери закрыты. Если только через окно попробовать…»
Надька спускается по лестнице с третьего этажа, проходит длинным коридором и выходит в гардероб. Уже вечер. Занятия в интернате давно закончены, и дети заняты приготовлением домашних уроков на завтра.
Здесь тишина и сумерки. Видны вешалки с одеждой. Гардеробщица тетя Даша отсутствует. «Наверное, чай пьет в столовой», — думает Надька. Она на цыпочках проходит в гардероб и дергает дверь. «Фу, не заперто… так… шестой класс… седьмой… Вот мое пальто… так, а ботинки где?.. Шапка, шаровары». Затаив дыхание, Надька одевается и так же тихо выходит из гардероба. Она проходит мимо столовой, там слышится звяканье чашек и ложек. «Там она, чай пьет». Надька проскальзывает мимо столовой по коридору и заходит в следующую дверь — это туалет для девочек. Она дергает окно. «Так, есть, открыто», — радуется Надька, быстро растворяет оконную раму, другую, забирается на подоконник и прыгает в снег. «Удалось!» — Она бежит по двору, там перемахивает через невысокий забор и оказывается на пустынной улице. «Убежала, — радостно бьет в виски, — теперь нечего волноваться».
Надька оглядывается. На улице не видно никого из прохожих. С одной стороны забор интерната, с другой какая-то фабрика. Это здание темным силуэтом выделяется на фоне белого снега, и только все окна горят ярко-желтым светом — там работают люди.
Надька съежилась, засунула руки в карманы и мальчишеской быстрой походкой пошла по дороге. «Холодно, скорей надо идти». — И она ускорила шаг.
Вдруг предчувствие близкого приступа охватило ее. Она остановилась, прислонилась к забору, огляделась вокруг. Рядом никого не было. «Господи, спаси Надьку», — пронеслось у нее в голове, и страшная боль скрутила ей руки и ноги. Она упала на землю, и у нее начался припадок.
IV
Прошел месяц. В детской психиатрической больнице на набережной произошли изменения.
Оленьку Качалову стали лечить инсулином, проводили ей сеансы лечения, во время которых она лежала в отдельной инсулиновой палате в бессознательном состоянии и с безумными глазами. После этого лечения она начала много есть и стала терять свою грациозность, хрупкость и привлекательность. Разговаривать она пока не начала.
Катька Дудкина находилась на отделении, и разговора о ее выписке не было. Ирка Седова полностью выздоровела, за ней приехала мама из Колпино, и ее выписали из больницы. Веселая и похорошевшая, она радостно ушла, помахав всем на прощанье рукой.
Незадолго до этого похоронили Надьку Куликову. Она умерла от эпилептического припадка, когда ушла из интерната, чтобы навестить своего отца. Ее окоченевший труп со сведенными руками и ногами и с изменившимся в страшной гримасе лицом нашли в снегу. Ее опознали по интернатовскому штампованному белью. Хоронили ее всем интернатом. Было много цветов, девочки и мальчики искренне жалели ее и плакали на ее могиле. Ее отец-инвалид запил с горя и находился в таком состоянии несколько недель, пока у него не случилась белая горячка и его не увезли в больницу.
Выписали из больницы Наташку Иванову — ябеду и наушницу. За ней приехала в больницу ее мамаша — такая же противная и студенистая, как и Наташка. Она долго переодевала ее в нарядную одежду, сетовала на то, что Наташенька похудела, и, недовольная лечением и врачами, уехала с ней из больницы.
На отделение опять пришли студенты. Танька Рыжая идет по коридору из надзорки.
— Таня! — слышит она чей-то окрик. Она останавливается и видит около ординаторской Лену. Та стоит в белом врачебном халате.
— Таня, Танечка! — говорит Лена и протягивает к ней руки.
— Иди ты на …! — кричит Танька и бежит по коридору в игровую.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Сегодня в 18 часов посещение родителей. В игровой расставлены столы и стулья вокруг. Дети толпятся в коридоре. Выкрикивают фамилию, и ребенок радостно вырывается из рук сдерживающих его нянек и несется навстречу родителям. Тех, кто ничего не понимает, за руку подводят к родственникам,
к лежачим родителей отводят в палату.
Зинка никого не ждет, но все-таки толкается тут же среди детей и глядит, как счастливчики встречаются со своими мамашами и папашами и в обнимку идут в игровую, садятся за стол и поедают обильную передачу.
К Зинке никто, конечно, не придет, и она вызывается провожать детей
к родителям, выкрикивать фамилии и помогать в раздевалке раздевать родителей и давать им белые халаты. «Может, угостит кто, — думает она, — а то есть очень хочется».
Сердобольные родители, видя, что к такой усердной, симпатичной девочке никто не пришел, надавали ей шоколадок, конфет и печенья.
Наевшись до отвала, Зинка уступает свое «теплое» место другой девочке и уходит к себе в надзорку. Там она садится у окна, берет книгу, которую заранее принесла из игровой, и пытается читать. Но чтение на ум не идет. Тогда она сочиняет стихотворение и записывает его на обложке:
Хочется жить по-другому —
Как у Шарля Перро,
Противопоставить злому
Маленькое добро.
Зинка знает, что ее скоро выпишут и она больше никогда не попадет в эту больницу на набережной.