Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2006
1994: ЖИЗНЬ УДАЛАСЬ
После нескольких бурных лет, насыщенных выборами, путчами, реформами, распадом Союза, откровенными нарушениями старой Конституции и скоропалительным принятием Конституции новой, вступление в 1994 год напоминало прибытие государственного судна в тихую гавань. Впервые за долгое время власть «вертикализировалась», супостаты расселись по тюрьмам, экономика начала подавать первые робкие признаки стабилизации, и кормчий, уставший уже рулить то влево, то вправо, смог снять руки со штурвала, дабы отереть пот со лба. Корабль вошел в спокойные воды, но команда даже не подозревала, какие рифы ждут ее на этом участке пути.
ПОКА НЕ КЛЮНУЛ ЖАРЕНЫЙ ПЕТУХ
Впрочем, не все были столь наивны. Начало года ознаменовалось громкими добровольными отставками. Покинули свои посты три ведущих экономиста-реформатора: Егор Гайдар, которого незадолго до осенних сражений 1993 г. президент вернул в правительство первым вице-премьером, Борис Федоров, добившийся некоторых успехов в деле финансовой стабилизации, и Андрей Илларионов — тогда еще не слишком известный советник премьера Виктора Черномырдина.
Причиной или по крайней мере поводом для отставки стала относительная неудача реформаторов на прошедших в декабре парламентских выборах, где возглавляемый Гайдаром блок «Выбор России» (ВР) не смог получить большинства, достаточного для формирования нового правительства. Более того, в Думе образовалось даже антипрезидентское большинство — 256 из 448 депутатов.
После октября 1993-го многим казалось, что воодушевленные президентской решительностью избиратели однозначно выскажутся за реформы. Но внезапно мы столкнулись с тем, что впоследствии еще неоднократно ставило демократические силы в тупик. Мы столкнулись с иррациональностью поведения электората, с его удивительной внушаемостью и неспособностью принять ответственное решение.
Еще одной причиной неудач стала раздробленность реформаторов. Кроме ВР — «основных» демократов в парламент отдельными списками пробивались партии и движения, созданные Григорием Явлинским, Владимиром Лукиным и Юрием Болдыревым ради формирования демократической оппозиции («Яблоко»), Сергеем Шахраем и Александром Шохиным для выработки консервативной идеологии (Партия российского единства и согласия — ПРЕС), Анатолием Собчаком и Гавриилом Поповым в целях аккумулирования сил региональных лидеров (Российское движение демократических реформ — РДДР).
Истинной причиной раскола являлось, пожалуй, не столько различие взглядов, сколько личные амбиции. Гайдар даже предлагал Шахраю первое место
в списке ВР, но тот отказался — уже видел себя будущим президентом России. Однако, что, наверное, было даже важнее амбиций, так это политическая наивность. Сегодня нам уже достаточно ясно: в России не было электорального пространства для такого обилия демократов, а значит, все их идеологические расхождения были делом третьестепенным на фоне задачи объединения. Но
в тот момент лидеры разных партий и движений считали менталитет нашего общества гораздо более «западным», чем это было в действительности.
Способность адекватно оценить состояние дел проявилась у совершенно других людей. При выборах по партийным спискам удивительного успеха добился Владимир Жириновский со своей либерально-демократической партией (ЛДПР). Этот немолодой уже мужик — «уникальное зеркало темных сторон народной души», как тонко охарактеризовала его Ирина Хакамада, — ворвался в большую политику с энергией юнца. Однако его виденье российского электората со временем выдало в Жириновском «не мальчика, но мужа».
Некоторые считали Жириновского дураком, клоуном. Впоследствии его экстравагантные поступки (особенно парламентские драки, истеричные выкрики, а позднее вокальные номера на телевидении), казалось бы, подтверждали первое впечатление. И действительно, некоторые проблемы с психикой у вождя ЛДПР имелись. Однако связаны они были, скорее всего, с оценкой собственной личности, с укоренившимися еще в детстве представлениями о том, что весь мир ему что-то должен. В конечном счете эти проблемы не ослабляли Жириновского как политика, а, напротив, стимулировали его активность, делали его еще более настойчивым в достижении высокого положения, которого он, по собственному мнению, был достоин.
Некоторые считали Жириновского перспективным лидером русского нацизма, даже «русским Гитлером», как выразился известный историк Александр Янов. И бесспорно, по своей злобности и презрению к окружающим он для этой роли подходил. Причем почти 60% избирателей ЛДПР действительно голосовали за данную партию, исходя именно из националистических соображений.
Однако, как выяснилось вскоре, идеологической зашоренности у Владимира Вольфовича не было. Он легко менял одни убеждения на другие, лишь бы это приносило политические и материальные дивиденды. Судя по названию партии, ее лидер сначала собирался играть на демократическом электоральном поле. Более того, поначалу он выбирал между социал-демократией и либерал-демократией. Но вскоре он счел национал-патриотическую нишу более перспективной. А впоследствии (по мере надобности) Жириновский вдруг становился то агрессивным антикоммунистом, то столь же агрессивным врагом либерализма.
Наконец, некоторые считали лидера ЛДПР агентом КГБ. Владимир Крючков, возглавлявший Комитет в то время, когда эта партия зарождалась, не признавал Жириновского своей креатурой, но отзывался о нем с такой симпатией, что волей-неволей напрашивался вывод об их связи. Кроме того, трудно объяснить, как Жириновский мог без высокого покровительства в декабре 1993 г. получить свободный доступ на ТВ и буквально за несколько сеансов охмурить миллионы россиян. Однако если он и работал на органы, с таким же основанием можно сказать, что органы работали на него.
«Фюрер либерализма» впоследствии превратил политику в бизнес. Он всегда по большому счету поддерживал Кремль, всегда имел хорошее финансовое положение и всегда добивался от властей достаточной поддержки, чтобы пройти в Государственную Думу на очередных выборах. Мало кто мог у нас столь умело работать как с властями, так и с народом, тем самым обеспечивая свои личные интересы на протяжении многих лет.
К началу 1994 г. от успеха Жириновского больше всего выиграл Черномырдин. Премьер не участвовал в выборах и в случае развития событий по канонам западной демократии неизбежно должен был бы уступить место лидеру победившей партии или коалиции. Но поскольку Гайдар не получил большинства, позволяющего ему в полной мере претендовать на премьерский пост, а никому другому из участников парламентских баталий Ельцин по определению не намерен был предоставлять возможность формирования правительства, Черномырдин усидел в своем кресле, и более того, пребывал в нем аж до весны 1998 г.
Как ни странно, Виктор Степанович чем-то походил на Владимира Вольфовича. Например, экстравагантностью и непосредственностью высказываний. Его знаменитые «хотели, как лучше, а получилось, как всегда» и «как партию ни строим — все КПСС получается» прекрасно характеризуют два главных детища премьера — бестолковые экономические преобразования и рождение недоношенной партии власти под названием «Наш дом Россия». Получается, что лучше самого Черномырдина о Черномырдине никто не сказал.
Однако даже больше, чем внешними характеристиками, премьер напоминал Жириновского прагматизмом, всеядностью и отсутствием каких бы то ни было априорно заданных установок. Имея большой опыт работы в советском хозяйстве, успев поруководить газовой промышленностью СССР и концерном «Газпром», в который эта промышленность была преобразована на волне реформ, Черномырдин тем не менее остался совершенно чужд догматизму большинства «красных директоров». В отличие от Николая Рыжкова, он не стремился цепляться за старое, и, пожалуй, лишь недостаток образования мешал ему принимать разумные решения хотя бы на день-другой раньше, чем клюнет жареный петух.
И Черномырдин, и Жириновский в 1994 г. могли сказать: жизнь удалась. Один стал премьером, другой возглавил вторую по величине фракцию в парламенте. То, что у страны при этом еще оставались какие-то «маленькие» проблемы, волновало этих людей лишь в той мере, в какой могло повлиять на их личное высокое положение. А оно пока представлялось вполне надежным.
У Гайдара, Федорова и Илларионова были иные представления о жизни. Невозможность формирования реформаторского правительства означала, что жизнь удалась не вполне. Высокий пост для каждого из них не был самоцелью, а отставка, согласно понятиям того времени, означала возможность вновь вернуться во власть, как только безликий курс Черномырдина обнаружит свою несостоятельность.
Сегодня мы уже знаем, что в России переходного периода этот, столь характерный для цивилизованных стран, способ ведения политической деятельности совершенно не срабатывает. К власти возвращается не тот, кто доказал свою правоту избирателю, а тот, кого захочет видеть у власти президент. Сам же президент становится таковым не в результате свободного волеизъявления избирателей, а за счет применения изощренных политтехнологий. Но в 1994 г. мы все еще смотрели на российские реалии через призму наших представлений о европейской практике.
КУПЛЮ ЖЕНЕ САПОГИ
Что касается президента образца 1994 г., то он почивал на лаврах, демонстрируя даже большее спокойствие, чем Черномырдин или Жириновский. Этот год был первым, когда мы увидели Ельцина совершенно не похожим на того человека, который еще не так давно поражал массы силой своей личности.
Новый Ельцин, прошедший через тяжелый стресс времен вооруженного конфликта с парламентом, стал вялым, апатичным, порой смешным, а порой жалким. Он все чаще переставал работать и даже делать вид, что еще думает о положении в стране — отменял мероприятия, рано уезжал из Кремля, отправлялся на дачу. Пресс-служба изобрела формулировку «президент работает
с документами», но вскоре она уже никого не могла обмануть.
«Отклонения в нервно-психологическом состоянии у Бориса Николаевича я заметил весной 1993-го, — писал впоследствии его главный охранник генерал Александр Коржаков. — Он сильно переживал противостояние с Хасбулатовым и Руцким, впал в депрессию, даже начал заговариваться…» Другой наблюдатель — Егор Гайдар — отметил, что Ельцин очень расстроился из-за относительной неудачи демократов на декабрьских парламентских выборах. По некоторым данным, в случае успеха он был готов к серьезному политическому прорыву, но, столкнувшись с реальностью, сильно приуныл. 1994 год стал для него периодом абсолютного бездействия.
Ельцин сравнительно спокойно перенес даже то, что свежеизбранные парламентарии амнистировали участников августа 1991-го и октября 1993-го. Поворчал, но «на танк» не полез. Если для других представление о том, что жизнь удалась, выражалось в наслаждении властью, деньгами, почетом, то для Бориса Николаевича все сводилось к удовольствию, получаемому от «раздавленной» бутылочки. Зачастую в обществе Коржакова.
У Коржакова жизнь тоже удалась. В 1994 г. он внезапно превратился из телохранителя в лицо, по своему влиянию чуть ли не превосходящее премьер-министра. Александр Васильевич начал серьезно воздействовать на главные кадровые назначения страны и потихоньку продвигать своих друзей: Олега Сосковца — в премьеры, Михаила Барсукова — в руководители Госбезопасности.
А самое главное, Коржаков уже тогда начал «вертикализировать» олигархов, то есть делать то, что обрело поистине успешное воплощение уже при Владимире Путине. В свете «вертикализации» президентские охранники как-то раз наехали на людей Владимира Гусинского, положили их горизонтально (мордой в снег) и, по всей видимости, неплохо потрясли бы толстосума, если бы тому на выручку не подоспели на тот момент еще «недовертикализированные» чекисты.
Личный спецназ начальника Московского управления Федеральной службы контрразведки Евгения Савостьянова — выходца из демократических кругов — разметал ленивых охранников, вряд ли способных проводить серьезные операции. Тем самым в России было на некоторое время замедлено становление хищнического режима, при котором бандиты от власти стригут бизнесменов, как овечек. Если бы такой режим возник не на волне притока нефтедолларов, а в эпоху трансформационного спада, экономика вряд ли бы выдержала подобную нагрузку. Коржакову ничего не обломилось, но он утешился тем, что быстренько подписал у своего друга-президента указ о снятии Савостьянова с работы.
Впрочем, если бы проблемы страны ограничивались лишь тем, что президент выпивает со своим охранником, это было бы еще полбеды. Но Ельцин настолько потерял контроль над собой, что оттягивался публично.
О его пристрастиях информированным людям было известно и раньше. Как-то раз пресс-секретарь Вячеслав Костиков описывал сотрудникам «Комсомолки», как выглядит его шеф: большой, крупный, белокожий, пахнет хорошим одеколоном. «Как? Уже и до одеколона дошло?» — тут же отреагировали журналюги. Это было на заре эпохи Ельцина.
Но в середине 1990-х об экстравагантном поведении российского лидера судачил уже весь мир. Однажды в Берлине, изрядно расслабившись, Ельцин полез дирижировать оркестром. А во время большого зарубежного турне по дороге из США в Ирландию оказался в таком состоянии, что не смог выйти из самолета к встречавшим его официальным лицам. Эти истории происходили практически перед телекамерами, и скрыть их было невозможно. Остается лишь догадываться, сколько всего случалось втайне. Коржаков, например, написал о том, как по желанию Бориса Николаевича сбросили за борт с парохода бедолагу Костикова. Было это? Не было? Не хочется верить, однако на общем фоне…
Дурная слава перевалила за российскую границу, и это стало отражаться на делах внутренних. За пару лет президент из национального кумира превратился в национальный позор. Интересно, думал ли он когда-нибудь, что жизни, положенные в октябре 1993 г., могут иметь хоть какое-то моральное оправдание, лишь если «на крови» неустанно возводится фундамент свободного и богатого общества, в котором дети несчастных жертв все же вкусят от плодов преобразований?
Впрочем, что в Ельцине было всегда интересно, так это его способность быть примерно таким, какова народная масса. Плоть от плоти, кровь от крови народной, он обычно оказывался и велик и жалок вместе с толпой. Возможно, тот пофигизм, который был совершенно непонятен интеллектуалам, с одной стороны, и маргиналам, с другой, для среднего обывателя представлялся естественным.
Удивительно, но, несмотря на продолжающийся спад производства, высокую инфляцию и нищету миллионов россиян, средний обыватель в 1994 г. тоже готов был сказать о себе: жизнь удалась. Катаклизмы предыдущих лет внезапно обернулись каким-то странным самоуспокоением, иллюзией того, что государственное судно вошло в тихую гавань. И обыватель бросился в омут финансовых операций.
Конечно, в значительной степени к стремлению на халяву получить высокий доход подталкивала инфляция. Требовалось как-то спасать кровные сбережения. Но ведь можно было покупать иностранную валюту, надежность которой не вызывала сомнений. Однако вместо этого россияне бросились вкладывать деньги в растущие как грибы после дождя, откровенно мошеннические финансовые компании — МММ, «Русский дом селенга», «Хопер-инвест» и др. Наивность в сочетании с ощущением, будто все трудности уже позади — где-то там, в октябре 1993 г., породили представление о перспективности этого бизнеса.
Наверное, многие осознавали, что имеют дело с мошенниками, но надеялись успеть соскочить с лохотрона до того, как его хозяин сбежит с деньгами. Тем не менее думается все же, что большинство азартных игроков руководствовалось неосознанной уверенностью в том, что впереди у нас златые горы и «золотые», зарытые на «поле чудес», действительно вскоре принесут обильные плоды.
Финансовые компании использовали разные механизмы, но в целом смысл их деятельности сводился к тому, чтобы, создавая вкладчикам высокий доход и заваливая потенциальных вкладчиков рекламой, собрать как можно более крупную сумму, а затем — свалить. Символом эпохи стал персонаж рекламного ролика Леня Голубков, мечтавший купить жене сапоги и с легкостью осуществивший свою мечту благодаря МММ. А если жена — в сапогах, то, значит, жизнь удалась!
Несмотря на всю внешнюю несхожесть Бориса Ельцина и Лени Голубкова, применительно к образу жизни 1994 г. это был единый человеческий тип. Может быть, Ельцину казалось, что, подзаняв денежек на Западе и продав баррель-другой нефти, он оденет в сапоги всех женщин любимой отчизны? А может быть, они с Леней вообще относились к финансам как к некоему черному ящику: неважно, что происходит внутри, важно, что из МММ, как и из МВФ, регулярно выползают какие-то купюры.
Финансы же с середины 1994 г. явно стали петь романсы. Сначала один за другим начали лопаться жульнические инвестиционные фонды, и страна наполнилась толпами разоренных вкладчиков, внезапно обнаруживших, что жизнь у них все же удалась не вполне. А в октябре вдруг настал момент истины для всей финансовой политики эпохи «раннего Черномырдина».
«ЧЕРНЫЙ ВТОРНИК»
Пожалуй, главным идеологом этой политики (при относительной индифферентности наслаждавшихся жизнью Ельцина и Черномырдина) стал глава Центробанка Виктор Геращенко — человек по-своему толковый, остроумный, явно выделявшийся на фоне экономистов-практиков советской эпохи. Этот шестидесятник (в отличие от большинства шестидесятников не примкнувший ни к физикам, ни к лирикам) был отнюдь не безразличен к тому, что происходит в стране. Несмотря на внешние признаки абсолютного спокойствия, иногда казавшегося чуть ли не циничным, Геращенко имел четкое видение того, как следует «обустроить Россию». Во всяком случае, по финансовой и монетарной части.
Он принадлежал к поколению людей с активной жизненной позицией, мечтавших о переустройстве вселенной, а потому не принимал относительной пассивности таких сторонившихся государственного интервенционизма либералов, как Гайдар, Федоров или Илларионов. Геращенко искренне полагал, что денежная эмиссия будет способствовать экономическому росту, поскольку появление у предприятий и граждан средств платежа создаст дополнительный спрос на продукцию. А раз расширяется спрос, значит, расширяется предложение.
Инфляцию этот странный глава Центробанка, судя по всему, важной проблемой не считал, хотя типичный глава денежных властей любой цивилизованной страны полагает своей обязанностью следить именно за ростом цен, а не за ростом производства. Но Геращенко хотел осчастливить Россию по-крупному. Соответственно, и проблемы возникли крупные.
Либералы, в отличие от этатистов, опасаются сильно накачивать хозяйственную систему деньгами. Хотя эта накачка действительно создает спрос и стимулирует предложение, экономика часто откликается на стимулы не столько увеличением ВВП, сколько увеличением цен. Для России начала 1990-х, когда бизнес был еще слаб и пуглив, вероятность того, что каждый напечатанный рубль стимулирует выпуск какой-нибудь продукции, была предельно мала.
А политический и финансовый беспорядок прямо-таки вынуждал как физических, так и юридических лиц вкладывать большую часть средств в спекуляции.
Однако Геращенко, наверное, верил в идеи монетарного регулирования, столь популярные в годы его молодости, примерно так, как в те же годы верили, что «на Марсе будут яблони цвести». Вскоре после того как он возглавил ЦБ России (летом 1992 г.), темп роста денежной массы резко ускорился. Естественно, возросла и инфляция.
Гайдар ничего не сумел противопоставить этой смене курса. Федоров в 1993 г. смог добиться сдвига к некоторой умеренности в бюджетных расходах, но весной 1994 г., когда Геращенко остался наедине с денежной массой, «печатный станок» вновь был включен на полную мощность. В первом квартале года денежная масса росла со скоростью менее 7% в месяц, а в апреле-августе — со скростью до 13%. И неудивительно, что денег понадобилось так много. Ведь из-за неумеренных расходов правительства резко возрос бюджетный дефицит. Требовалось чем-то затыкать образовавшуюся дыру.
Уверенность властей в правильности монетарной политики подкреплялась еще и тем, что с февраля инфляция стала притормаживать. Относительная умеренность роста цен в 1994 г. определялась курсом экономии, который проводился Гайдаром и Федоровым предыдущей осенью. Эмиссия сказывается на ценах не сразу, а лишь через несколько месяцев, то есть тогда, когда продавцы осознают, насколько вырос спрос. Но Геращенко вряд ли это понимал. Скорее, он думал, что инфляция сама пошла на спад, а потому денежная накачка пройдет безболезненно.
Неверно было бы мазать Виктора Владимировича одной лишь черной краской, а Егора Тимуровича и Бориса Григорьевича изображать в светлых тонах. Формально в 1994 г. положение дел не ухудшилось по сравнению с 1992-1993 гг. Но все же следует заметить, что в странах Восточной Европы, проводивших ту жесткую монетарную политику, за которую ратовали Гайдар, Федоров и Илларионов, третий год реформ, как правило, был годом стабилизации и начала роста ВВП. У нас же он стал годом сплошных разочарований.
И вот в один мрачный октябрьский вторник рубль на валютной бирже вдруг рухнул. Подешевев в отношении доллара примерно на треть, наша валюта разом сделала россиян на треть беднее. Стало ясно, что бизнес не верит в инфляционную экономику и обращает столь активно производимые Центробанком рубли не в инвестиции, а исключительно в доллары. Проблемы октября 1994 г. были не столь уж страшными на фоне экономических трудностей двух предшествующих лет, но они показали и Ельцину и Черномырдину, что их жизнь на руководящих постах «удалась» примерно так же, как личная жизнь вкладчиков МММ.
Геращенко мигом был отстранен от руководства Центробанком. Память о его заслугах осталась в составленном Федоровым англо-русском валютно-кредитном словаре: «Geraschenko Victor <…> по словам специалистов — самый плохой центральный банкир в мире». Министр финансов сумел оттянуться постфактум.
Но главным стала даже не смена центрального банкира. Премьер заявил о необходимости принципиальной смены курса, о важности финансовой дисциплины. Впоследствии его прозвали за это стихийным монетаристом, то есть человеком, научившимся азам финансовой и кредитно-денежной политики не по учебникам в студенческие годы, а на собственных ошибках и к старости.
Во главе всего экономического блока правительства был поставлен последний уцелевший реформатор гайдаровского призыва — Анатолий Чубайс. Наладив отношения с новым главой ЦБ Татьяной Парамоновой, он приступил к работе по обеспечению реальной финансовой стабилизации. Чудес от рубля больше не ждали. Распоясавшиеся деньги брали в ежовые рукавицы.
* * *
«Черный вторник» привел правителей в чувство на предмет экономических реформ. Но мировоззрение «жизнь удалась» настолько въелось в их плоть и кровь, что они оказались неспособны смотреть на вещи под каким-то иным углом зрения. Поскольку теперь-то все проблемы в стране были «уже решены», представилась возможность заняться Чечней, которая с осени 1991 г. фактически пребывала в состоянии, близком к независимости.
Министр обороны Павел Грачев, повоевавший в Афганистане, но, видимо, ничему там толком не научившийся, решил, что сможет поставить Чечню под контроль одним парашютно-десантным полком. И вот в ночь под Новый год Россия вторглась в северокавказскую республику, уже не считавшую себя субъектом федерации.
Ельцин нашел для себя задачу, смысл которой он был способен понять. Грачев нашел «маленькую победоносную войну», которой хотел увенчать свою карьеру. Бизнес нашел возможность делать миллиарды на крови, поскольку никем толком не контролируемые военные поставки и подряды на восстановление разрушенного по прибыльности превосходили большинство видов обычной коммерческой деятельности. Все были в восторге: жизнь удалась.
А в это время с Кавказа уже вовсю шли гробы с телами молодых ребят, попавших под колесо российской истории. Их жизнь — не удалась. И то, что «груз 200» будет поступать из Чечни еще более десятилетия, оказалось пострашнее «черного вторника». Но осознавать, во что мы вляпались, власть не желала. Под грохот взрывов она бурно праздновала наступление нового, 1995 года.
1995: ПРОБЛЕСК НАДЕЖДЫ?
Вступление в 1995 г. не предвещало ровным счетом ничего хорошего. Все нажитое непосильным трудом пошло прахом. Борис Ельцин не сумел вывести страну из кризиса ни после успеха августа 1991 г., ни после победы октября 1993 г. «Черный вторник» показал, что российская экономика по-прежнему слаба, что жертвы были напрасны и что консолидация власти, о необходимости которой так много говорилось в период соперничества с Руцким и Хасбулатовым, лишь предоставила карт-бланш для начала безумной чеченской войны,
в огне которой должны были сгореть жалкие остатки нашего убогого благосостояния. Народ окрестил пореформенный период черномырдинским застоем.
* * *
Странные вещи стали происходить весной. Рубль, прозванный деревянным, рубль, не стоивший на валютном рынке ломаного цента, рубль, за который пока еще что-то давали, но вскоре обещали давать лишь в морду… этот самый рубль вдруг остановился в своем падении и даже чуток подрос.
А вскоре правительство с Центробанком набрались неслыханной наглости и заявили об установлении так называемого валютного коридора. Доллару позволялось колебаться в определенных, довольно узких границах. На случай же, если он, подстегиваемый спекулянтами, попытается за эти границы выйти, денежные власти обещали рыночными методами вернуть его в загон.
Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. За три года реформ даже бабушки, гревшиеся у подъездов на весеннем солнышке, осознали, что рубль слабеет, когда «печатают» много лишних денег. И вот теперь нам обещали притормозить активность «печатного станка». Бесконечно слабое правительство, неспособное противостоять лоббистскому давлению даже в мирных условиях, теперь собиралось вести войну, не выходя за бюджетные рамки.
Стрелять по отмашке Минфина? Ставить минные поля с соизволения Центробанка? Завозить на южный фронт лишь ресурсы, оставшиеся невостребованными после северного завоза, снабжавшего в период навигации «места не столь отдаленные»?
Вопросы казались риторическими, задачи — невыполнимыми. А по мере того, как неудачи в Чечне становились все более очевидными, вера в какой-либо успех еще больше ослабевала. Захват заложников в Буденновске, блестящий уход оттуда обнаглевшей от безнаказанности банды Шамиля Басаева и позорная беспомощность российских силовиков наводили на мысль, что доллар точно так же вырвется из валютного коридора, как террористы из оцепления.
Однако произошло чудо. Год кончился, а доллар по-прежнему сидел на поводке, конец которого держал в своей руке «железный дровосек» Анатолий Чубайс. Страна рыдала, пытаясь разжалобить это бессердечное «чудовище», но все было тщетно. Валютный коридор с периодически пересматриваемыми границами держался три года и рухнул лишь в августе 1998-го. Но за это время Россия преодолела высокую инфляцию и остановила спад.
В то время одни считали Чубайса чудотворцем, единственно твердым и дееспособным человеком в реформаторских кругах. Другие его ненавидели, полагая, что издержки осуществляемых преобразований слишком велики. Но лишь сегодня, с высоты прошедших лет, мы можем реально оценить то, что случилось в середине 1990-х гг.
РАСПРОДАЖА РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ
Чубайс встал у руля реформ, поскольку вольно или невольно оказался политиком, более соответствующим реалиям России 1990-х гг., нежели Гайдар или Федоров. Когда те ушли в отставку, надеясь впоследствии добиться успеха на выборах и вернуться триумфаторами, Чубайс остался в правительстве. Фактически он остался в нем единственным дееспособным человеком реформаторского склада, и, как только Ельцин с Черномырдиным очнулись от сна, Чубайс оказался востребован.
К этому времени у него за плечами уже имелась успешно проведенная кампания массовой приватизации. В кратчайшие сроки имущество тысяч предприятий перешло в частные руки, и на фоне всеобщего бардака данный результат производил хорошее впечатление. Вне зависимости от того, как трактовали итоги приватизации сторонники и противники Чубайса, с номенклатурной точки зрения задача была выполнена. Строитель Ельцин, всю жизнь оценивавший итоги работ по сданным к сроку квадратным метрам, должен был испытывать полное удовлетворение от сданных к сроку квадратных километров разгосударствленной собственности.
В ситуации всеобщей растерянности, вызванной «черным вторником», результативный и находящийся под рукой Чубайс был привлекательнее, чем кто бы то ни было со стороны. Более того, если объективно оценивать деятельность Чубайса по сути проведенной им приватизации, то и здесь придраться к нему трудно.
За вычетом политической конъюнктуры, которая по определению делала врагом народа человека, «распродавшего родину», у специалистов к Чубайсу имелась лишь одна большая претензия. Традиция приватизации предполагала медленную продажу имущества за реальные деньги тем, кто способен стать стратегическим инвестором, то есть вложить деньги в дело и реконструировать неэффективные государственные предприятия.
Но в России пошли по иному пути: собственность продали быстро, в основном трудовым коллективам и практически за бесценок. Причем работникам, так называемым инсайдерам, позволено было самим определить модель, по которой приватизируется их предприятие. Часть имущества при этом распределили между всеми жителями страны посредством ваучеров — приватизационных чеков, дающих право на небольшую долю приватизируемой собственности. В среднем приватизированные заводы и фабрики не стали работать лучше. Они просто стали доступны для тех покупателей, которые рано или поздно окажутся готовы инвестировать средства, приобретая акции на вторичном рынке.
Интересно, что сам Чубайс поначалу не был сторонником ваучеров. Он считал такой подход чудовищным упрощением сложной задачи. К тому же реализация ваучеров дает их владельцам разную доходность, вызывая ощущение несправедливости происходящего. Казалось бы, из этого следует, что надо не раздавать, а продавать. Но еще в 1990 г. Чубайс и его ближайший помощник Дмитрий Васильев, работая в ленинградском муниципалитете, за отсутствием рынка столкнулись с невозможностью установить хоть сколько-нибудь объективно обоснованную цену имущества. И всерьез задумались над реалистичностью различных приватизационных схем.
Иногда мотивы, которыми руководствовался Чубайс при выборе своей стратегии, объясняют его коррумпированностью. Но это очевидная чушь. Взятки проще брать при любом ином варианте разгосударствления, нежели при том, который был избран в России. На самом деле логика приватизации основывалась на трех принципиально важных соображениях.
Во-первых, поиск стратегического инвестора неизбежно растягивает разгосударствление, а значит, в ситуации, когда президент, встав не с той ноги, может перешерстить все правительство, возникает риск так и остаться на стадии благих пожеланий. Напротив, быстрая приватизация — это реальная приватизация. В ситуации первой половины 1990-х гг. приватизаторы, идя именно таким путем, получали больше всего шансов довести дело до логического конца. «Именно потому, что приватизация может дать реальные результаты через три, пять, семь лет, — отмечал Чубайс, — откладывание ее на год-другой означает: ровно на такое же время (в дополнение к пяти-семи годам) откладывается и получение ощутимых результатов».
Во-вторых, выбор стратегического инвестора нельзя описать формальными процедурами, а следовательно, при поиске такого инвестора решение, как и кому продать предприятие, станет принимать чиновник — за изрядную взятку. Напротив, отдавая собственность работягам, бюрократ-приватизатор сильно разжиться не мог.
Таким образом, разгосударствление по Чубайсу минимизировало коррупцию, а также номенклатурную приватизацию, при которой «стратегическим инвестором» вдруг становился сам директор предприятия. Ведь, по меткому наблюдению одного из соратников Чубайса Максима Бойко, «пока ученые мужи дискутировали о том, поймет ли русский народ, что такое прибыль и дивиденды, самые шустрые представители этого народа уже энергично приумножали свои доходы, пуская на ветер формально остававшуюся государственной собственность».
В-третьих, стратегический инвестор — это всегда толстосум, олигарх, а как у нас народ относится к олигархам, мы сегодня прекрасно знаем. Если бы трудовые коллективы не получили свою львиную долю, многие «стратегические инвесторы» вообще не смогли бы появиться у себя на предприятии. А в чубайсовском варианте они потом скупали акции у народа, находя определенный компромисс с коллективами или, во всяком случае, с директорами, манипулировавшими своими работниками.
«Для того чтобы директора, вкусившие уже плодов стихийной приватизации, приняли этот вариант, — писал М. Бойко, — нужно было идти на существенные уступки им. <…> Нет, это была не слабость. И не ошибка. Это был единственно возможный в той ситуации политический компромисс, на который мы шли совершенно сознательно и преднамеренно».
Как это ни покажется странным, «антинародный» Чубайс был у нас чуть ли не единственным политиком, который в ходе своих действий учел «национальную специфику», отказавшись действовать по стандартам, установленным специалистами, изучавшими приватизацию в Великобритании, Франции, Венгрии. И это неудивительно, поскольку он всегда являлся в гораздо меньшей степени ученым из либеральных кругов, чем хозяйственником-практиком, действующим, исходя из конкретных обстоятельств.
Чубайс был, наверное, единственным из молодых экономистов-реформаторов гайдаровского призыва, кто окончил непрестижный инженерно-экономический вуз, ориентировавший выпускников на производственную карьеру.
С юности он думал скорее о должности директора завода, чем об академической среде. И участие в реформах стало для него лишь этапом на пути к посту одного из ведущих менеджеров страны — главы российской электроэнергетики.
От догм советской экономики Анатолий Борисович отходил не сразу и
с трудом. Во всяком случае, медленнее, чем его друзья, соратники по младореформаторскому кружку начала 1980-х. Но зато этот человек всегда был чрезвычайно эффективен как менеджер и успешен в решении краткосрочных задач. Он оказался своеобразным «передовиком капиталистического производства», способным оптимально выполнить план приватизации или дать прибыль в исторически короткие сроки.
Как сильный менеджер Чубайс всегда делал ставку на свою управленческую команду, тщательно подбирал людей, выкачивал из них все, что можно, но в критических ситуациях стоял за них до последнего, подчас рискуя собственной головой. Так было в случаях с Аркадием Евстафьевым, Дмитрием Васильевым, Альфредом Кохом, Ильей Южановым и другими менее известными людьми.
Опыта макроэкономического анализа у Чубайса не имелось, да и вообще он, в отличие от стандартного исследователя, извлекал знания не столько из многолетнего чтения книг, сколько из кратких бесед все с теми же членами команды — друзьями, подчиненными и советниками, что характерно как раз для управленческого менталитета. Возможно, это свойство Чубайса отчасти объясняет предпосылки событий 1998 г, когда российская экономика после успешной стабилизации внезапно рухнула.
ПРИ ВХОДЕ В КОРИДОР НЕ РАЗБЕЙТЕ НОС О КОСЯК
Загадка внезапно обретшего твердость рубля объяснялась чрезвычайно просто. Опыт МММ и других финансовых компаний образца 1994 г. был распространен на всю финансовую систему страны. Для затыкания бюджетных дыр стали в широких масштабах реализовываться государственные ценные бумаги, позволявшие обладателям временно свободных денежных средств получать хорошую прибыль. Спекуляции этими бумагами оказались выгоднее спекуляций валютой, а потому капиталы российских нуворишей постепенно начали отправляться не на валютный рынок, а в госбюджет. Спрос на доллар стал относительно меньше, и, следовательно, его цена (иначе говоря, курс) перестала расти.
Как и в случае с МММ, возрастающие расходы на обслуживание долга покрывались за счет финансовой пирамиды, то есть за счет того, что все больший объем частных капиталов вовлекался в азартную игру с государством. Впрочем, вряд ли все это можно было назвать примитивным мошенничеством. Подобные заимствования представляют собой нормальную практику для многих развитых стран, и Чубайс, бесспорно, вовсе не хотел подражать тем жуликам, которые годом раньше облапошили доверчивых россиян.
Госбюджет, в отличие от компании МММ, имеет налоговые доходы. Эти доходы могут служить источником выплат даже после разрушения пирамиды. Нормальная практика образования государственного долга состоит в том, чтобы он не превышал определенной разумной величины. Если превышение произошло, то кредиторы перестают доверять заемщику и в панике избавляются от купленных ранее бумаг. Но если правительство сохраняет умеренность, то через некоторое время, когда положение в экономике нормализуется и начинается рост налоговых поступлений, выполнение обязательств перед кредиторами обеспечено уже без всякой пирамиды.
Впрочем, игра была рискованной именно потому, что умеренность при плохо контролирующем себя Ельцине и оппозиционной Думе никто не мог гарантировать. Это осознавали люди, принимавшие решение о принципиальном изменении экономической политики. Евгений Ясин вспоминал, что поначалу противился новой схеме, предпочитая частично сохранить опору на кредиты Центробанка, то есть на денежную эмиссию. Но затем он скорректировал свою позицию. Ведь оставляя себе лазейку для отступления, можно было сдрейфить и погубить все дело.
Но где взять деньги, чтоб заменить кредиты ЦБ? Уже виднелся предел снижения бюджетных расходов, а существенный рост доходов маячил еще где-то вдалеке. При слабом государстве единственным реальным способом остановить инфляцию оставалось перехватить деньги у кредиторов и дождаться более благоприятной ситуации.
Чубайс рассчитывал именно на этот сценарий. Он опирался на имеющийся зарубежный опыт и, возможно, даже не подозревал, какие опасности готовит ему мировой финансовый рынок. Российским финансам важно было продержаться до тех пор, пока не прекратится трансформационный спад. И поначалу казалось, что дела идут сравнительно неплохо.
Помимо видимых результатов имелись еще и результаты, не видимые глазу рядового гражданина. Чубайс сумел в 1995 г. очень сильно сократить государственные расходы и уменьшить размер бюджетного дефицита, служащего причиной денежной эмиссии. Иначе говоря, он не только оттягивал «лишние деньги» с валютного рынка, но и делал многое для того, чтобы устранить сам источник нездоровой финансовой политики, после нескольких лет реформ воспринимавшейся чуть ли не в качестве нормы. Казалось, еще немного — и Россия, пройдя по краю горной пропасти, сумеет выбраться в благословенную тихую долину, куда к тому времени уже пришли многие страны Восточной Европы.
Но, увы, путь оказался гораздо более трудным. За поворотом тропы Россию ждали препятствия, о которых мы не думали или не хотели думать.
Во-первых, достижения Чубайса в области бюджетной экономии оказались меньшими, чем требовалось. Дефицит так и не был устранен. Виноват ли в этом недостаточный радикализм реформатора, столь часто упрекаемого за радикализм излишний? Или проблема заключалась в отсутствии политической поддержки со стороны вялого Ельцина и постепенно восстанавливающего оппозиционность парламента? Однозначного ответа на вопрос нет. Как бы то ни было, 1995 год стал только шагом в правильном направлении, но отнюдь не мощным рывком.
Во-вторых, быстро выяснилось, что проблема, не решенная в 1995 г., принципиально не может быть решена и в 1996 г. Президент, проспавший удачное время для начала реформ, теперь столкнулся к необходимостью переизбраться. А в год выборов экономия нереалистична. Доля государственных расходов в ВВП снова стала возрастать (правда, уже при уволенном Чубайсе). Поступления в бюджет с рынка государственных бумаг летом 1996 г. почти что сошли на нет. В августе расходы на обслуживание долга даже превысили приток средств.
В-третьих, относительное сокращение бюджетных расходов, увы, сопровождалось одновременным сокращением поступлений. Бизнес постепенно научился уклоняться от налогов, да к тому же власть, так и не ставшая единой в своем понимании финансовой стабилизации, сама помогала предпринимателям получать разного рода льготы. В итоге оказалось, что того сокращения расходов, которого вполне хватило бы при жестком налоговом администрировании, недостаточно в условиях расхлябанности.
В-четвертых, обнаружилось, что само по себе использование госзаймов есть палка о двух концах. Деньги, которые привлекало в бюджет государство, изымались не только с валютного рынка, но, по всей видимости, и из реального сектора экономики. Высокая доходность ценных бумаг делала бессмысленными (или, по крайней мере, весьма проблематичными) какие бы то ни было инвестиции. Зачем предпринимателю трудиться в поте лица и строить завод, который даст отдачу лишь года через три, когда можно вложить деньги в ГКО и получить хороший доход уже через три месяца?
Наконец, в-пятых, политика Чубайса строилась без должного учета мировой финансовой конъюнктуры. Скорее всего, предполагалось, что за год-два задачи стабилизации будут решены, а потому более длительную перспективу можно не рассматривать. Но слабость напора 1995 г. в сочетании с президентскими выборами 1996 г. отложили решение задачи на период 1997-1998 гг.
А к тому времени из Азии уже стал выползать финансовый кризис, обративший в бегство инвесторов, доверивших свои деньги таким государствам с нестабильной экономикой, как Россия.
Проходя сквозь валютный коридор, мы в потемках не заметили его узких мест. И почувствовали их, лишь расшибив нос о дверной косяк. Впрочем, это уже отдельная история, заслуживающая особого рассказа. А пока — в 1995 г. — команда Чубайса напрягала все свои силы для того, чтобы обеспечить финансовую стабильность.
ВО ВСЕМ ВИНОВАТ ЧУБАЙС?
Напряглись в основном посредством залоговых аукционов. Суть их состояла в том, что ряд крупных предприятий, запрещенных к продаже Государственной Думой, решили, по сути дела, продать с черного хода. Покупатель формально не приобретал собственность на аукционе, а соревновался с конкурентами за право одолжить бюджету крупную сумму. В залог кредита он получал искомое предприятие, которое государство впоследствии имело право себе вернуть. Но поскольку денег на возврат у него не было, заложенное имущество с большой долей вероятности переходило в собственность кредитора.
Иначе говоря, одна часть государства в лице правительства пыталась на хромой козе объехать другую часть того же самого государства в лице депутатского корпуса. Ситуация была идиотской, но запрет на продажу лучших предприятий страны в условиях мучительно идущей стабилизации неизбежно порождал подобный идиотизм.
В итоге правительство выручило кое-какие деньги, но одновременно решило и еще одну задачу. Кредиторы в лице будущих олигархов — Владимира Потанина (инициатора залоговых аукционов), Михаила Ходорковского, Бориса Березовского и др. — теперь оказались привязаны к власти. Ясно было, что, если в будущем году на президентских выборах победит Ельцин, у государства «не найдется» денег на выкуп столь выгодно полученной собственности. Если же победит коммунист Геннадий Зюганов, то… кто его знает?
Таким образом, для того чтобы закрепить свои права на имущество, бизнесмены должны были поддержать Ельцина на выборах, что они, кстати, вскоре и сделали.
Трудно сказать, действительно ли имущество на залоговых аукционах пошло за бесценок. Настоящего рыночного измерителя для цены предприятий в 1995 г. не существовало. Отечественные капиталы тогда были еще тощими (много выложить не могли), а иностранцев, теоретически способных взвинтить цену, к кормушкам не подпускали: распродажа родины получится.
Скорее всего, уровень коррупции в ходе данной операции был не выше, чем при любой операции, в которой участвует государство. Но ясно, во всяком случае, что часть тех денег, которые бизнес фактически заплатил (а вовсе не «одолжил») государству, пошла не в бюджет, а в предвыборный фонд президента. И это было главным.
Рулил залоговыми аукционами тогда Альфред Кох, вскоре возглавивший Госкомимущество, а позднее даже ставший вице-премьером. Прямой и резкий, достаточно циничный, он как нельзя лучше подходил для роли ускорителя приватизации, в необходимости которой был искренне убежден.
Кох — типичный правый. Сильный человек, умеющий выживать в трудных условиях, а потому считающий, что всегда необходимо делать ставку именно на сильных. Если уж принимать во внимание стандартный тезис левых об упертых, бескомпромиссных реформаторах, то Кох, возможно, один из немногих, кто этому тезису соответствует. Чубайс на его фоне — просто сгусток компромиссов.
Как правило, в большой политике, где необходимо маневрирование, такие люди, как Кох, не приживаются. Но при необходимости осуществления решительных прорывов их ненадолго выводят на первый план. А впоследствии на подобных неполитичных политиков еще долго вешают всех собак.
Словом, Кох в 1995 г. свою задачу выполнил. Однако запомнился год не столько валютным коридором и залоговыми аукционами, сколько успехом коммунистов и жириновцев на очередных выборах в Думу. Гайдар и Федоров,
в свое время ушедшие, чтобы триумфально вернуться, оказались вообще выброшены за борт большой политики. Черномырдин с новым движением «Наш дом — Россия» остался на третьем месте. Его правительство стало правительством явного меньшинства, держащимся только на президенте.
Ельцин был шокирован результатами парламентских выборов. Президент
в 1995 г. уже плохо представлял, что на самом деле происходит в стране,
а потому успех коммунистов застал его врасплох. Естественно, захотелось свалить вину на кого-нибудь другого. Тогда-то и появилось знаменитое утверждение «во всем виноват Чубайс».
Роль Чубайса в подрыве авторитета власти действительно была велика. Финансовая стабилизация, проводившаяся на фоне экономического спада и нарастающих военных действий, не могла не ударить по интересам населения. В частности, сокращение расходов привело к длительным задержкам с выдачей зарплат бюджетникам и ухудшению положения тех предприятий, которые были неспособны вписаться в рыночные условия хозяйствования.
Конечно, если бы не чеченская война, средств для социальных нужд и оплаты труда людей, работающих на государство, осталось бы больше. Но об этом Ельцин предпочитал не распространяться. Ведь война у нас — это святое, это забота о территориальной целостности России. Ее нельзя переводить на деньги. А если денег не хватает, то пусть виновным будет тот, кто пытается каким-то образом заткнуть образовавшиеся дыры.
Впрочем, похоже, Борис Николаевич понимал, что наехал на Анатолия Борисовича напрасно. В тот момент Чубайс вынужден был покинуть правительство, но уже в середине 1996 г. он возглавил администрацию президента, таким образом поднявшись в бюрократической иерархии на ступень выше. Впоследствии Ельцин практически всегда отзывался о Чубайсе с большим уважением. Может быть, с большим, чем о ком бы то ни было из своего окружения.
* * *
Но то было потом. А в 1995 г. приоритеты расставили четко. Все для фронта, все для победы. И вот пошли, как записал Альфред Кох, «солдатские могилы по всей России. Тонкие, детские еще косточки самых бедных, самых бесправных крестьянских детей тысячами закопали в землю толстенные генералы с лампасами. И от этого посева образовались у них дачи, «мерседесы», жопастые внуки в Швейцариях». Толпа же заходилась в патриотическом угаре, орала: «Во всем виноват Чубайс!» — и сдавала на бойню очередную партию своих детей.
Могли ли мы тогда надеяться на лучшее? Казалось, что проблеск надежды появился. Разруха в экономике постепенно отступала, рассеивалось оптимистическое безразличие 1994 г. Но разруха в головах держалась прочно. Смешались черное и белое, добро и зло, любовь и ненависть. На чеченской войне мы пожирали сами себя, и то, что казалось важным еще годом-двумя ранее, теперь превращалось в тлен.