Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2006
I
Предлагаемая статья является комментарием к “Органопроекции”, тексту, написанному о. Павлом Флоренским около 1919 года и известному мне по публикации в журнале “Декоративное искусство”.
На этот текст недавно обратила внимание в очень интересной работе проф. Нина Каухчишвили.1 К ее интерпретации, которая затрагивала основы миропонимания Флоренского, мне нечего прибавить. Текст привлек меня в иной перспективе.
Мне встретилось указание на то, что Владимир Татлин создавал свой удивительный летательный аппарат, вдохновляясь именно теорией органопроекции.2 Но найти подтверждения этому в других работах по истории авангарда и в монографиях о Татлине мне не удалось. Вместе с тем тема Флоренского — взаимоотношения человека и техники — один из лейтмотивов модернизма, сохраняющий свою актуальность и сегодня. (Частными проблемами здесь являются проблемы “техника и искусство”, “техника и авангард”.)
Мне хотелось бы наметить проблемный фон для этих вопросов. Нечто похожее сделал в свое время Феликс Филипп Ингольд, исследуя тему воздухоплавания в русском модернизме, или недавно Адам Поморский в своей мало известной книге об Андрее Платонове3, где подробно описан богатый контекст идей и проблем, в котором протекало творчество писателя.
Однако развитые в статье Флоренского мысли оказались настолько многогранными, что мне пришлось ограничить свой замысел. Мое исследование затронет лишь некоторые аспекты темы, причем я буду избегать углубления в философские и богословские вопросы — не из-за отсутствия интереса, а по недостаточной компетенции.
Вкратце изложу содержание статьи Флоренского. Она делится на шесть главок. В первой намечается тезис: орудия, которыми пользуется человек, продолжают его тело. При этом задается вопрос: каким образом нечто неживое может продолжать живое? Греческое слово “урган”, обозначающее и орудие и часть тела, подсказывает ответ, который проясняется в термине “органопроекция”. “По образцу органов устраиваются орудия. Ибо <…> одно и то же творческое начало в инстинкте зиждет подсознательно тело с его органами, а в разуме — технику с ее орудиями”.4
Во второй главке приводится пример: под влиянием голода человек приводит в действие разные органы тела. Философ усматривает в этом процессе аналогию с магией. “Взятие пищи рукой, поднесение ко рту, положение в рот, разжевывание <…> — все это действия магические — не в общем смысле таинственности и сложности, а в точном смысле явления ими воли”. Магия есть “искусство смещать границу тела против обычного ее места”.5
Органические действия инстинкта могут усиливаться техническими средствами: “Мысленная проекция голода облекается в вещество, теперь уже во внетелесном пространстве, и таким образом воплощается в технические приспособления”. Притом “между органом и орудием, функционально обслуживающими одну задачу, есть и должно быть морфологическое тождество”.6
Затем, в главках III—V, цитируются Аристотель, Боссюэ, Фехнер; понятие органопроекции уточняется на более широком материале; умножаются примеры. Здесь мы находим классические и менее классические сравнения бронхов с флейтой, глаза со зрительной трубой и камерой-обскурой, костей с рычагами,
и т. д. Также в этих разделах статьи критикуется механицизм, слишком прямо проводящий свои аналогии; обращается внимание на сходство (“более, чем формальное”) между нервной системой и электроприборами. Флоренский
утверждает, что электричество объединяет в себе все прочие виды энергии: это “универсальная физическая причина”, которая лежит “глубже разделения отдельных видов энергий” и даже разделения материи и энергии. Это нечто похожее на то, о чем говорят эзотерические учения, — “частный случай первоматерии или <…> перво-силы, которая есть носитель не только всех физических, но и оккультных явлений мира…” Поэтому “понятна теснейшая связь между явлениями, связывающими психику и электричество”.7
Завершает эту часть текста сопоставление человеческого тела и архитектурных сооружений — дома и храма, трехчастность которых (двор, наружная часть, внутренняя часть — притвор, храм, алтарь) по традиции возводится к триединству тела, души, духа, — “или, если угодно, тела физического, тела астрального и тела духовного”.8
Последняя главка намечает перспективы. Органопроекция есть сложный и разнонаправленный процесс. Не все органы проецируются одинаково успешно. Техника развивается; появляются орудия, построенные по новым принципам, —“и нет никаких оснований думать, что деятельность этого строительства чем-нибудь ограничена и что она не может продолжаться неопределенно далеко”.
Прообразами орудий будут и еще неизвестные нам рудиментарные или лишь потенциальные органы, проявившиеся в разных существах “вследствие растекания потока жизни”. Техника должна “сознательно продолжить свое органопроецирование, исходя из решений, даваемых беспристрастным телостроительством души”.
Если тезисом Флоренского было положение об органопроекции как результате инстинктивного животного воления, то здесь мы находим антитезис (или второй член антиномии) — положение о сознательном телостроительстве души (неизбежно коллективной).
При этом — и тут одно из самых интересных мест статьи — “жизнь может технически осуществить проекцию некоторого органа раньше, чем станет он нам известен анатомо-физиологически, у нас самих или даже у других организмов <…>. Если изучение организмов есть ключ к техническому изобретению, то и обратно, технические изобретения можно рассматривать как реактив к нашему самопознанию”.9 Учитывая же, что линии техники и жизни идут соприкасаясь, но в разном темпе, по одной из них можно прогностически судить о другой (так, Жюль Верн изобретает электрическое ружье для своего капитана Немо, исходя из сведений об электрических органах у морских рыб). На этом кончается статья — ссылкой на фантазию Жюля Верна и дверью, распахнутой в футурологию.
Выделю положения “Органопроекции” Флоренского, важные с обсуждаемой точки зрения.
1. Между органом и орудием существует не просто сходство, аналогия, а морфологическое тождество.
2. Одни и те же морфологические модели работают на разных уровнях — молекулярном, антропологическом, социальном, космическом, — тем самым связывая эти уровни в некое единство.
3. Электричество играет при этом особую роль: оно предстает как “всепричина”, “перво-сила”, “будем ли мы называть эту всепричину одом, астралом или иными подобными терминами”.10 В своей роли “пластического посредника” оно непосредственно взаимодействует с психическим миром человека и (позволю себе угадать открыто не высказанную в статье мысль) обеспечивает интеграцию разных мировых уровней.
4. Продолжая органы, техника смещает вовне границы тела человека, уподобляясь тем самым магии; органопроекция — это акты взаимодействия между человеком и миром, технология которых во многом предугадана в мистических и эзотерических учениях, откуда Флоренский заимствует часть своей терминологии.
5. Тело человека подобно дому-храму и миру: таково условие (морфологический закон тождества), делающее возможной органопроекцию, придающее ей мистический характер и снимающее ложные дуалистические противопоставления “живое-неживое”, “органическое-неорганическое”.
6. Человек обнаруживает в себе все новые органы, “стилизуя” свое “жизненное начало”, или “жизненную субстанцию” (“стилизация” при этом есть функциональная дифференциация субстанции, т. е. выработка органов), мир же обогащается новой техникой за счет роста техносферы — сферы органопроекции; иногда техника опережает развитие новых органов и тем самым помогает их выявить.
7. Речь в целом идет об эволюции, которая заключается во все большем сближении границ тела человека с границами мира, охваченного техническим действием органопроекции. Надо полагать, что сознательно направленная и “беспристрастно” регулируемая эволюция эта оценивается Флоренским весьма положительно: ее следует, видимо, считать частью эктропического процесса (как известно, понятие эктропии сам философ применяет для обозначения деятельности мирового Логоса, противостоящей космическому Хаосу).11
Резюмирую еще короче: акт органопроекции совершается в форме разумно-волевого конструирования жизненной субстанции (или ее “стилизации”)
согласно принципу функционально-морфологического тождества и благодаря наличию универсальной перво-силы — “пластического посредника”. Этот процесс есть прогресс, и он беспределен (“нет никаких оснований думать”, что он не может идти “бесконечно далеко”).
II
Итак, в узком плане статья об органопроекции представляет собой дополнение к теории эволюции, выраженное с неоламаркистской, типичной для модернизма позиции (с этой точки зрения взаимодействие со средой — фактор, определяющий для всей эволюции). В более же широком плане это проект улучшения мира посредством техники и улучшения человека путем регуляции техносферы.
Черты высказанной в статье концепции — органицизм, холизм (т. е. постулат всеобщей системности, когда явления разных уровней и порядков составляют взаимозависимое целое), космический масштаб, телеологичность, окрашенная в утопические тона, — как нельзя лучше соответствуют характеру того, что принято называть русским космизмом. Об этом течении или идейном комплексе, сравнительное единство которого проявилось и установилось ретроспективно, написано много. Излишне напоминать здесь о параллелях между идеями Флоренского и учениями Николая Федорова, Константина Циолковского, Владимира Вернадского и других представителей космизма.
Отмечу другое: несмотря на большое количество работ, посвященных этому течению, оно все же плохо известно западной публике. Это очень заметно в среде французской культуры. Так, полную неосведомленность в этом отношении демонстрируют и последняя большая книга о всепланетной утопии12, и недавняя престижная выставка, посвященная “утопии на Западе”, которую провела французская Национальная библиотека, отведя небольшой отдел послереволюционным советским утопиям.13
Можно эту невосприимчивость объяснять по-разному: либо отсутствием хорошего обзорного пособия по космизму, либо русской спецификой последнего, либо, наоборот, слабым интересом к проблематике, знакомой Западу, но полузабытой и вышедшей из моды. Я склонен думать, что ближе к истине последнее объяснение, мифологизированная же “русскость”, вводимая в дискуссию из стратегических соображений, лишь мешает признать космизм составной частью модернизма вообще.
Никак не отказывая русскому космизму, этому “виртуальному течению”, ни в оригинальности, ни в значении, нельзя не видеть, как тесно он связан с общим движением мысли на Западе; это подтверждает и статья Флоренского.
Возьмем отмеченную выше мысль об электричестве как “перво-силе вселенной”. На рубеже веков нечто похожее утверждали многие; Жюль Верн замечал, что об электричестве “правильно говорят, как о душе вселенной”.14 После триумфа Эдисона на Всемирной выставке 1889 года мир охватила настоящая “электромания”, которая длилась вплоть до середины 1930-х годов, — “своеобразный итог ей подвела на Парижском салоне 1937 года монументальная “Фея Электричество” Рауля Дюфи.15 Россия участвовала в “гонке изобретений” (свеча Яблочкова применялась для уличного освещения и в некоторых западных городах; в Германии ее называли “русским светом”) и электроманией болела в острой форме. Даже те из русских мыслителей, кто отрицательно относился к индустриальной и городской цивилизации, видели в электричестве силу, способную открыть врата в лучшее будущее. Кропоткин считал, что, покрывая поля сетью электрических проводов, можно будет намного увеличить урожаи.16 Николай Федоров писал под впечатлением Выставки 1889 года:
“Электрический ток, способный передавать голос, движение и т. п., не может быть лишен способности передавать и мускульные движения, и физиологические явления, а также и психические, если они имеют физиологическое выражение. <…> Такая-то дивная сила будет в руках всех, когда электрическая свеча загорится в сельской хижине”.17
Эта общая почва — мистика электричества — породит и ленинское определение социализма как советской власти плюс электрификации, и миф о “лампочке Ильича”, а в искусстве — мечты о будущем пролеткультовцев и конструктивистов.
“Он родился в великую эпоху электричества и перестройки земного шара”18, — писал о своем герое Андрей Платонов в пролеткультовскую пору, выражая пафос, которым отмечена и “Органопроекция”. В декларациях Дзиги Вертова и “киноков” утверждается, что кинокамера станет “киноглазом”, улучшенным органом зрения “совершенного электрического человека”19, — заявление совершенно в духе теории органопроекции (а может быть, и сделанное под прямым ее влиянием).
Интересен другой аспект темы электричества. Ученый и практик, будущий сотрудник ГОЭЛРО, Флоренский совмещает сугубо научное понимание электрической энергии с метафизическим и мистическим ее толкованием; он не одинок в совмещении, казалось бы, несовместимых взглядов на мир.
В статье Флоренский много раз упоминает Густава Теодора Фехнера (1801—1887). Знаменитый ученый, основатель “психофизики”, экспериментальной психологии (1860-е годы), натурфилософ Фехнер интересовался паранормальными явлениями, изучал восточную мудрость, доказывал существование души у растений и строил метафизическое учение о космосе. Согласно Фехнеру, геологические и биологические процессы на Земле взаимосвязаны как разные функции одного организма (система рек подобна кровообращению и т. д.), все человечество играет роль мозга, тела всех людей входят составной частью в тело Земли, а их души — в активную и творческую душу Земли и через нее — в сообщество планетарных и звездных душ, в космическую иерархию, ведущую к Богу.
Здесь видится нечто большее, чем простая параллель с русским космизмом и с построениями Флоренского.
Мыслям о взаимосвязи явлений всех масштабов отвечают способы их выражения, — и тут и там — свойственное вообще натурфилософии совмещение строгости научного мышления с фантазией, питаемой религиозным чувством.
Автор одной из главных работ о Фехнере, не менее знаменитый Вильгельм Вундт, проделал анализ его методологии. Сам Фехнер утверждал, что в своей философии он исходит из естественно-научного метода “обобщения посредством индукции и аналогии”. Вундт показал, что Фехнер проводит эти операции своеобразно. Его индукция основывается на выбранных фактах и, в отличие от “строго научной”, не стремится к их проверке на большом материале; его аналогия сближает разнородные явления, тогда как научный подход строит выводы на аналогиях между явлениями, близкими друг другу.20
Иначе говоря, Фехнер, один из создателей современной науки о человеке, оказывается близким в своем мышлении к эпистеме, которую Мишель Фуко описал как архаическую, не позволяющую выделить человека в виде объекта специального изучения из сети аналогий между словами и вещами мира.21 Однако, действуя уже внутри современной эпистемы, Фехнер не покидает старой: он старается их примирить. На мой взгляд, то же самое можно сказать и о Флоренском, к методу которого также отчасти применим вундтовский анализ.
Флоренский не скрывает, а подчеркивает много- и разномерность своего континуума, пользуется оккультной терминологией, демонстративно ставит электричество в синонимический ряд с “одом” и “астралом”. Применяя категории Бахтина, скажу, что он строит диалогическое и полифоническое место для разных голосов, разных дискурсов, различие которых есть залог некоего хорового единства.22
Даже если, следуя Фуко, понимать дискурс иначе — не как заданную ситуацией систему высказываний, а как глубинную структуру, которая скрыто от сознания определяет возможность того или иного образа мышления, эпистемы, — то и тут надо признать, что Фуко ошибался, когда настаивал на несовместимости эпистем и на полной прерывности перехода от одной к другой.
Синтез Флоренского явно стремится охватить не только разные ситуации высказывания, но и разные типы мышления (наиболее ярко это происходит, пожалуй, в “Мнимостях в геометрии”).
В XIX веке Фехнер и продолжатели натурфилософии в Германии, такие мыслители, как Фурье и Фламмарион во Франции, космисты в России, — все доказывают, что эпистемы сосуществуют, причем иногда внутри одной мысли. Впрочем, и позже происходит то же самое: вспомним мистика и отца квантовой механики Эрвина Шредингера, философов из принстонской школы “нового гнозиса”, в наши дни — Фритьофа Капру с его “Тао физики”, где проводятся параллели между миром новейшей физики и древними учениями. Во многих подобных случаях функцию реле архаического дискурса несет эзотерическая или обновленная гностическая традиция.
В этом смысле статья об органопроекции парадигматична. Примечательно то, как ее автор, расширив понятие магии, создает и заставляет действовать некий континуум, в котором три разных типа дискурса — Магия—Наука—Утопия — определяют измерения времени-пространства — Прошлое—Настоящее—Будущее, — тогда как мистическая цель, заданная двойным тождеством “человек—мир—храм”, открывает четвертое — трансцендентное измерение.
III
Итак, беглый взгляд на развитие темы электричества в статье Флоренского дал возможность увидеть, как в этой теме кристаллизуются самые острые вопросы эпохи. Это справедливо и для главной ее темы.
Понятие и термин “органопроекция” принадлежит не Флоренскому. Они были разработаны, как уточняет он сам, в “Философии техники” Эрнста Каппа, а затем использованы “Паулем Карусом, Карлом дю Прелем, у нас
М. М. Филипповым и некоторыми другими”.
Названные имена, насколько я знаю, не часто встречаются в исследованиях о русском (и не только русском) модернизме. По этому поводу можно сделать банальное, но систематически упускаемое из виду наблюдение о том, что мировоззренческий горизонт эпохи определяло не только творчество звезд первой величины — Ницше, Бергсона, Эйнштейна и т. д., — но и долголетние дискуссии с участием менее важных тогда, а теперь практически забытых фигур.
О ком идет речь в приведенной выше цитате? Выскажу предположение, что среди “некоторых других” имеется в виду Петр Энгельмейер (1855—1941), русский инженер, автор теории открытий и пятитомной, начатой в 1912 году “Философии техники”. Михаил Филиппов, издатель “Научного обозрения”, где печатались все русские марксисты от Петра Струве до Ленина, как мыслитель менее известен. И тот и другой достойны самого пристального внимания, но не в моих намерениях и возможностях делать подробный обзор их идей. Ограничусь замечаниями об ученых, работами которых отмечены два этапа развития теории органопроекции.
После долгого забвения Эрнсту Каппу (1808—1896)23 сегодня отводится важное место в исследованиях по истории и философии техники. В начале своей научной карьеры он завоевал известность трудами по географии; в них имеются переклички с землеведением его учителя Карла Риттера и с идеями Фехнера о планете как едином организме. Капп призывал к преображению Земли силами человечества и в какой-то мере провидел современную систему коммуникации: его “общая телеграфика” объединяла все известные тогда средства сообщения.24 Левый гегельянец, он эмигрировал в США после 1848 года, вел образцовое хозяйство в Техасе, вернулся в Германию и подвел итоги своих опытов и размышлений трудом “Основы философии техники” (1877). Именно в нем сформулирована теория органопроекции.
Проследив за историей развития орудий (тождественной истории человечества), Капп устанавливает, что, переустраивая среду, человек воспроизводит свои органы. Почти все древние и новые орудия имеют свои органические первообразы (organische Vorbilder), начиная с молота, образа руки, сжатой в кулак, одежды — второй кожи (впрочем, и вся культура — “костюм человечества”25), архитектуры — аналога тела, железных дорог — кровеносной системы, телеграфа — нервной системы и кончая языком и государством — самой внешней границей проекции внутреннего мира.
Даже в таком кратком изложении видны различия концепций Каппа и Флоренского (например, у последнего отсутствует представление о государстве как форме органопроекции), — но не менее явно и их сходство.
Органопроекция может быть бессознательной, инстинктивной; она может быть рациональной и планомерной. Она может стремиться к наибольшей действенности. Американский топор, имитирующий руку с ее строением и пропорциями, в три раза более производителен, чем немецкий колун с прямой ручкой. Капп старается обобщить эти наблюдения (в его попытках угадываются зачатки современной эргономии и теории эффективности) и находит принцип тождества, объединяющий человека и космос. Вернее, он заимствует этот принцип из книги, написанной философом Адольфом Цейзингом (1810—1876) и вызвавшей бурную дискуссию среди современников. Ее содержание дано в названии: “Новое учение о пропорциях человеческого тела, основанное на неизвестном доныне, проникающем всю природу и искусство морфологическом законе”.
По Цейзингу, “человеческое тело являет собой организм, имеющий первопричину, расчлененный во всех своих частях и размерах согласно единому основному соотношению и обладающий бесконечным разнообразием отдельных форм и свободой движения, проникнутыми гармонией и эвритмией”.26
“Основное соотношение” — такое деление отрезка, при котором целое соотносится с большей частью в той же пропорции, что большая часть с малой, —известно с древних времен; оно носит имя “золотого сечения”. Открытие Цейзинга состоит в распространении его действия на всю природу, на всю культуру (в искусстве прекрасное реализуется в формах, построенных на золотом сечении) и даже на связь человека с Богом: Бог есть целое, а Христос-Богочеловек связан с миром постоянным соотношением как большая часть с меньшей.27 Вслед за Цейзингом Капп также превращает золотое сечение во всеобщий закон морфологического единства.
Кстати, по крайней мере часть наблюдений Цейзинга подтверждается современной наукой, которая обнаруживает, что во многих естественных формах (таких, как, скажем, раковина улитки) членение подчиняется золотому числу, и предполагает даже, что наше наслаждение красотой генетически запрограммировано как узнавание этой пропорции.28
Капп перенимает у Цейзинга пифагорейскую любовь к числам и первичным формам, находит мистический смысл в том, что очертания ладони представляют собой пентаграмму и т. д. Несколько десятков лет спустя пифагорейство войдет в моду; его будут разделять и Флоренский, и многие художники-модернисты, — назовем тут Эйзенштейна, размышлявшего (ссылаясь не на Цейзинга, а на различные трактаты начала века) и о золотом сечении, и об идеальных формах.29
Перед нами опять примеры активности эзотерической традиции.
Открыто в рамки эзотеризма вводит теорию органопроекции второй из названных Флоренским и занимающих нас здесь ученых — физик, психолог, философ, “духовный монист” Карл дю Прель (1839—1899). Исходя из теории Каппа, он опирался и на идеи Карла Рейхенбаха (1788—1869), химика—изобретателя парафина и открывателя космической силы “од”, действие которой могут наблюдать особо одаренные “сенситивы”30; ее-то и упоминает Флоренский. Од сближали то с животным магнетизмом, то с жизненным флюидом и долгое время серьезно им занимались. С 1870-х годов дю Прель берется за исследование телепатии, ясновидения, гипноза, телекинеза, левитации. Он не сомневается в реальности этих “оккультных функций” организма, считает, что ими управляет бессознательное, и находит в их основе действие ода, активного фактора связи между физическими и духовно-психическими сторонами человека и мира. Для описания явлений, непонятных науке, дю Прель создает “магическую физику”, полагая, что магия и оккультная традиция собрали много важных данных, которые надо перевести на современный язык. Флоренский, наверное, знал его популярную книгу “Магия как естественная наука” (1899).31
Дю Прель стремится “расширить понятие органопроекции на оккультные функции”.32 Сравнение телепатии с беспроволочным телеграфом, левитации с воздухоплаванием доказывает, по его мнению, что управление бессознательным и силой “од”, знание оккультиста в союзе с умением техника открывают перед человечеством безграничные возможности.
Технические новации и развитие человека влияют друг на друга, а это позволяет предвидеть как будущие открытия, так и изменения человеческих способностей и чувств33, — эту мысль мы находим и в “Органопроекции”. Прогресс техники как бы гарантирует раскрытие оккультных, забытых или зачаточных способностей человека, которые в своем новом воплощении получат невиданную силу.
Так в область техносферы входит техника без машин. Новый поворот темы заставляет дополнить сказанное выше о законе пропорций: закон этот имеет отношение к возможностям человека общаться с миром без помощи технических устройств.
Как видно из приведенной выше цитаты, Цейзинг применяет свой общий закон пропорций к движению и к динамическим искусствам. Прекрасное означает гармонию формы, для движения же форм и для музыки подходит другой синоним: эвритмия. Этот термин принято связывать с Эмилем Жаком Далькрозом, изобретателем ритмической гимнастики. Но школа Далькроза основана в 1911 году. Более чем за полвека до него это слово появляется у Цейзинга. Вопрос о приоритете важен постольку, поскольку бросает свет на корни модернистской эстетики. Мы видим, что понятие эвритмии рождается в тех же спорах 1850—1860-х годов, когда формулируется теория органопроекции, и тесно с ней связано. Цейзинг—Капп—Далькроз — так образуется линия преемственности, которая ведет к модернизму, петляя между рационализмом, культом классики и эзотерикой.
Чуткий к музыке модернизм очень интересуется вопросом о ритмах. Далькроз сильно влияет на танец и вообще на модернистское восприятие тела: элементы его входят, например, в физическую подготовку группы Кулешова и в биомеханику Мейерхольда. Параллельно рождаются общие концепции искусства как организации разных ритмических вибраций; задачей художника становится восприятие космических ритмов. Об этом писали Кандинский, Скрябин, Белый, все они увлечены эзотерическими теориями. Приведу менее очевидный пример — написанную в 1913 году статью о ритме критика Евг. Кузьмина. Вся Россия тогда знала Айседору Дункан, но мало говорилось о ее брате, который также был танцором и руководил в Париже Неоклассической академией. Именно на него и на его лекции ссылается Кузьмин. Реймонд Дункан рассказывал, что понял античные узоры только тогда, когда услышал песни современных греческих ткачей. Ритмы песен, ритмы орнамента, ритм истинно прекрасного труда связаны между собой посредством неких всеобщих ритмов.
“Этим утверждением искусства вводятся в область величайшего космического закона вибраций, органически связываются с ритмом вселенной”34, — заявляет критик. Но главное, он очарован мечтой Дункана о человеке, который сможет влиять своим искусством, своими ритмическими ритуалами на ритмы вселенной.
Магический человек дю Преля, раскрывший все свои оккультные способности, и прекрасный человек Далькроза—Дункана, овладевающий через свое тело ритмикой мира, дополняют друг друга, можно сказать, сливаются в один образ, который кажется противоположным образу электрического человека, составляет другой полюс утопии Нового человека. Эвритмический человек — назовем его словом, принадлежащим эпохе, — преображает собственное тело, расширяет его границы методами, восходящими к древней традиции, к античным мистериям, к магическим ритуалам; он продолжает в наше время герметические поиски всечеловека homo maximus.35 Он существует как бы рядом с современной техникой, отражаясь в ней, косвенно влияя на нее. Иначе ведет себя электрический человек: он проецирует свои органы во внешние себе орудия, прямо и активно стимулируя развитие техносферы.
Флоренский учит нас, что подобное противопоставление условно, единство этих полярностей и составляет глубокий смысл теории органопроекции. Но поэтому для нее необходимы оба образа.
Ими, однако, не ограничивается утопия Нового человека. Дискуссия второй половины XIX века, в которой родилась теория органопроекции, долго оставалась плодотворной (и остается таковой, впрочем, даже с точки зрения конца XX или начала XXI века). Следовало бы детально восстановить ее перипетии и ее фон, проследить за всеми отсылками в статье Флоренского, но этому здесь не место.
Остановимся еще лишь на намеке, который скрывается в концепции “жизненной субстанции” и в мысли Флоренского о “беспристрастном телостроительстве”. Смысл слова “телостроительство”, кроме очевидных отсылок к символистскому и постсимволистскому жизне- и богостроительству, предполагает, наряду с появлением новых органов и качеств у индивида, организацию процесса формирования тела в родовом масштабе. Все наши авторы имеют в виду улучшения не индивида, а человечества.
На языке эпохи, жившей в страхе перед биологическим вырождением из-за старения цивилизации, из-за убийственных туберкулеза и сифилиса, из-за антисанитарных условий жизни бедных классов, это означало усовершенствование “человеческой породы”. Наметившись в утопиях Платона, Мора, Кампанеллы, евгеника получила название и научный облик во второй половине XIX века, немедленно окрасила всю западную культуру, заняла ключевое место в науке, проникла в политику как возможность решения социального вопроса, вдохновила бесчисленное количество утопий и антиутопий. Россия тоже зачитывается “Машиной времени” Уэллса и воображает разные варианты биологического будущего. Один из забытых примеров “евгенического помешательства” — написанная Константином Мережковским, братом Дмитрия, “Сказка XXVII-го века” (1903), где рассказывается о счастливом человечестве, которое вечно сохраняет молодость благодаря таким жесточайшим евгеническим мерам, как стерилизация “низших рас” и устранение стариков.36 До конца 1930-х годов в Советской России евгеника процветает37; необычайные идеи улучшения генетического фонда — вроде достойного отдельного исследования проекта профессора И. Иванова о скрещивании человека с обезьяной38 — будут занимать умы; и литература отразит эти надежды и опасения в “Собачьем сердце” Булгакова, в научной фантастике Александра Беляева или, в более скрытом виде, в “Зависти” Юрия Олеши, хронике отмирания ненужных органов-чувств и рождения поколения комсомольцев-футболистов. Благодарным материалом для анализа с этой точки зрения мог бы стать Горький, у которого более или менее открыто высказанные евгенические мотивы пронизывают все творчество, от “Матери” до статей 1930-х годов, где он совсем не метафорически обвиняет буржуазию в биологическом вырождении.39
Фрэнсис Гальтон, основатель евгеники, оказался не менее мощным импульсом для мечтаний о сверхчеловеке, чем Ницше. Новый человек модернистской утопии — это, кроме всего прочего, человек евгенический. И если тут говорить об органопроекции, то она направлена на смещение границ тела не только в пространстве, но и во времени — сквозь поколения.
Таким образом, в статье Флоренского прочитывается (не исчерпывая ее содержания) троичная схема отношений между человеком и миром: трем направлениям времени-пространства отвечают три модуса дискурса и три антропологических конструкции: Прошлое—Настоящее—Будущее, Магия—Наука—Утопия; человек эвритмический-электрический-евгенический. Выделенные элементы противостоят друг другу и вместе с тем тесно связаны, переходят один в другой. Установка на модификацию собственного тела сближает евгенический тип с эвритмическим, — и не удивительно, что дю Прель проявлял интерес к “выращиванию людей” (Menschenzuchtung)40, — но, подобно человеку электрическому, он требует организованных усилий всего общества и новейших научно-технических средств.
В рамках такой теории органопроекции будущее является процессом, предел которого — совпадение человека и мира, полное “вочеловечение” последнего; новый мир видится как “сознательно построенное” тело Нового человека. Своеобразный “антируссоистский” органицизм, для которого “культура есть не что иное, как в высшем смысле преобразующая себя природа человека” (слова Цейзинга, повторенные Каппом41 и поразительно похожие на мысли Горького о культуре как “второй природе”42), позволяет объединить для этой грандиозной задачи все типы техники, представляющие собой разные способы и модальности проекции органов, физических и оккультных, реальных и потенциальных, внутренних и внешних: “натуральную магию”, волевую активность, не нуждающуюся в машинах; машинно-инструментальное оснащение человека; социально-биологическую организацию, “„мега”-машину”, если воспользоваться термином Льюиса Мамфорда.43
Не удивительно, что участвовать в деле телостроительства мира, если не руководить им — в уже привычной для русского модернизма теургической перспективе, — призывается искусство.
Подходим к тезису, который послужит заключением этих замечаний: искусство эпохи модернизма активно вписывается в парадигму — систему понятий и отношений, — обнаруженную в тексте Флоренского.
Само собой разумеется, что парадигма органопроекции не тождественна всему модернизму, подобно тому как образ Нового человека не сводится к сочетанию электрика-эвритмия-евгеника. Однако наличие этой парадигмы, ее ключевое место в культуре и высокая продуктивность на идейно-концептуальном уровне, надеюсь, надежно установлены. О том, что она работает и на тематико-формальных уровнях, свидетельствует ряд отсылок, сделанных по ходу изложения. Предстоит подробно рассмотреть ее действие на более широком художественном материале; на него здесь можно лишь намекнуть.
Непосредственный интерес представляют тут творческие поиски в среде, к которой был близок Флоренский. Мысль его соратника по группе “Маковец” Василия Чекрыгина преобразить человека в “живой синтез искусств”44 явно основана на органопроекции. В этом случае, по-видимому, правомерно говорить о прямом воздействии идей Флоренского. Менее очевидна степень их воздействия на программы ВХУТЕМАСа или ГИНХУКа (Государственного Института художественной культуры), но принципы органопроекции очевидным образом реализуются во многих их начинаниях. Вспомним проект гинхуковской группы Михаила Матюшина, создавшего учение о преображении человека посредством “зорведа” — т. е. зоркого ведения (кругового зрения).45 Вспомним вхутемасовские замыслы Петра Митурича, в особенности его “волновика” — летающего человека, двойника и соперника Летатлина; лабораторию психотехники Ладовского; мастерские Владимира Татлина, Густава Клуциса, Варвары Степановой, где создавались новая мебель, новая одежда, новые системы сигнализации (впрочем, и весь современный дизайн — детище теории органопроекции).46
Расстояния между “Маковцем”, школой Матюшина, производственниками из ВХУТЕМАСа или ЛЕФа велики. Между тем эти направления сближаются внутри парадигмы органопроекции, их различия проистекают из разного акцентирования ее элементов. Для всех них характерно внимание к новой науке, все ищут через искусство путь в новый “блистающий мир”, почти все активно интересуются эзотерической традицией или более или менее сознательно испытывают ее влияние. Если одни заняты приобщением к ритмам вселенной, то другие совершенствуют человеческие способности, а третьи организуют материальную среду, разрабатывают новые орудия.
Особенно для нас интересны случаи, когда в художественном методе проявляются одновременно разные стороны нашей модели. Когда Алексей Гастев, главный поэт и теоретик Пролеткульта, называет теорию Дарвина теорией “выработки биологических приспособлений”47, видит в человеке “станок, созданный в результате миллионов лет”, он мыслит в рамках теории органопроекции. Электрический человек его мечтаний, чувства которого измеряются манометром и который живет в машинном окружении, есть в то же время человек эвритмический, ибо в подготовке Нового человека и в его работе ритмы играют капитальную роль (Мейерхольд заимствует у Гастева упомянутую выше идею биомеханики). Это и человек евгенический, ибо Гастев предусматривает строгий государственный контроль половой жизни будущих рабочих единиц.48 Певец же века электричества и гигантских машин Андрей Платонов высказывает устами одного из своих героев сокровенную мечту об органической технике: “Видишь, чем стала мысль человека? Ударом разумной воли! <…> Достаточно будет подумать, чтобы звезда переменила путь… Я хочу действовать на природу прямо и непосредственно — голой пертурбацией мозга. Я уверен в успехе техники без машин”.49
Велимир Хлебников мечтал о стране, “…где говорят деревья, где научные союзы, похожие на волны, где весенние войска любви, г д е в р е м я ц в е- т е т к а к ч е р е м у х а и двигает как поршень, где зачеловек в переднике плотника пилит времена на доски и как токарь обращается с своим завтра”.50
Достаточно примеров: наша задача выполнена. Мы убедились, что в разноликом движении модернизма многое видится по-новому сквозь призму органопроекции.
1 Каухчишвили Н. П. А. Флоренский: от древности к стилю модерн. // Hagemeister M.,
Kauchtschischwili N. (сост.). P. A. Florenskij e la cultura della sua epoca. Marburg, 1995.
2 См., напр.: Stern R. Vladimir Tatline. These soutenue a l’Universite de Lausanne, 1987.
3 Pomorski A. Duchowy proletariusz. Przyczynek do dziejow lamarkizmu spolecznego i rosyjskiego kosmizmu XIX-XIX wieku (na marginesie antyutopii Andrieja Platonowa). Warszawa, 1996.
4 Флоренский П. Органопроекция. // Декоративное искусство, 1969, № 12, с. 39.
5 Там же, с. 39.
6 Там же, с. 40.
7 Там же, с. 41.
8 Там же, с. 42.
9 Там же.
10 Там же, с. 41.
11 См. автобиографическую статью: Флоренский Павел Александрович. Энциклопедический словарь Гранат. Т. 44. М., 1927, с. 143—144. Ср.: Половинкин С. П. А. Флоренский. Логос против Хаоса. // П. А. Флоренский: pro et contra. СПб., 1996.
12 Mattelart A. Histoire de I’utopie planetaire. De la cite prophetique a la societe globale. Paris, 1999.
13 См.: Sargent L. T. (сост.). Utopie. La quete de la societe ideale en Occident. Paris, 2000.
14 В романе “Замок в Карпатах” (1892). Цит. по: Beltran A. La Fee Electricite. Paris, 1991, р. 78.
15 См.: Beltran A., op. cit.
16 Кропоткин П. Поля, фабрики и мастерские (1888—1898). См.: Mattelart А. Op. cit.,
р. 190.
17 Федоров Н. Философия общего дела, т. I, ч. IV. // Федоров Н. Сочинения. М., 1982, с. 418.
18 Платонов А. Потомки солнца (1921). // Платонов А. Потомки солнца. М., 1974, с. 14.
19 Вертов Д. “Мы” (1922). // Вертов Д. Статьи. Дневники. Замыслы. М., 1966, с. 47.
20 Цит. по: Lowrie Walter (сост.) Religion of a Scientist. Selections from Gustav Th. Fechner. New York, 1946, р. 76.
21 См.: Foucault М. Les Mots et les choses. Paris, 1966.
22 О синтетизме как аспекте парадигмы модернизма см.: Геллер Л. Слово — мера мира. М., 1994, с. 175—220.
23 См.: Allgemeine Deutsche Biographie. Bd. 51. Leipzig, 1906, S. 31—33; Sass H. M.
A Hegelian in Southwest Texas. Owl of Minera, 1977.
24 См.: Mitcham Carl. Thinking through Technology. The Path between Engineering and Philosophy. Chicago, 1994, p. 21—24.
25 Kapp E. Grundlinien einer Philosophie der Technik. Zur Entstehungsgeschichte der Kultur aus neuen Gesichtspunkten. Braunschweig, 1877, S. 270.
26 Zeising A. Neue Lehre von den Proportionen des menschlichen Korpers aus einem bisher unerkannt gebliebenen, die ganze Natur und Kunst durchdringenden morphologische Grundgesetze entwickelt und mil einer vollstandigen historischen Ьbersicht der bisherigen Systeme begleitet. Leipzig, 1854, S. V.
27 Ibid., S. 449.
28 См., напр.: Fivaz R. L’Ordre et la volupte. Essai sur la dynamique esthetique dans les arts et dans les sciences. Lausanne, 1989.
29 См., напр.: Эйзенштейн С. Органичность и образность (1934). // Эйзенштейн С. Избр. произведения в 6 тт., т. 4. М., 1966, с. 652—672.
30 См., напр.: Reichenbach К. Der sensitive Mensch und sein Verhalten zum Od. Wien, 1858; Die odische Lohe und einige Bewegungserscheinungen. Leipzig, 1909.
31 Prel С. du. Die Magie als Naturwissenschaft (1899). // La Magie science naturelle. Geneve, 1982.
32 Ibid., p. 18. См. также: Prel С. du. Das zweite Gesicht. Psychologische Studie. Breslau, б. г., S. 22.
33 Prel С. du. Op. cit., S. 22.
34 Кузьмин Е. О ритме. // Искусство в южной России. Киев, 1913, с. 93.
35 О связи герметической и розенкрейцерской традиции с утопией всечеловека см.:
Edighoffer R. Les Rose-Croix et la crise de la conscience europeenne au XVIIe siecle. Paris, 1998.
36 Подробнее об этом см.: Heller L. La verite, la justice, la liberte ou le bonheur: litterature russe entre l’utopie et l’utopisme. // Gaillard R. (сост.). Bienvenue en Utopie. Yverdon-les-Bains, 1991.
37 Graham L. R. Science and Values: The Eugenic Mouvement in Germany and Russia in the 1920 s. // The American Historical Review. No 82 (1977), р. 5.
38 См.: Файман Г. Дневник доктора Борменталя, или Как это было на самом деле. // Искусство кино, 1991, № 7—10.
39 См., напр.: Горький М. О безответственных Иудах и о детской книге наших дней. // Собр. соч. в 30 тт., т. 25. М., 1953, с.174.
40 См.: Prel С. du. Die vorgeburtliche Erziehung als Mittel zur Menschenzuchtung. Ein Beitrag zur Losung der socialen Frage. Leipzig, 1899.
41 Zeising A. Op. cit, S. 179; Kapp E. Op. cit., S. 270.
42 См., напр.: Горький М. О культуре (1928). // Собр. соч. в 30 тт., т. 24. М., 1953, с. 407.
43 См.: Mumford L. Technique et civilisation. Paris, 1950.
44 Чекрыгин В. Письмо Н. Н. Пунину, 29.12.1921. Цит. по: Молок Ю., Костин В. Об одной идее “будущего синтеза живых искусств”. // Советское искусствознание, № 76, вып. 2. М., 1977, с. 323—324.
45 См., напр.: Klotz H. (сост.). Matjuschin und die Leningrader Avantgarde. Karlsruhe, 1991;
Powelichina A. Michail Matjuschitin. Die Welt als organisches Ganzes, с. 25—33.
46 См.: Khan-Magomedov S. Vhutemas. Moscou: 1920—1930, т. I—II. Paris, 1990.
47 Гастев А. Социальное знамя ЦИТа (1925). // Поэзия рабочего удара. М., 1971, с. 279.
48 Гастев А. Контуры пролетарской культуры. // Пролетарская культура, 1919, № 9—10.
49 Платонов А. Эфирный трактат. // Указ. изд., с. 68.
50 Хлебников В. Труба марсиан. // Творения. М., 1986, с. 603.