Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2006
ГОРОД
Глядящему в окно не вспомнить, почему же
обида на зубах скрипит, как скорлупа.
Поэтому ему, пожалуй, даже хуже:
болезненней укол, когда игла тупа.
У плачущей во сне, ни в чем не виноватой,
росинка меж ресниц похожа на звезду.
И близкая душа, медведь, набитый ватой,
глядит во все глаза упорно в темноту.
На выдохе слегка дрожит упрямый локон.
Ползут материки. Шумит прибой веков.
И черные дома в прорехах желтых окон
летят-летят сквозь мрак, сквозь клочья облаков.
ДРОЗД
О, сельских похорон простая благодать.
От глиняных комков на лезвие лопаты
до ельника вдали. Мой милый, это ж гать:
коль в туфлях хлюпает, Вы сами виноваты.
Вдова в платке в слезах и рослые зятья.
В ее печаль впорхнет, что трогательно тоже,
случайных мыслей рой: «Поспела ли кутья?
И не к добру сосед с такою красной рожей:
ой, отчудит чего!.. И надо бы убрать
ненужные теперь железки из сарая.
Да заменить еще со временем кровать.
И вот дела: земля-то вовсе не сырая,
а мерзлая: не жаль по сотне за труды.
Ведь накидали лап, чтоб опускать не сразу
в болотистую топь натаявшей воды».
О, праздник пустоты, почти доступной глазу,
распад, пробивший брешь, подобную дыре,
обжитой, как нора у многодетной мыши,
прогрызенная в ей ненужном словаре.
И кажется: душе теперь неловко свыше,
от черных дыр (могил перегоревших звезд)
подглядывать (иль так на глобус смотрят дети?),
как свежевзрытый дерн перебирает дрозд,
в какой незнамо век, на маленькой планете.
ВОКЗАЛ
Максиму Сорокину,
листая «The Elegant Universe» by Brian Green
Итак, кукушка накуковала
каких-то вялых четыре «ку».
Прикинь, однако: никак не мало.
Взгляни в окошко, глотни чайку.
Мелькают Мюнхен и Сортавала.
Резвятся дети на берегу.
Кусты акаций. Фасад вокзала.
Четыре слова приберегу.
Едва ли свыше дождемся знака.
Зуд любопытства невыносим.
Отдам за слово любого мага
четыре года и сорок зим.
Мелькают: бублик от токамака,
нью-йорков тыщи и хиросим.
Спит Эвридика. На дне Итака.
Но что ж, однако, за всем за сим?
Я поскользнулся вчера на сыре:
слегка пониже синяк виска.
Опять маячу покамест в тире:
дощелкал как-то до сорока.
Когда ж отчалим? Уже четыре.
Прощай, дружище! Пока-пока.
Чего тут мяться, шагай пошире!
Поберегись-ка товарняка.
Давай-ка трогай! Поддай-ка газу!
К лицу составу — что шарф, что дым.
Четыре слова закончить фразу:
невероятен — но не любим.
ВАРЕЖКА
«Взять под мышку рисунок Моди и уйти».
Ахматова
Благодарю не за «Данаю», —
за пару карандашных ню.
Благодарю за то, что знаю,
что ничего не сохраню.
И за прострелы в пояснице,
и за снотворную траву.
За то, что мне порою снится,
уж не волнуя наяву.
За то, что мальчики так робки,
а нынче, видишь, плачу я.
Всего нашлась на дне коробки
случайно варежка — ничья.
За то, что летом пахнет мыло,
и за мурашки по спине.
Благодарю за все, что было.
Благодарю за все, что не…
КУПАЛЬЩИЦЫ
Гуляй, гуляй, подружка, Натали,
по берегам незамерзающего Рейна.
Уважь, Борей, обрывки туч развей на
десятки миль. Пусть видится вдали
лишь, скажем, лес. Иль вилла. Круг бассейна.
Квадрат окна. Да просто: край земли.
Спеши, спеши, живи, не унывай.
Что в кулачке зажатая крупица
песка венецианского, что лица —
на мандале узор.
Гремит трамвай.
Такую дрянь качает зыбь у свай,
что даже неохота утопиться.
Забудь, забудь. Я тоже берегу
лишь звук имен (о, боже: Анна, Анна!).
Я вижу мир сквозь зрение Сезанна:
купальщицы на ближнем берегу —
мираж, мираж, но каждая — желанна.
И ветви гнет безветрие в дугу.
ДУША
Не сокрушайся ни о чем.
Смотри, как солнечным лучом
зажжен жасмин. Идет июль.
Мелькает в окнах белый тюль.
Еще не высохла роса.
До электрички полчаса.
И бесшабашный мотылек
ползет по шпалам поперек.
И ты не бойся, не беда,
что ноет сердце иногда.
Ты так скажи: печаль легка.
А кочевые облака,
как будто выводок утят,
по небу светлому летят
в края иные не спеша.
И веришь вдруг, что есть душа.
ПАМЯТНИК
Я, собственно, тебя и помню-то едва ли.
И вряд ли б отыскал, плутая меж оград,
без помощи отца тот камень, где вначале
фамилия… твоя. А далее — подряд
еще пяток имен. Везде в России тесно,
и бабушке моей достался лишь петит.
А строчку про меня и вовсе не известно
куда теперь гравер, поохав, поместит.
Тут нужен ювелир. Сказать бы что-то вроде:
«огромный пласт угля сжимается в алмаз».
Но стайка воробьев шумит о непогоде,
и время не глядит, прищурившись, на нас.
Наш опыт непохож. Тревожные громады
холодных городов. Послевоенный быт.
Рассветные дымки гудкам фабричным рады,
и спутники пищат восторженно с орбит.
Как сладко бы я жил, избавлен от сомнений,
державою гордясь, ее простой полпред,
от потных прыгунов до чудных озарений:
от эллинских забав до шахматных побед.
Но в век, когда шутя машина б одолела
Набокова, игру волшебную губя,
не выпорхнешь, увы, как ласточка, из тела.
И я учусь глядеть иначе на себя.
И кажется, теперь, заговорив с тобою,
таким, как прежде, я не буду никогда.
Как дорог этот мир морщинкою любою.
Опять попала в глаз соринка… иль звезда.
Взгрустнет ли обо мне потомок мой надменный?
Оплачет ли меня огромная страна?
К картонным небесам приклеен месяц медный,
но влага на губах горька и солона.