Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2005
“Царь Иван образом был “не леп”, очи име серы, нос протягновен (то есть длинный и крючковатый, как говорил Карамзин, “римский нос”), возрастом велик бе, сухо тело име (потом, впрочем, к старости он растолстел), плечи имел высоки, груди широки, мышцы толсты”. Вот так выглядел Иван по описанию своего младшего современника. Описанию, может быть, не очень достоверному, потому что есть также известие о том, что лицо у него было приятное. И особенно поражала всех иностранцев, в частности, послов его царственная осанка. И вот человек такой внешности в Рождественский сочельник 1564 года ехал по дороге в Александровскую слободу. Это был большой санный поезд — царь с приближенными, с родственниками, со всей (!) царской казной, с драгоценной утварью, даже с книгами. Зачем и почему он покидал столицу? Москва не знала, для чего он это делает, и была в страшной тревоге. И вот, когда он приехал в Александровскую слободу, здесь совершились самые драматические события в Древней Руси. Здесь была задумана опричнина (отсюда он послал два указа).
Все это происходит на Святках. Святки — самое веселое время, когда православная церковь не просто разрешает людям не поститься, но запрещает пост. В храмах даже не преклоняют колена. Это — лучшее время в православном годовом цикле. И это было, может быть, самое тяжелое время в том году. Итак, он прислал две грамоты в Москву. Одну грамоту — духовенству и боярам, где говорил, что все они изменники и что они настолько ему надоели, что он отказывается от царства и едет, куда его Господь направит, — будет жить где-нибудь в другом месте. Это было как бы условное отречение от престола. Конечно, условное!
Вторая грамота была прочитана простонародью — мещанам (как потом стали говорить), купцам, ремесленникам, тяжловым людям, так называемым “чернослободским” москвичам. “На вас гнева и опалы моей нет”, — писал Иван. Ну, это старый принцип — разделяй и властвуй! Стравляй и властвуй! И как только эти грамоты были получены и оглашены, колоссальное посольство во главе с Новгородским архиепископом Лефтием (надо сказать, большим мерзавцем и потатчиком царю во всем) и с другими владыками, с епископами, с боярами, с дьяками — все отправились вслед за царем. Второй санный поезд! Это все как раз умещается в замечательное святочное двенадцатидневье, потому что второй санный поезд прибыл в слободу в Крещенский сочельник накануне Богоявления, 5 января.
Царь в тот же день допустил к себе сначала святителей, потом бояр. И все увидели, как потом через месяц увидели москвичи, что он действительно стал образом “не леп”. У него выпали волосы — и на голове, и на бороде. Одна ярость изображалась на его лице и, конечно, — страх. Он же боялся! Ведь почему он уехал из Москвы? Во-первых — от страха, ведь к этому времени Курбский уже написал ему обличительное послание, и вообще, хватало людей, протестовавших против него. Он боялся за себя, и, главное, он боялся, что все согласятся с его отречением: “Ну что ж, покинул ты трон, и Бог с тобой! Обойдемся без тебя!” Но оказалось, что все его подданные боялись больше! Это — то самое монархическое русское сознание: “Мы — стадо и нам нужен пастырь”. И все стали умолять его вернуться. Он сказал: “Ну что ж, вернусь — ради митрополита Афанасия”. Эта фраза — чистая демагогия, выдающийся пример из истории русской демагогии. А митрополит Афанасий в это время оставался в Москве, чтобы блюсти столицу.
Итак, “вернусь, но при некоторых условиях”. Какие это условия? Условия — полнейшая безнаказанность. Он будет казнить, “опалять” своих изменников, как он говорит, “собацких детей”, — и никто не должен вступаться! И духовенство согласилось, и это был страшный грех, потому что право и обязанность духовенства, пастырей и, особенно, архипастырей — а они пред ним предстояли — это право “печалования за пасомых овец”, конечно, за невинных, но также и за виновных.
Царь Иван оставил всех отпраздновать Богоявление. Отстояли литургию в Покровском соборе (ныне Свято-Троицкий) и ходили на Иордань к речке Серой — все как полагается! Затем 2 февраля Москва увидела своего “не лепого” возвращенного царя. Назавтра он объявил указ об опричнине; таким образом как бы “рассек топором — и это слова одного из историков Древней Руси ХVII века — пополам свое царство”. Часть городов назвалась “земщиной”, а его часть, царя Ивана — до 20 городов, Подмосковные волости, часть Москвы между Арбатом и Никитской, — это стало “опричниной” (от слова “опричь” — кроме, что означает некоторую выделенность, “особность”). И на следующий день после объявления указа Москва увидела его действие воочию: 6 бояр было казнено. Князь Александр Борисович Горбатый-Шуйский погиб вместе с сыном, причем он попросил — чтобы не видеть сына мертвым, — чтобы отрубили первым голову ему. Сын поцеловал эту голову и тоже лег на плаху. А князя Дмитрия Шевырева посадили на кол. Как говорили, он умер не сразу — несколько часов мучился, пел канон Иисусу и с ним, как мученик, отошел в Царствие Небесное.
Затем царь стал учреждать свой опричный двор — и поставил во главе Малюту Скуратова. Это мирские имена. В те времена у русского человека было, как правило, три имени — одно имя крестное; второе имя молитвенное, которое мы не знаем, потому что оно скрывалось от людей, для того, чтобы дьявол его не узнал; и третье имя мирское — прозвище. Так вот, Малюта Скуратов — это прозвище, оно значит, что он был маленький. Его отца прозывали “Скурат” — видимо, у него была плохая кожа (“скурат” — это такая вытертая замша). А вообще-то Малюту звали Григорий Лукьянович Плещеев-Бельский. Он был из таких маленьких дворян, типа князя Афанасия Вяземского.
Царь поселился в Александровской слободе и указал своим опричным боярам строить дворы. Здесь были стены и, конечно, стража за три километра в округе. А в Москву — как писали современники — царь “наезжал иногда на малое время”. И вот эта слобода стала символом Иоаннова царствования. Слобода — это поселение, освобожденное от некоторых повинностей, то есть — “слобода”, “свобода”, “освобождение”. И тогда все понимали смысл этого слова, и стали говорить, что это “не слобода, а неволя”, и что “мы живем как в египетском пленении жили ветхозаветные иудеи”.
Застенков в Александровской слободе, то есть в тех местах, где мучили людей Иван Грозный и Малюта Скуратов, не сохранилось. Но есть подвалы, тем удобные для рассуждения о застенке, что, во-первых, — это современники, если не Василия Третьего, то уж Грозного наверное. Ну и, кроме того, здесь — тьма! А в застенке — тоже тьма. Опричники в самом прямом смысле связаны с тьмой, и это вовсе не “фигуры” — это чистая реальность. Опричники одевались в черное платье, ездили на вороных конях с собачьей головой у седла (то есть они должны были “вынюхивать” измену) и с метлой, которой они должны были эту измену выметать. Вот почему “тьма”, почему вороные кони, почему черные платья. “Опричь” и “кроме” — это синонимы. А пекло, ад — это место, которое находится “кроме света”, и бесы, которые там служат сатане и мучают души грешников, они тоже тьмообразны. По-старинному они называются “синьцы” или “ефиопи”. Современники сразу обратили на это внимание и опричников называли “кромешниками” и “полком сатанинским”. Что, думаете, Грозный это не предусмотрел?
Попробуем реставрировать политическую доктрину Грозного. Конечно, в ней были какие-то социальные моменты. Но объяснить ее можно, как я уверен, только с религиозной точки зрения. И здесь уместно это сделать. Александровский музей — это уже постройки ХVII века, и здесь был Успенский женский монастырь, но над нами домовая церковь Ивана Грозного ХVI века.
В XVI веке на всей громадной восточноевропейской равнине атеистов не было. Были разные люди: мусульмане, православные, язычники, какие-то еретики, вольнодумцы, — но все верили в Бога. А Грозный особенно верил в Бога. Ведь здесь же он создал “опричный монастырь”. Это мы называем его пародийным, а для него он был не пародийным: Иоанн считался там игуменом, князь Афоний Вяземский — келарем.
Грозный молился до исступления, до рубцов на лице, лазал на колокольню с сыном Феодором и там звонил. Он писал о себе: “Мнится мне, что исполу есмь чернец” (что я наполовину монах).
Вот иконы XVII века — “Отечество” — Бог Саваоф, Бог Сын, Бог Дух Святой голубь. Троица — одно из величайших созданий христианской мысли, христианской нравственности. Это и закон человеку и гроза. Ну вот почему Иван Грозный — гроза? Не только потому, что он карает, нет! Гроза — это строгость и справедливость. Но гроза должна умеряться подобием Иисусу Христу — милосердием. Почему, с нашей национальной точки зрения, было возможным общенародное соединение несоединимого — “царская смиренная гроза”. Царь должен быть подобен Христу. И еще Иосиф Волоцкий предупреждал: если же Троица будет рассечена, то он будет подобен дьяволу.
Иван Грозный избрал себе образом Саваофа — Бога карающего Ветхозаветного, действительно грозного. Он говорил: “Как же мне ланиту подставлять? Сие архиереям прилично. Это вы, духовные лица, подставляйте ланиту, а я не буду”, — как же “царством управити”, если ланиту подставлять? Ведь Бог Саваоф карает, не разбираясь с каждым конкретным человеком, Он карает общее зло мира. Грозный тоже нисколько не волнуется по этому поводу. Он пишет Курбскому: “Как же так ты невинен? Что же ты бежишь? Я бы тебя убил. Тебе же было бы лучше. Ты же попадешь в рай”. Причем Грозный посягал не только на тела, но и на души. Опричники разрубали тела, а по русскому православному убеждению — хотя, конечно, канонически и неверному — для того, чтобы встать на Страшный суд, нужно тело. Если рассекли тело, то на Страшный суд не встать! Или убийство всей родни — для чего оно? Чтобы родственники убитого не смогли возносить молитвы за казненного. А эти молитвы, по нашему православному убеждению, душе казненного как-то помогают.
Для чего все это Грозный делал? Он сам об этом написал: “Я же усердно стараюсь обратить людей к истине и свету, чтобы они познали единого истинного Бога и данного им Богом государя, и отказались бы от междуусобных браней и пришли к жизни, продлевающей Царство. Это ведь и есть сладость и свет”. Знакомая песня — рай на земле! Вот, оказывается, для чего он все это делал — чтобы было прекрасно, чтобы здесь было светлое будущее! Потому что свет — это рай, свет — это Иисус Христос и сладость. Это тоже рай — “Иисус сладчайший”, “Иисусе — истиная сладосте”. Рай на земле — это значит: убьем плохих, останутся хорошие. Вот почему — опричники.
Храм Вознесения в великокняжеском селе Коломенском самым прямым образом связан с Иваном Грозным. Либо он был основан в день рождения Ивана, либо чуть раньше, в знак моления о наследнике. Во всяком случае, связь эта очевидна. Что до рождения, то Иван был зачат во грехе. Его отец Василий двадцать лет прожил с первой женой Соломонией Сабуровой, а детей Бог не дал. Василий насильно постриг Соломонию. Этого делать было нельзя, ведь за ней не было никакой вины. Но тогдашний митрополит Даниил — потатчик, и вообще, уже начинается такое время, когда пастыри потакают великим князьям и царям, — он благословил этот развод, хотя общественное мнение очень сильно протестовало. И через два месяца Василий женился на молодой красавице княжне Елене Васильевне Глинской. Вообще, он не мог жениться, потому что, по церковным канонам, если жена постриглась, муж тоже должен постричься. Обязательно! Значит, это нарушение. И потом, это был несколько странный брак: ему 50 лет, она — юница, да и род-то Глинских сомнительный! Глинские — литовские князья. Они — “выезжие” в Москву, изменяли они и Литве, и Москве, а самое главное — то, что они произошли от Мамая. Один из потомков Мамая осел в Литве — есть такая особая, до сих пор существующая популяция: литовские татары. Вот как появились князья Глинские.
Но сначала и второй брак был бездетным. Долго вымаливали наследника, и наконец 26 августа 1530 года Бог дал Ивана. Казалось бы, все было хорошо, но, к сожалению, Ивану выпало на долю тяжелейшее, я бы сказал, трагическое детство, а также отрочество и половина юности. Считаем по седмицам — 7, 14, 21. Возьмем первую седмицу. Только Иван достиг трех лет — а у него был еще младший брат, глухонемой Георгий, или Юрий, — как отец умирает “гнойною болячкой”. Остаются два клана. Один клан по отцу — два дяди, второй клан по матери — Глинские. Естественно — борьба. Кто будет стоять у власти? Правительницей становится Елена Васильевна Глинская. И на седьмой день — роковая цифра для Грозного — князя Юрия Ивановича Дмитровского (он приехал просто брата родного похоронить, поминки же будут — на девятый день, на сороковой) сажают в темницу, и погибает он голодной смертью. Как сказано в тогдашних рукописях, “преставися князь Юрий Иванович страдательскою смертью, гладною нужею”. Затем такою же “гладною нужею” чуть позже преставился и князь Андрей Иванович Углицкий. Видя, что сделали с братом, он попытался взбунтоваться, это вполне естественно. Правда, бунт это был какой-то нерешительный — ему пообещали жизнь и, конечно, не выполнили обещания. Он тоже умер.
Итак, значит, владеют Глинские. И, надо сказать, может быть, это было очень неплохое время для Ивана. Конечно, правительница-вдовушка сразу завела себе любовника — молодого князя, красавца Ивана Федоровича Овчину-Телепнева-Оболенского. Конечно, против этого протестовали. Протестующих она отстраняла. Судя по всему, маленький Иван его любил, и потому еще любил, что он был родной брат его няни. Она вынянчила его с первых дней — Аграфена Челяднина. Вот кончилась первая седмица — 1538 год. И молодая красавица, полная сил, умирает в одночасье. Говорили,что она была отравлена. Опять на седьмой день берут князя Овчину и мамку берут! Иван потерял матушку и мамку. Князя Овчину уморили голодной смертью, а мамку сослали в Каргополь и, конечно, постригли в монахини, как всех.
И тут на сцену выступают Шуйские — странный род, которому добра много довелось принести России, но и зла — тоже много. Что можно сказать о Шуйских? О Шуйских мы можем послушать самого Ивана, как он о них вспоминал. Правда, когда он вспоминал, ему было уже 34 года. Тем более — он не забыл! “Единопомянути, — пишет он о детстве, — нам был в юности детско играюще (с братом играли) и князь Иван Васильевич Шуйской седя на лавке, лохтем опершися на отца нашего постелю, ногу положа на стул, к нам же не преклоняясь и не токмо яко родительски (то есть, не как отец должен к ним относиться, к сироткам), но не желательски (не как опекун), рабское же ничто же обретеся”. (А уж как подданный вообще себя не вел; все-таки какой-никакой, хоть мальчик, но царь! Значит, надо соблюдать правила и придворный этикет.) Дальше все было, чем дальше, тем хуже! Шуйский опять устраивает очередной заговор. Ночь. Кремль. Толпа. Бедного Иоасафа, митрополита — приличного человека — чуть не побили камнями в его покоях. Он бежал в опочивальню государя. Так нет, опять с государем не посчитались! Вломились в покои, били бедного Иоасафа, разбудили мальчика, он рыдал и, естественно, испугался. И, с одной стороны, он пугается, а с другой стороны, злится — возникает детская агрессия. И Курбский впоследствии вспоминал, с чего Иван начинал — он стал мучить животных, “метать их с высоких переходов”. Потом он начал мучить людей, — девиц конями “потаптывал”, когда у него уже проснулся интерес к девицам, и дальше, дальше, дальше…
И вот, Шуйские владеют, а Глинские тоже не дремлют. Наконец случился момент, когда Шуйских отстранили. Это уже 1543 год — заговор 29 декабря. Иван созвал бояр, обвинил их в бесчинствах, беззакониях — и все это абсолютная правда! И Шуйские действительно проявили себя так, их наместники вели себя — как в Псковской летописи записано — “аки лвове”. Как львы рыкающие хватали и терзали людей. Иван им говорит, что я вас всех казнить, конечно, не буду, но одного казню, главу клана Шуйских. Это князь Андрей Шуйский. Иван отдает его царским псарям, те принародно терзают его! И с тех пор — как сказано в летописи — “бояре почали государя боятися”.
Настал 1547 год, когда произошли очень важные события. Во-первых, в России появился царь — 13 января 1547 года Иван венчался на царство в Успенском соборе. Во-вторых, Иван женился. Не прошло и месяца после венчания на царство, как 13 февраля он женился, причем это была первая царская свадьба. Собирали всех дворянских девок со всего государства. Ну, не со всего, конечно, но хотя бы из подмосковных уездов — с именными грамотами объезжали посланные эти уезды. Там было написано так: “Именная грамота государева… Велел есми смотрети у вас дочерей — девок нам в невесты. А который дочь — девку — у себя утаит, тому быть в великой опале и в казни”. Из этих сотен дочерей-девок число все время уменьшалось по принципу пирамиды. И на вершине пирамиды оказалась замечательная женщина — Анастасия Романовна Захарьина-Юрьева из Кошкина рода. Они произошли от Федора Кошки — это был пятый сын Андрея Кобылы, боярина великого князя Семена Ивановича Гордого. Кошкин род — это род, который дал России вторую династию.
Надо сказать, что она действительно “расцвела добродетелью”. О красоте уж и говорить нечего — там было из кого выбирать! Никто о ней не сказал дурного слова. Но Иван-то не успокоился. Приехали из Пскова челобитчики и сказали, что там наместники и кормленщики царские всех грабят. Дело было под Москвой, в одном из подмосковных сел. И что же Иван стал делать с ними? Бесчинствовал, “обливаючи вином горячим”, “палил бороды и волосы, да свечу зажигал и повелел их покласти нагих на землю”. Но слава Богу, что он был суеверен. Иван был не просто суеверен эпохально, как все, а суеверен чрезвычайно, экстраординарно! И в это время в Москве упал колокол-благовестник — уши отломились. Царь уехал, и эти бедные обожженные спаслись.
Надо сказать, что Господь дал какое-то знамение, по крайней мере, с точки зрения Ивана. Я думаю, что все это было, конечно, не случайно. В 1547 году Москва сгорела, причем так, как она горела лишь считанные разы: 12 апреля — первый пожар, причем взлетела в воздух пороховая башня с частью городской стены и запрудила реку; 20 апреля — улицы за Яузой и 24 июня — страшный пожар на Арбате, потом — Кремль, потом — Китай-город. Митрополит молился в Успенском соборе, задыхался уже от дыма, и его хотели спустить через тайник на веревке к реке. Он упал, расшибся… Тогда погибло 1700 человек, как сказано в источниках, не считая младенцев. (Теперь, наоборот, сначала младенцев считаем, потом взрослых. Думаю, теперь правильно.)
И вот здесь-то испугался и Иван. Вдруг случилось чудо — он переменился и наступили “светлые лета”.
Карамзин насчитывал шесть эпох злодейств Грозного, и промежутки между ними естественны, ибо всякий злодей устает от своих злодейств. Грозный устал от них тогда, когда отменил опричнину в 1572 году или когда составил “Синодик опальных”, то есть признал за ними право на упокоение души. Но самые светлые лета — это брак с царицей Анастасией. То, что это были светлые годы, — это не выдумки историков, а ощущение тогдашнего времени, ощущение, которое передали и будущие враги, в частности, беглый князь Андрей Михайлович Курбский, который в первом послании царю уже из-за рубежа писал: “Царю от Бога препрославленному паче же во православии пресветлу явившуся”, то есть он — самый пресветлый среди православных.
Грозный испугался не только московского пожара. Он испугался и московского бунта. Тогдашние суеверные люди обвинили в этом пожаре бабку Анну Глинскую — что она, дескать, колдовала. Народ взбунтовался, собрался в Кремле, и дядю царя, который пытался спасти ее в Успенском соборе, там же убили, осквернив храм. Вот тут и произошла эта перемена. Как она произошла, сказать, конечно, трудно. Я думаю, больше всего от испуга. Но человеческая душа — загадка, потемки, и тот же Курбский в “Истории о Великом князе Московском” пишет об этом именно как о загадке. Он пишет, что тогда случилось: “Пришел к нему один человек в сане священника именем Сильвестр, выходец из Великого Новгорода, усмиряя его в Божественном Писании, сурово заклиная его грозным Божиим именем и вдобавок, открывая ему чудеса и как бы знамения от Бога”. Иначе говоря, он его попугал каким-то наказанием. И Курбский вполне здраво к этому относился, он предполагал, что Иван, кроме того, еще и сам что-то придумал и что “страшила какие-то ему показались”. Курбский говорит это, имея в виду “детския неистовыя его нравы”. Тогда Грозный действительно просил прощения, публично призывал к примирению. Казни были остановлены — даже виновные оставались в живых. Наступило время земского устроения. Конечно, это касается больше царства, чем царя. Но все-таки он даже созвал в 1550 году Земский собор! Это был первый Земский собор в русской истории. Разумеется, это не парламент, а именно собор, на котором присутствовали местные начальники. Но Грозный ввел и выборное начало в земщину, убрав наместников — этих ненавистных народу “кормленщиков”. Затем в 1551 году состоялся Стоглавый собор, тоже примирительный — духовно примирительный. И вообще, Грозный сам о себе говорил в одном из указов 50-х годов, что он хочет быть “царем правды”. Ну что же, это он прямо отзывался на народный глас, потому что царелюбивый русский народ создал насчет царя много пословиц, в том числе и такую: “Где царь — тут и правда”. Так, да не так опять, потому что народ тем и велик, что он осознает возможность выбора, и хотя “Царь ог Бога пристав” и “если народ согрешит, царь умолит”, но “если царь согрешит, то народ не умолит”. И вот получается: “Где царь — тут и правда” и “Где царь — тут и гроза”, а значит, и страх. Сказано: “Близ царя — близ чести”, но сказано и: “Близ царя — близ смерти”. Это, пожалуй, вернее. “Царь — не огонь, но, ходя близ него, опалишься”. Либо в опалу попадешь, либо просто сгоришь в прямом смысле слова. А впрочем, как Бог даст — Он ведь все подает, и дурное, и хорошее.
Господь и подал! Это — время Казанского похода, Астраханского похода, усмирения нагайских татар, прекращения набегов — время, когда Россия обезопасила свои рубежи. Памятник этому времени — собор в Дьякове,через овраг от Коломенского, собор Усекновения главы Иоанна Предтечи, святого-хранителя Ивана Грозного, с приделами, посвященными всей его семье. Вот тут-то и случилось одно событие, которое, конечно, роковым образом сказалось на будущем. Это рождение и судьба первенца Димитрия. В храме есть придел во имя святого Уара (Уар — молитвенное имя Димитрия). Родила царица Анастасия, и тут Грозный заболел “огневой болезнью”, как описывают источники. И потребовал присяги царевичу. Трудно сказать, поскольку история потом переписывалась, действительно ли был заговор в пользу его двоюродного брата князя Владимира Андреевича Старицкого, или его не было. Но, во всяком случае, люди, конечно, дрогнули — царь умирает, опять младенец на престоле, опять боярское правление, опять убийства. Возможно, кто-то и собирался поставить взрослого двоюродного брата царя. Грозный этого уже никогда не простит. И чем дальше, тем он все больше приписывал сторонников Владимиру Андреевичу, которого потом, конечно, и погубил. Затем еще одно несчастье. Царская семья отправилась на богомолье по Шексне, мамка несла несчастного Димитрия и уронила его в воду. Он погиб. Правда, в 1564 году родился царевич Иван Иванович, потом царевич Федор, но, видимо, со времени болезни и присяги в Грозном зародилось сомнение в “мудрых советниках”. Прежде всего, в Сильвестре (вполне возможно, что и Сильвестр дрогнул). И в Алексее Адашеве, который возглавлял нечто вроде специально созданного “челобитного приказа”, то есть место, где принимались и разбирались жалобы на государево имя. И вот в августе 1560 года, когда умерла царица Анастасия, он опять обвинил бояр в том, что ее отравили, хотя оснований, видимо, никаких для этого не было. Здесь и возгорелся новый пожар, пожар царской лютости.
По-человечески, конечно, надо себе представить — он теряет любимую жену. Что после этого делать? По-разному люди переживают такую потерю. Он решил утопить горе в вине, и здесь ему ни Сильвестр, ни Адашев собутыльниками не были. Ему, вероятно, было стыдно. Сильвестр был очень благочестивый человек и держал в узде благочестия и своего духовного сына, потому что он был духовник Ивана. И царь приблизил к себе других, в частности, будущих опричников. Начались богомерзкие пиры, игрища, и поскольку порядочные люди против этого протестовали — ведь траур же надо было носить, — Грозный все больше распалялся лютостью и тех, кто его обличал, стал казнить, причем самыми жестокими способами. Например, казнил князя Михайло Репнина, который отказался плясать на пиру (начались пиры! со скоморохами!) — у Эйзенштейна это прекрасно показано в кинофильме “Иван Грозный”. Так вот, князь отказался плясать на пиру и возложить на себя скоморошью “харю” (маску). За что и был убит.
Начались убийства, начались побеги. Началась Ливонская война. Народ стал бежать в Литву. Рубежом стало бегство князя Андрея Курбского, который как раз принадлежал к кругу “благих советников”. Он бежал и прислал такое послание: “Как же ты, пресветлый царь, нас казнишь?” Это послание очень хорошо переложил граф Алексей Константинович Толстой: “Царю, прославляему древле от всех, / Но тонущу в сквернах обильных, / Ответствуй, безумный, каких ради грех, / Побил еси добрых и сильных? / Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны, / Без счету твердыни врагов сражены? / Не их ли ты мужеством славен? / И кто им бысть верностью равен? / Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас, / В небъятную ересь прельщенный? / Внимай же! Приидет возмездия час, / Писанием нам предреченный, / И аз, иже кровь в непрестанных боях / За тя, аки воду, лиях и лиях, / С тобой пред Судьею предстану…” Пред Вышним Неумытным Судиею”.
И тут, я думаю, Грозный опять испугался. И тоже убежал из Москвы, но только в Александровскую слободу.
Бывало, что в Александровскую слободу свозились сотни и сотни людей. Так после новгородского похода здесь шло следствие по новгородскому, так называемому “изменному” делу…
Почему так много мучили и губили? Это была некая лжерелигия. Ведь никто не знает, и даже церковь об этом целомудренно и разумно не говорит, сколько людей пойдет в Царствие Небесное, а сколько — в ад. А верующие люди и об этом любопытствуют, вполне понятно, почему. В одном из текстов сказано, что “из седми тысящ адва (едва) осемь” найдется. Значит, грешников-то, злодеев, плохих — больше, чем хороших; значит, как можно больше надо губить. И это было не только русское заблуждение. И вообще не надо думать, что Грозный — явление исключительно национальное. Грозный — человек XVI века. Для всей Европы, и православной, и католической, это был очень тяжелый век, век Реформации. Поход на Новгород почти совпал с Варфоломеевской ночью, а ведь это как раз святой Варфоломей говорит, что “из седми тысящ адва осемь праведников”. В ночь святого Варфоломея случились массовые убийства гугенотов. Да и гугеноты тоже были хороши! Жанна д’Альбрэ, мать Генриха Наваррского, будущего короля Генриха IV Французского, как-то взяла и сожгла в сарае католиков разного пола и разного возраста. Это — век Генриха VIII и его дочери Марии Кровавой Тюдор. Иван Грозный был в сношениях с Марией Кровавой и с Филиппом II, за которым она была замужем и при котором испанцы прославились жесточайшими избиениями евангелистов в Нидерландах. В общем, крови текло много — жестокая была эпоха.
Эпоха мучителей — это всегда и эпоха мучеников. В Успенском соборе, патрональном храме Москвы, избрал мученический путь митрополит Филипп Колычев, кстати, родственник Ивана Грозного, потому что Колычевы тоже произошли от Андрея Кобылы. Его призвали с Соловков как человека безупречной репутации. Почему Грозный избрал не какого-нибудь потатчика-лизоблюда, а его? В наивном убеждении, что он прав и при нем, грозном царе, может быть добрый и милостивый святитель?.. Филиппа поставили в митрополиты, но с условием. Сначала он сам выдвинул условие — отменить опричнину. Но никто на это не согласился. Его все уговаривали по человеческой слабости — лучше согласись ты, а то будут худшие на твоем месте. И он сам дал обещание — не вмешиваться в опричные и в царские дела. Но сдержать обещание было невозможно. Это значило погубить душу! В одно из воскресений 1568 года, когда царь со своими “кромешниками” — а все они были в черных ризах, в высоких шлыках, “непотребные”, — итак, когда царь попросил у митрополита благословения, тот отказал ему и произнес гневное слово.
Прошло несколько месяцев, и 8 ноября того же года Алексей Басманов, заводчик опричнины, читает во время обедни свиток о том, что митрополит лишен сана. С него снимают святительские ризы, бросают ему какое-то худое платье, сажают на коней, везут в заточение, и вскоре он кончает свои дни близ Твери в Отроче монастыре — святителя и мученика Филиппа задушил Малюта Скуратов. 8 ноября — не случайный день. Это день Архангела Михаила, царственного ангела, покровителя Ивана Грозного. Он даже написал “Канон Ангелу Грозному Воеводе”. И в восточном, и в западном христианстве Архангел Михаил — покровитель императоров. Грозный думал, что царственный ангел победил святителя.
Вечное русское заблуждение — единая страна, единая культура, а по-тогдашнему — единая и вера. Мы должны читать одни и те же книги, одно и то же любить, одно и то же ненавидеть, в одно и то же верить. Как показывает русский и мировой опыт, это всегда иллюзия. Монокультура недостижима, и, кроме того, она чрезвычайно вредна. Поползновения монокультуры всегда приводят к распаду культуры. Но самое любопытное, что человек, поддерживавший эту культуру, занимавший высшее положение в государстве, — Иван Грозный, он-то ее и взрывал.
Поскольку у нас речь идет о царе, а не о царстве, попробуем его себе представить как человека творческого. И действительно, Грозный был художественной натурой. Его сочинения занимают большой том убористым шрифтом в издании “Русской исторической библиотеки”. Он и музыку писал. Царевич Иван Иванович тоже был писатель — сочинил житие одного из маленьких русских святых, сочинял он и музыку. Но это было особое сочинительство. Средние века, если пользоваться термином Дмитрия Сергеевича Лихачева, это эпоха этикета — все пишем так, как надо. Есть этикет ситуации, есть этикет стиля. Например, Курбский, писатель этикета, он уже учитывал приход риторического западного образования. Риторика — это всегда этикет, некое предписание. Но Грозный писал без всякого этикета. Вот послание в Кирилло-Белозерский монастырь. Монахи о чем-то спрашивали Грозного и ждали от него наставлений. Он им пишет: “Увы мне грешному! Горе мне окаянному! Ох, мне скверному!” Это все соответствует этикетной формуле: “Ох,ох! Увы, увы! Горе, горе!” “Мне, псу смердящему, кому учити? и чему наказати? и чем просветити? Сам повсегда в пиянстве, в блуде, в прелюбодействии, в скверне, в убийстве, в ограблении, в хищении, в ненависти — во всяком злодействе пребываю”. Ну, если кто-то подумает, что царь самоуничижается искренне, он, конечно, ошибется. Потому что дальше Грозный как раз и начинает учить — о распрях в монастыре из-за постригшихся туда бояр Шереметева, Хабарова и других — и сразу переходит к другому тону — к ругани. Это был вообще один из величайших ругателей в русской литературе. Он говорит: “До каких пор будут длиться эти смуты, суета и мятеж в монастыре?” Из-за чего? Или “бесова для”, то есть ради Ивана Шереметева, “или не знаете Шереметева отца Василия, ведь его бесом звали”, “или дурака для и упыря Хабарова”. Вот вам Грозный — от самоуничижения к брани. И вообще, манера его поведения исключительно театральна — он был человек театральный и убивал театрально. Например, главу земщины боярина Ивана Петровича Федорова, благороднейшего человека эпохи, Грозный, думая, что он претендует на престол, — хотя это, конечно, нелепость, — облачил в царское платье, воздавал ему царские почести, кланялся ему и потом зарезал собственноручно. Много таких театральных эпизодов было в его поведении. Он позволял себе все и как писатель, не стеснялся никакими канонами. Он бранил кирилло-белозерских монахов или пресловутого Васюка Грязного, который попал в Крым и там нахвастался, что он самый приближенный к государю человек, и выкуп за него требовали несоразмерный. Грозный ему ответил: “Что писал ты, что по грехом взяли тебя в полон, ино было, Васюшка, без пути середи крымских улусов не заезжати, а уж заехано — ино было не по-объездному спати” (он, как на охоте, заснул в отъезжем поле, его и схватили). “Ты чаял, что в объезд приехал с собаками за зайцы, ажно крынцы самого тебя в торок ввязали” (таракана). Но самое любопытное, что точно так же он пишет своим братьям — европейским монархам! Вот, например, что он пишет шведскому королю Юхану (это — дипломатический документ, официальная грамота): “А нам дополно (доподлинно) ведомо, что отец твой Густав — мужичий род, а не государский. Коли (когда) при отце твоем при Густаве приезжали наши торговые люди с салом и воском, и отец твой сам, в рукавицы нарядяся, сало и воску за простого человека вместо опытом пытал и пересматривал(то есть он пробовал — хорошее ли сало, хороший ли воск). Иль государьское дело? И коли отец твой был не мужичий сын и он бы так не делал”. Ну, как шведский король к этому мог отнестись?! Чтобы кончить эти цитаты — они достаточно показательны — вот знаменитая и даже банальная цитата из послания королеве Елизавете Английской. В конце 60-х годов велись переговоры о русско-английском союзе. Грозный этого очень хотел, Англия —не хотела. Союз не состоялся, и Грозный написал королеве такое суровое послание : “И мы чаяли того (это уже в самом конце письма ), что ты на своем государстве государыня и сама владеешь (что ты — самодержица ), и мы потому такие дела и хотели с тобою делати. Ажно у тебя мимо тебя (помимо тебя ) люди владеют (парламент, значит, — Грозный никак не мог понять, что такое парламент и зачем он нужен). И не токмо люди (люди-то пусть), но мужики торговые (скорее всего, нижняя палата парламента)… ищут своих торговых прибытков. А ты пребываешь в своем девичьем чину как есть пошлая девица”. “Пошлая девица” — это девица простушка, из простых, значит. Самое любопытное — это недавно подтверждено, — что этот документ-помянник, свиток, до сих пор хранится в Лондонском публичном архиве, и последние слова в нем написаны, как говорится по-русски, “по-выставленному” — одна запись заменена другой. Англичане старались снять документ в инфракрасных лучах, но, к сожалению, так и не выяснилось, что там было раньше. Думаю, что раньше было покрепче…
Что такое этикет и вся этикетная культура? Вся эта культура, как знал каждый человек Древней Руси, творится по образцам. Значит, существует поток культуры — каждое новое творение, литературное, музыкальное или живописное, какое угодно, ориентируется на предшественников. И даже если человек кажется бунтарем, все равно он отталкивается от предшествующей традиции. Грозный же — нет! У него — традиция устной речи, причем речи прежде всего кабацкой. И Курбский его за это упрекал: как же ты можешь так писать, это “пияных баб басни”. Вот что такое стиль Грозного, с точки зрения Курбского. Но это так, да не так! Потому что — кто творил без образца? Только Господь Бог! Ну и Грозный, “аки Бог”, позволял себе писать так, как ему заблагорассудится. И, таким образом, он взрывает средневековую словесность, а в искусстве полезны такие взрывы, если, конечно, они происходят не слишком часто и если они не слишком разрушительны. А этот взрыв не был разрушительным, потому что ведь только он мог так писать. Он бы никому другому этого не позволил. Только он, “аки Бог”, все остальные у него рабы, он все время пишет: “рабы, рабы, рабы…”. “Рабы вы, рабски и пишете” — по этикету, по канону, как принято, а я пишу, как мне заблагорассудится! И в этом смысле Грозный — это русский язык, несмотря на обилие в нем церковнославянизмов и всего прочего. Это — реабилитация национальных языков, введение их в культуру. Процесс этот был общим, и для России и для Европы XVI века. Если выстроить культурный ряд — я имею в виду прежде всего культурный ряд литературного языка, — то около Грозного окажется протопоп Аввакум, oппозиционер Петр Великий, который дал наставление “писать как в приказах”, простой речью, — а тогда приказы писали хорошо. Затем Карамзин и, наконец, Пушкин! Это ряд литературной оппозиции, и поэтому Грозный — самый замечательный писатель XVI века. Он — самый оригинальный писатель. Курбский писатель хороший, но средний, Грозный же — писатель блистательный. Особенность его в том, что он, будучи блистательным писателем, много написал и при этом не написал ни строчки. Поиски его автографов нелепы. Дело в том, что он как первый венчаный царь считал, что не может писать рукой. Эти царские запреты восходят к запретам мифологическим — могут же испортить! След ноги вынимают, колдуют, могут навести порчу и даже смерть! Также и по следу руки можно навести порчу! И не случайно Борис Годунов, который был не бог весть какой книжный человек, хотя и грамотный, конечно, пока был боярином — писал, автографы есть, а стал царем — не писал. И Феодор Иоаннович не писал, и Пугачев не писал! Он говорил: “Я не могу оказать свою царскую руку”. Говорят, по неграмотности. Но есть сведения и о том, что он был грамотным. Да и трудно ли выучиться написать “Петр Феодорович” или “Петр Третий”. Известно, что пером-то он марал. Существуют так называемые “немецкие автографы” Пугачева. Это, он считал, было можно,потому что ведь не на своем языке, а как бы по-немецки. (Пугачев, конечно, знал, что Петр Феодорович был к нам из Голштинии завезен, хотя и внук Петра Великого.)
Итак, Грозный свою царскую руку не оказывал — все это им надиктовано. И вот “аки Бог” он вел себя даже в том, какой он взял себе псевдоним. “Канон Ангелу Грозному Воеводе”, вызвавший богословский диспут с евангелистом и членом общины чешских братьев Яном Роке, был подписан псевдонимом “Парфений Уродивый”. И это тоже означало: как мне угодно, так и поступаю. Такая авторская самостоятельность писателя, совершенно невероятная для древнерусской литературы, была невероятна еще и потому, что Парфениус по-гречески — девственник, а уж большего распутника, чем Грозный, история русская, по крайней мере на троне, не знала. Он ведь и в содомском грехе повинен — с Федькой Басмановым, как известно. А уж насчет растления девиц — тут и говорить нечего. А что значит “Уродивый”? Он не может писать, он никогда не пишет, потому что юродивый, а обличает только устным словом. Но Грозный лишь называет себя “Уродивый” — он играет и в юродство. Юродивый не может писать, а я юродивый царь, я писать могу.
При Грозном зародилось книгопечатание — не без труда, конечно, — и это можно поставить ему в заслугу. Но летопись, правда, была убита и началось переписывание истории. Вот здесь, в Александровой слободе, создавался этот Лицевой свод. Здесь же была и типография Андроника Невежи. Здесь на полях — знаменитые приписки, сделанные, по-видимому, дьяком Иваном Висковатым, когда переписывалась история. По мере того, как казнят, человек предстает в тексте сначала в цвете белом, а затем в черном. А летопись этого не выдержала, летопись лжи все-таки противится.
В общем, от культуры Грозного осталось вот что: остался прежде всего он сам — я имею в виду нечто плодотворное — как действительно крупнейший писатель. Ведь Курбский — это музейный слой русской культуры, это чтение для специалистов. А Грозный — это чтение для любого культурного человека. И так же, как он сам насаждал иную культуру, он насадил и вырастил оппозицию. Почему не прошло и двадцати лет со смерти Ивана Грозного, как в России началась Смута, то есть “бесцензурный” период, один из редких бесцензурных периодов в русской литературе, когда каждый писал, что хотел? В этом тоже повинен Грозный. Он-то думал, чтобы все писали так, как он хотел. А земля воспротивилась этому, и потому Грозный остается родоначальником состязательной культуры. Таковой она и должна быть!
Если Грозный знает, что опричники — это бесы (а он это, несомненно, знает, недаром он набирает в свое войско всякую отъявленную шваль), то возникает вопрос — зачем он это делает? Ясно зачем! Если он подобен Богу — Бог определяет и полагает наказание, — то они, “аки бесы”, эти наказания осушествляют. На том свете не ангелы же наказывают, а бесы. Это естественно. Это — зеркальный принцип или принцип эхо, обязательный для древнерусской православной жизни. Когда Грозный был мальчиком, в Москве казнили фальшивомонетчиков. В то время казенной монополии на изготовление денег не было, лил монету, кто хотел, и, конечно, были злоупотребления. Лили легкую монету или обрезали кусочки серебра. И по принципу эхо или зеркальному принципу тем, кто лил легковесно, оловом заливали глотку. А тем, кто обрезал, — отрубали руки.
Но как узнать об этих бесовских мучениях? Церковь об этом помалкивает. Она говорит, что они есть — вечные мучения, но есть и вечная радость в Царствии Небесном. А верующим людям, которые верят в бессмертие души, хочется знать, куда душа попадет и что ей там предстоит? Масса сочинений на эту тему, и письменных, и устных, ходила в то время по рукам. И Грозный их, конечно, знал и читал. Представление об адских муках человек XVI века получал и визуально — по иконам, где изображался Страшный суд. Надо сказать, что таких икон от XVI века сохранилось очень много, тема была популярной. В ней есть некоторое жизнеподобие, отражение реальности, и она предполагает некоторую композиционную свободу. Можно изображать разные муки, и здесь как раз фантазия человека может быть применена. Кроме того, в XVI веке возникает и начинает оформляться целый цикл “стихов покаянных”. Это такое великопостное чтение и великопостное пение в доме. B покаянных стихах мотивы Страшного суда — самые громкие. “Душа моя, душа моя, зачем во грехах обретаешься? Чью творишь волю и смятенно безумствуешь? Восстань, оставь это все и плачь о делах своих горько, покуда смертный час не похитил тебя. Тогда поздно лить слезы. Помысли, душа моя, о горьком часе, страшном и грозном, и о муке вечной рыдающих грешников”.
Таким образом, Грозный, думая устроить земной рай, устроил земной ад. Но надо сказать, что и о себе он задумывался. Потому что, по апокрифам, царям, которые Богу равнялись, тоже уготована вечная мука — они сидят в огненных пещерах, в пламени неугасимом и там воют в прискорбии. И он, конечно, побаивался — не будет ли так? Но все-таки всегда находил для себя какие-то оправдания. А зря! Там, в этой огненной пещере, он и сидит.
Архистратиг Михаил — покровитель царей. Значит, царям и пристало лежать в Архангельском соборе. Они здесь и лежат, последние монархи из дома Калиты. Рядом с Иваном Грозным похоронены и два его сына — царевич Иван и царевич, бывший на престоле, Федор, последний Рюрикович. На них и прекратилась династия. Как это получилось? Федор просто не оставил преемников. Что до Ивана Ивановича, он умер 19 ноября 1582 года от отцовских побоев. Как это было, сказать сейчас, конечно, трудно. Может быть, так, как на картине Репина, а может быть, иначе. Ходили тогда слухи, что Грозный зашел тогда к своей снохе, жене царевича Ивана Ивановича. Она была беременна и лежала в жарко натопленной горнице в одной рубахе. А по тогдашнему приличию нужно было надевать одну на другую не меньше трех рубах. Ну, и царь для приличия прибил сноху, отчего она выкинула — так еще один наследник был погублен, — прибил своим знаменитым жезлом и вступившегося за нее сына. Через несколько дней тот скончался. Можно сказать, случайная смерть, несчастный случай, непредумышленное убийство? Но еще в 1564 году в первом послании Курбскому, когда царевичу Ивану было всего 10 лет и до его смерти оставалось еще 18 лет с лишком, Иван, отвечая на укоризны Курбского, касающиеся того, что нельзя ради каких-то государственных интересов делать зло, писал так: “Можно! Вспомни величайшего из царей Константина (имеется в виду Константин Великий, первый христианский император), как он ради царства сына своего, им же рожденного, убил”. Действительно, в 326 году равноапостольный (!) Константин казнил сына Хриспу. Ну что ж, слово было сказано. А слово, к сожалению, переходит в дело… Архангел Михаил — это не только царственный ангел, это ангел смерти. Он слетает к умирающему и вынимает душу огненным трезубцем. Не прошло и двух лет, как он вынул грешную душу Ивана Грозного. И трон опустел.