К 100-летию ученого
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2005
Став в 1926 г., по окончании Киевского университета, прикомандированным на правах аспиранта к Научно-исследовательскому институту сравнительного изучения литератур и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ) при Ленинградском университете, Соломон Абрамович Рейсер (1905-1989) активно включился в тогдашнюю интенсивную жизнь питерских литературоведов, группировавшихся в двух главных гуманитарных вузах города — университете и Государственном институте истории искусств. Молодой ученый стал посещать сразу два научно-учебных коллектива: в институте — семинарий Б. М. Эйхенбаума по изучению литературного быта, в университете — семинарий Б. В. Томашевского по текстологии. Оба учителя оказали решающее и глубокое воздействие на формирование научной методологии ученика и на его дальнейший творческий путь.
Работа в «бытовом» семинарии вскоре вылилась в первую книгу С. А. Рейсера, созданную совместно с другим участником семинария М. И. Аронсоном, — «Литературные кружки и салоны» (Л., 1929). Книга вышла под редакцией и с предисловием Эйхенбаума, а на обороте титульного листа было указано: «Труды семинария Б. М. Эйхенбаума по изучению литературного быта» (книга переиздана издательством «Академический проект», СПб., 2001).
Эта книга — модный тогда монтаж из пиceм, воспоминаний, дневниковых записей, художественных отрывков, характеризующих главные петербургские и московские кружки, салоны, вечера, книжные лавки первой половины XIX в.
В конце был приложен список более 200 выявленных составителями русских кружков и салонов ХVIII-ХIХ вв. Как справочник и собрание материалов данная книга очень полезна до сих пор литературоведам, журналистам, историкам, библиотековедам. Жаль, что никто не продолжил этот жанр, доведя обзоры до XX в. Книга вызвала много положительных откликов в московских и ленинградскиx журналаx и газетах.
Занятия Б. М. Эйхенбаума и его учеников «около»-литературными исследованиями были связаны с идеологической обстановкой в стране. Сталин уже в двадцатых годах вместе со своими приспешниками завинчивал гайки во всех сферах экономической и общественной жизни: уничтожили НЭП, начинались гонения на «кулаков», организовывались первые фальсифицированные процессы ученых и инженеров, якобы вредителей и «врагов народа». В философии, искусствознании, литературоведении уже невозможно было высказывать взгляды, противоречившие тогдашним представлениям о марксизме.
Систематическая травля «формалистов» привела их к отказу от дальнейшей разработки своего метода художественного анализа. И один из столпов «формализма» Эйхенбаум сознательно ушел в смежную область, которая была ему тоже интересна: писательский быт, влияющий на литературу (вплоть до изучения домов и квартир, гонораров и т. д.); исторический и бытовой фон, формирующий литератора, документы (письма, мемуары, дневники, жандармские и цензурные дела и т. д.), а отсюда был закономерный путь к созданию фундаментальной научной биографии писателя. Эйхенбаум и приступил к работе над многотомным трудом о жизни и деятельности Л. Н. Толстого. Конечно, попутно анализировалось и художественное творчество писателя, и его мировоззрение, но такой анализ не был главенствующим, история и быт оттесняли его, как и вообще всю «идеологию», на периферию. Был и еще один, отнюдь не боковой, путь, на который перешел ученый, — текстология.
Оба эти пути, да еще стиховедение, избрал и Б. В. Томашевский. Имея высшее техническое образование, он вносил в стиховедение строгие, точные методы анализа. Методы, опирающиеся на документы и факты, было труднее охаивать ревнителям марксистского благочестия, хотя они умудрялись и тут устраивать полемику и даже разносы.
Основные тогдашние интенции учителей, направленность их творческой мысли на научную биографию, текстологию и стиховедение заметно влияли на учеников, и Рейсер стал одним из заметных продолжателей идей и дел руководителей семинариев. Следует здесь назвать еще один научный принцип Эйхенбаума, повлиявший на ученика: идея о том, что история и литература создаются не только корифеями, но и деятелями второго, третьего ряда; их тоже нужно изучать, многих из них нужно воскрешать из забвения; они являются фоном, воздухом, окружающим великих мира сего и часто влияющим на них. Характерно, что второй книгой Рейсера стал труд как раз о таком второстепенном деятеле: «Артур Бенни» (М., 1933) — о романтическом юноше, полуполяке-полуангличанине, участнике русского и итальянского революционного движения, довольно странном и загадочном человеке.
В духе тогдашнего всеобщего увлечения революционерами и радикалами Соломон Абрамович вообще избрал главными объектами своих исследований paдикальных демократов в области поэзии (Некрасов, Огарев) и литературной публицистики и критики (Чернышевский и Добролюбов). Правда, сквозь всю сознательную и творческую жизнь ученого прошла его любовь к Герцену, Тургеневу, Лескову, о них он опубликовал немало исследований, но это особый разговор. А больше всего времени и сил он отдал Добролюбову, одному из самых симпатичных и талантливых литературных критиков поколения «шестидесятников». Именно Рейсер явился главным создателем научной биографии Добролюбова, ему принадлежат самые основательные справочно-биографические книги: «Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова» (М., 1953) и «Добролюбов в Нижнем Новгороде. 1836-1853» (Горький, 1961). Последняя книга — сокращенный вариант докторской диссертации ученого («Н. А. Добролюбов в 1836-1857 гг. (Подготовка и становление литературнoй и общественно-политической деятельности)»), успешно защищенной в 1956 г. в Ленинградском университете.
Кроме того, Рейсер дважды издал сборник «Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников» (Л., 1961; М., 1986) и, являясь членом редколлегии 9-томного «Собрания сочинений» Н. А. Добролюбова, выходившего в 1961-1964 гг., готовил тексты и комментировал художественную прозу и дневники в 8-м томе.
Наш ученый много также занимался жизнью и деятельностью Чернышевского. Емy принадлежит подготовка текста и комментирование в фундаментальном академическом издании романа «Что делать?» (Л., 1975, серия «Литературные памятники»).
Многолетние архивные и книжно-журнальные разыскания Соломона Абрамовича позволили ему подготовить и издать в Большой серии «Библиотеки поэта» обширную дилогию: «Вольная русская поэзия второй половины ХVIII — первой половины ХIХ вв.» (Л., 1970) и «Вольная русская поэзия второй половины ХIХ в.» (Л., 1959; в этой книге подготовка текста и примечания — совместно с А. А. Шиловым); второе издание этого труда вышло в той же серии в 1988 г.
Вооруженный прекрасным знанием материала, Рейсер был зaмечательным комментатором сочинений и писем русских классиков, мемуаристов, публицистов. А попутно он исправлял ошибки и фантазии предшественников. Вот наглядный пример. Одна из последних статей ученого — «Псевдоисточник»1 — яркий образец такого исправления. В 1853 г. Некрасов написал антикрепостническую сатиру «Отрывки из путевых записок графа Гаранского» с мнимой отсылкой, что это якобы перевод с французского подлинника — и далее следует французский текст: название, 8 томов, Париж, 1836. Уловка поэта не прошла: даже более либеральная после смерти Николая I цензура не пропустила в «Отрывках» около 40 строк. Bсeм было ясно, что никакой это не перевод, а оригинальное сочинение Некрасова. Позднее Чернышевский признался, что французское название по просьбе поэта сочинил он, а Тургенев поправил стиль.
И вдpyг в 1967 г. известный русист Шарль Корбе в своей парижской книге о французских откликах XIX в. на русские темы приводит название мемуарной книги Армана Домерга (по-русски оно звучит так: «Россия во время войн Империи (1805-1815)»), вышедшей в 8 томах (на самом деле — в двух) в Париже в 1836 г. (на самом деле — 1835) — якобы это и есть источник Некрасова! Это «открытие» понравилось и некоторым советским литературоведам, начались ссылки на труд Корбе.
A Pейcep не поленился добыть и прочитать мемуары Домерга. Никакого отношения к сатире Некрасова они не имеют: автор — францyзcкий режиссер и актер, игравший в Москве в начале XIХ в.; в 1812 г. он был в числе 42 иностранцев, как бы сейчас сказали, дeпортирован в восточные районы страны, в 1814 г., по окончании войны, возвратился в Москву; мемуары посвящены, главным образом, злоключениям полупленного чужестранца. Легенда померкла…
Немало подобных легенд разоблачил на своем веку ученый, оперируя проверенными фактами. Он, например, показал полную несостоятельность предположения о том, что Добролюбов якобы ездил в Англию и встречался с Герценом (статья «Необоснованная гипотеза» — «Вопросы литературы», 1961, № 2, с. 52-63).
Некоторые легенды возникали еще при современниках событий, укоренялись в сознании и потом переходили из десятилетия в десятилетие; отдельные трезвые голоса скептиков тонули в хоре сторонников мифа. Рейсер блестяще развеял одну такую многолетнюю легенду, связанную с Чернышевским. Уже в ХIХ в. довольно прочно укрепилось представление, что прототипами главных героев и основой сюжета романа «Что делать?» явились реальные люди, знакомые автора: вpaч П. И. Боков вначале фиктивнo, а затем и действительно женился на М. А. Обручевой; потом возникла взаимная любовь ее и И. М. Сеченова, и она стала женой знаменитого физиолога. Но Рейсер документально доказал, что до ареста Чернышевского и до начала его работы над романом состоялся лишь самый первый шаг «сюжета» — фиктивный брак Бокова и Обручевой, довольно типичный в кругу «шестидесятников», все остальное произошло много позже.
Воспитанник питерской литературоведческой школы, требовательно относящейся к честности и фактической оснащенности работы, Соломон Абрамович был, пользуясь термином Д. С. Лихачева, представителем «конкретного литературоведения»: выводы и обобщения делал, исходя из фактов, а не подгонял факты под заранее придуманные идеи. Он, как и eго учителя, презирал идеологическую болтовню, достаточно широко распространенную в советское время (Ю. Г. Оксман называл ее «социологическим импрессионизмом»), и еще больше презирал невежд и циников, которые, пренебрегая фактами, сочиняли выгодные им концепции, и глупцов, которые, даже работая над фактами, умудрялись ошибаться. Конечно, пушкинский совет «и не оспаривай глупца» очень мудрый, но честному ученому было трудно удержаться при разгуле лени, беспардонного многословия, умышленных или бессознательных подтасовок в угоду сиюминутной концепции, — и ученый не мог молчать, писал опровержения и разъяснения.
Покажем это на примере двух уже названных областей, которыми занимался Рейсер, — стиховедения и текстологии. Стиховедение у него теснейше связано с главной темой занятий (радикальные литераторы середины ХIХ в.), так как основным объектом стиховедческого анализа была поэзия Некрасова. Наиболее значительны из этого жанра две статьи о трехстопном ямбе поэмы «Кому на Руси жить хорошо» (1969, 1974). Подобные труды требуют многомесячной упорной работы, вычислений, перепроверки, чтобы не допустить ошибок, но зато могут служить эталоном точности и честности.
Им противостоят, увы, нередкие в советское время поверхностные стиховедческие опусы. Непонятно, зачем было влезать в область, где не прикроешься политическими лозунгами, где факты говорят за себя? Наверное, хотелось доказать, что и мы не лыком шиты, что может существовать марксистское стиховедение (подобно тому, как начальственный академик М. Б. Храпченко рьяно хотел доказать в пору расцвета семиотики, что можно создать марксистскую семиотику).
Работал в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) очень марксистский литературовед Ф. Я. Прийма, заведовавший Сектором новой русской литературы, а попутно руководивший изданием академического полного собрания сочинений и писем Некрасова и возглавлявший по воле высокого московского начальства замечательную серию «Библиотека поэта». И вот потянуло и Ф. Я. Прийму в стиховедение — и сколько он здесь нагородил! Почти полную страницу занял бы список статей и заметок коллег, раскрывающих ошибки и несуразицы стиховедческого новобранца.
С. А. Рейсер был как раз одним из тех, кто не побоялся публично показать вельможе его грубые ошибки: четырехстопный хорей некрасовского стихотворения «Осень» — не уникальное явление у поэта, как уверял Прийма, а один из излюбленных его размеров;2 стихотворение Некрасова «Сват и жених», как и пушкинское «Сват Иван», написаны не ямбом, как воображал Прийма, а хореем.3 Пушкинский Онегин не мог отличить ямба от хорея, но он ведь не лез в стиховеды! А десятилетием раньше Рейсер отметил, что Прийма в одном случае спутал анапест с дактилем, а в двух других (да каких! — исследуются «Коробейники» и «Орина — мать солдатская») спутал анапест с хореем.4
Стиховедение только внешне выглядит скучно академической наукой, на самом деле в ней катастрофически сталкивались мнения разных школ, споры выплескивались в идеологические сферы, а когда еще приходили невежды и жулики, то в их аргументациях частенько просвечивали доносительные тенденции. И все же честные ученые не молчали.
Еще более сильные конфликты возникали в области текстологии. Она, как и любая жизненная, живая наука, вызывала бурные споры, полемика даже между настоящими учеными часто велась на грани этически допустимого.
Когда видные пушкинисты в свете всемирно отмечавшегося 100-летия со дня смерти Пушкина (1937) готовили и издавали тома академического полного собрания сочинений поэта, то шли изнурительные споры о пределах конъектур — редакторских предположительных прочтений зачеркнутого или написанного сокращенно. С. М. Бонди и Б. В. Томашевский, стремясь к полной расшифровке рукописи, допускали иногда смелые конъектуры; Ю. Г. Оксман и
В. В. Виноградов были сторонниками более строгого и осторожного подхода. Виноградов бросил однажды упрек Бонди, что тот под видом пушкинских печатает свои стихи, Бонди парировал предложением, чтобы тогда и ему поставили памятник на Тверском бульваре… Возникали человеческие обиды.
А решительные протесты Оксмана против поспешного печатания пушкинских томов без научного комментария закончились тем, что его обвинили во вредительстве и отправили на 10 лет в сибирский лагерь.
Время было нешуточное. Соломона Абрамовича миновала трагическая судьба старшего родственника (жена Рейсера Мальвина Мироновна была кузиной Оксмана), но и его включение в текстологическую полемику стоило ему нескольких лет тревог и унижений — его боялись брать на работу, боялись печатать: он стал политически неблагонадежным! История была такая. В 1929 г. большой любитель букинистических магазинов Демьян Бедный купил у одного продавца записную книжку, которая содержала копию известной «декабристской» поэмы Некрасова «Дедушка» — якобы ее первоначальный вариант под названием «Светочи», с включением 214 революционных строк, которые, можно было предположить, изъяты из печатных публикаций царского времени по цензурным соображениям. Демьян Бедный тут же поместил в газете «Правда», центральном органе большевистской партии, ликующее стихотворение «Радостная находка» (17 апреля 1929 г.), где, почти как Игорь Северянин, пьянел от восторга:
Находка! Радость! Сколько волнения!
Какой беспредельный экстаз!
А в следующих двух номерах «Правды» «Светочи» были опубликованы.
В том же году Бедный напечатал находку отдельной брошюрой. Сенсация!
Но Рейсер сразу понял, что это чистая фальшивка, и, не побоявшись спора со всесильным тогда человеком, выступил в Ленинграде с двумя докладами «Новооткрытые строки Некрасова». Присутствовавшие выдающиеся ученые (главные некрасововеды страны В. Е. Евгеньев-Максимов и К. И. Чуковский, а также Б. М. Эйхенбаум, Ю. Г. Оксман, Ю. Н. Тынянов) единодушно согласились с выводами о фальсификации, а с помощью других видных ученых, Н. Ф. Бельчикова и Б. П. Козьмина, статья С. А. Рейсера «Новооткрытые строки Некрасова. К вопросу о подлинности «Светочей»» была вскоре опубликована в журнале «Литература и марксизм» (1929, № 6).
Однако с «партийным» поэтом спорить было очень опасно. Демьян Бедный, наверное, и сам тогда уже понял, что опростоволосился (через какое-то время он подарил — с глаз долой! — приобретенную записную книжку одному ивановскому краеведу): ведь он заплатил за подделку несколько сотен рублей, по тогдашним ценам это целое состояние! Но он не хотел признаваться в глупости и науськал на Рейсера своего секретаря и литературоведа А. В. Ефремина. Тот еще до выхода номера журнала добыл в редакции рукопись Рейсера и сочинил доносительскую статью «Ехидная гримаса» (опубликована в «Известиях» — 13 января 1930 г.), где заявил, что дело не в Рейсере, а в стоящей за ним известной группе ленинградских «академических» литераторов (характерно, что слово взято в кавычки; тогда этот эпитет был почти как ордер на арест: с октября 1929 г. в Ленинграде начались аресты, шла подготовка к первому крупному процессу, сфабрикованному по указанию Сталина, — так называемому «академическому» делу). К «академической» группе Ефремин причислил Чуковского, Оксмана, Щеголева, Вольпе «и других». А заканчивал он статью характеристикой работы Рейсера как «плохо замаскированной вылазки, ехидной гримасы классового врага».
Каким-то чудом ни Рейсер, ни названные Ефреминым его «инспираторы» тогда не пострадали (не рой яму другому: Ефремин сам потом попал в мясорубку 1937 г.). Но было тревожно. Честная наука, видимо, действительно требует жертв.
Вот в каких условиях создавалась «советская» текстология. Она как наука и в самом деле совпала с советским временем, так как ХХ в., из-за массового издания литературы разного рода, поставил перед учеными и издателями проблемы точных повторений, классификации и систематизации, комментирования, подобно тому, как массовое развитие транспорта тоже потребовало составления точных расписаний, справочной службы и проч., и проч. Параллельно текстология создавалась на Западе (там этот термин не прижился, бытует название «критика текста»).
Конечно, эмпирически текстология существовала с античных времен, не говоря уже о средневековье. Русский раскол ХVII в. и реформы Никона тоже базировались на текстологических спорах об издании священных книг. Но как наука текстология возникла в ХХ в. Оба аспирантских учителя Соломона Абрамовича, Томашевский и Эйхенбаум, стоят у ее истоков, они совместно с Г. О. Винокуром, Оксманом и другими замечательными филологами создали ее основные принципы. Уже в послевоенные (после 1945 г.) годы успешно развивалась текстология древнерусской литературы (труды самого выдающегося отечественного специалиста Д. С. Лихачева), фольклора (труды В. Я. Проппа, К. В. Чистова, Б. Н. Путилова), советской литературы (в Москве — группа текстологов ИМЛИ, в Ленинграде — С. И. Тимина).
Рейсер блестяще обобщил достижения предшественников в своей книге «Палеография и текстология нового времени» (М., 1970; 2-е издание — «Основы текстологии», Л., 1978). Он не изобретал новых терминов и формулировок, он как бы подытожил исследования предшественников, снабдив все положения, выдвинутые в книге, колоссальным количеством примеров. Они, естественно, брались главным образом из областей, которыми особенно обстоятельно занимался ученый, поэтому в книге, может быть, чрезмерно много места занимают радикальные литераторы России ХIХ в., но справедливости ради отметим, что и другие эпохи, и другие имена тоже обильно там представлены.
Главные методологические принципы автора, воспринятые от учителей и проведенные сквозь всю книгу, — осторожность суждений, нелюбовь к крайностям, изучение максимально большого количества материала, чтобы выводы были доказательны. Иными словами, принципы либерала, совершенно противоположные методологии большинства тех радикальных объектов исследования, которые проповедовали как раз экстремизм и окончательные формулировки, обжалованию не подлежащие, смеялись над осторожностью и далеко не всегда тяготели к полноте знаний.
Максимальный охват источников, нелюбовь к купюрам и к замалчиванию нежелательного, поиск «средних», а не крайних путей, отказ от застылых, незыблемых истин — все это абсолютно противоположно и официальной советской идеологии, поэтому настоящие текстологи были всегда под подозрением у власти предержащей. Даже в самые «тихие» годы сыпались постановления для издательств: долой полноту публикаций (из самого полного, академического собрания сочинений Гоголя изымались религиозные сочинения, то же и у Белинского, только не из сферы богословия: была изъята статья-рецензия на книгу о Китае и т. д.), долой подробные комментарии, долой разделы вариантов и других редакций…
Впрочем, в нужных ей случаях советская власть использовала квалифицированных текстологов! Когда определялась принадлежность рассказов Абрама Терца арестованному А. Д. Синявскому, то привлекли видных специалистов по атрибуции, в том числе, увы, и академика В. В. Виноградова. Специалисты доказывали стилистическую идентичность «тамиздатских» рассказов Терца и произведений Синявского.
А вообще-то часто и комментарии, и история текстов показывали такие прелести официальной советской цензуры, да и автоцензуры, что лучше было поставить преграды и не допускать к печати материалы, рисующие в темном свете нашу издательскую историю. И было что запрещать: ленинградский текстолог С. И. Тимина раскрыла фантастические, безумно неправдоподобные случаи перекореженных переизданий сочинений видных советских писателей.5
Партийные вельможи, вплоть до министра культуры Е. А. Фурцевой, пытались узаконить окончательно установленный, «канонический» текст классиков, скажем, в приказном порядке закрепить именно такие, а не другие издания текстов всех произведений Пушкина — и потом до скончания века перепечатывать эти узаконенные собрания сочинений. Методологически внедренный лозунг «Учение Маркса-Ленина вечно» хотели перенести в издательскую область и создать вечные эталоны произведений классиков. Слава Богу, почти вся великая когорта отечественных текстологов стояла насмерть и добилась своего, «канонизации» не состоялись.
С. А. Рейсер подробно разбирает проблему канонического (он предпочитает более осторожный вариант — «основного») текста и показывает диалектическую сложность явления: новые находки и новые истолкования приводят к замене, добавлению или изъятию букв, слов, фраз и даже больших кусков произведений — как сама жизнь, текст изменчив, хотя, разумеется, ученые стремятся к выверенному и устойчивому в своей сохранности тексту.
Так же диалектически подходит историк литературы к понятию «последняя воля» автора произведения. В принципе отечественная текстология взяла за правило считать основным текстом последнее прижизненное издание произведения, однако, как хорошо показал наш ученый, встречается немало случаев, когда автор по тем или другим причинам не участвовал в подготовке к печати своих произведений в последние годы жизни, поэтому Рейсер справедливо выдвигает принцип не «последней воли», а «последней творческой воли», то есть за основу надо брать последний текст, когда автор участвовал в его подготовке к печати.
И этот принцип не надо абсолютизировать. Иногда, как показывает текстолог, авторы настолько «перепахивали» в зрелом возрасте свои произведения ранних лет, что создавались совершенно новые произведения, а если известно, что именно ранние варианты оказали большое воздействие на литературу, именно они стали достоянием культуры, то публикаторы имеют полное право отказаться от последней воли, даже и творческой, и печатать ранние варианты. Так, например, поступила редакция «Библиотеки поэта» при издании в Большой серии стихотворений и поэм Андрея Белого (М.-Л., 1966).
Осторожность и диалектичность в подходе к проблемам пронизывает весь текстологический труд Соломона Абрамовича, и только в исключительных случаях автор категоричен: например, решительно выступая против сплошного хронологического расположения материала в публикуемой книге писателя и настаивая на учете жанров (отдельно стихи и проза, художественные произведения документы и т. д.), а уже внутри жанровых разделов должна быть хронология текстов.
Если рассмотренная книга нашего автора как бы подытоживает многолетний труд выдающихся отечественных текстологов, то вторая его работа: «Русская палеография нового времени. Неография» (М., 1982) — намечает новые перспективы. Это работа уникальная и новаторская. Настолько новаторская, что Рейсер не решился поставить на первое место оригинальный термин «неография» (предложенный автору Лихачевым), выразился парадоксально-оксюморонно: ведь «палеография», т. е. наука о древнем письме, в сочетании с «новым временем» создает такой же оксюморон, как выражения «честный вор» или «старая молодость». Палеография была создана много десятилетий назад, ее объект — старинные рукописи; неография, наука о текстах нового времени, ХIХ-ХХ вв., создана Рейсером в 1960-е гг. Эта наука очень нужна историкам, филологам, юристам, издателям и редакторам, культурологам, журналистам. Круг занимающихся проблемами неографии еще шире, чем контингент текстологический.
Заключая разговор о трудах С. А. Рейсера, следует напомнить, что они напечатаны (даже в дополненных изданиях) уже свыше двадцати лет назад. А жизнь развивается стремительно, и некоторые культурологические, литературные, технические новации последних двух десятилетий, естественно, не вошли в книги. Особенно это имеет отношение к неографии. Очень интересовавшийся всеми новинками в этих сферах, Соломон Абрамович, увы, остановился на шариковой ручке и магнитофоне, если говорить об орудиях письма. А как он хотел познакомиться с компьютером! Я привез летом 1989 г. компьютер и принтер из Америки, обещал по возвращении с дачи в сентябре подробно продемонстрировать коллеге принципы работы нового прибора, но Соломон Абрамович оказался уже на постельном режиме, ему оставалось жить несколько недель. Так он и не увидел компьютер… А ведь в следующем издании «Неографии», если бы судьба отвела автору еще несколько лет жизни, о компьютерной технике появилась бы целая интересная глава.
Но и имеющиеся книги созданы выдающимся специалистом, многолетним практиком в издательском и архивном деле, они насыщены громадным количеством материала — и потому не устарели. Они будут служить еще многим поколениям читателей, и весьма квалифицированных, и еще только обучающихся добротной квалификации.
1 Некрасов и его время. Вып. 5. Калининград, 1980. С. 118-121.
2 Рейсер С. А. Трехстопный ямб поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» // Некрасов и русская литература. Кострома, 1974. С. 90.
3 Там же.
4 Рейсер С. А. Анапест? // Вопросы литературы. 1963. № 8. С. 244.
5 См.: Тимина С. И. Путь книги: Проблемы текстологии советской литературы. Л., 1975.