Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2005
Это — тот знаменитый угличский набатный колокол, в который зазвонили сразу после гибели царевича Димитрия. В сущности, это и обозначало начало смуты, долгой русской смуты, которая, может быть, не прекращается и доныне…
17 мая 1606 года на Красной площади, где тогда шла бойкая торговля разной снедью, на рыночном прилавке длиной в аршин лежало тело убитого человека. Во рту у него была дудка, на брюхе лежала маска, или по-старинному «харя», а под мышкой — «пузырь», то есть скоморошья волынка. А всего год назад этому человеку Москва и вся Россия принесли присягу в верности. Каждый целовал крест и клялся тогда «прирожденному государю своему царю и великому князю Димитрию Ивановичу».
Теперь его зверски убили в Кремле и выволокли на Красную площадь.
Голландский купец Исаак Масса, который стоял в толпе и смотрел на труп, насчитал больше двадцати ран. Потом труп закопали в чистом поле у обочины дороги. Сразу поползли слухи о том, что над могилой сверкают какие-то голубые или синие огоньки, и о том, что убитый был чернокнижником и колдуном. Тогда тело вырыли, отвезли в подмосковную деревню Котлы, сожгли, прахом зарядили пушку и выстрелили в сторону Польши, откуда он пришел.
Есть древнее изречение, — а в ХVII веке его повторяли очень часто, — что «мир — театр, а люди — актеры». Лжедмитрия уже при жизни воспринимали как актера. Один из благороднейших польских вельмож, великий «коронный гетман польский» Ян Замайский, когда Лжедмитрий появился в Польше и стал выдавать себя за наследника престола, писал: «Что это — античная комедия? Плавт или Теренций?» Лжедмитрий остался актером и впоследствии. О нем писали и Лопе де Вега, и Шиллер, и — в Новое время — поляк Новокишиньский. Для них это чужой персонаж, чужая история. Выходит, действительно получилось, что весь мир — театр, а он — актер. Но лучше всех написал о нем Пушкин в «Борисе Годунове» — он понял, что история Лжедмитрия — народная драма, как и называл свое сочинение. И это в самом деле была драма народа, потому что мир — не театр, а люди в нем — не актеры. В театре актер умирает, занавес падает и человек встает! И вместо настоящей крови льется клюквенный сок. А в жизни — и судьба Лжедмитрия это доказывает — люди умирают навсегда и кровь льется настоящая. И море крови пролилось в тот год, когда он царствовал, и перед этим царствованием. Чтобы понять, как такое случилось, как Россия пришла к этой драме, нужно вернуться — почти день в день! — на пятнадцать лет назад — 15 мая 1591 года — в Углич.
Звучит колокол! Печальный колокол, не правда ли? У этого колокола не только «ухо» срезали, но и «язык» вырвали, высекли плетьми и сослали в Сибирь вместе с теми угличанами, которые участвовали в расправе над убийцами царевича. Сейчас, наверное, трудно представить полностью тот роковой день, когда это случилось, потому что кремль изменился и единственным свидетелем тех событий, кроме ссыльного набатного колокола, остался дворец угличских удельных князей, вернее, небольшая сохранившаяся его часть. С этими событиями, конечно, связана и церковь царевича Димитрия «на крови», в алтарной части которой есть каменный столб, стоящий как раз на месте его гибели.
15 мая 1591 года в послеобеденное время, когда все отдыхали, — у русских был обычай спать после обеда; обедали в полдень, а начало суток отсчитывали от восхода солнца, — 15 мая царица Мария Нагая якобы не хотела пускать царевича гулять, поскольку, если верить житию, он плохо себя чувствовал, за несколько дней до этого у него был сильный припадок. Его болезнь называлась тогда «черная немочь», говоря современным языком — эпилепсия. Поэтому царица его и не отпускала. Но ее будто бы уговорила мамка Василиса Волохова, главная нянька и воспитательница Димитрия. Царевича свели на кремлевский двор, где он играл с детьми тех слуг, которые жили при дворе. Здесь на него напал, если верить следственному делу, припадок «немочи падучей». Он бросился на нож и погиб. Это одна версия. Другая, более распространенная и известная, говорит о том, что он был убит чиновниками угличской дьяческой канцелярии, людьми Бориса Годунова, которых тот приставил сюда не только для управления делами двора, но и для наблюдения за боярами Нагими. Они, по мнению Годунова, конечно, хотели вернуться в Москву, хотели, чтобы царевич занял русский престол. Случилось это следующим образом — к Димитрию подошли эти люди и попросили его показать ожерелье на шее. Когда он поднял голову, говоря, что ожерелье у него старое (то же, что и раньше), они ударом ножа перерезали ему горло. По звону набатного колокола горожане сбежались в кремль и все это увидели и услышали от бояр Нагих и от царицы, которая сбежала с крыльца к царевичу, бившемуся на земле.
Должен сказать, что, как человек историко-филологического образования и занятий, я все-таки согласен с версией следственного дела и думаю, что это было не убийство, а несчастный случай. Но вместе с тем, как русский человек, я прекрасно понимаю долголетнее желание русского народа, включая именитых историков, таких, как, скажем, Сергей Соловьев, — желание, чтобы это было убийство и чтобы царевич был «невинно убиенный». А почему такое желание возникло, объясняется прежде всего эпохальным состоянием Руси. Русь стояла на пороге перемен — кончались Средние века и начиналось что-то совсем другое. А всякая смена статуса — социального, культурного, религиозного, какого угодно — это всегда вещь чрезвычайно болезненная. Это всегда сопровождается жертвами, в их число может попасть и ребенок — жертва несчастного случая. Нации же хочется , чтобы он был жертвой злодейства.
Завыли мамки, вопль и плач царицы,
Звучит немолчно в зареве набат,
А на траве в кровавой багрянице
Царя Феодора убитый брат.
В заре горит грядущих гроз багрянец,
Мятеж и мрак, невнятные слова,
И чудится далекий Самозванец
И пленная растленная Москва.
Мы сейчас находимся в Угличском кремле, и здесь, как принято говорить, «копает» Сергей Владимирович Томсинский, руководитель угличской экспедиции Государственного Эрмитажа.
А. П.: Сергей Владимирович, Углич — при всей его красоте и благолепии — это все-таки город-опальник. Такое он впечатление производит, не правда ли?
С. Т.: Впечатление такое есть. Этот город в силу своего удельного статуса волей-неволей оказывался в определенном противостоянии Москве. И от того, насколько были сильны амбиции местных владетелей, зависело, насколько город оказывался опальным. Дворец производит очень сильное впечатление! Но его обитатели за это поплатились. Они сидели смирно, но их могли в любой момент отсюда изъять и поступить с ними так, как будет угодно старшему брату и верховному сюзерену. Поэтому и возникло то напряжение, которое при царевиче Димитрии вылилось в этот драматический сюжет.
* * *
В тиши ночей, звездяных и морозных,
Как лютый крестовик-паук,
Москва плела при Темных и при Грозных
Свой тесный безысходный круг.
Последние четыре года жизни Ивана Грозного были поистине отвратительны — это было какое-то лихорадочное злодейство и попрание всех законов Божеских и человеческих. 1580 год. Иван женит своего сына Федора на Ирине Годуновой и женится сам. Как пишет Карамзин: «…и сам женился в шестой или седьмой раз (никто до сих пор и сосчитать-то не может, сколько у него было жен. — А. П.) без всякого церковного разрешения, на девице Марии, дочери сановника Федора Федоровича Нагого». Конечно, вся Россия была обо всем прекрасно осведомлена. Впрочем, Грозный ничего особенно и не скрывал. «Жен и девиц сквернил он блудом много и множество народа немилостивой смертью погубил». Таков был царь Иван.
Самое нелепое и малопонятное, если заглянуть в будущее, — а он все-таки в будущее заглянуть не мог, — вскоре он опять захочет жениться — при живой жене («от живой жены», как раньше говорили). И не на ком-нибудь, а на племяннице Елизаветы Британской Мэри Гастингс. Почему ему взбрела в голову мысль жениться на англичанке — бог знает… Но во всяком случае об этом велись серьезные переговоры. Серьезные с нашей стороны! Осенью 1582 года в Британию приплыли дворянин Федор Писемский и дьяк Неудача Ховралев. Там они держали себя очень гордо и, надо сказать, очень глупо. Иван требовал невесту. Когда Елизавета и лорды говорили: «Как же так? Ведь он же женат!» — послы отвечали: «Это неважно, она не царица, и царь отдалит ее от себя». 19 октября в Москве рождается несчастный царевич Димитрий. Опять недоумение — родился младенец, а отец хочет жениться? Писемский даже утверждал, что это неправда. Прошел месяц, и как Господь 19 октября дал сына, так 19 ноября Он сына взял: умер наследник Иван Иванович — на четвертый день после знаменитого удара жезлом! И хотя отец очень горевал (как пишут современники, от горя у него даже выпали волосы), он все-таки продолжал свои матримониальные происки. Иван очень ругал и с большим неудовольствием отпустил английского посла, который приехал к нему с пустыми бумагами. Никто не собирался выдавать Мэри Гастингс за Ивана! Это была обычная государственная игра умной англичанки с обезумевшим русским. Недолго оставалось жить и самому злодею. 18 марта 1584 года Господь, к счастью, прибрал его.
«Первые дни по смерти тиранов бывают счастливейшими для народов. Но царствование жестокое часто готовит царствование слабое». Невероятная по мерзости частная жизнь государя самым роковым образом сказалась на частной жизни его подданных, потому что порок, идущий сверху, от трона, заметней, страшней и гораздо пагубней по своим последствиям, чем пороки простых людей. Этот пример попрания всех устоев и десяти заповедей (я уже не говорю о Нагорной проповеди) заразил подданных. Иван отрекся от того, чему его учили, от родительских наставлений, от супружеской верности. И его подданные сказали: мы тоже будем отрекаться! Отсюда на Руси и родилось самозванство — явление, которого никогда у нас не было. Зато потом оно стало непременным элементом русской политической, бытовой и культурной жизни.
* * *
Кто б ни был он, спасенный ли царевич,
Иль некий дух во образе его,
Иль смелый плут, бесстыдный самозванец,
Но только там Димитрий появился.
Итак, самозванство! Беда и загадка для России. Почему загадка? Самозванство — это явление мировое, мы найдем его и на востоке, и на западе, и в Европе, и в Америке — где угодно. (Очень хорошо написано про самозванство у Марка Твена, — с этакой американской прагматической усмешкой…) А если говорить серьезно, то Древняя Персия знала Гаумату, Древний Рим — Лженерона и Лжеагриппу. Знала самозванцев и Европа — хотя бы в лице Лже-Жанны Д’Арк и Лже-Людовика ХVII. А вот у нас самозванцев не было — до первого!
Существуют ситуации, как бы предрасполагающие к самозванству. Часто народ прозревает какие-то события, например, такие, как сыноубийство. Загадка, почему народ начинает прозревать только в определенное время. Что я имею в виду? Скажем, Петр I еще ни сном ни духом не знал о судьбе царевича Алексея, а за шесть лет до смерти царевича появляется первый Лжеалексей. Это был беглый солдат, который ходил по деревням и говорил: «Батюшка хотел меня убить, а я убежал». И ведь батюшка потом убил! Это какая-то программа, она невероятна, потому что она действует. И впервые ее действие проявилось здесь, в Угличе.
Правда, самозванцы немного подождали, пока царствовал законный царь Федор. Царь он был очень хороший, и его правильно описал Алексей Константинович Толстой — праведный, благоюродивый царь, правда, болезненный и небольшого ума, но исключительной доброты.
«Царь же Феодор, образ имея постника, смирением обложен, о мире попечения не имея, а только о спасении духовном».
Доброта — редкость среди властителей. Его потерпели, пока он царствовал. Это довольно скоро кончилось, и появились самозванцы. И как только появился первый — их развелось «как клопов». И не нужно все это сваливать на легковерие или, тем более, на глупость русского народа. Хотя кто-то искренне верил, что вот это — Димитрий!.. Но было одновременно двенадцать Димитриев, несколько царевичей Петров, какие-то «Лаврушка и Савелий», царевич Клементий, царевич Иван-Август… Даже пересчитать невозможно! В остальных все-таки не верили. Самозванство прошло через весь ХVII век.
Два солнца по утрам светило с неба,
С свирепостью на дольний мир смотря,
И вопль протяжный — хлеба, хлеба, хлеба! —
Из тьмы лесов стремился до царя.
Так бури, вихри, башни низвергались,
И небеса, таясь меж туч тройных,
Внезапно красным светом озарялись,
Являя битву воинств неземных.
И самозванство не кончилось на ХVII веке: новые бунты, новое самозванство, и самый большой бунт — революция 1917 года, октябрьская революция. Она сопровождалась самым массовым самозванством. Ведь все деятели этой революции, они — не они: Ленин — не Ленин, Сталин — не Сталин, Троцкий — не Троцкий, Молотов — не Молотов, Киров — не Киров… Но почему Киров-то — не Киров? Чем фамилия Костриков-то дурна? Говорят — это им нужно было для конспирации. Но конспирация-то кончилась! И Ленин, который был покультурнее своих собратьев-революционеров, из дворянской семьи, хотел все-таки снова стать Ульяновым и подписывался «Ульянов-Ленин». Но нация ему этого не позволила. В лучшем случае писали «Ленин», а в скобках — «Ульянов».
Вот и сейчас наступила эпоха нового самозванства. Я имею в виду не только то, что у нас появилась масса каких-то графов и князей, но и то, что все в нашей сегодняшней жизни переназывается. Был, скажем, Педагогический институт — ну чем это плохо? Он стал университетом. Была школа, самая заурядная, — теперь это лицей. И многое, многое другое. Почему сейчас возникло новое самозванство? Потому, что произошла новая революция, в той или иной форме это новый бунт, ведь изменилось абсолютно все.1
Чтобы увидеть конец этого, нужно обратиться к началу — к первому Самозванцу. Может быть, так мы сможем что-то понять и как-то изжить эту давнюю тягу к самозванству. Потому что конец и начало — слова одного корня.
15 или 16 февраля 1602 года из кремлевских ворот вышли три чернеца. Имена их всем известны по знаменитой сцене из «Бориса Годунова» «Корчма на литовской границе». Это — Варлаам Яцкий, Мисаил Повадин и Григорий Отрепьев. Все они по сословию были равны: все — дворяне в миру и все — иноки Чудова монастыря. Они вышли из монастыря, чтобы стать бродячими монахами и покинуть российские пределы.
Зачем же это было нужно Григорию Отрепьеву? Ведь он в течение нескольких месяцев сделал поистине блистательную карьеру! Патриарх взял его к себе для «книжного письма». Отрепьев сочинил прекрасное «Похвальное слово» московским святителям митрополитам Петру, Алексию и Ионе. Позднее он сочинял каноны святым — и это у него отлично получалось, и в церковном и в словесном плане. Он стал чем-то вроде секретаря при патриархе. Патриарх брал его с собой во дворец, где он видел царскую пышность, — конечно, он видел и Бориса, и тот его видел! Как позднее говорил сам Отрепьев: «Вошел есми в великую славу». И этот факт подтверждали многие его современники. Так зачем же все это оставлять и превращаться в бродячего монаха?..
Было два типа бродячих монахов. Первый тип — это странник, или паломник, человек благочестия, который спасает душу, странствуя по свету и останавливаясь в разных обителях, скажем, в Киево-Печерской лавре. Кстати, там Варлаам, Мисаил и Григорий прожили три недели. В Киево-Печерской лавре особенно легко или, скажем, уместно было спасать душу, потому что с древнейших времен считалось, что тот, кто умрет в этой обители, обязательно попадет в рай. Но, конечно, Григорий превратился в бродячего монаха не для этого, потому что церковная карьера его тяготила. Он был монахом не по внутреннему мистическому влечению, не по убеждению, а по нужде, по обстоятельствам. На что он мог рассчитывать? Сначала дали бы ему настоятельство, затем архимандритство, сначала в каком-нибудь небольшом, а потом в хорошем большом монастыре. И архиерейства мог бы он достичь! Но ведь это значило бы — все время служить, служить, служить… Даже единоверные греческие пастыри говорили, что русские монахи ведут жизнь по образу святых — до дрожи в ногах отстаивают службу.
Второй тип бродячего монаха — пушкинский Варлаам. Исторически Варлаам Яцкий выглядит иначе, но как тип он очень достоверен. Мы знаем много фольклорных произведений о веселых монахах-забулдыгах. Есть и не фольклор, а индивидуальное авторское произведение, хотя имя автора не сохранилось. Это прелестная «Скоморошина о чернеце» ХVII века:
Ходит чернец по монастырю,
Просит чернец милостину:
(Заметьте, какие изящные рифмы — как в ХХ веке!)
Дайте сестрицу, дайте черницу,
Чернцову милостину.
Ему выносят разную «милостину», она его все не удовлетворяет — это сопровождается различными скабрезными шуточками и намеками. А конец такой:
Вывели ему красну девицу,
Он принял ее под власяницу.
То-то, сестрицы, то-то, черницы,
Чернцова милостина.
Однако Отрепьев пошел и не за этим… Думаю, он ушел из монастыря, сам не зная зачем. Иногда люди не могут объяснить своих поступков.
Историки всегда любят все обосновывать социальными интересами или социальными причинами. Эта традиция особенно распространена у нас в России. На самом деле все обосновать, а особенно социальными причинами, невозможно, да и не нужно. Покойный Лев Николаевич Гумилев выдвинул теорию пассионарности, в которой утверждается, что существуют «пассионарии» — люди, которые ради некоего идеала, как правило, иллюзорного, готовы пожертвовать собой. Которые не считаются или почти не считаются с инстинктом самосохранения. Например, Александр Македонский — зачем он пошел в Индию? Что ему там было нужно? А ничего! Просто ему хотелось все время идти, идти и идти — и завоевывать, завоевывать и завоевывать! Гришка Отрепьев, кстати, любил сравнивать себя с Александром Македонским. Он отправился в Польшу, и вот там-то по-настоящему и решил стать царем.
* * *
Не там, где Борис стерегся опасности, внезапная опасность явилась. Не потомки Рюриков, не вельможи и князья, им гонимые, умыслили свергнуть его с царства. Сие дело умыслил и совершил презренный бродяга именем младенца, давно лежащего в могиле.
Перемена имени — нешуточное дело, даже в наше безрелигиозное время. А в религиозное время — это страшное деяние. Человек получает имя при крещении — либо по Святцам, либо по родительскому благоизволению. Вместе с именем он получает крестного отца, крестную мать и, самое главное, — небесного ангела-хранителя, о котором он должен всегда помнить, молясь ему. И тогда ангел-хранитель человеку с таким именем, своему тезоименнику, будет помогать. А когда человек меняет имя, он рвет не только все кровные связи, но и связи духовные. Он теряет ангела-хранителя.
Во времена Гришки Отрепьева люди верили в Бога, но верили и в дьявола. Меняя имя, Самозванец прекрасно знал, что он губил душу — отрекся от ангела-хранителя и неизбежно попадет в ад. А человек, знающий, что он попадет в ад, что на Божье милосердие рассчитывать нечего, позволяет себе все — он развязывается. Развязывается именно в религиозном отношении, все себе разрешает, как говорили в те времена — он себя «разрешает от всех уз». И поэтому живет в состоянии греха.
Самозванцы в частной жизни люди крайне мерзкие. Тот же Гришка Отрепьев, ожидая свою возлюбленную Марину Мнишек, завел себе целый гарем, растлевал множество девиц, оставил множество внебрачных детей и вступил еще в содомскую связь с молодым смазливым князем Иваном Андреевичем Хворостининым (кстати, одним из первых русских поэтов). И если мы посмотрим на других самозванцев, то увидим, что все они живут одинаково. Скажем, женятся «от живой жены». Вот Пугачев! Когда он женился на казачке Устинье Кузнецовой, от него отшатнулось все его войско — и те, кто верил, что он Петр Федорович, и те, кто знал о нем правду. Те, кто верил, пожалели Екатерину-злодейку — «она-то жива». «Ну уж ладно, сядь на царство, казни ее, тогда и женись». А те, кто все знал, знали и то, что жива его жена, казачка Пугачева. Он ведь возил ее с собой при боях под Казанью — она была в пугачевском обозе, и дети кричали: «Тятя, тятя!» Он отвечал: «Это не мои дети, это не моя жена, это жена моего товарища Пугачева».
Так что перемена имени не проходит бесследно. И самое любопытное — опять же по русской традиции — меняется не только ономастика, то есть именослов — имена святых, но меняется и топонимика — имена земные. Например, тот же Пугачев слободу Берду, где он устроил царский дворец — избу обил золотой фольгой (не фольгой, конечно, а сусальным золотом), — наименовал Москвой! Там у него и Санкт-Петербург был, но главное, что у него была Москва! Ведь он же царь-батюшка, а Москва — единая первопрестольная столица… Стоит добавить, что перемена имени влечет за собой не только гибель души, но и исчезновение рода. Всех Отрепьевых заставили переменить фамилию, подобно тому как потом император Александр II заставил переменить фамилию брата террориста Каракозова. Так что Гришка Отрепьев не только мать свою презрел, но и весь свой род погубил. И не стало его на земле.
Итак, беглый дьяк вздумал грубой ложью низвергнуть монарха и сесть на его престол в державе, где венценосец считался земным богом. Чем, кроме действия непостижимой судьбы, кроме воли провидения, можно изъяснить не только успех, но и самую мысль подобного предприятия?! Это кажется безумием, но безумец избрал надежный путь к цели — Литву!..
О скитаниях Григория Отрепьева в Речи Посполитой написано много. Вот вехи этих скитаний. Он скинул иноческое платье, сделался расстригой и стал учиться польскому и латыни в арианской школе. Затем тайно перешел в католичество и принял «сакраменто», то есть католическое причастие. И это после того, как он уже «признался» у Вишневецких, что он царевич, признался на одре болезни, одной ногой стоя в гробу! Правда, ногу эту он быстро вытащил, и оказалось, что он крепко стоит на земле и долго еще ему стоять предстоит…
В Малой Польше тогда было только два воеводства — Сандомирское (там был Мнишек, отец Марины), и Краковское, которым владел знаменитый воевода Забжидовский. Именно Забжидовский водил Григория принимать «сакраменто». Чему же тот научился? Во-первых, тому, что вера не имеет значения, можно легко отрекаться — от своей веры, от новой чужой, и еще от одной новой чужой, и так до бесконечности. Это опять тот же самый самозванский комплекс. Потом он увидел, что может претендовать на корону, может на нее надеяться. Потому что Краков того времени — это котел, в котором варилось сразу несколько самозванцев (какой-то поддельный сынок Стефана Батория и т. п.).
Воевода Забжидовский был врагом польского короля Сигизмунда III и поднял «рокошь», то есть бунт, который начался примерно тогда, когда Гришка сел на престол в Москве. Поэтому гипотеза, что Самозванец претендовал не только на московский трон , но и на польский, не так уж невероятна. Ведь Сигизмунд III сидел на очень шатком троне. Как бы то ни было, в Польше Григорий Отрепьев научился рисковать.
* * *
Патриарх: Что еще выдумал!.. буду царем на Москве!
Ах он сосуд дьявольский! Ведь это ересь, отец-игумен.
Игумен: Ересь, святой Владыко, сущая ересь.
Самозванца и после смерти и при жизни обвиняли в чернокнижии, то есть в том, что он продал душу дьяволу, в том, что на Западе у католиков называется «черной мессой» — служением сатане. Первое такое обвинение пало на него уже в середине 1603 года, когда Посольский приказ проводил расследование — причем очень тщательное — по поводу того, кем же на самом деле является назвавший себя в Польше царевичем Димитрием? Определив, что это Гришка Отрепьев, они в дипломатической грамоте Польскому двору написали: «Он всегда был негодяй, впал в чернокнижие и призывание духов нечистых, и отречение от Бога у него выняли». «Выняли» — значит изъяли. Иначе говоря, отречение было не словесным, а письменным — у него изъяли договор с дьяволом. Думаю, что это была клевета, обычная по отношению к политическому противнику. Потому что уж если бы изъяли — то бежать бы ему не позволили.
Договор с дьяволом — не умозрение и не метафора. Это — фаустовская тема. Она имеет реальную подоплеку. Фауста мы знаем по Гете и относим его скорее к фантазии Гете. Но Фауст существовал на самом деле, в ХV веке. И это абсолютно доказано, и была народная книга о Фаусте, и Фауст, конечно, заключал договор с дьяволом.
Что до русских условий, то нам известны десятки договоров с дьяволом. Как это делается? Чтобы заключить договор, нужно лишь одно — решить продать душу дьяволу. Для этого берется лист бумаги. Кровью его подписывать не обязательно, потому что когда человек «оказывает» свою руку, таким образом он и запечатлевает свою душу. Затем писалось какое-то условие, брался булыжник для веса, бумага обворачивалась вокруг булыжника, и ее кидали в омут, где, как известно, «черти водятся». Раньше это была не пословица, а религиозное убеждение. Омутовые черти передавали договор далее по инстанциям. И самое любопытное, чего же просили эти русские дурачки? Не всевластия или всезнания (как Фауст), не какого-то неслыханного богатства — нет! Они просили только двух вещей — благоволения начальства и благоволения женского пола.
По этому поводу мне вспоминается история, переданная князем Петром Андреевичем Вяземским и касающаяся одной вполне глупой элегии. Элегию эту прочитал Пушкин и пришел от нее в полный восторг, всем цитировал и утверждал, что по настроению это и есть истинно русская элегия. Автор обращается к своей возлюбленной и говорит: «Все неприятности по службе / С тобой, мой друг, я забывал…»
Гришка Отрепьев, возможно, никакого договора и не писал, хотя мы никогда не узнаем, как было на самом деле. Но полученное им всевластие над Россией и неслыханное богатство говорит о том, что душу дьяволу он все-таки продал. И Господь его за это наказал.
Лобное место ассоциируется в расхожем представлении с казнями — на Лобном месте секут головы или четвертуют. Да, бывали там и казни, но считанные разы за всю русскую историю. А обычно казнили за Москвой-рекой, как говорили, «на болоте» (между прочим, там, где теперь стоит знаменитый «дом на набережной»). А Лобное-то место какую играло роль? Это была трибуна — московская и общерусская. В качестве трибуны Лобное место пригодилось и 1 июня 1605 года, когда сюда из войска Самозванца прибыли послы, дворяне Гаврила Григорьевич Пушкин, один из предков — правда, не прямых — Александра Сергеевича, и Наум Плещеев. И здесь была зачитана грамота москвичам. Вот как ее пересказывает Карамзин: «Расстрига обещал то, что обещают все властители во всех странах и всегда — он обещал └мир и тишину»». В те времена это была формула, обозначавшая благоденствие. Он обещал всех жаловать: «Мы же хотим вас жаловать беспримерно, бояр и всех сановитых мужей — честью и новыми отчинами, дворян и людей приказных — милостию, гостей и купцов — льготою. Иду с сильным войском своим и литовским, ибо не только россияне, но и чужеземные охотно жертвуют мне свои жизни».
Москвичи слушали грамоту, а в это время в Кремле сидел законный царь Феодор Борисович, замечательный шестнадцатилетний юноша, сын Бориса Годунова, полтора месяца назад умершего внезапною смертью. И патриарх Иов там сидел — бывший покровитель расстриги, и ничего сделать они не смели.
А ведь после смерти Бориса страна присягнула этому юноше, который действительно был приготовлен к государственным деяниям.
«Царь Феодор, сын царя Бориса, был отрок чуден, благолепием цветущ, как в поле крин, от Бога приукрашен. Книжному научен почитанию. Пустошное или гнилое слово из уст его вовек не исходиша».
Но никакой силы ни у патриарха, ни у Феодора Борисовича не было. Вся сила была у Лжедмитрия. Почему?
Современники писали, что он не взял ни одного города копьем или мечом, а все подметными письмами. Но, конечно, не в силу своего писательского дарования, а просто потому, что страна его захотела. Страна хочет нового потому, что не хочет прежнего. Так бывает. Законы смены власти просты, и нечего тут мудрствовать лукаво.
Борис, при всех его государственных дарованиях, был непопулярен. Во-первых, Господь покарал Россию голодом. Когда чернецы выходили из Кремля, был страшный голод. Но главное — Борис был рабо-царь, и никуда от этого не денешься: он любил доносы, он боялся за свою жизнь и страшно всем надоел. Пока он был жив, его еще боялись, но когда он умер, страх прошел. 1 июня 1605 года царя Феодора Борисовича, его мать, его сестру, несчастную Ксению Борисовну, вывели из царского дворца и поселили снова в хоромах Бориса в Кремле. В этот же день всех Сабуровых (старшая ветвь рода), Годуновых и Вельяминовых «грабили». Народ показал себя…
По натуре Отрепьев вовсе не был злым человеком. Более того, думаю, что он был добрым или, по крайней мере, хотел быть добрым и царствовать по-доброму. Он вернул многих сосланных при Годунове и даже первый заговор Шуйского простил — уже отправив Шуйских на Белое озеро, отозвал их с дороги. Но если ты самозванец, тебе обязательно придется делать дурные дела! Поэтому несчастного патриарха Иова, который, конечно, своего бывшего секретаря-то уж опознал, выгнали, ободрали с него святительские ризы, одели в черное платье, посадили на телегу и увезли в Старицу. Ну а как быть с Феодором Борисовичем? Ведь это же конкурент, и с ним возникает та же самая ситуация, как между царевичем Димитрием и Борисом. Нельзя допустить! Надо убить. И убили.
В годуновский дом вошли несколько человек, в том числе трое «зверовидных» стрельцов, и убили царя Феодора и его мать. Конечно, Марию Григорьевну, вдовствующую царицу, убить было легко, она была старушка и только ахнула — ее задушили веревкой. А вот у Феодора не только голова была светлая, но и мышцы крепкие. И он дрался с четырьмя злодеями, и они ничего не могли с ним сделать, пока кто-то из этих «зверовидных» людей не ухватил его «за тайные уды и не раздавил их». Тогда он, естественно, опустил руки, и веревка на его шее затянулась.
Это было первое цареубийство и как бы программа всех будущих цареубийств и репетиция убийства императора Павла I, который тоже был физически развит, хотя роста и небольшого. Павел отличался на каруселях1, был прекрасным фехтовальщиком. И с ним убийцы тоже ничего не могли сделать. Один из них, Скрябин, снял с себя шарф и накинул его на шею Павлу. Тот подсунул руку, и тогда кто-то ухватил Павла за «тайные уды», Павел машинально опустил руки, и его задушили. Так при Самозванце начались русские цареубийства.
Но всякий убийца должен помнить ,что и его может ждать такая же участь. И Гришку Отрепьева эта участь подстерегла 17 мая 1606 года. Он и года не процарствовал.
* * *
Но как он царствовал? Многого он сделать не успел — какие-то союзы с Польшей, со Швецией или против Швеции, дело не в этом. Интересно его царское поведение. Всякий самозванец, как правило, старается играть какой-либо подлинник, а вот он не старался, и надо отдать ему в этом должное. Конечно, как пишут некоторые историки, может быть, ему было внушено, что он действительно царевич, а может быть, он просто был храбрец.
«Расстрига был ростом мал, власы имел руды, безбород и с бородавкой у переносицы. Обличьем прост, но дерзостен и остроумен в речах и в научении книжном. Конские ристалища любил, был смел, ходил, танцуя».
Это был нарушитель канонов, очень редкий тип самозванца. И, конечно, многих он этим раздражал. Люди состоят из привычек, и когда некая привычка нарушается, начинают сердиться. Например, Лжедмитрию вменялось в вину то, что он ел «телчее мясо», то есть телятину. По нашим представлениям, казалось бы, сущий пустяк. Но в России был почти религиозный запрет на телятину, вплоть до петровских времен. Он не выезжал «в возке» (в карете), как было принято, а ездил верхом. Не спал после обеда! А когда женился на Марине Мнишек и Марина въехала в Кремль с толпой поляков 2 мая (15 дней ему оставалось сидеть на престоле и быть вместе с Мариной), обвенчавшись с ней в Успенском соборе, не пошел в баню! Ни разу с женой в баню не сходил! Все это позволило распускать о нем слухи, что он чужой какой-то, подставной, «не наш» и ведет себя не по-русски!
Он был антибоярским царем. Народ его любил, а с боярами у него ничего не выходило. Во-первых, многие из бояр, конечно, прекрасно знали, что он не настоящий Димитрий. Кроме того, были такие думские обыкновения, которые он, как самозванец, выдерживать не мог. Самозванец — обязательно лжец, вся его природа соткана из лжи. А отец лжи — дьявол, и не надо об этом забывать. Бояре ему часто говорили: «Государь, царь, великий князь Димитрий Иванович, ты солгал». А он сердился, конечно, как всякий человек, уличенный во лжи, и запрещал им такие речи говорить. Они же с русской святой простотой отвечали: «Ну как же, государь, быть, если ты солгал? Как же нам тебе не говорить?»
Но, несмотря на это, Лжедмитрий был беспечен и думал, что власть его сильна и поддержка надежна.
Поддержка у него действительно была. Погубила его именно беспечность. Он был предупрежден о заговоре, но так в себе уверен, что не принял никаких мер. Василий Шуйский и другие заговорщики знали, что народ за него. Поэтому, когда они ворвались в Кремль 17 мая, то — какой у них был клич? «Поляки бьют государя!» А поляков тут было множество, с одной Мариной Мнишек приехало несколько тысяч. «Поляки!» И толпа ворвалась, чтобы защитить царя. А вместе с толпой ворвалась и группа заговорщиков, чтобы убить царя, и им это удалось. Самозванец храбро защищался, несколько раз убегал с палашом, потом возвратился в покои и показался в окне с пищалью. Исаак Масса, который поведал нам о его двадцати ранах, передал латиницей русские слова — можно быть уверенным, что они подлинны. Лжедмитрий крикнул: «Я вам не Борис буду!» Он до самого последнего момента не боялся, не струсил. Затем, как известно, спрыгнул с перехода, чтобы бежать к стрельцам, разбился, и потом его, окровавленного, допрашивали. Самозванец утверждал, что он истинный царевич. Но один из заговорщиков сказал: «Дайте-ка я заткну рот этому свистуну» — и выстрелил в него.
Москва дохнула дыхом злобным,
Мертвый я лежал на месте Лобном
В черной маске, с дудкою в руке.
А вокруг, вблизи и вдалеке,
Огоньки болотные горели,
В бубны били, плакали, сопели,
Песни пели бесы на реке.
Не прошло и трех недель с убийства Лжедмитрия, как опять Лобное место стало трибуной. Из Углича в Москву доставили мощи невинно убиенного царевича Димитрия, и гроб раскрыли здесь, на Лобном месте. Это была как бы последняя встреча царевича и лжецаря. Жизнь их странным образом слила и потом разделила. Царевичу Димитрию был уготован венец мученичества и причисление к сонму святых — и Церковь служит ему как одному из небесных предстателей. А Гришке Отрепьеву она поет анафему. Такова общая судьба всех самозванцев, потому что в той же анафеме есть имена Емельки Пугачева и Тимошки Анкундинова. Самозванство — это беда, грех и пагуба. Самозванство — это не быть, а казаться, не жить, а играть. А России нужно не казаться, а быть, быть, быть…
Подготовка текста и публикация В. С. Копыловой-Панченко