Путевой очерк
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2005
В 1932 году мой отец, молодой агроном, ехал в Чимкент. Я, его сын, ехал в Чимкент (который стал называться Шымкентом, так как звука «ч» в казахском языке нет) в 2005 году. Прошло семьдесят три года, и почти целиком протекли за это время две жизни — жизнь отца и моя — и, может быть, как раз поэтому поездка так меня волновала.
Мне предстояло замкнуть какой-то круг, явившись на те самые улицы, по которым семьдесят три года назад ходил мой отец. Каково — приехать в город, где ходил молодой отец, приехать пожилому уже сыну, показаться этому городу: вот что у нас с батей получилось.
Грустно это было, конечно: батя бегал здесь, полный сил и планов, молодой и горячий. Однажды, рассказывают, во время спора выпрыгнул — просто так, из лихости — из окна бельэтажа во двор и тут же, смеясь, вбежал в дверь; силы в нем играли, и все у него было тогда впереди — аспирантура в Ленинграде у самого Вавилова, диссертация в двадцать пять лет, работа на селекционной станции в Казани, появление его знаменитого проса, кормившего в войну наших солдат. После войны — возвращение в Ленинград, уже с мамой, со мной и сестрой, работа во Всесоюзном институте растениеводства, получение сортов ржи, которыми потом был засеян весь Северо-Запад; сперва веселые и бесшабашные, как он сам, потом солидные, умные друзья, защита докторской, и снова работа, которая не отпускает его и в девяносто четыре года. Все это в Чимкенте ему еще только грезилось. Я же приезжаю сюда, почти все закончив, написав тридцать книг, передружив с сотнями замечательных людей, только что вернувшись с Парижской ярмарки, с ощущением успеха — и ощущением завершенности, и некой странной необходимостью отчета перед этим городом — за отца и за себя… Возвращение туда, где я не был. Оказалось, бывает и так.
Главное — каждый раз волнуешься, как сложатся отношения с новыми людьми. По их реакции сразу можно понять, что ты представляешь в настоящий момент, сколько стоишь, до чего дошел. Узнать это хочется страстно — хотя и страшновато: вдруг ты уж вышел весь и ничего не значишь? Каждая встреча — экзамен. А тем более предстоящая: там ждут председателя петербургских писателей — человека солидного, значительного, властного, как это принято у начальников, особенно на Востоке. Оправдаю ли я высокие ожидания и чаяния хозяев, организовавших эту гигантскую по размаху поездку, посвященную важной для них дате — семидесятилетию приезда в Казахстан делегации ленинградских писателей: Леонида Соболева, Всеволода Рождественского, Николая Чуковского, Александра Гитовича и Павла Лукницкого.
Смысл их тогдашнего визита я вполне понимаю, хотя он и состоялся так давно. Отец, приехавший туда в те времена, говорил, что как раз перед его приездом в Сузакском районе, недалеко от Чимкента, было крестьянское восстание — против русских. В Областном земельном управлении, занимавшемся введением земледелия в этой скотоводческой стране, были сплошь русские. Казахи хотели жить, как раньше, и были в чем-то правы. Однако вскоре после отъема у баев их баранов наступил голод. Отец рассказывал, как он шел по городу, нес большой каравай хлеба (паек на неделю) и вдруг услышал сзади догоняющие быстрые шаги. Он понял, что человек хочет вырвать у него хлеб, и резко повернулся. Каравай таким образом оказался с другой стороны. Человек пробежал мимо и упал, обессиленный, в пыль. В город со всех сторон шли умирающие от голода, надеясь хоть тут что-то добыть. Рано утром по улицам проезжала подвода, собирая умерших. Под рогожей громоздилась гора тел, свешивались, раскачиваясь, руки и ноги.
Отец был прислан для того, чтобы научить людей сеять, что и сделал довольно успешно (он закончил в Саратове факультет засушливого земледелия). Ленинградские писатели выполняли тогда примерно ту же задачу, но чуть-чуть с другой стороны: показать местным жителям, что русские — люди мудрые, сильные, яркие, их не надо бояться, их надо уважать. Итак, цель той поездки была понятна и сейчас. Цель же нашей с Андреем Арьевым поездки была понятна гораздо меньше. Не совсем ясны были мотивы приглашающих. Я, конечно, только услышал: «Шымкент» — сразу же согласился. Оказаться в городе, где в молодости жил отец! Да к тому же на юге, в жаре! Второй раз за год встретить весну раньше срока! (Первый раз в этом году удалось встретить ее в марте в Париже — было плюс двадцать, в пиджаке ходил.) И вот еще одна весна за год, а потом вдобавок и у нас будет весна! Да и испытать знаменитое восточное гостеприимство кто же не хочет… И вообще — ездить с Андреем интересно и легко, много уже куда мы с ним съездили. А вот наши хозяева… Что они? Придают такое значение историческим датам, чтобы вспомнить через семьдесят лет и опять пригласить делегацию? Для того чтобы продемонстрировать, как они уважают ленинградцев? Или для того, чтобы показать нам себя и «уважать заставить»? Я терялся в догадках. Андрею легко: он редактор журнала, о журнале и будет говорить. А я? Справлюсь ли я с ролью «литературного бая», представителя великого города и великой страны?
Внешне все вроде ясно. «Формально все нормально», как написано в одной из моих книг. Тогда ленинградскую делегацию в Казахстане встречал казахский классик — поэт Ильяс Джансугуров, Председатель Союза казахских писателей, в 1937 году репрессированный и в 1938-м — расстрелянный. И вспомнить его и ту встречу, а заодно и его жизнь и стихи — дело, безусловно, достойное. Его знаменитая поэма «Кулагеvр» — о скакуне, убитом завистниками, — предсказание собственной судьбы. На фотографиях — лицо властное, даже жесткое. Четкий профиль, усы, пенсне. Фото с коллегами… Какие лица!..
Во время визита ленинградцев Джансугуров особенно подружился с Рождественским, они вместе ездили в горы, на пастбища, смотрели и говорили. О чем? Ильяс вскоре погиб. Рождественский прожил долгую и сравнительно благополучную жизнь. Теперь мы должны связать разорванную нить… Задача нелегкая. И главное — тогда наши страны сближались. А теперь? Что мы тут можем сделать, особенно сейчас, когда журналы и книги не выходят за пределы одного города, никто никого не знает, никто никем не интересуется — даже в России? А тут — Казахстан! Далекая азиатская страна!
* * *
Встреча в Алматы 30 апреля имела скорее экскурсионно-ознакомительный характер. Ждавшие в аэропорту Совет Раисович и водитель Сергей повезли нас сначала в гостиницу, потом, после завтрака, в горы, в ущелье Медео, где был знаменитый каток. На серебристом джипе мы поднимались по шоссе в горы с необыкновенно стройными тянь-шанскимии елями. Походили по полю стадиона. К сожалению, способ сохранения льда на катке в теплое время года дорогостоящ. Сочетание прохлады с палящим горным солнцем уникально — кожу сразу же начинает приятно пощипывать.
— С горным солнцем осторожно — сгоришь и не заметишь! — любезно предупредил нас Совет Раисович — с седым кудрявым чубом, в официальном костюме и галстуке. В отношениях еще чувствовалась некоторая напряженность: хозяева присматривались к гостям, гости — к хозяевам.
— Да — в горы лучше ездить в темных очках! — задумчиво произнес водитель Сергей, огромный русый богатырь, очков, однако, не носивший. — …Ну что? Выше поедем? — слегка нетерпеливо предложил он.
— Да, да! Конечно! — как всегда, энергично и вежливо произнес Андрей.
Выше так выше… Мы ведь пока не знаем, как нужно… Приглядываемся к людям и горам.
Мы снова сели в наш роскошный джип, уже привычно комфортно откинулись в креслах. Приятно, черт побери, когда тебя так встречают — особенно после хмурых будней. Я погружался в негу, в дремоту (ночь в самолете была бессонной). С шоссе, сдавленного горами, мы свернули на антиселевую плотину-мост, перегораживающую ущелье. За плотиной поднимались крутые склоны, утыканные ровными елями, в конце торчали снежные горы.
— Гажаvп! По-казахски это значит — «наивысшая»! — воскликнул Совет Раисович, указывая на одну из вершин в голубом небе. Несмотря на крайнюю собранность, подтянутость, неизменный портфель с бумагами, он оказался человеком восторженным, бурным, взрывным. И в то же время по-восточному почтительным — официальная, слегка натянутая улыбка почти никогда не сходила с его лица.
— Давайте, давайте — сойдем с асфальта, поднимемся немного в горы — вы сразу почувствуете себя иначе! — заговорил он возбужденно и радостно, преодолев, наконец, заторможенность, — и с этого момента так и разговаривал на протяжении всего нашего путешествия.
Мы сошли с плотины, поднялись по скату, ступили на тающий, осевший снег. Здесь было тихо, свежо. Лесистый склон уходил вверх. Вдруг сзади послышался шум шагов. Мы обернулись. От шоссе, явно к нам, издалека улыбаясь, шел могучий молодой казах, одетый в потертую куртку и тренировочные штаны.
— Это Еркин Жакенович, хозяин компьютерной империи, наш главный спонсор! — сообщил Совет Раисович.
Мы встрепенулись и заулыбались в ответ.
— В шесть утра я его сюда привез — каждое утро в горы лазает, потом я его в офис везу, — пояснил водитель Сергей. — Сейчас он что-то рано возвращается — видно, какие-то дела, вызвали по мобильнику… В субботу он обычно дольше гуляет.
— Здравствуйте! Как долетели? Осваиваетесь понемногу? — улыбаясь еще шире, чем раньше, спросил Еркин Жакенович.
— Да, да! Все отлично! — здороваясь, бодро произнес Арьев. Я подтвердил.
— Ну… желаю вам удачного путешествия! — Он второй раз пожал нам руки.
— Еркин Жакенович, вас довезти? — почтительно спросил Сережа. — Мы уже в город собираемся.
— Нет, нет! Я доберусь. Машина сегодня ваша! — И он пошел вниз по шоссе.
— Чемпион по восхождениям. Недавно гору Килиманджаро в Африке одолел. Президент клуба гольфа в Казахстане. И очень много помогает культуре! — как всегда эмоционально произнес Совет вслед уходящему.
— Кто-то там, наверное, его подвозит, — думая о своем шоферском долге, добавил Сергей.
Потом был обед в казахской юрте-ресторане. Больше всего поразил меня своим пронзительным вкусом кумыс. После угощения и темной прохлады юрты горы над ущельем показались какими-то особенно яркими и величественными.
— Гажап! — опять произнес Совет Раисович, указывая на главную из гор.
Уже по пути на вокзал, по настоятельной просьбе Арьева, мы подъехали к великолепному расписному деревянному храму, построенному знаменитым алма-атинским архитектором Зенковым и затем воспетому Юрием Домбровским в «Хранителе древностей».
* * *
И вот — ветер вдувает занавески в коридоре вагона, мы, расположившись в купе, едем в Шымкент — бывший Чимкент — главную цель нашего (и моего) путешествия.
Вместо покинувшего нас Сергея компанию украсил седой и вальяжный Саят Ильясович Джансугуров, сын Ильяса Джансугурова, похожий, скорее, не на казаха, а на хорошо пожившего пожилого шведа. Впрочем, и его знаменитый отец был вовсе не широколиц и узкоглаз, облик имел, скорее, кавказский, — казахский народ, как и все другие народы, «сплавлялся» из очень разных племен, смешивался, вырубался, расстреливался, редел в войну, скрещивался с приехавшими — и казахи выглядят очень по-разному.
Вопреки своей величественной внешности, Саят Джансугуров оказался весьма добродушным и компанейским. Андрей вынимает виски, купленный в дьюти-фри — ведь мы за границу прилетели, хоть это весьма трудно осознать. Проводница — русская, очень приветливая и внимательная, в коридоре по-русски вопит веселая молодежь — какая-то спортивная команда, по-русски общаемся и мы. Мы всё еще — «единый советский народ», здесь это ощущаешь с какой-то особой радостью, с примесью отчаяния: неужели это исчезнет?! Зачем? Для меня нет большего счастья, чем наш разговор в купе поезда, в казахской степи. Наша жизнь все еще широка, размашиста и добра… Неужели — расколется?
Вот Саят Ильясович, стопроцентный казах по крови, стопроцентный европеец по виду, жизнь прожил типично русскую, советскую: инженер-горняк, работал в шахтах, карьерах и рудниках по всей стране, больше на Севере. «Во глубине сибирских руд» командовал бригадами зеков (в восторге от их отчаянности и предприимчивости), добывал из земли чуть ли не все элементы таблицы Менделеева…
— И вот руда в Казахстане, а комбинат в России, в Нижнем Тагиле! Что же теперь? — говорит он.
Саят Ильясович радостно возбужден. Я начинаю чувствовать, что мероприятие наше имеет смысл, для многих это — событие, может быть, главное за последние годы.
Идущие без перерыва рассказы о бурной горняцкой жизни постепенно укачивают. Усталость дает о себе знать — уж больно много разных впечатлений. Сначала петербургский двор (шел по снегу), потом ночь в лайнере (почему-то гораздо более элегантном, чем тот, что летел в Париж), дальше Медео, снег на Тянь-Шане, и вот — ровная и жаркая казахская степь, а солнце еще и не думает садиться!
Пробормотав «простите, не спали всю ночь», я забираюсь на верхнюю полку и мгновенно засыпаю. Неизвестно сколько проспав, открываю глаза с ощущением блаженства. Уже стемнело. Ветер, полощущий занавески в коридоре, из жаркого и сухого стал прохладным, но остался душистым, полным запахов степи. Я с наслаждением потягиваюсь. Да, лучшее место на земле — это купе вагона, который с пристукиванием катит туда, где ты никогда еще не был… а тем более — в Шымкент, где я должен был побывать непременно!
Худой Совет Раисович сидит на верхней полке напротив меня, скрестив ноги, и что-то сосредоточенно пишет. Он, как я понимаю теперь, главный координатор поездки, на нем все заботы о том, чтобы все сошлось и срослось, чтобы радость всей затеи не рухнула от всяческих нестыковок. Он бросает быстрый взгляд на меня: что за увалень к нам приехал? Какой же он председатель Союза писателей Петербурга? Что он может? Наверное, это его беспокоит.
Внизу Арьев уже один выслушивает горняцкие истории Саята Ильясовича, время от времени поддакивая и даже вставляя короткие реплики. Мне тоже пора что-то сделать, пока хозяева не решили, что рядом с ними абсолютно бессмысленный тип.
— Совет Раисович! — обращаюсь я к своему визави на верхней полке. — А прочтите, пожалуйста, стихи Ильяса Джансугурова. На казахском. Очень хочется послушать.
Совет Раисович, явно довольный, кивает. Наконец-то я предложил что-то толковое.
— Один из первых его стихов, — бормочет он. И затем — словно какой-то обвал — рычащие, клокочущие в горле, шипящие и звонкие слоги теснятся, сталкиваются, будоражат. Великолепно слушать чужой язык, не понимая смысла, ощущая лишь страсть и мощь. Кажется, что на скрежещущем, грохочущем, труднопроизносимом для нашего горла казахском могут говорить (тем более — писать стихи) лишь сильные, решительные, бесстрашные люди. Если бы я был казахом и говорил бы по-казахски, а тем более — писал бы, то я тоже, наверное, был бы решительным и сильным (а каким же еще — при таких-то звуках!) и не проявил бы тех непоправимых слабостей, которые проявил… Впрочем, и теперь еще не поздно, надеюсь я, стать таким, каким повелевает быть казахская речь.
Разговор внизу умолкает в самом начале этого пения-рокотания с верхней полки. И что самое удивительное — умолкли и веселые ребята-спортсмены в коридоре… Может быть, потому, что они — казахи? А наши бы умолкли, услышав стихи? Проблема. Эти — молчат, хотя рокотание прекратилось уже минут десять назад. Мы тоже, включая самого Совета Раисовича, потрясены и молчим. Лишь постукивают колеса.
* * *
Утром мы подъезжаем к Шымкенту. В коридоре я высовываюсь в окно, пытаюсь заглянуть подальше, но пока ничего не видно.
Отец рассказывал о своем приезде в тридцать втором: выходим из поезда, проходим маленький вокзал насквозь (он говорил «наvсквозь») и выходим в ровную степь. Ничего! Стоит одна мазанка, вбит кол, и к нему привязан осел. Все! Место нашего назначения! «Куда ж это мы с тобой приперлись? — говорит мой друг. — Ведь в Алма-Ате, в министерстве остаться могли — там девчата такие!» — «Ну что ж… пошли, раз приехали!» — говорю. «Куда?!» — «…Думаю — вперед».
Теперь Шымкент, конечно, не такой. Город химиков — что слегка тревожит. Но ту мазанку хотелось бы увидеть…
«Степь как стол, — продолжает отец. — Идем примерно полчаса — ни одного здания, даже на горизонте. «Ну? — друг хохочет. — Где город? Только ослы тут живут!» — «Иди!» — говорю ему. Хотя сам, признаться, растерян. Идем еще полчаса, уже теряем надежду, и вдруг под ногами обрыв, а внизу — прекрасная зеленая долина, среди деревьев блестят крыши… Вот тебе и город!»
Поезд тормозит. Останавливаемся. Юные спортсмены с огромными сумками выходят первыми, мы — за ними.
А вот и наши встречающие.
— Здравствуйте, дорогой Саят Ильясович! Здравствуй, Совет Раисович! Ну, как доехали? — это уже к нам. — Я Булат.
— А… Это вы! — Арьев трясет ему руку.
Материализовался Булат, который прежде был знаком только по телефону, вел переговоры о нашей поездке. Человек, как я понял, напористый и решительный — таким он кажется и вблизи. Взгляд слегка настороженный: соответствуют ли приезжие поставленным перед ними задачам? Пока неясно. Он казах, но мог бы сойти и за русского: темно-русый ежик, приподнятый нос. На модном пиджаке светло-желтого отлива голубой депутатский флажок.
— Знакомьтесь, — говорит Булат, — это Меледханов Умирзак Пердебекович, директор нашего завода и хозяин, который нас здесь принимает. Когда я пришел к нему с нашей идеей, он сразу сказал: «Будем делать!»
Меледханов -улыбчивый молодой казах, наконец-то типично казахской внешности, как мы ее себе представляем.
— Здравствуйте! Рады вас видеть! Пойдемте!
Мы вальяжно садимся в очередной джип, к хорошему привыкаешь быстро. Как теперь у себя будем ездить в переполненном метро? Просто не представляю!.. Да-а, где тут была мазанка, где осел, а где та зеленая долина — уже не поймешь… Большой город. Хотя есть еще старые двухэтажные и даже одноэтажные дома. Стеклянная современная гостиница. Под окнами номера — свалка. Но как же без этого? Азия-с! Колорит!
На главной улице — сплошь шикарные современные здания. Казино. Аквапарк. Огромный универмаг. И никаких химических испарений в центре города!
— Прямо… Палермо какой-то! — может быть, не совсем тактично восклицаю я. Но Булату это, кажется, пришлось по вкусу.
— У нас в Казахстане Шымкент называют — Техас! — произносит он гордо. — Вообще — южные казахи отличаются предприимчивостью.
— Вижу!
— Хотя наш завод эвакуирован из Ленинграда, — почтительно добавляет он, — так тут и оставлен. Теперь это огромный «Южмаш»… где я работаю… А Умирзак Пердебекович — директор.
Тот лучезарно улыбается.
— Так что без Ленинграда нас бы не было! С Ленинградом мы очень даже связаны! — заканчивает Булат.
Всеобщее восхищение Ленинградом… Как это поддержать, не испортить, развить?.. Не только нам с Андреем, а вообще? Тот ли у нас город сейчас, долго ли еще будут им восхищаться?
— Выходим! — произносит Булат.
Ресторан «Поднебесная империя».
— Это наша бывшая заводская столовая, — скромно говорит Умирзак.
События приближаются к апогею. Съезжаются участники. Вот из машины, опираясь на руку внучки, выходит Ильфа Ильясовна Джансугурова-Жандосова, дочь Ильяса Джансугурова и вдова известного казахского руководителя Жандосова — из другой могущественной казахской семьи.
Булат деловито подзывает меня, представляет высокой гостье. На своего брата Саята, добродушного и говорливого, она похожа лишь лицом и осанистой фигурой, но характер — совершенно другой. Взгляд спокойный, уверенный, речь нетороплива, весома. Она привыкла властвовать — это видно. Рядом с ней я не чувствую себя настоящим начальником (у нас из писателей лишь Гранин умеет держаться так величественно). И таким, вероятно, был ее отец — вот кому достался его характер. И именно она — королева этого праздника, вот благодаря кому память об Ильясе Джансугурове в Казахстане так крепка, вот чья рука сегодня дирижирует. Я почтительно кланяюсь.
* * *
Из интервью Ильфы Джансугуровой-Жандосовой газете «Известия»:
«Однажды к нам пришел всеми любимый и уважаемый аксакал Сапаргали Бегалин и принес нам… три диванные подушечки. В них были упакованы и 20 лет хранились номера газеты «Социалистический Казахстан» с напечатанной в них поэмой Ильяса Джансугурова «Кулагер». Оказывается, тогда, в 1937-м, вещь эта в книжном варианте появиться не успела, так как Ильяс был уже арестован. Но газета продолжала ее спокойно публиковать, и каждое утро читающая публика сбегалась к газетным киоскам за следующей главой. Зная о том, что автора поэмы объявили «врагом народа», Сапаргали-ага сохранил все номера этих газет…»
Такого Музея политических репрессий, как в Шымкенте, я не видел больше нигде. Специально построенное круглое здание, внутри, в полутьме, высвечены фотографии убитых. На экране одно за другим появляются лица. Звук выстрела — и лицо исчезает…
Вечером был пир в «Поднебесной империи», уже почти привычный китайско-казахский роскошный стол (потрясающие манты), потом речи, тосты, подарки (нам с Андреем достались казахские халаты — ему бордовый, мне черный). Тут, мне показалось, нам удалось расплатиться, рассказав кое-что важное и о нашей жизни…
А утром на трех машинах мы поехали к нашей главной цели — на станцию Туркестан, где семьдесят лет назад произошла историческая встреча Джансугурова с ленинградскими писателями.
В Казахстане, как мне сказали, в мае жара и поля цветущих тюльпанов. Насчет жары — сбылось, тюльпанов же, как я ни вглядывался, видно не было. Жизнь создает мифы, но не всегда соответствует им. Так и вчерашние разговоры о том, что мы будем заезжать в стойбища, доить верблюдиц и пить еще теплое молоко, оказались застольными байками…
Дела у нас были гораздо более важные, чем доить верблюдиц. Селения мы пролетали с ходу («Вот тут узбеки живут — их много — Узбекистан рядом… А это казахское селение. А тут вот чечены еще остались, со времен высылки. А это — снова казахи. Вообще, казахский народ делится на три рода — старший, средний и младший…» — всю дорогу рассказывал Совет Раисович).
Селения встречали нас вихрями пыли, потом снова шла степь. Верблюда мы видели лишь однажды — и то издалека. Он стоял, расставив узловатые ноги и почему-то размахивая кудлатой башкой (кусали мухи?). Да, удивительное животное, похожее разве что на вымерших динозавров… страшновато такое доить!
О! Какой-то яркий мазок в придорожной канаве! Еще два! Вот они, тюльпаны! Я в Казахстане, я счастлив! Впрочем, это были маки.
В мареве стала проступать у горизонта черная полоса — Сузакские горы. Как раз тут, где я сейчас еду, отец тащился вместе с караваном вот к этим горам. Там произошло восстание против русских, но он ехал именно туда, чтобы научить казахов сеять. Смог бы я так? Не знаю. Не проверял. Вряд ли.
Там, где мы сейчас мчались на джипах, отец сидел верхом на верблюде много дней (горы на горизонте поднимались, но очень медленно). На ночлеге верблюды расседлывались, казахи собирались у костра, отец с хлебом и салом устраивался в сторонке, потом к нему подбегал каждый раз один и тот же чумазый мальчишка и радостно кричал: «Цай!» Это было приглашение на чай.
А вскоре после приезда отца там поднялись небывалые в тех краях густые всходы пшеницы.
Отец рассказывал: «Никак не могли казахи, привыкшие пасти баранов, земледелием жить… По дороге я часто останавливался зимой в юртах. Казахи идут в поле, уже убранное, находят несколько оставшихся зерен, жарят их в казане, съедают и засыпают, ногами к костру…»
— Что здесь сеют? — спрашиваю я Совета Раисовича.
— Хлопок, в основном… Ну и пшеницу тоже. Но без баранов — никак!
Пестрые пятна бараньих стад мелькают иногда вдали от дороги, но не то чтобы часто. История не идет назад.
Сузакские горы, так и оставшись темной полосой, снова стали уменьшаться, мы миновали их стороной. Зато замаячил минарет, потом — купола, высокие зубчатые стены. Туркестан, маленький городок, признанный казахами прародиной всех тюркских народов — именно отсюда тюрки разбрелись по земле.
* * *
И вот мы — в костюмах и галстуках, как приказал нам Булат, стоим на раскаленной платформе. На стене вокзала — пока еще зашторенная мемориальная доска, посвященная произошедшей тут семьдесят лет назад встрече. Выступает мэр Туркестана, потом я говорю какие-то слова — о том, как грустно нам было бы жить друг без друга… Во всяком случае, не хотелось бы… Потом Андрей Арьев выступает как редактор питерского журнала, после своих слов читает послание Андрея Битова, чья жизнь тоже связана с этими краями. Выступают дети Ильяса, его почитатели, председатель Союза писателей Шымкента. Хорошо, что я стою на этой платформе, хорошо, что мы еще вместе… Занавес слетает с доски.
Ну, дело сделано, на обратном пути мы расслабляемся, строгий Булат, сняв галстук, травит анекдоты, хохочет. Уже в Шымкенте я вдруг вспоминаю:
— Ты обещал показать мне улицу, бывшую главную… ну — где жил мой отец.
— Хочешь, сейчас пойдем? — вскакивает он. — Сейчас! Каких-нибудь триста метров отсюда!
Но мы решаем отправиться утром, когда светло.
Однако найти нужное место не так-то просто. Мы врываемся в краеведческий музей.
— У вас старая карта города есть? — набрасывается Булат на милиционера у входа.
— Билет сначала купите, — цедит тот.
— С тобой разговаривает депутат! — чеканит Булат. — Позови нам того, кто хоть что-то знает!
Появляется девушка — из тех, кому ничего не нужно.
— Может, у заведующей спросить? — зевает она. — Ее сейчас нет…
Мы в ярости вскакиваем; разгоряченные, пьем кумыс.
Умирзак, директор завода, смотрит на нас из джипа. Занятой человек, согласился поехать… И — что?
— Отец говорил — вход в парк…
— А! Вот ворота. Вот барельеф Высоцкого — Высоцкий тут пел!
(При чем тут Высоцкий!)
— О! Вот арык! Отец про арык говорил — был рядом с домом. Больше я нигде тут их не видал.
— Ну, присядь пониже… У арыка тебя сниму, — терпеливо произносит Булат.
Я встаю возле арыка на колено. Стреляет затвор камеры… Все!
Надеюсь, хотя бы раз моя траектория пересеклась с траекторией проходившего тут отца? Все же отец вернулся сюда — в моем теле.
Первого мая мы видели на главной площади Шымкента с часами на высокой башне, напоминающей минарет, праздничный парад всех народов, населяющих город. Мальчики и девочки шли в ярких национальных костюмах — казахи, узбеки, киргизы, русские, татары, корейцы, чечены… Потом было представление, изображающее историю каждого народа, его появление в этих местах; чеченов вели под конвоем, другие мчались верхом (лошади, правда, тряпичные, да и сабли, я надеюсь, не настоящие).
В последний шымкентский день мы посетили школу, русско-казахскую — имени Жандосова. Посадили с Арьевым по дереву в школьном саду.
В школе есть казахские классы, есть русские, но и там и там преподают оба языка.
— Куда же нам без русского? — говорил Булат. — Все научные, технические книги — на русском… И что же нам — без Петербурга жить?
Тут мелькнула уже тема гостеприимства… И речь не только о застолье (в этом смысле нам никогда их так не принять, как они нас). Но можем ли мы хотя бы проявить такую же заботу, как они? Похоже, встречного энтузиазма у нас нет — будто общение народов нужно только им, а не нам.
Русский язык совсем не так давно соединял эстонцев и латышей, казахов и грузин. Сейчас поле его сужается, от чего ссыхается и он сам. Омываемый с разных сторон теплыми соседними морями других языков, слегка искаженный по краям насмешливыми акцентами («Етт-то очень то-ро-ко!» или «Послю-шай, дарагой!»), он и сам расцветал, обогащался и развивался. Кажется, нынешняя все нарастающая его изоляция не волнует никого — кроме тех, кто нас принимал в Казахстане. Спасибо им!
О взаимном обогащении языков, о необходимости омывания одного языка другим мы говорили на телестудии в Алматы с Муратом Аэзовым, сыном другого казахского классика, которого в свое время знали и любили у нас. А они, в ответ, любили наших поэтов.
А пока — мы уезжали из Шымкента-Чимкента…
Поезд, изгибаясь, приближался к горному хребту. Когда мы ехали туда, я не видел его, а теперь он предстал во всей красе…