Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2005
Князь Георгий Львов, возглавивший в Феврале 1917-го Временное правительство, должен был стать наглядным символом «Свободной России». Столичная политическая элита, влиятельные политики-либералы, решавшие в дни крушения самодержавия вопрос об организации новой власти, практически единодушно выдвинули Львова на роль первого премьера демократического правительства. Надеялись, что князь Львов — человек с безупречной репутацией, один из вождей оппозиции, известный земский деятель, проявивший себя «выдающимся организатором» работы на оборону в качестве председателя Всероссийского земского союза и Земгора, — будет удачной объединяющей, компромиссной фигурой. Но политическая реальность оказалась намного более противоречивой и сложной. Вопреки ожиданиям, Львов не превратился в «общенационального лидера», более того, в кризисной ситуации продемонстрировал такие недопустимые для главы государства качества, как бессилие, неуверенность, безынициативность. Один из ближайших соратников Георгия Евгеньевича позже наградил его безжалостной, но весьма меткой характеристикой: «символ зачатой и не рожденной власти…»
ПРЕДПРИИМЧИВЫЙ ЗЕМЕЦ
Заложником обманчивой политической мифологии Львов оказался задолго до того, как его провозгласили председателем Временного правительства — фактически первым лицом новой России. Наверное, на тот момент Георгий Евгеньевич уже успел привыкнуть к тому, что он считается фигурой общенационального масштаба — именно такой характер приняла в годы Первой мировой войны его популярность. Постепенно привыкала к этому и общественность, не слишком избалованная обилием политических звезд. Между тем, реальный герой, скрывавшийся за образом видного общественного деятеля князя Львова, сам по себе не поражал ни яркостью личности, ни особой незаурядностью, ни какими-то выдающимися способностями. В принципе, не предвещала головокружительного политического взлета 55-летнего Львова и его предшествующая деятельность…
Несмотря на громкий титул, принадлежность к знатному роду Львовых, уходившему корнями к легендарному Рюрику, Георгий Евгеньевич во многом был типичным представителем демократической интеллигенции. Он родился 21 октября 1861 года в Дрездене, куда обедневшая к тому времени семья Львовых уехала после продажи своего последнего имения. В Россию Львовы смогли вернуться лишь через несколько лет, когда мать будущего премьер-министра неожиданно получила наследство — большое имение Поповка в Тульской области.
В 1886 году Георгий Львов закончил юридический факультет Московского университета и, не проявив интереса к академической карьере или службе в столицах, возвратился домой. Современники, хорошо знавшие Львова, отмечали, что он вполне мог бы стать преуспевающим помещиком средней руки — у него явно имелись способности рачительного, предприимчивого хозяина. Отец Львова был всецело погружен в дела по службе (многие годы он был управляющим Палаты государственных имуществ в Туле), и Поповка, заложенная за долги, приходила во все более запущенное состояние. Начитавшись новейшей зарубежной литературы, Георгий Евгеньевич смог превратить имение в передовое «агропромышленное предприятие», где из всего извлекались доходы. Были расширены площади, занятые плодово-ягодными культурами, вокруг поместья разбили огромный яблоневый сад, наладили торговлю фруктами и ягодами в Москве. Появились небольшие фабрики — на них производилась яблочная пастила (в ход шли и яблочные «паданки»), из прессованных опилок и стружек изготавливались ящики и плиты. По окрестностям собирался чугунный и железный лом, который с выгодой перепродавался московским коммерсантам.
Тем не менее, своим главным призванием Львов считал земскую работу. Сразу после завершения учебы в университете он был назначен непременным членом Епифанского по крестьянским делам присутствия. Затем служил земским начальником, был членом губернского присутствия в Туле, избирался гласным Тульской земской управы, а в 1900 году стал ее председателем. Львову нравилось общаться с крестьянами, — он считал, что хорошо знает их жизнь, и старался выступать миротворцем, «по справедливости» разрешая возникавшие конфликты. По своим взглядам Львов был славянофилом, почитателем философии Л. Н. Толстого. Но при этом признавал необходимой и некую модернизацию самодержавия — отказ от чрезмерной бюрократизации, создание при государе совещательного учреждения из «выборных от народа» и т. п.
В земской работе Львова увлекала возможность решения конкретных практических вопросов — строительства дорог в деревнях, осушения болот, создания сельских школ, оказания благотворительной помощи для борьбы с голодом, снабжения армии и т. д. Кадет Н. И. Астров, с 1890-х годов участвовавший в земском движении, вспоминал, что Львов в качестве земского деятеля был всецело на своем месте. «Его нельзя было не заметить и не поддаться его обаянию. Это свойство располагать к себе было особенно сильно в нем в то время, когда он делал свое дело, дело, свойственное ему, его духовному складу. Он привлекал к себе внимание людей и общества не яркостью фигуры, не особой талантливостью, не красноречием, а каким-то неуловимым излучением обаяния, гармоническим сочетанием чрезвычайной простоты и внимательности к людям, каким-то особенным подходом к ним, в котором была большая доверчивость, приязнь и признание в каждом полноты его личных свойств. Совершенно не владевший словом в многолюдных собраниях, застенчивый и смущавшийся на людях, он оказывался очаровательным и незаменимым собеседником в деловых разговорах, обнаруживая большой такт, находчивость, решительность, настойчивость и остроумие».
Впервые вся страна услышала имя князя Львова в 1904 году, в разгар русско-японской войны, когда Львов в качестве главноуполномоченного 19 земских управ поехал в Маньчжурию во главе земских врачебно-продовольственных отрядов. Особый резонанс вызвала героическая помощь земцев при эвакуации раненых в ходе отступления русской армии под Ляоаном, в августе 1904 года. Интересно, что при этом Львов стремился подчеркивать свою независимость от власти и, внешне не изменяя своей тактичности, даже отказался от дарованной ему государем награды. Т. И. Полнер, сопровождавший Львова, вспоминал его прощальный визит к командующему армией генералу А. И. Куропаткину: «Они обнялись и расцеловались. В последнюю минуту генерал поздравил князя с «монаршею милостью» и передал ему коробочку с орденом.
Князь дошел до двери и вернулся.
— Позвольте обратиться к вам с просьбою… для дела, которому я служу, лучше, чтобы я приехал в Россию без этого… Разрешите благодарить вас и вернуть вам вашу награду.
Куропаткин подумал.
— Хорошо, князь, я вас понимаю. Но пусть это останется между нами…»
В Москву Георгий Евгеньевич возвратился «национальным героем», обладавшим всероссийской известностью и всеми предпосылками для того, чтобы включиться в набиравшую обороты политическую жизнь.
НЕСКЛАДНЫЙ ПОЛИТИК
Впрочем, непосредственно на политическом поприще Львов тогда не добился больших успехов. Как и многие земцы, он прохладно, с демонстративным пренебрежением относился к «чистой политике». Георгий Евгеньевич был равнодушен к идеологическим дискуссиям, обсуждению партийных программ и доктрин, предпочитая оставаться «надпартийной», независимой фигурой. В подобной позиции была изрядная доля лицемерия, поскольку накануне и во время революции 1905 года земское движение в реальности превратилось в одну из наиболее влиятельных общественных сил, игравших политическую роль умеренной оппозиции. Да и сам Львов, сблизившись в первые годы ХХ века с председателем Московской губернской земской управы Д. Н. Шиповым, включившись в процесс объединения земств в единую организацию, поддерживал тесные связи с лидерами либерального движения, создавшими в 1903-1904 годах Союз освобождения и Союз земцев-конституционалистов (фактически на их основе в 1905 году возникнут партии октябристов и кадетов). Львов, достаточно осторожный в своих поступках, не стремился войти в первые ряды политиков-оппозиционеров, хотя и обеспечил себе присутствие «в обойме» лидеров формирующейся либеральной элиты.
Последовательно избегая политического радикализма, он воспринимался властью как вполне «вменяемая» фигура. Не случайно, вскоре после издания манифеста 17 октября 1905 года председатель Совета министров С. Ю. Витте по рекомендации Шипова предложил Львову занять пост министра земледелия. С аналогичным предложением обращался к Львову и П. А. Столыпин. В обоих случаях переговоры проваливались — Львов и другие либеральные деятели выдвигали такие неприемлемые для правящей верхушки требования, как созыв Учредительного собрания, политическую амнистию, отмену смертной казни, предоставление оппозиции половины министерских портфелей и т. д. После провала переговоров Столыпин писал Львову и Шипову: «Мне душевно жаль, что Вы отказываете мне в Вашем ценном и столь желательном для блага общего сотрудничестве. Мне также весьма досадно, что я не сумел достаточно ясно изложить вам свою точку зрения и оставил у Вас впечатление человека, боящегося смелых реформ, и сторонника «маленьких уступок»».
В первую Государственную думу Львов был избран от Тульской губернии как «левый», представляющий блок местных кадетов и октябристов. Судя по всему, некоторое время он числился членом партии кадетов, но, по характеристике П. Н. Милюкова, скорее был «сомнительным кадетом» — не участвовал в общепартийной работе и пропаганде кадетской программы. В Думе Львов «стушевался», был незаметен. Пассивно он вел себя и в качестве председателя Продовольственной комиссии и, как отмечал Милюков, «пользовался депутатским званием не для боевых выступлений, а для того, чтобы продвинуть те же свои деловые предприятия». Неизменно ратовал за передачу полномочий от бюрократии к земским организациям, утверждая, что они могут лучше справиться с любой «деловой работой».
В отличие от большинства кадетов, Львов выступал за поиск точек соприкосновения с правительством; считал, что Дума, несмотря на свою оппозиционность, обязана вынести моральное осуждение революционному террору. Подобных взглядов придерживалась в Думе группа умеренных либералов («мирнообновленцев»), сложившаяся вокруг графа П. А. Гейдена, президента Вольного экономического общества, — в нее входил авторитетный деятель земского движения М. А. Стахович, профессор М. М. Ковалевский, философ князь Е. Н. Трубецкой. И показательно, что после роспуска народного представительства 9 июля 1906 года Львов оказался одним из немногих депутатов, которые, приняв участие в совещании в Выборге, отказались подписывать воззвание с призывами к гражданскому неповиновению. Этот шаг, негативно воспринятый в среде кадетов, еще более отдалил Львова и от партийной деятельности, и от политики в целом. Возможно, в таком поступке проявилась отмечавшаяся некоторыми современниками «житейская хитрость», расчетливость Львова. Как бы там ни было, Георгий Евгеньевич избежал самого тяжелого наказания, которое пришлось понести «выборжанам» (помимо трехмесячного заключения в тюрьме), — пожизненного лишения права участвовать в выборах в Думу и в органы земского и городского самоуправления.
Однако, оставшись без политической поддержки кадетов, Львов не смог пройти во вторую Думу и сконцентрировался на «деловой» земской работе. В основном она протекала в Москве, где, кстати, в 1913 году Львов, будучи гласным городской думы, победил на выборах городского головы. Однако его кандидатура не была утверждена министром внутренних дел. Возможно, именно в это время стали особенно активно циркулировать слухи о неких злоупотреблениях Львова при распоряжении земскими средствами, о занятиях нелегальной коммерцией и необыкновенном обогащении — хотя по официальным сведениям Львов, напротив, даже «не дотягивал» до имущественного ценза, которому должны были соответствовать кандидаты…
ВЫБРАН «СПАСИТЕЛЕМ»
С новым приливом энергии Львов вернулся в общественную жизнь в годы войны. В июле 1914 года, в атмосфере «священного единения», Николай II поддержал инициативу земцев и санкционировал создание Всероссийского земского союза помощи больным и раненым воинам — во главе с князем Львовым как главноуполномоченным. Львов сконцентрировал в своих руках и руководство деятельностью Всероссийского союза городов, а затем и объединенного комитета обоих союзов — Земгора.
Союзы быстро превратились в экономически мощные организации, имевшие свои комитеты по всей стране. Так, к 1 января 1916 года сумма правительственных ассигнований Всероссийскому земскому союзу достигала 187 млн. руб., а во второй половине 1916 года его годовой бюджет составлял 600 млн. руб. Союзы оборудовали и снабжали медикаментами госпитали, санитарные поезда (им принадлежало 75 поездов), поставляли продовольствие, одежду и предметы первой необходимости для армии. Более того, Земгор развернул масштабную промышленную деятельность (в собственность приобретались целые предприятия), занимаясь производством не только снаряжения, но и снарядов, оружия. Многие коммерсанты, встав под знамена земских союзов, добивались таким путем получения крупных казенных заказов. В условиях войны почти вся экономика существовала за счет государственных заказов, на поставках военному ведомству делались состояния, вокруг распределения выгодных подрядов возникали бесчисленные скандалы. Земские организации были серьезными игроками на этом рынке, и естественно, что и они не избегали обвинений в поставках некачественной продукции и различных злоупотреблениях.
С течением времени вместе с разочарованием общественности в действиях власти по «организации обороны» возрастала активность либеральной оппозиции. В списках кандидатов в «министерство доверия» или «ответственное министерство», составлявшихся лидерами Прогрессивного блока, постоянно фигурировала фамилия Львова — его прочили на пост премьера или министра внутренних дел. В августе 1915 года А. В. Кривошеин, сам пытавшийся стать председателем правительства, удивлялся: «Сей князь чуть ли не председателем какого-то правительства делается. На фронте только о нем и говорят, он спаситель положения, он снабжает армию, кормит голодных, лечит больных, устраивает парикмахерские для солдат».
В течение 1916 года и в начале 1917-го фигура Львова рассматривалась как одна из ключевых в политической жизни России. В различных общественных кругах он действительно воспринимался чуть ли не «спасителем родины», вокруг его имени возникали окруженные ореолом таинственности легенды. Первоначально все это вызывало у самого Георгия Евгеньевича недоумение, он признавал: «Я чувствую, что события идут через мою голову». Несмотря на изрядную долю преувеличений, Львов, судя по всему, так или иначе был вовлечен во всевозможные «интриги» и «комбинации». К концу 1916 года относятся сведения о том, что он обсуждал (в частности, с начальником штаба Верховного главнокомандующего М. В. Алексеевым) планы «дворцового переворота» и замены Николая II великим князем Николаем Николаевичем.
Как и другие лидеры либеральной оппозиции, Львов включился в стремительно разворачивавшуюся кампанию разоблачения «темных сил», ведущих дело к заключению сепаратного мира. Оппозиция бесцеремонно запугивала призраком революции власть, которая по причине своей «глупости или измены» игнорирует требования общественных сил. При этом либералы предпочитали не задумываться о том, что слухи в стиле «шпиономании», безжалостно дискредитирующие царский режим и подрывающие его авторитет, создают в массовом сознании почву для реальных революционных настроений.
Например, 1 ноября 1916 года, накануне открытия сессии Думы, Львов распространил адресованное председателю Думы М. В. Родзянко письмо, сообщавшее о позиции земских деятелей. Слухи об «измене», не подкрепленные конкретными фактами, представлялись как доказательство того, что правительство «не может управлять страной и ведет ее по пути гибели и позора»: «Ширятся страшные подозрения, зловещие слухи о предательстве и измене, о тайных силах, работающих в пользу Германии и стремящихся путем разрушения народного единства и сеяния розни подготовить почву для позорного мира, перешли ныне в ясное сознание, что вражеская рука тайно влияет на направление хода наших государственных дел». Львов планировал выступить с решительным обращением к Николаю II в декабре 1916 года на съезде земских деятелей, но его проведение было запрещено. Резолюцию, принятую частным заседанием земских представителей от 22 губерний, в Царском Селе встретили с негодованием — императрица потребовала выслать Львова в Сибирь!
ПРЕМЬЕР-«МИССИЯ»
Стихийный революционный взрыв застал Львова в Москве. В ночь на 28 февраля Родзянко, не желавший «бунтоваться» и быть заподозренным в неповиновении царю, согласился на «взятие власти» Временным комитетом Государственной Думы. Обсуждение состава будущего правительства особых сюрпризов не преподнесло — круг общественных деятелей, подходящих на роль министров, был узок, кандидаты намечались задолго до революции и сейчас почти в полном составе находились в Таврическом дворце. Вопрос, кто способен возглавить новое правительство, считался фактически решенным. Большого выбора не было, и Львов, казавшийся наиболее перспективной фигурой, был срочно вызван в Петроград. Предложенная думским комитетом кандидатура Львова была согласована и с руководителями Исполкома Петроградского Совета, в ночь с 1 на 2 марта, когда окончательно определялась конструкция новой власти. А днем 2 марта, вместе с Манифестом Николая II об отречении от престола, был издан указ о назначении Львова председателем Совета министров. Фамилию будущего премьера государь вписал буквально под диктовку представителей думского комитета В. В. Шульгина и А. И. Гучкова…
Выбор в пользу Львова, сделанный столичными политиками, напоминал «призвание варяга». Георгий Евгеньевич в последние годы редко посещал Петербург и был поверхностно знаком со многими политическими лидерами, игравшими ключевую роль в дни Февральской революции. Тем не менее, эта дистанцированность от местной политической среды, напротив, лишь увеличивала шансы Львова — его фигура казалась еще более привлекательной. Примечательно, что, как выяснилось позже, сами политики, ратовавшие за назначение Львова, находились в плену мифов о нем. «Я знал князя очень мало и поверхностно. Другие знали еще меньше и поверили моему выбору на слово. Я как бы явился ответственным лицом за выбор…» — признавал П. Н. Милюков. В. В. Шульгин, один из лидеров Прогрессивного блока, впоследствии вспоминал: «Князь Львов, о котором я лично не имел никакого понятия — «общественность» твердила, что он замечательный, потому что управлял Земгором — непререкаемо въехал в милюковском списке на пьедестал премьера…» Видный деятель партии кадетов
В. Д. Набоков, почти не соприкасавшийся с Львовым со времен первой Думы, разделял распространенные иллюзии: «Как и все, я считал его отличным организатором, возлагал большие упования на его огромную популярность в земской России и в армии».
Безусловно, многим импонировала известная компромиссность Георгия Евгеньевича, отсутствие амбициозности и каких-либо диктаторских замашек. Не могли не учитываться его известная предрасположенность к «конструктивной работе» и, как считалось, неприятие показной политической демагогии. Плюсом фигуры Львова была его формальная непартийность, хотя при этом была очевидна идеологическая близость к кадетам, которые должны были играть ключевую роль в первом составе правительства и, в целом, в политической реальности послефевральской России. В пользу Львова было и то, что в годы войны его имя постоянно находилось на слуху и ассоциировалось с борьбой оппозиции против царизма, «темных сил», «национальной измены». Гипотетически альтернативой Львову мог стать Родзянко, но за председателем Думы усматривались серьезные недостатки: «октябристская» правизна, казавшаяся уже совсем неприемлемой, репутация чрезмерно лояльного царизму «второго человека в государстве», наконец, жесткость и даже склонность к авторитарным манерам. Сторонники Львова надеялись, что опыт хозяйственной работы на уровне земских организаций позволит ему проявить организационные способности и в общенациональных масштабах, в качестве главы государства.
Какую-то роль сыграл такой важный фактор влияния Львова в среде элиты, как принадлежность к организации политического масонства «Великий Восток народов России» (с 1907 года он входил в ложу «Малая Медведица»). Его менталитету были органичны декларируемые масонством установки — терпимость, гуманизм, стремление мирными средствами «бороться за освобождение России», важность защиты гражданских прав населения, создание предпосылок к его духовному самосовершенствованию и т. д. Позже, в процессе работы правительства, усматривались устойчивые связи Львова с «триумвиратом»: А. Ф. Керенский — М. И. Терещенко — Н. В. Некрасов. Однако при решении вопроса о назначении Львова премьером масонский фактор вряд ли был определяющим. В этой связи примечательно, что именно Милюков, никогда не являвшийся масоном, с особой энергией отстаивал кандидатуру Львова, считая ее более предпочтительной по сравнению с Родзянко. Кстати, впоследствии Милюков откровенно признавал свою ошибку, тем более что Львов вызвал у него разочарование уже в первые дни после появления в Таврическом дворце: «Мы не почувствовали перед собой вождя. Князь был уклончив и осторожен: он реагировал на события в мягких, расплывчатых формах и отделывался общими фразами». Львов выглядел «шляпой», но переигрывать комбинацию было уже поздно, да и политически несолидно!
ПО ЗАКОНАМ СКАЗКИ
Ориентированные на массовое сознание мифы о Львове как правителе нового типа стали целенаправленно формироваться с первых же дней «медового месяца революции». В его основе были, в первую очередь, всячески рекламируемые прошлые достижения «предводителя земской России», «организатора живых сил страны» и т. д.
Официальная пропаганда пыталась избавить Львова от нежелательного имиджа «князя», представителя «буржуазно-помещичьих кругов». Внушалась установка, что глава Временного правительства «давно был признан всем русским народом своим вождем» и «русское общество — и фронт и тыл — с благодарным вниманием следило за деятельностью главы земского союза, сумевшего за три года напряженной работы объединить всю Россию для энергичной и плодотворной работы». Приверженность Львова идее народолюбия, с сентиментальностью, присущей пропагандистским образам многих «вождей революции», иллюстрировалась рассказами об организации им врачебной помощи в 1904-1905 годы, в результате которой «тысячи людей остались живы, тысячи людей вполне поправились».
Характерный элемент образа Львова — «гонения», которым царизм подвергал Георгия Евгеньевича, «всячески мешая его починам, видя в них «крамолу»». Назначение Львова премьером изображалось как закономерное и долгожданное признание его заслуг, свидетельство справедливости революции. Одна из тогдашних «рекламных» брошюр гласила: «Желание России сбылось, волны народного гнева, смывшие приспешников старой власти, дали, наконец, возможность кн. Львову занять то место, которое он должен был бы уже давно занимать по праву». Это представлялось чрезвычайно важным для судьбы страны шагом: «Все русские люди, любящие свою родину и свой народ, не могли забыть огромные заслуги кн. Г. Е. Львова перед русской общественностью, не могли не воспользоваться его выдающейся опытностью и его умением организовывать народные силы и народную волю».
Львов же, вступив в должность премьер-министра и, одновременно, министра внутренних дел, явно растерялся, производил тяжелое впечатление своей подавленностью, «устало-пришибленным видом». Впрочем, скоро он воспрял духом, найдя успокоение в привычной вере — мол, «все наладится, все образуется, только мудрости народной надо предоставить по-своему определить судьбу России». Уныние сменилось энтузиазмом, восторгами и во многом показной демонстрацией счастья. По меткому выражению Марка Алданова, Львов «оставался оптимистом — в перспективе десятилетий». При этом у соприкасавшихся с ним политиков складывалось впечатление, что в своих настроениях Георгий Евгеньевич был искренен, и это давало ему ощущение психологического комфорта. В. Б. Лопухин вспоминал: «Львов впал в эти дни в совершенно экстатическое состояние. Вперив взор в потолок, он проникновенно шептал: «Боже, как все хорошо складывается!.. Великая, бескровная…»». Лихорадочная энергия, которую он периодически проявлял, в значительной мере выражалась в словесной форме. Ранее по возможности избегавший публичных выступлений, сдержанный и даже косноязычный в речах, скептически относившийся к «политике», «говорильне», теперь он преобразился, выделяясь на общем фоне лидеров «Свободной России» пафосной, слащавой политической риторикой.
Львов, и прежде, во времена земской работы, любивший превозносить достоинства русского мужика, его «одаренность», «мудрость», способность участвовать в построении нового общественного строя, теперь неутомимо прославлял «свободный народ»: «Не меня поздравляйте, а великий русский народ; это великий русский народ совершил чудеса, честь ему и слава. Мы черпали силу из народного источника, и она дала результат, ошеломивший весь мир своим величием и своим великодушием к прошлому. Великий исторический переворот уже за нами. Старые устои рухнули, и мы должны приступить без всякого промедления к созидательной работе». В этой риторике уживались славянофильские установки о русском народе, ставшем «свободным», и утверждения о его приверженности западным демократическим ценностям и неком «мессианском призвании» носителя идей свободы: «Свобода русской революции проникнута элементами мирового, вселенского характера. Идея, выросшая из мелких семян свободы и равенства, брошенных на черноземную почву полвека тому назад, охватила не только интересы русского народа, а интересы всех народов всего мира. Душа русского народа оказалась мировой демократической душой по самой своей природе. Она готова не только слиться с демократией всего мира, но встать впереди ее и вести ее по пути развития человеческого на великих началах свободы, равенства и братства».
Вера в народ выражалась и в уверенности, что надоевшая за три года война теперь приобрела качественно иной смысл «войны за Свободу», что позволит возродить патриотический энтузиазм, восстановить столь необходимую боеспособность армии: «Борьба против внешнего врага получает новый смысл и обновляется подъемом духа… Мы боремся теперь за свободный русский народ против государства, оставшегося главной опорой деспотизма в мире. И те, которые при старом порядке были холодны к борьбе, зажигаются теперь новым огнем. Победа над Вильгельмом будет победой русской демократии над сильнейшим в мире оплотом реакции. Но для этой победы, для спасения русского общества от прусского железного кулака нужно огромное напряжение всех сил…»
ИЛЛЮЗИИ И ВЛАСТЬ
Очень скоро коллеги-министры убедились в том, что, вопреки репутации «человека дела», Львов — весьма слабый руководитель. Оказалось, что ему сложно организовать даже работу Временного правительства, получившего «всю полноту власти» (как исполнительной, так и законодательной — ведь Дума, формально не распущенная, была сознательно исключена новой государственной властью из системы принятия решений). Заседания правительства начинались с опозданиями, зачастую проводились формально, премьер отдавал инициативу докладчикам по рассматриваемым вопросам, избегая высказывать свое собственное мнение. Порой складывалось впечатление, что Львов не обладает пониманием наиболее важных проблем и просто стремится переложить на кого-нибудь ответственность за конкретные решения.
Управляющий делами Временного правительства В. Д. Набоков, характеризуя техническую сторону работы кабинета, свидетельствовал о «деловом стиле» премьер-министра: «Кн. Львов был осаждаем буквально с утра до вечера. Беспрерывно несся поток срочных телеграмм со всех концов России с требованиями указаний, разъяснений, немедленного осуществления безотлагательных мер. К Львову обращались по всевозможным поводам, серьезным и пустым, — как к главе правительства и как к министру внутренних дел, — беспрерывно вызывали его по телефону, приезжали к нему в министерство и в Мариинский дворец. Первоначально я пытался установить час для ежедневного своего доклада и получения всех нужных указаний, но очень скоро убедился, что эти попытки совершенно тщетны, а в редких случаях, когда их удавалось осуществлять, они оказывались и совершенно бесполезными. Никогда не случалось получить от него твердого, определенного решения — скорее всего он склонен бывал согласиться с тем решением, которое ему предлагали. Я бы сказал, что он был воплощением пассивности».
С самого начала своим заместителем на время отъездов из Петрограда Львов оставлял министра юстиции Керенского, более того, казалось, что премьер пребывает под сильным влиянием Александра Федоровича и, по наблюдениям В. Д. Набокова, «робко заискивает» перед ним: «Тоном власть имеющего говорил во Временном правительстве не он, а Керенский». Примечательно, что Львов фактически так и не приступал к исполнению обязанностей министра внутренних дел в полном объеме. 3 марта он издал приказ товарищу министра Д. Н. Щепкину (работавшему с Львовым еще в качестве товарища главноуполномоченного Всероссийского земского союза и пользовавшемуся его доверием): «Оставляя за собой общее руководство отделами Министерства внутренних дел, предлагаю вам принять на себя непосредственное заведование делами министерства».
Важнейшей проблемой, которую предстояло решить, была организация системы государственной власти и управления на территории России. Вертикаль исполнительной власти оказалась полностью разрушена, и уже в первые дни возникла угроза дезорганизации и анархии на местах. 4 марта на заседании правительства Львов, не скрывая растерянности, указывал на массу тревожных телеграмм, поступающих со всех концов страны: «В них говорится примерно одно и то же: после первого известия о падении монархии местная власть, начиная с губернатора и кончая последним полицейским, разбежалась, а те чиновники, особенно в полиции, которые или не захотели или не успели убежать вовремя, арестованы всякого рода самозванными революционными властями и общественными комитетами». В итоге постановили заменить губернаторов комиссарами Временного правительства, назначая ими председателей губернских земских управ. Это решение было далеко от совершенства. С одной стороны, сохранение у власти губернаторов и вице-губернаторов, ассоциирующихся со «старым порядком», было психологически неприемлемо. В то же время подчас председатели земских управ являлись гораздо большими реакционерами, чем царские губернаторы, к тому же они отнюдь не всегда обладали качествами, необходимыми для управления губерниями. Логичней было бы назначать комиссаров напрямую из Петрограда, но Львов выступал категорически против, усматривая в этом рецидивы «старой психологии». Он был убежден, что вопросы организации власти на местах «должны решаться не в центре, а самим населением». Премьер надеялся, что всевозможные самочинно возникшие в дни революции «общественные комитеты», «комитеты общественной безопасности» и т. п. — «зародыши местного демократического самоуправления, подготовляющего население к будущим реформам». Этим организациям, согласно постановлению Временного правительства, отныне подчинялась милиция, создаваемая вместо полиции.
Спустя несколько недель правительство стало все-таки назначать комиссаров, хотя Львов и тогда подчеркивал, что они «имеют своей задачей не становиться поверх создавшихся органов в качестве высшей инстанции, но лишь служить посредствующим звеном между ними и центральной властью». Премьер, всегда идеализировавший роль земских институтов и преувеличивавший «сознательность народа», теперь демонстрировал веру в возможность организации демократической власти, опирающейся на «моральную силу». «Мы все бесконечно счастливы, что нам удалось дожить до этого момента, что мы можем творить новую жизнь народа — не для народа, а вместе с народом», — восхищался Львов творческим потенциалом граждан.
Важно отметить, что в атмосфере «медового месяца революции» психологический настрой Львова и его суждения не воспринимались как что-то фантастическое, совершенно оторванное от жизни. Так, А. Ф. Керенский позже вспоминал: «Слушая Львова, я впервые осознал, что его великая сила проистекала из веры в простого человека, она напоминала веру Кутузова в простого солдата. Нам действительно не оставалось ничего другого, кроме веры в народ, терпения и отнюдь не героического понимания того, что назад у нас дороги нет».
По установленному с первых дней правилу решения правительства должны были приниматься единогласно, а ради поддержания мифа о «единой и сплоченной власти» в протоколах заседаний кабинета не отражались никакие альтернативные предложения и разногласия среди министров. Однако не только в официальных документах, но и в других источниках нет свидетельств, что кто-то из министров возражал тогда против предложений Львова по организации власти на местах. Впоследствии эти предположения часто ставились в вину Львову — в том числе членами правительства. Например, Набоков с проводимой Львовым политикой связывал то, что в стране «исчезло сознание существования власти, готовой решительно отстаивать и охранять гражданский порядок» и, в конечном счете, стал возможен Октябрьский переворот: «То обстоятельство, что Министерство внутренних дел — другими словами, все управление, вся полиция — осталось совершенно неорганизованным, сыграло очень большую роль в общем процессе разложения России… Кн. Львов не только не сделал, но даже не попытался сделать что-нибудь для противодействия все растущему разложению. Он сидел на козлах, но даже не пробовал собрать вожжи».
Впрочем, со временем стали предприниматься некоторые попытки усилить влияние правительства на происходящее в стране, — что обосновывалось необходимостью борьбы с нарастающей анархией. 1 апреля Львов подписал циркулярную телеграмму губернским комиссарам, в которой они уже не рассматривались лишь как «посредники» между правительством и общественными комитетами: «Губернский комиссар является носителем власти Временного правительства в губернии, и ему присваиваются все права и обязанности, возложенные законом на губернатора, за исключением отпавших вследствие происшедших в государственном строе изменений». Правительство приняло постановление, в котором говорилось, что губернские комиссары (разумеется, совместно с общественными комитетами) вправе вызывать воинские команды для устранения «всеми законными средствами» аграрных беспорядков с посягательствами против личности и собственности граждан. Постановление правительства «Об учреждении милиции», призванное внести некоторое единообразие в спонтанно возникшие после революции органы охраны порядка, было опубликовано только 20 апреля. Но и новая система не обеспечивала правительственной власти полного контроля. Милиция передавалась в ведение «земских и городских общественных управлений», в том числе городских дум, и, организуясь по «наемному» принципу, именно от них финансово зависела. При этом одновременно милиция объявлялась «исполнительным органом государственной власти на местах», то есть формально подчинялась и правительству, и губернским и уездным комиссарам, которые в реальности имели на нее весьма ограниченное влияние.
Временное правительство под председательством Львова утвердило ряд важнейших актов, касающихся гражданских и политических прав населения и полностью отвечавших идеям, с которыми выступал широкий спектр оппозиционных сил. Первым делом были изданы указы о всеобщей политической амнистии и отмене смертной казни. В дополнение к ним 17 марта появилось постановление «Об облегчении участи лиц, совершивших уголовные преступления» — смертная казнь заменялась 15-летним заключением, для части уголовных преступников сокращались сроки отбытия наказания, а около 15 тыс. осужденных были выпущены на свободу. Отменялись все сословные, национальные и религиозные ограничения. Для выработки закона о выборах Учредительного собрания, которое, как декларировалось с первых дней революции, призвано принять решения по ключевым вопросам (о форме правления, о земле и т. д.), создали Особое совещание из ведущих юристов и представителей общественности. Была установлена независимость судов и судей и ликвидированы «специальные» суды, рассматривавшие дела по обвинениям в государственных преступлениях. Разумеется, правительство подтвердило реализуемые явочным порядком политические свободы — слова, собрания, союзов.
Радикальной демократизации подверглось трудовое законодательство. К примеру, на предприятиях разрешалась деятельность заводских комитетов, регламентировались вопросы защиты прав работников, правила функционирования «примирительных камер» (бывших своего рода согласительными
комиссиями между заводскими комитетами и работодателями), а на государственных оборонных предприятиях даже вводился 8-часовой рабочий день.
Однако большевистские агитаторы сразу стали подталкивать рабочих к «углублению революции», выдвижению все более радикальных требований, заведомо неприемлемых для владельцев предприятий. Аналогичным образом они действовали в деревне, призывая крестьян к немедленному решению земельного вопроса — путем захвата помещичьей земли. На этом фоне политику Временного правительства в аграрной сфере можно было представить как бездействие и саботаж «министров-капиталистов». 19 марта правительство выпустило «Воззвание о земле», в котором признавалась необходимость срочной подготовки материалов по земельной реформе — с тем чтобы окончательное решение приняло Учредительное собрание. Львов разделял подход к земельной реформе, который предлагался кадетами и министром земледелия А. И. Шингаревым. Суть его состояла в том, что земля должна централизованно выкупаться государством у помещиков, а затем крестьяне будут приобретать ее по доступным ценам. Пока же идет подготовка к реформе, правительство ограничивалось конфискацией дворцовых земель и введением хлебной монополии (владельцы хлеба обязывались продавать его государству по «твердым ценам»). Кстати, многие антикризисные меры, принимавшиеся правительством, встречались населением и, особенно, его «трудовыми массами» весьма настороженно. Это относится, в частности, к введению «сухого закона» и выпуску «Займа свободы», в котором усмотрели попытку продлить участие России в войне…
НОВАЯ ФОРМУЛА
Конечно, Львов понимал, что Временное правительство в его нынешнем составе не обладает должной политической поддержкой и требуется какая-то новая политическая конфигурация власти. Это с особой остротой проявилось в дни так называемого «апрельского кризиса», спровоцированного большевиками. Публикация официальной ноты России к союзным государствам о целях войны, тотчас получившей название «ноты Милюкова», вызвала многотысячные демонстрации протеста рабочих, солдат и матросов, обернувшиеся человеческими жертвами. Экстренное совещание членов правительства и лидеров Исполкома Петросовета вечером 21 апреля Львов начал с откровенного заявления: «Острое положение, создавшееся на почве ноты 18 апреля, есть только частный случай. За последнее время правительство вообще взято под подозрение. Оно не только не находит в демократии поддержки, но встречает там попытки подрыва его авторитета. При таком положении правительство не считает себя вправе нести ответственность. Мы решили позвать вас (лидеров Петросовета. — И. А.) и объясниться. Мы должны знать, годимся ли мы для нашего ответственного поста в данное время. Если нет, то мы для блага родины готовы сложить свои полномочия, уступив место другим».
Львов выступил с инициативой включения в правительство умеренных социалистов — меньшевиков и эсеров. Крайне активно за вхождение социалистов в правительство выступал Керенский. Более того, он настаивал, что правительство должно состоять из представителей партий и исключительно перед ними (а не Петросоветом) нести ответственность. Милюков, которому предложили неприемлемый для него вариант — покинуть Министерство иностранных дел и взять портфель министра народного просвещения! — попытался перед отставкой убедить Львова в ошибочности ставки на коалицию. На взгляд Милюкова, премьер должен однозначно определиться: или он проводит твердую политику, пожертвовав Керенским и решаясь на конфликт с Советом, или он выбирает «согласие на коалицию, подчинение ее программе и в результате дальнейшее ослабление власти и распад государства». Львов предпочел второй путь, надеясь, что формирование коалиции станет тем чудодейственным компромиссом, который обеспечит правительству более прочную политическую базу. Исполком Петросовета со второй попытки согласился на включение представителей «революционной демократии» в правительство. В опубликованном 5 мая составе коалиционного кабинета (по выражению Милюкова, «кое-как сколоченный политический омнибус») помимо Керенского значилось еще 5 социалистов, в том числе один из лидеров меньшевиков
И. Г. Церетели и популярный эсеровский деятель В. М. Чернов. Князь Львов остался министром внутренних дел и главой правительства — теперь эта должность называлась «министр-председатель».
Впрочем, коалиция оказалась гораздо менее эффективным инструментом, чем рассчитывали ее создатели. В значительной степени это было обусловлено разногласиями внутри самого правительства. Львов, стремившийся быть компромиссной, консолидирующей фигурой, несмотря на все свои усилия, не мог сгладить раскол на либеральную, «цензовую» и социалистическую группу.
Пожалуй, только в вопросе о необходимости сделать все возможное для повышения боеспособности русской армии и ее подготовки к летнему наступлению министры были абсолютно единодушны. Однако степень дезорганизации и разложения вооруженных сил была уже столь велика, что за месяц-полтора кардинально исправить ситуацию не могли никакие усилия. Оставляло желать лучшего и снабжение. Надежды Львова на содействие со стороны земских организаций не оправдались — революция и нарастающий экономический кризис разрушили некогда четко работавшую систему. Итог оказался плачевным — начатое 18 июня наступление через несколько дней было остановлено, а затем сменилось сокрушительным контрнаступлением немецких войск.
Правительству не удалось предложить действенных мер и по борьбе с экономическим кризисом. Каждый день войны стоил государству 54 млн. руб., бюджетный дефицит исчислялся миллиардами рублей и покрывался исключительно с помощью печатного станка — система сбора налогов была абсолютно парализована. В условиях неудержимой инфляции зарплаты рабочих обесценивались, их индексация не поспевала за ростом дороговизны, что, естественно, приводило к постоянным забастовкам, в том числе на железных дорогах. В свою очередь, промышленники жаловались на чрезмерные требования рабочих, на крайне низкий уровень рентабельности производства, многие из них вообще сворачивали деятельность, скупали валюту и спешно переводили капиталы за границу. Министры-социалисты настаивали на необходимости большего госрегулирования и переходе к «смешанной экономике». Результатом разногласий стала отставка 19 мая министра торговли и промышленности
А. И. Коновалова, до революции считавшегося одним из наиболее прогрессивных и либерально настроенных представителей деловых кругов, сторонником сотрудничества с легальными рабочими организациями.
Принципиальный характер носили разногласия по земельной реформе. Эсеры в лице В. М. Чернова, возглавившего Министерство земледелия, осуждая самочинные захваты помещичьих земель, выступали за передачу земли крестьянам по трудовой норме и без выплаты помещикам выкупа. «Селянский министр» Чернов настаивал на необходимости уже сейчас, не дожидаясь волеизъявления Учредительного собрания, приостановить все земельные сделки — во избежание потери земельного фонда, за счет которого предполагалось обеспечивать землей крестьян. Львов выступил против, в конце июня он категорически отверг соответствующие законопроекты Чернова. Премьер был убежден, что для государства недопустимо посягать на право землевладельцев всецело распоряжаться своей собственностью. Эта позиция, безупречная с точки зрения либеральных принципов, в революционных реалиях 1917 года была политически убийственной!
ИЗБАВЛЕНИЕ
Львов был уже давно готов к уходу из правительства. Георгий Евгеньевич, как вспоминают очевидцы, выглядел «безнадежным больным», разочарованным в возможностях чего-либо добиться: «Мы — обреченные. Щепки, которые несет поток», «мы — погребенные», «мы ничего не можем» и т. д. Когда в первых числах июля разразился очередной политический кризис, на фоне которого большевиками были спровоцированы массовые выступления, Львов порывался уйти в отставку. Восстановить порядок удалось только благодаря своевременному прибытию в Петроград «надежных» воинских частей. «Я застал князя Львова в состоянии ужасной депрессии. Он лишь ожидал моего приезда, чтобы выйти из правительства», — вспоминал Керенский.
7 июля Львов подал в отставку, ссылаясь на несогласие с декларацией, опубликованной министрами-социалистами, — они предлагали еще до созыва Учредительного собрания объявить Россию республикой, распустить Думу и Государственный совет, принять в самое ближайшее время эсеровские земельные законопроекты, провести предложения социалистов по рабочему вопросу и госрегулированию промышленности. Львов сокрушался: «В сущности, я ушел потому, что мне ничего не оставалось делать. Для того, чтобы спасти положение, надо было разогнать Советы и стрелять в народ. Я не мог. А Керенский может». Передав власть Керенскому, Львов избавился от тяжкого бремени и поспешил осуществить мечту, с которой жил последние месяцы, — удалился в Оптину пустынь от суеты и ненавистной политики. По случаю отставки Львова сатирики злословили — мол, он, «кажется, был министром внутренних дел», вполне достоин титула «Тишайший», надписи на памятнике: «За благонравие и безвредность» и молитвы: «Вознесыйся от нас, миротворче министерский, слава в вышних малозначению твоему и ничегонеделанию хваление…»
После Октябрьского переворота Львов отпустил бороду и под чужим именем уехал в Сибирь, надеясь, что хотя бы там не установится большевистская власть. Георгий Евгеньевич поселился в Тюмени, но уже 28 февраля 1918 года был арестован и доставлен в Екатеринбург. Несколько месяцев провел в тюрьме, поблизости от дома Ипатьева, где содержались Николай II и члены его семьи. Как вспоминал Львов, в тюрьме он пользовался «почтением» — был поваром, варил щи, которыми кормили и арестантов, и матросов-надзирателей. Заключенных расстреливали, выводили ночью на расстрел и Львова, но ему удавалось каким-то образом «уговаривать» своих палачей. В конечном счете он бежал и добрался до Омска, где вскоре к власти пришли белые. В октябре 1918 года как представитель Сибирского правительства и адмирала
А. В. Колчака Львов выехал в Америку, рассчитывая добиться получения оружия и денег для нужд Белого движения. Однако ни с президентом В. Вильсоном, ни с британским премьер-министром Д. Ллойд Джорджем переговоры не увенчались успехом. В конце 1918 года в Париже Львов создал «Русское политическое совещание», объединявшее послов Временного правительства в странах Европы. Со свойственной ему наивностью Львов надеялся, что выделенная из состава «совещания» Делегация будет признана на мирной конференции в Версале. Но лидеры союзных держав продемонстрировали, что являются реалистами и не склонны игнорировать большевистский режим, доказывающий свою жизнеспособность.
В 1920 году в Париже Львов возглавил Российский земско-городской комитет, оказывавший помощь русским беженцам почти во всех странах Европы. В частности, комитет содержал более 60 средних и низших школ, в которых обучались дети эмигрантов. На благотворительные цели Львов смог направить часть денег царского правительства, хранившихся в зарубежных банках, в дело были пущены и остатки средств Всероссийского земского союза. Отойдя от политики, Львов вел замкнутый, очень скромный образ жизни. Летом с котомкой за плечами и в обуви, похожей на лапти, уходил пешком из Парижа, бродил в окрестностях по деревням, нанимался работать на фермы. Незадолго до смерти стал арендовать огород с яблоневым садом, доставлявшим ему особую радость. В свободное время занимался рукоделием — делал из кожи бумажники и портфели, научился печатать на пишущей машинке и приступил к написанию весьма фундаментальных воспоминаний. Маленькую квартирку Львова под Парижем украшали образа, литографии русских художников в самодельных рамках, акварель «Оптина пустынь». Перед смертью он сетовал, что жить в Париже становится не по средствам, и планировал перебраться куда-нибудь в провинцию, непременно в деревню. Один из ближайших сотрудников Львова вспоминал: «Со своим вечным оптимизмом он годами, изо дня в день, ждал падения большевиков. И только в последнее наше свидание, за два дня до кончины, он в первый раз сказал: «Надо устраиваться здесь: в Россию, похоже, не попадем». В ночь на 7 марта 1925 года Георгий Евгеньевич умер — «тихая и мирная» смерть во сне…
Фигура Львова трагична, особенно учитывая без преувеличения историческую миссию, которую ему предназначалось выполнить в революционной России. Львов не стремился к власти, не держался за нее. В кресло премьера он был выдвинут логикой предыдущей политической жизни и благодаря выбору «профессиональных» политических деятелей, пребывавших в плену привычных мифов и стереотипов. Избегать ответственности, когда «общественные силы» оказывают ему доверие, Львов не привык. Масштабность же стоящих задач и проблем он осознал гораздо позже…
Львов, отражавший в своем менталитете, политико-психологическом облике симбиоз традиций земских, сформировавшихся под знаком реформ
60-70-х годов, и умеренно-либеральных, буржуазных, не вписался в новейший стиль «текущего момента». Как справедливо отмечал В. М. Чернов, Георгий Евгеньевич «носил в себе слишком много инерции уходящей в прошлое эпохи для того, чтобы не потеряться в новой», он просто «претерпевал революцию». В более спокойное, послереволюционное время Львов мог оказаться вполне подходящим правителем. «Но ему пришлось стать в положение «объединяющей фигуры» тогда, когда правитель должен быть одновременно и народным трибуном; когда ему нужен не только зоркий взгляд опытного политического лоцмана, но и мускулатура рожденного для состязаний гребца; когда еще больше, чем политический разум — малый разум повседневности, ему нужна какая-то вдохновенная интуиция; еще больше, чем тактический расчет, ни перед чем не останавливающееся дерзание; еще больше, чем уравновешенность, тройной заряд стихийной волевой энергии».
Однако в ситуации Февраля 1917-го не было подобных политиков «нового типа», способных отвечать на вызовы политической конъюнктуры, завоевывая доверие не только в «общественных кругах», но и в массах, взволнованных войной и революцией и ожидающих некого социального чуда. И эта особенность нашей демократической элиты имела роковые последствия, не в последнюю очередь предопределив дальнейшую судьбу страны.