Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2004
“Этот творческий союз фактически был создан ленинградским КГБ…”; “Известный “Клуб-81”, созданный КГБ как бы для умиротворения самиздата…”; “Литературный “Клуб-81”, <…> созданный ленинградскими властями для выпуска пара…” Эти однородные высказывания принадлежат: первое и третье, как ни странно, членам Клуба-81 Елене Игнатовой и Дмитрию Волчеку, второе — критику со стороны Сергею НосовуI (не путать с другим Сергеем Носовым, прозаиком и поэтом); так же писали и говорили, экс-генерал КГБ Олег Калугин и прочие насельники этой организации, “поэт-ретроград”, “поэт-реакционер” (aвтохарактеристика) Юрий КолкерII и другие.
Но с чего бы это десятки литераторов, практически не подпускавшихся к печати, публиковавшихся почти только в самиздате и за рубежом, иные из которых подвергались обыскам и допросам, — то есть те, кто не желал грести по течению “разрешенной” литературы, зачастую отказывавшиеся после окончания институтов или университета от нормальной советской карьеры и уходившие, ради серьезных занятий литературным трудом, в сторожа, котельщики и в другие непрестижные профессии, — зачем они, “земную жизнь пройдя до половины”, внезапно совершили “поворот все вдруг” — пошли на переговоры с КГБ, договорились с ним, согласились с его требованиями: не заниматься выпуском самиздата, не печататься за границей, не писать ничего политически неблагонадежного — и тем самым превратиться в “инженеров советских человеческих душ”? В обмен на что? На обшарпанную комнатенку в полуподвале на улице Петра Лаврова, 5, чтобы, собираясь там, читать друг другу написанное? Так ведь раньше как-то обходились, читали на домашних сборищах и полуофициальных вечерах.
Приведенные выше утверждения возникли в силу разных причин: по незнанию фактов, из нежелания их знать (т. е. попросту из пижонства), из стремления оправдать свое неучастие в общем движении, а у сотрудников “компетентных органов” — попытка в годы перестройки внедрить мысль о том, будто бы они тайно сочувствовали неофициальной культуре: делали вид, что душат, а сами давали жить и дышать.
Идея объединения неофициальных литераторов, идея Клуба-81 принадлежала Борису Иванову. Он поделился ею с несколькими единомышленниками. Начали искать, к кому бы прикрепиться, чтобы существовать легально, и в конце 1980 г. Игорь Адамацкий, работавший преподавателем вечерней школы, обратился в Дом учителя с предложением о создании у них литературного клуба. Но там посоветовались с КГБ и отказали. Тут-то и ухватились за эту мысль сотрудники Пятого отдела, предложили встретиться и обсудить. III
В 10 часов утра 18 марта 1981 года в помещении Октябрьского райкома КПСС (дворец Белосельских-Белозерских) началась встреча “группы контакта”, куда вошли И. Адамацкий, Ю. Новиков и автор этих строк, с капитаном В. П. Соловьевым. Разговор длился 1 час 50 минут. “Мы, — сразу заявил Соловьев, — поддерживаем мысль о создании Клуба”, ибо “контроль над отдельными литераторами требует слишком много внимания, отвлекает много сил, а наше ведомство заинтересовано, чтобы сконцентрироваться на другом. У нас есть другие проблемы… Нас, — продолжал он, — заботит утечка произведений на Запад”, — и пожаловался на Кривулина: “Телефонные звонки из США, переговоры с Горичевой — его сообщения, которые сразу идут в эфир” (т. е. передаются по “голосам”). Поговорили о структуре организации, — ему уже был известен проект устава Клуба. “Чтобы не вспугнуть Союз писателей”, посоветовал не показывать там преамбулу “как особенно резкую” и не поднимать вопрос о печати. Мы возразили, что без этого проблема не будет решена. Соловьев предложил себя в качестве посредника между нами и Союзом и, в конце встречи позвонив одному из секретарей правления, Вольту Суслову, моментально договорился с ним, что мы придем сегодня же.
Удивила та легкость, с какой Союз пошел на контакт с неформалами, своими антагонистами. Ведь до этого любая попытка диалога отвергалась. Так было с двумя письменными обращениями — требованиями публикаций, посланными в октябре 1973 г., первое — В. Кривулиным, О. Охапкиным и Ф. Чирсковым, второе — Т. Буковской. Правление прореагировало лениво: они были приглашены на заседание секретариата лишь в середине апреля следующего года. Договориться тогда не удалось. Итоги встречи подвел председательствовавший на ней Б. Никольский: “Если вы считаете, что <…> понять мы вас не можем, то давайте разойдемся и будем каждый пробивать свою дорогу самостоятельно”. IV (Впоследствии, впрочем, Никольский оказал помощь в издании клубного сборника.) Безрезультатно закончилась и попытка опубликовать в 1975 г. антологию “Лепта”, объединившую стихи 32 поэтов. Издательство “Советский писатель” специально заказало внутреннюю рецензию одиозному П. С. Выходцеву, заведомо зная, что он напишет. Однако теперь, стоило лишь капитану КГБ позвонить в Союз, как генералы Ленинградской писательской организации поспешно согласились на переговоры с нами, словно бы Союз являлся подведомственной Большому дому организацией. Да так, в сущности, и было.
Когда около двух часов дня мы подошли к Дому писателя, у входа нас поджидал А. Драгомощенко, сообщивший, что по городу идут разговоры, что мы повязали себя с “органами”, и это многих от Клуба отпугнет. Вот ведь как: еще никакой конкретной информации о нашей встрече с Соловьевым ни у кого не было, а слухи уже пошли! Что, впрочем, было естественно: у легко возбудимых, привыкших опасаться КГБ неформалов это известие рождало беспокойство. Однако в дальнейшем, когда Клуб уже начал функционировать, опасения у большинства рассеялись — это видно из числа вступивших в него (около 60-ти человек было вначале, более 70-ти стало к концу). Но даже не вошедшие в Клуб станут его посещать, выступать там со своими произведениями, участвовать в различных мероприятиях.
Вчетвером вошли мы в Дом писателя. Вольт Суслов, веселый, легкий человек, был возбужден неожиданной встречей, сыпал шутками. Набросал, для доклада на секретариате, структуру Клуба, как он себе ее представлял: председатель, бюро, рядовые члены; функции Клуба: чтения, обсуждения прочитанного, встречи с “интересными людьми”, устный альманах… На наш главный вопрос — о публикациях — посетовал на недостаток бумаги (в самой лесистой в мире стране ее вечно не хватало), но пообещал в будущем, года через два-три включить клубный сборник в издательский план… Вечером наш протежор позвонил Адамацкому — узнать, как прошла встреча.
Вскоре, правда по другому поводу, я снова столкнулся с ним. В круг служебных обязанностей Соловьева входило также наблюдение за художниками. Здесь он действовал как профессионал: говорили, что закончил Мухинское училище. Не знаю, как боролся с другими, но Группе восьми (“Лестница”), созданной скульптором Любой Добашиной и мною в 1975 г., нанес немалый вред. В результате шестилетних усилий нам удалось добиться от ЛОСХа согласия на устроение выставки группы в зале Союза художников РСФСР на Охте. Открытие было назначено на 28 августа 1981 г. Еще не успели завершить экспозицию, а в зале уже появились первые ласточки — чиновники из Обкома и райкома КПСС и Главного управления культуры, и среди них — Соловьев. Закрытые совещания с его участием в кабинете директора, пущенный среди лосховского начальства слух, будто один из участников группы подал документы на выезд, — и часа за три до намеченного открытия выставка была запрещена.
30 ноября в Музее Ф. М. Достоевского состоялось учредительное собрание Клуба-81. Началась интенсивная деятельность: регулярные литературные вечера, отбор произведений для коллективного сборника…
Как раз в эти дни в Ленинград приехал московский поэт Александр Сопровский. В Москве задумали альманах неофициальной поэзии, который намеревались переправить для издания за границу. Наряду с другими клубными поэтами предложили участвовать и мне. Я отдал стихи, а также ответы на анкету, довольно безобидную, без “политики”: кроме сведений биографического характера надо было ответить на вопрос: “Ваши литературные взгляды, пристрастия, традиции, отношение к современному литературному процессу”. Вскоре стало известно, что на обратном пути в Москву Сопровского задержали и собранные материалы у него изъяли. Поэтов, участвовавших в этом деле, стали вызывать для объяснений. В канун Нового года, 28 декабря, меня — я тогда служил в архиве — пригласили к начальнику Архивного управления Домареву. Кроме него в кабинете находились секретарь партийной организации управления и неизвестный мне мужчина, представившийся инструктором по культуре, но оказавшийся — это стало ясно по чересчур хорошей осведомленности в наших литературных делах, выказанной им в ходе разговора, — сотрудником ГБ. “Инструктор” пытался узнать о подпольной организации “Свободное русское слово”, о которой я ничего не слышал, потом заявил, что “стихи и анкеты могут быть использованы в антисоветских целях”. Я возразил, что за свои стихи отвечаю, что неоднократно предлагал их в журналы, но, поскольку печатать отказываются, вправе поступать с ними так, как считаю нужным. Домарев сообщил, что анкета у меня безупречная и вообще я на хорошем счету, с грустью воскликнул: “Как вы могли!..” — разволновался и, отвернувшись к окну, украдкой принял таблетку… С тех пор я ходил у начальства в неблагонадежных и о продвижении по службе не могло быть и речи.
Но вернемся непосредственно к Клубу. Некоторое время спустя Соловьев куда-то исчез, потом оказалось — умер. И тогда на Клуб были брошены двое — майор (дослужившийся затем до полковника) П. Н. Коршунов и приданный ему (видимо, в качестве стажера) молодой (1956 г. р.) Е. Лунин (он, прежде чем был приглашен в 1983 г. в “органы”, окончил исторический факультет Института им. Герцена и успел немного поработать школьным учителем). Позже выяснилось, что все это псевдонимы. Были ли птичьи фамилии в моде у кагэбэшников или случайно так совпало, не знаю. На встречи с нами они обычно являлись вдвоем (про себя я называл их “неразлучниками”), но выступал, как правило, старший по званию, младший скромно помалкивал.
В прежние времена сотрудники Большого дома предпочитали пребывать в тени, точнее, в полутени — вызывали к себе повесткой и наваливались, порой — вдвоем на одного. Так было со мной в начале 1970-х: первый, молодой, работал в мягкой, почти интеллигентной манере, но желаемого результата все не достигал, и тогда, часа через три, из потайной комнаты выскочил второй, более зрелый, все это время оттуда подслушивавший, и попытался взять на крик. Но быстро устал. Я сидел у окна, курил (разрешили) и любовался видом на Литейный. Потом мы долго возились с протоколом допроса, торгуясь из-за каждого слова, — очень уж им не хотелось переписывать страницу из-за своих же нарочитых неточностей.
С Клубом работать подобными методами было невозможно. Попытались воздействовать через правление, вызывая его членов к себе. Так, 17 февраля 1986 г. в их вотчине побывали И. Адамацкий, Б. Иванов, П. Кожевников, С. Коровин и я. Приглашены мы были по поводу клубного вечера, проходившего в конце января, на котором московские поэты читали преимущественно сатирические, но, как уверяли Коршунов и Лунин, антисоветские стихи. Поначалу обрушились на обильное употребление в стихах ненормативной лексики (хотя вряд ли это угрожало безопасности государства). Мы перевели разговор на чисто литературные рельсы, заговорив о введении в литературу новых языковых пластов, о сатире вообще, о том, что недопустимо смешивать автора и героя, о приеме “маски”, применявшемся Сашей Черным и Зощенко… Разноса не получилось. В заключение хозяева предупредили: в связи с предстоящим ХХVII съездом КПСС никаких гостей не принимать и самим в Москву не ездить. Д. Волчек попытался было съездить, но его сняли с поезда.
Правление вызывали еще раз или два. Естественно, из этих посещений никакой тайны не делалось — члены Клуба о них подробно информировались. Принципом деятельности Клуба была полная открытость.
Наши “кураторы” продолжали осваивать новые методы работы — начали посещать важнейшие собрания Клуба. 13 декабря пришли на отчетное собрание. Коршунов попросился выступить первым: “Накопилось много претензий”. Начало, впрочем, убаюкивало: “К Клубу отношение у нас самое позитивное. Мы были крестными при появлении Клуба. В 1985 г. мы высказали положительную оценку сборнику “Круг”…” Но дальше с горечью признал, что “беседы с правлением не принесли результатов. Позиция правления по отношению к выступлению москвичей оказалась несколько неприемлемой”.
И это была правда. Предупреждения не возымели никакого эффекта, москвичи продолжали бывать у нас. 25 октября стихи читали А. Бараш и Ю. Гуголев. Их выступление вызвало негодование у В. Нестеровского. Он разослал членам правления и куратору Клуба от Союза писателей Ю. Андрееву открытое письмо (от 31 октября), где говорилось, что поэты “замахиваются на саму Октябрьскую революцию, комиссаров и все это подают под густо сдобренным антирусским соусом”. Письмо не могло не понравиться партийным и иным органам — оно свидетельствовало о том, что внутри Клуба имеются “здоровые силы”. Через несколько дней мы создали комиссию по разбирательству поведения Нестеровского, и месяц спустя он был из Клуба исключен.
Осенью из Москвы приехал Слава Лён. 27 ноября дома у Волчека он читал свои антисталинские стихи и показывал несколько привезенных томов антологии К. Кузьминского “У Голубой лагуны”, а на следующий день выступил в Клубе с докладом “Древо русского стиха”.
Коршунов сообщил нам, что в КГБ поступило заявление (фактически донос) об этом вечере, где сообщалось, что Слава Лён пустил по рукам журнал “Континент” (№ 45) со своими стихами и кому-то его передал.
Упреков было высказано множество: и “контакты с враждебными дипломатами”, и письмо в защиту осужденного члена Клуба В. Долинина (на следующий день Коршунов развил эту тему, заявив, что “Клуб занял неконструктивную позицию — попытался организовать письмо в защиту Долинина, которое подписали 20 человек”; в действительности — 22).
Потом он перешел к наиболее, пожалуй, болезненному для его ведомства вопросу: “Публикации должны проходить только через ВААП. А между тем количество публикаций на Западе после образования Клуба увеличилось в два раза”. И зачитал внушительный список членов Клуба, участвовавших в тамиздате за последний год, демонстрируя нам подлинники и ксерокопии:
“Русская мысль” — Е. Шварц, С. Стратановский;
“ВРХД” — В. Кривулин;
“Стрелец” — В. Кривулин, Е. Шварц, Е. Игнатова;
“Литературный А — Я” — проза Б. Кудрякова с предисловием М. Берга, в другом номере — эссе М. Берга и интервью с ним.
Это была ценная информация — тамиздат попадал к нам с большим опозданием и крайне нерегулярно.
“Должной оценки этим публикациям, — продолжал оратор, — Клуб не дал. Говорится обычно, что переправляют “неизвестные дяди”. А Кривулин в беседе заявил: “Переправляю сам”. Охапкин послал подборку стихов в журнал Т. Горичевой “Беседа” в письме. Оно было изъято на таможне…” И Коршунов показал нам большой конверт со стихами, неосторожно при этом заметив, что “стихи хорошие”. Это вызвало дискуссию: если стихи хорошие, то неважно, где они публикуются, в про- или антисоветских изданиях; Б. Иванов уточнил, что стихи эти три года пролежали в редакции журнала “Звезда” без движения.
Тут Коршунов перешел к самиздату, являющемуся, как он справедливо заметил, “почвой для тамиздата”. Так “ВРХД” напечатал работу В. Антонова со ссылкой на “Часы”. Сообщил, что “самиздат вырос за последнее время в три-четыре раза. Кроме “Часов” появились новые журналы: “Обводный канал”, “Митин журнал”, “Красный щедринец” и другие”. В заключение прочел из парижского “Стрельца” (№ 1) выдержки из большого интервью с редакторами пяти ленинградских самиздатских журналов.
Кто-то вполне серьезно предложил ему дать Клубу для ориентации список зарубежных журналов, считающихся антисоветскими.
Следующие выступления, бурные прения… Собрание длилось уже около пяти часов, а повестка дня была еще далеко не исчерпана: не выступил Б. Иванов с годовым отчетом. К тому же хотела поприсутствовать, “чтобы войти в курс дела”, как она передала, секретарь Обкома КПСС Г. И. Баринова. Поэтому решили собраться на другой день.
Назавтра и продолжили. Баринова появилась. И вот что мне в ней сразу понравилось: на улице холод, прохладно и в помещении — окна не заклеены, а она — в белой полупрозрачной кофточке с коротким рукавом и даже не дрогнет, — вероятно, обливалась по утрам холодной водой. Коршунов снова выступил, причем дважды. Повторил свои обиды. И под конец сказал: “Сколько я ни работаю, всегда Пятый отдел пытался поддержать, подправить. Но вчера я убедился, что правление не реагирует на мнение КГБ. Самиздат стал выходить за рамки закона: позволяет себе клеветнические высказывания, занимается рецензированием антисоветских журналов…” И, снова перечислив публикации в тамиздате, подытожил: “Позитивные шаги, которые делались вам навстречу, перечеркивались публикациями за границей”. Заключил полуриторическим вопросом: “К чему идет Клуб и к чему придет? Чего в нем больше — пользы или вреда?”
Длинную пламенную речь произнесла Г. И. Баринова. Ее выступлением можно было заслушаться, на ее ораторском искусстве поучиться. Начала по-партийному горячо: “Гласность, свобода — об этом много сегодня говорилось (действительно, выступавшие употребляли эти модные тогда термины. — Э. Ш.). Но свободой надо пользоваться умело. <…> Публикация там (на Западе. — Э. Ш.) равна тому, чтобы во время блокады быть у немцев и обжираться!..” Но она была родом из Смольного, а там в блокаду (в неопубликованных дневниках и воспоминаниях, которых мне немало удалось перечитать, рассказывается, как тогда было на самом деле) на столе блокада не чувствовалась. Затем Баринова попыталась перехватить у КГБ пальму первенства в деле создания Клуба: “В 1981 году мы встретились в Дзержинском райкоме и договорились о существовании Клуба…” — и высказала обиду на то, что “вся слава по “Кругу” отдана КГБ” (Коршунов стремился выпуск сборника поставить в заслугу своему учреждению). А под конец осыпала аудиторию щедрыми обещаниями: “Будут даны распоряжения редакторам издательств заботливо относиться к авторам Клуба”; создается молодежная редакция в “Советском писателе”, который “готов включить в нее представителей Клуба”; “Обком будет способствовать решению задачи по созданию участка малотиражных изданий” (Клуб ставил этот вопрос постоянно); посулила даже “попытаться помочь с работой и жильем нуждающимся” — прекрасные “слова, слова, слова”, которым не суждено было сбыться. И напоследок взяла высокую ноту: “Я считала бы за счастье увидеть авторов, которые обогатили бы нашу литературу, чтобы истинные таланты увидели свет…” Но едва закончила, многие, утомясь, потянулись к выходу. И в результате для намеченных выборов правления не хватило кворума. Перевыборное собрание назначили на 11 января следующего года.
…Шестой день свирепствовал невиданный в Питере 34-градусный мороз, рекорд холода лет за сто. Торопясь в Клуб, я чуть было не столкнулся с “неразлучниками”, топтавшимися, ради соблюдения пунктуальности, на углу Литейного и Петра Лаврова. На этот раз Коршунов повторил в своем выступлении говоренное им неоднократно, так что подробно записывать мне не имело смысла, разве что отдельные фрагменты. То ли факты запамятовав, то ли, скорее всего, по обычной манере советских органов выворачивать их ради собственной выгоды наизнанку, заявил, что мы “первые пришли в КГБ”. Мы действительно сходили к ним, однако по их приглашению, — а с кем было еще тогда вести переговоры? — ведь все подчинялись им и без их санкции такие дела не решались. Но в чужой монастырь мы пришли со своим уставом (точнее, проектом устава) и никаких обязательств им не дали, никакими клятвами верности себя не связали.
“Отдельные контингенты ленинградцев, — заявил оратор со скрытой угрозой (терпение иссякало), — используются для антисоветской деятельности”. “Какие члены Клуба вызывались по политическим вопросам на правление? Есть ли у правления позиция по публикациям за границей?” — вопрошал он. Эти вопросы, уместные разве что на каком-нибудь партсобрании, здесь прозвучали нелепо до смешного. Чувствовалось, что твердая почва уходит у них из-под ног. Ну, разумеется, не вызывался никто, и, конечно же, четкая позиция у правления была. В выступлении Коршунова ощущалось стремление расколоть Клуб — противопоставить “антисоветское” правление остальным членам. Но его слова не заставили гневно забиться сердца собравшихся — правление было переизбрано в прежнем составе.
Рассказывая здесь о контактах Клуба с КГБ, о встречах с его сотрудниками, я пользуюсь подробными стенографическими записями, сделанными мною на собраниях, и потому теперь имею возможность дать высказаться “кураторам”, — подлинные их слова позволят правильно понять характер наших отношений.
“Правление не реагирует на мнение КГБ” — это свидетельство Коршунова, повторенное им неоднократно, констатирует бессилие Пятого отдела в стремлении подчинить себе Клуб, но оно же характеризует и позицию Клуба, который на протяжении всей своей восьмилетней деятельности не обращал внимания на предъявляемые ему требования: самиздат не только не прекратился, но значительно расширился, причем ни один журнал, основанный членами Клуба, органы запретить не решились; возросло и количество публикаций в зарубежных “антисоветских” изданиях. Сотрудники Пятого отдела пытались, разумеется, гнуть свою линию, но поделать ничего не могли — старыми испытанными методами пользоваться было уже “не модно”, а новыми — увещеваниями, скрытыми угрозами — не получалось, так и не получилось.
Дело тут прежде всего в небывалой прежде массовости движения и его четкой организации. Раньше “органы” “работали” с одиночками и небольшими кружками, справиться с которыми было куда проще. Творческое объединение литераторов (это название со взрывной аббревиатурой ТОЛ было предложено Светланой Вовиной) Клуб-81 представляло собой, пожалуй, наиболее крупную за весь советский период неофициальную творческую организацию, объединившую литераторов, работавших в разных жанрах, — прозаиков, поэтов, переводчиков, критиков, искусствоведов; к Клубу примыкали музыканты, при нем существовала театральная студия Э. Горошевского, а рядом стояли независимые художники, также добившиеся легализации.
Клуб сумел добиться от властей того, чего неформалам не удавалось прежде, — фактически автономного существования, когда планы работы, составленные правлением, ни с кем не согласовывались и никем не утверждались, на публичных вечерах без всякой цензуры читали участники объединения и литераторы, в него не входившие, здесь мог выступить любой неофициальный автор, писавший на приличном уровне и не страшившийся связями с Клубом скомпрометировать себя в глазах властей. Проходили и чтения на стороне, устроением которых успешно занимался Игорь Смирнов-Охтин, умевший договориться с руководителями учреждений культуры (он “пробил” даже годовой абонемент клубных вечеров в ДК им. Ильича). И, наконец, под крышей Клуба проводились конференции и семинары, что ранее Большим домом решительно пресекалось.
В условиях противодействия официальных органов осуществить удалось далеко не все. Тексты долгое время продолжали распространяться лишь в устной и машинописной форме. Прорыв произошел в 1985 г., когда в результате четырехлетних усилий был издан “Круг” (34 автора), оказавшийся первым в стране вышедшим официально сборником неофициальных литераторов. В дальнейшем произведения участников Клуба стали понемногу появляться в печати: за 1986—1988 гг. можно насчитать немногим более двух десятков публикаций; в тамиздате за это время было напечатано гораздо больше. Неизданными остались несколько коллективных сборников, в том числе “Круг-2”, который пытались пробить лет пять, — Союз писателей, парторганы и КГБ хорошо держали оборону. Однако еще немного, и мы смогли бы запустить кооперативное издательство, которого добивались несколько лет. Но тут наступила другая эпоха.
Наступила другая эпоха — и сотрудники КГБ изменили свое лицо. Не только В. Путин, С. Иванов, В. Черкесов, В. Голубев и другие, вскоре вошедшие в политэлиту, но тьмы и тьмы иных, помельче, в их числе и наши клубные надзиральщики. Перестроились мигом: с ловкостью цирковых наездников на ходу поменяли лошадей и выскочили на общественную арену. Коршунов, оборотясь в Кошелева, сделался главой администрации Петроградского района. Но должность оказалась хлопотливая, население досаждало, и тогда он пересел на культуру, к которой всегда тяготел, — занял пост первого зама городского комитета по культуре. Лунин остался в Большом доме, но тоже не прогадал — получил должность начальника пресс-службы; впоследствии, впрочем, был уволен.
Работая в Пятом отделе, оба, в сущности, пребывали в атмосфере чужого творчества, глубоко им дышали: подглядывание (перлюстрация писем) и подслушивание (телефонных разговоров), горы сам- и тамиздата, добытого путем таможенных изъятий и обысков, — все это оказало на них столь сильное воздействие, что оба стали писать. Правда, с разной степенью активности. Первый увлекся переписыванием чужих мудрых мыслей и лет десять назад издал труд под названием “Апофегмы. Сборник изречений и афоризмов”. От себя, как известно, далеко не уйдешь. Внимание составителя привлекли афоризмы весьма своеобразные. Например: “Нехорошо быть слишком свободным” (Паскаль). В каком контексте звучала эта “апофегма” у автора, теперь уже неважно, но кабы в недавние времена она засияла неоновыми буквами на Большом доме, то наверняка искоренила бы в обществе антисоветские настроения. Или еще одно изречение: “Есть два сорта людей: продажные и непродажные” (Жан Стенберг). Жаль, не сам составитель это изрек, но ведь нашел, пропустил через себя, глубоко прочувствовал эту мысль, тоже достойную быть увековеченной на фасаде низкорослого небоскреба в начале Литейного. И как точно сказано! — сначала верой и правдой служили той власти: сажали, ссылали и выдворяли из страны непродажных, но лишь только окошко той кассы закрылось, побежали, побросав партбилеты, верой и правдой служить этой власти, к окошку этой кассы: нынче платят тут.
Лунин оказался Лукиным (не путать с другим Лукиным, тоже Евгением, превосходным, кстати сказать, писателем-фантастом из Волгограда). Как литератор он многогранен: историк, переводчик с древнерусского, поэт. Исторические сочинения преобладают.
Все-таки странно это выглядит: недавний “щит и меч”, ревностно следивший за инакомыслящими, вдруг решает открыть миру истину о жертвах “Большого террора”. На новой должности ему лафа: следственные дела под рукой, пиши любую историю, разоблачай родимые “органы”.
В начале 1990-х, когда еще не вконец испарилась в стране эйфория перестройки, архивы КГБ со скрипом приоткрылись для исследователей и кое-кто сумел туда протиснуться и кое-какие дела получить; мне вот тоже удалось просочиться. Но хозяева спохватились и дверь захлопнули. И Лукин оказался едва ли не единственным в Петербурге, кто имел возможность эти документы беспрепятственно изучать. И вот он начал их, весьма своеобразно, интерпретировать. Сначала написал несколько статей — о пребывании под следствием Н. Олейникова и Н. Заболоцкого, где вывел, что вина в осуждении обоих лежит вовсе не на следователях-садистах, но на одной из их жертв — на расстрелянном вскоре Бенедикте Лившице. Была в этом построении некая скрытая идея, своя сверхзадачка, вскоре выползшая на поверхность.
В 1996 г. Лукин выпустил книжку с интригующим названием “На палачах крови нет” (место издания на титульном листе указано странное: Сакт-Петербург, зато тираж солидный — 5000 экз.). Кровь, как удалось установить автору, на них все же была, зато палачами в основном оказались евреи: 8 из 12-ти героев книги; остальные — мелкая сошка, рядовые расстрельщики. Нет, не такая в 1930-е гг. пропорция была, читал я протоколы допросов, и подписи под ними, да и Лукин все это прекрасно знает. А уж в 1940-е и далее служили там сплошь “лица титульной национальности” — и что? сажать перестали? Но кто теперь сумеет его опровергнуть? — архивы-то закрыты!
Вот он берет интервью у своего старшего коллеги, энкавэдэшника 1930-х гг. (фамилию, не в пример другим, не раскрывает), и с удовольствием приводит его воспоминания: “Болотин — еврейчик, питух, пьяница, жена его тоже. <…> Болотин дружил с Ржавским и Шапиро — это еврейская компания. <…> Помню Якова Ефимовича Перельмутра. Крупный еврей с большим животом. <…> Был еще такой Молочников — типичный местечковый еврей, карлик, невысокого роста…”
Вот с особым наслаждением целиком переписывает из листовки подпольной черносотенной организации довоенных времен “Братство русской правды” стишки некоего доктора Улановского:
Взгляни туда, взгляни сюда —
Везде увидишь ты жида.
Жид лекарь, пекарь и артист,
Жид спекулянт и жид чекист… и т. д.
Когда следователь напал на след автора этого произведения, тот уже успел умереть. “Неуловима русская правда!” — с гордостью за единомышленника восклицает Лукин.
Нетрудно обнаружить духовное, если можно так выразиться в данном случае, родство автора с предшественниками, в частности, с изготовителями известной фальшивки “Протоколы сионских мудрецов”, созданной по заданию российской тайной полиции и затем взятой на вооружение нацистами. Другой “источник вдохновенья” — протоколы допросов, особый жанр, пышно расцветший в 1930-е гг. Они только подписаны подследственными (подписи, понятно, выбивались под пытками), в действительности же сочинены самими следователями. Ни слова правды в них нет — это плоды мрачной, нищенской фантазии авторов. Новейший сочинитель воспринял саму суть протоколов — тяжелый дух следовательской лжи.
Обратясь к художественному творчеству, Лукин опубликовал свою версию перевода “Слова о полку Игореве”. Самое любопытное здесь — коротенькое, сущая отписка, послесловие Д. С. Лихачева. Подозреваю, что переводчик утаил от академика свою основную профессию, — знал бы тот, бывший зэк, вряд ли б согласился рекомендовать данного автора читателям. Что же касается самого перевода, сомневаюсь, стоило ли издавать еще один, весьма средний, когда существует уже несколько десятков и среди них есть превосходные — к примеру, перевод Н. Заболоцкого, о котором тот же Лихачев писал, что это “несомненно лучший из существующих, лучший своей поэтической силой”.
И, наконец, Лукин-стихотворец, автор сборника “Пиры” (СПб., 1995). Его поэтические вкусы широки, его идеалы: Гораций, к которому обращено одно из стихотворений, В. Нестеровский, из которого он берет эпиграф, и Гавриил Державин, с которым ведет “Застольную беседу” (название одного из стихотворений). Служба в КГБ подсказывала специфические темы, как-то: “Сегодня для русских Эзопа язык как родной. / С улыбкой не скажешь про истину, что охмурила”. Понятно, цензура заела, и он скорбит о невозможности высказать горькую правду-матку вслух. Но написано со знанием дела — по работе приходилось читать между строк; сотрудники его ведомства так в этом поднаторели, что больше антисоветчины вычитывали, чем сам автор вкладывал. И дабы не ляпнуть лишнего, — а вдруг кто услышит и “заложит”, — он в беседе с собратом, как ему мнится, по поэтическому цеху держит язык за зубами:
Поэтому и разговорец почти что пустой:
— Ну что, брат Евгений?
— Да так как-то все, брат Гаврила.
“Большой оригинал”, как говаривал Хлестаков Иван Александрович, петербургский чиновник.
Пирует “брат Гаврилы” и с “рабочим котельни № 3, что близ Казанского собора”.
Вокруг кочегарщик хлопочет, хотя и еврей,
и длинные вирши бормочет, подобно псалтыри.
Что ж, “хотя и еврей”, а хлопочет — рад, видно, дорогому гостю из Большого дома, стихами его ублажает, чаем, наверное, потчует… И так у Лукина всегда получается, что сворачивает он на привычную дорожку, на излюбленную свою тему. Вот и устами некоего Герасима (в поэме “Костер амасийский”) изрекает:
Ты всюду ищешь выгоду, Спиноза, —
В твоей спине бесовская заноза!
Понятно, что дело здесь не столько в Спинозе, сколько в “лицах спинозьей национальности”, и что автор мог бы выразиться и побрутальнее — “в твоей заднице”, что ли, но — истинный поэт! — прельстился игрой слов: Спиноза — спина. Нет, не дотягивает Лукин до уровня своего учителя Улановского, ядрености не хватает. Но со временем она, возможно, придет.
На службе ли в “органах”, где эта бацилла культивировалась, подцепил он ее или эта болезнь у него врожденная?.. “Я хочу всего-навсего дать вам добрый совет, — говорит майор КГБ, персонаж другого, волгоградского Евг. Лукина (“Дело прошлое”). — Прекратите вы вашу кошачью пропаганду”. Но ведь не послушается коллеги, не прекратит.
Как ни микроскопически мало приобретаешь в результате знакомства с литературными трудами бывших сотрудников органов безопасности, польза от подобного чтения все же есть, — ведь даже простенькая “апофегма” о продажных и непродажных невольно заставляет задуматься о сути противостояния Клуб-81 — КГБ, о том, с чем Клубу приходилось иметь дело, — приходилось, ибо, повторяю, в тех условиях реально чего-то добиться больше не от кого было. А между тем, потребность выхода из многолетнего подполья была насущной — герметичное кружковое существование неформалов отрицательно сказывалось на их творчестве (ужайший круг читателей, отсутствие нормальной критики). Но, разумеется, прежде всего заслуживают внимания не отношения Клуба с КГБ, небывалые прежде и так испугавшие некоторых, и даже не то, что Клуб одержал над КГБ моральную победу, но сама многообразная деятельность Клуба, принесшая большую пользу всему движению. Самое главное во всем этом то, что Клуб-81 свою задачу по объединению неофициальных литераторов, по легализации неофициальной культуры выполнил.
I Игнатова Е. Оглянувшись… // Звезда. 2000, № 4. С. 222; Носов С. Самиздат: Сб. статей и материалов [Рец.]// Русская мысль, 1994, 20 декабря — 1995, 4 января; Волчек Д. В России книги пишутся не чернилами, а кровью. // Там же, 1989, 10 марта.
II Колкер Ю. Прошлое, никогда не бывшее настоящим. // Русская мысль. Лит. приложение, 1986, июнь.
III Подробно об этом см.: Иванов Б. Узкая дорога к демократии. // Звезда. 2000, № 4.
С. 213—218.
IV РГАЛИ СПб., ф. 371, оп. 1, д. 640.