Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2004
Невозможно листвы не услышать подсказку,
не пойти у окрестности на поводу…
Владимир Дроздов
Владимир Дроздов в русскую поэзию не “врывался”. Она как бы подразумевала его существование. Ничего иного ему и не оставалось как просто написать одну за другой три книги лирических стихов. И уже в первой (“Листва календаря”, 1978) были превосходные вещи, сильные по мысли, афористичные по способу выражения, музыкальные по звучанию.
И тень от дерева весь день
на землю падает без стука…
Сырой гранит. Волны зеркальный блеск.
Магнит залива. Невское теченье.
В сосудах кровь — как времени движенье.
Тяжелый воздух падает с небес.
А вторая (“День земного бытия”, 1989) и третья (“Стихи”, 1998) книги — сборники произведений настоящего мастера. То есть человека, который вроде бы никогда и не был мастеровым.
Воскресли фрески облаков
на куполе небес.
У облака тень падает с плеча.
Птиц вековых крылатое ученье.
И медленно плывет вечерний чад,
показывая воздуха движенье.
Затяжные осенние дожди на городских улицах, на размытых деревенских проселках, в лесах и полях — это не только признаки погоды, не только элементы пейзажа. В стихах поэта Владимира Дроздова они — активные участники жизни. Они рисуют всегда разные, но навеваемые дождями картины, создают всегда несходные, но навеваемые дождями настроения.
Деревенских рощ неясный шум,
где дождь ночной расквартирован…
Легчайший дождь спускается с небес…
Недельный дождь выходит из запоя,
остатком жизни попусту звеня…
Дождь под собою рубит сук…
И дождь, как деревенский говорун,
пешком стоит у каждого забора.
И дождь с небес точнее, чем отвес,
постройки проверяет вертикальность.
И еще десятки оттенков. Дождь, облака, убывающие “в мир без гравитаций”, и воздух — то “крепкий”, то “изогнутый”, а то и “дикий”. Облетающие с деревьев листья, и озеро, “не прекращающее стирку”.
О чем пишет поэт? Чем взволнована, чем околдована его душа? Коротко говоря, он пишет о России. Не в глобальном смысле, поэт — приверженец многих и многих дорогих ему частностей.
Гайки покрепче мороз норовит завернуть.
Голову в плечи снегирь убирает румяный.
Дым из трубы, перед тем как отправиться в путь,
долго в испуге стоит над землей безымянной.
Будь то город или деревня, глазу поэта в любом уголке открывается умиротворяющая красота. О цветах на уличной клумбе говорится с той же сопричастностью, что и о постоянных его собеседниках — осенних лесах (“Миф. Амур…”).
Немало в стихах и понятной — сегодня и всегда — горечи. Выражена она как-то очень по-дроздовски: вроде бы косвенно, но навеки.
Лес гудит, словно близкая драка.
Нет у местных поселков имен,
и приткнулся заржавленный трактор,
как чудовище диких времен.
Владимир Дроздов — поэт классического стиха, пусть и не в самом строгом смысле. Его ямбы в пределах одной строки иногда нагружаются элементами трехсложных размеров, а привычные трех- и четырехсложные “некрасовские” анапесты и дактили удлиняются подчас до пяти- и шестистопных.
Снегопад у порога блестит пустым сумасшедшим халатом…
Уже в первой книге проявились главные черты творческой индивидуальности: лапидарный стиль, тяготение к жанру, который можно назвать зарисовками с настроением, и оригинальное сочетание традиционного лирического мышления с современной лексикой.
Об этих особенностях стоит сказать отдельно.
Экспозиция стихов Дроздова чаще всего отличается номинативной беглостью, его излюбленный знак препинания — точка.
Запах стружек. Стук. Стрижи.
Сруб горяч на ощупь.
Слово жилистое — жизнь —
древней дышит мощью…
Такой синтаксис как нельзя лучше подходит к лаконичной живописи стихов, как бы втягивающих читателя внутрь изображаемой картины, внутрь настроения.
Тут клен домашний. Там живая верба.
Задворки и забор. А выше крыш —
ветхозаветной тверди стратосфера,
на ангелов рассчитанная тишь…
Использование новейшей лексики, включая техническую терминологию, в сугубо лирическом контексте осуществляется Дроздовым с большой последовательностью и ощутимым эстетическим эффектом.
Снег созидал пейзаж с нуля.
Он делал мир предметом тайны.
И переулки изумлял
размахом межконтинентальным.
Летал всю ночь. Был негасим.
И освещал мосты и скверы.
Как винтокрылый серафим
воздухоплавательной эры.
Рощи, накрытые радиоактивным облаком, названы “некомпетентными”. Воистину так! Какая уж тут компетентность. И нужно обладать очень хорошим чувством языка, чтобы извлечь из его арсенала такой точный и емкий эпитет. Дроздов пишет:
…и облако использует свою
способность к автономному полету.
Слегка безумен город на рассвете,
где допоздна резвились во дворах
его долгоиграющие дети.
На этом пути есть и издержки (“отбойный дятел”, “крепости булыжник площадной”). Но они редки. Важнее другое — чисто фонетическая естественность строки, сочетающей, казалось бы, несовместимое.
В годы становления у Дроздова встречались и не вполне умелые, недостаточно внятные строки (“Овец уводит жаркую отару / степного ветра жадный печенег”). И в стихах второй книги он говорил порой не своим голосом (“Провожайте облака. / О, провожайте”). Но эти, очень немногочисленные, сбои — утрированное порождение достоинств. Сегодня Владимир Дроздов — легко узнаваемый лирический мастер, опирающийся на лучшие традиции русской классической поэзии. Читая его, вспоминаешь хотя бы и Пушкина: “По берегам отлогим / Рассеяны деревни — там за ними / Скривилась мельница, насилу крылья / Ворочая при ветре…” Или Блока: “Все жду призыва, ищу ответа. / Немеет небо, земля в молчанье”.
В 2000 году “Пушкинский фонд” издал книгу стихов Дроздова “Обратная перспектива”. И в этой “перспективе” видна не утраченная, но развитая способность воспринимать мир в его обыденной странности, не искаженной рефлексией “профессионала пера”. Название сборника отсылает к законам и канонам иконописи, к “обратной” или “обращенной” перспективе, к “допрофессиональной” поре русской культуры. Удаленное от человека, божественное иконописцами укрупнялось до масштабов переднего плана, а вовсе невидимое глазу в обычной перспективе разворачивалось в целостном композиционном пространстве.
Дроздов, подобно иконописцам, всюду видит и пишет “варианты”. “Варианты”, подразумевающие наличие “целого”, изначально данного.
В поэзии такого устремления жизнь предстает скорее фрагментарной, чем единой. Фрагменты сопрягаются галлюцинаторно, явь выплывает из сна и сон — из яви. “Градус вина” меняется в ней “параллельно прогнозу погоды”. Единое здесь можно уловить не в самой по себе “реальности”, но, как сказал бы о. Павел Флоренский, в “сверхличной метафизике”, хорошо внятной анонимным мастерам “обратной перспективы”.
Мы не найдем у Дроздова специфических ухищрений стилиста или педалированных идей неофита. Естественность, органичность отзыва на увиденное, услышанное, воображаемое — удивительным образом сочетаются у него с “безличной”, но филигранной, обработкой стиха.
И зренью равен слух. И, разумеется,
сады владеют русским языком!
Принадлежа братству так называемых “тихих” поэтов, Владимир Дроздов способен порождать образы, глубже и сильнее затрагивающие душу читателя, нежели “громокипящие” строки иных темпераментных витий.
Но что говорить! Прочитайте сами:
Томясь тревогой, в полночь вышел я.
Ни тяжести, ни крыльев за спиною.
Непостижимый свет небытия —
Звезда к звезде разверзнут надо мною.
В руке держу неяркую свечу.
И взором разуметь не в силах чудо
небесной бездны, в страхе не кричу.
Но эхо возвращается оттуда…
Владимиру Дроздову повезло — против всех “правил”. Он замечен и отмечен (премия “Северная Пальмира”). Читающая публика от его творчества не отключена.
Но истинное признание — впереди. Только, вот, сколько у нас — и сколько нас — впереди осталось? Сам автор заявляет, что у него оснований “заниматься земными делами” не имеется.