Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2004
Почти все информационные войны современности ведутся “за мир”. Иногда они переходят в настоящие, называемые по прихоти их идеологов то миро-творческими операциями, то антитеррористическими, то освободительным движением, то еще невесть чем. Но в основе притязаний каждого участника конфликта лежит своя “высшая правда”, под знамена которой путем различных информационных технологий стараются поставить как можно больше людей. Потому что известно: если войну поддерживает меньше 40–45 % населения, она обречена на провал.
Наиболее ярко высветила ту идейную полифонию, что царит в современном мире, война в Ираке 2003 года. 70 % американцев, поддержавших действия своего президента, были уверены, что США проводили превентивную антитеррористическую операцию. Для Ирака это была освободительная война. Либеральная Европа, не симпатизируя ни тем, ни другим, больше всего заботилась о сохранении статус-кво в мировых порядках, который раньше обеспечивали ООН и другие международные организации. И только одна сила, не имеющая ни границ, ни национальной принадлежности, ни особых интересов в зоне конфликта, последовательно выступала против войны. Это движение — пацифизм.
Накануне начала боевых действий на улицы Лондона вышли около миллиона манифестантов, в Риме — еще больше. Власти двухмиллионной Барселоны сообщили, что в митингах протеста приняли участие 1 млн. 300 тыс. человек. В Мадриде демонстрантов было 600 тысяч, в Берлине — около полумиллиона, в Париже и Афинах — по 200 тысяч, в Осло — 60 тысяч, в Копенгагене — 50 тысяч, в Амстердаме — 40, в Стокгольме — 30, в Вене — 25. (Справедливости ради надо отметить, что внушительное число манифестантов не всегда руководствовалось чисто антивоенными настроениями. Так, на улицы Лондона вышли протестовать в основном мусульмане; в Италии и Испании население воспользовалось случаем выступить против своих правительств, поддерживающих США; в Германии же у власти социалисты, которым не к лицу обижать бедные народы.)
В самой Америке не обошлось без конфузов. После того как вручение национальной музыкальной премии “Грэмми” вылилось в пропаганду антивоенных взглядов артистов-лауреатов, которых в итоге предупредили об отключении микрофонов, устроители церемонии “Оскара” всерьез обеспокоились за свой контингент. Среди звезд Голливуда нашлось немало пацифистов — Джордж Клуни, Сьюзен Сарандон, Джессика Ланж и другие отказались прибыть на церемонию, но они не так беспокоили политиков, как те, что прибыли и взяли слово.
Чтобы похожая ситуация не случилась на телевидении, информацию о военных действиях по сути подвергли жесткой цензуре. Натовские военные привезли с собой беспрецедентный по своей численности корпус журналистов, операторов, комментаторов — более тысячи человек. Тем не менее развернутый в Катаре информационный центр стоимостью 1 млн долларов, разработанный ведущими дизайнерами-декораторами Голливуда и способный вещать по спутниковой связи на весь мир, цедил свежие новости скупо и уже тогда, когда из других источников они становились известны всем. Белый дом активно вмешивался в работу телеканалов и открыто выразил неудовольствие по поводу предоставления эфира Саддаму Хусейну, Пентагон выработал четкие правила освещения журналистами иракской операции. Полетели и первые головы. Ветерана тележурналистики Фила Донахью отправили в отставку, которую он так прокомментировал своему коллеге Владимиру Познеру: “Сейчас мы возвращаемся в 50-е годы, когда требуют от людей, чтобы они дали клятву верности. Нужно быть патриотом, нельзя возражать против войны в Ираке. Если возражаешь, то кончается вот этим”. Известный военный телекорреспондент Питер Арнетт также в одночасье лишился своего места за антивоенные высказывания.
Так что же это за сила — пацифизм: если с ним так усердно борются, значит боятся? Или только делают вид? Способно ли антивоенное общественное движение предотвратить или остановить кровопролитие?
Пацифизм как историческое явление возник в конце XIX — начале XX века. Тогда сформировались первые организации и движения, перешедшие от слов к активным действиям. Но идейные корни их мировоззрения уходят в далекое прошлое. Свои проекты вечного мира предлагали Фома Аквинский, Франциско Суарес, Данте, Эразм Роттердамский, Себастьян Франк, Лейбниц, Бентам, Кант. Перу французского аббата Сент-Пьера принадлежит “Проект установления вечного мира в Европе”, где еще в 1718 году предрекалось образование прообраза Лиги Наций — “постоянного сообщества” государств, обязующихся не нападать друг на друга, оказывать взаимопомощь при ведении внешних и гражданских войн, а споры между собой разрешать через арбитраж. Во времена Великой французской революции Национальному собранию страны была предложена Декларация международного права, призывающая человечество отказаться от войн, а государства — не вмешиваться во внутренние дела друг друга. Ее идейный пафос восприняли отцы-основатели США, авторы Декларации прав человека и гражданина.
В Российской империи идеи пацифизма также нашли последователей, по-своему осознавших миротворческую устремленность христианских заповедей, прежде всего у графа Толстого с его “непротивлением злу насилием”. Первыми российскими пацифистами стали представители верхушки общества — государственные деятели, юристы, экономисты. На рубеже XIX–XX веков выходят книги М. А. Энгельгардта “Прогресс как эволюция жестокости”, “Вечный мир и разоружение”, профессора Л. А. Комаровского “Главные моменты идеи мира в истории”, парламентария князя В. Н. Тенишева “Вечный мир и международный третейский суд”, труды Ф. Ф. Мартенса, Гессена, Новикова. Железнодорожный магнат из Русской Польши Блиох (на Западе более известный как Жан Блох) в шеститомном труде “Будущая война в техническом, экономическом и политическом отношениях” еще в 1898 году доказал утопичность состояния “вооруженного мира”, достигнутого путем гонки вооружений великих держав.
Именно под давлением российских пацифистов император Николай II решил выступить с предложением о созыве первой Гаагской конференции в 1899 году. Представители 26 стран собрались тогда, чтобы обсудить вопросы сокращения и ограничения вооружений, международной кодификации законов и обычаев войны, международного арбитража и третейского суда, запрещения особо разрушительных и жестоких видов оружия.
Первая русская революция 1905–1907 годов дала толчок к возникновению пацифистских организаций в России — сначала на периферии империи (Польское, Витебское, Финляндское общества), а потом и в столицах. В них к 1914 году состояло членами более тысячи человек. Самое влиятельное — московское Общество мира — имело отделения в Ревеле, Новочеркасске, Туле, Одессе, Харькове и Тифлисе. Либеральные пацифистские общества отличались от сектантов и толстовцев тем, что не пропагандировали отказа от воинской службы, считая такую меру преждевременной и нереалистичной. Они сознавали, что ни одно государство не откажется от права на самооборону, и больше уповали на силу просвещения, которое рано или поздно убедит правительства и общественность в пагубности любой военной агрессии.
Однако вступление России в Первую мировую войну быстро доказало тщету всех этих усилий.
При коммунистическом режиме в условиях противостояния двух систем пацифистское мировоззрение считалось в СССР буржуазно-оппортунистиче-ским. Однако после Второй мировой войны, когда обескровленная Европа возжаждала мира — крепкого и надолго, советские люди не составили исключения. С тех пор формула “лишь бы не было войны” четко определила приоритетную общественную ценность. С возникновением Комитета защиты мира само движение за мир, пусть подконтрольное партии и спецслужбам, получило официальное одобрение властей. Впрочем, его существование не помешало началу “холодной войны”, гонке вооружений, милитаризации общества. Наконец на XXII съезде КПСС Хрущев раскритиковал взгляды пацифистски настроенных людей, подчеркнув, что “нельзя разговорами о мире сдержать военную машину агрессора”.
Но когда ядерные запасы по обе стороны океана выросли настолько, что ими можно было разрушить несколько таких планет, как Земля, разделенное человечество стало опасаться войны больше, чем вероятного противника. Одними из первых забили тревогу ученые, объединившись в рамках Пагуошского движения, созданного как инструмент влияния научной мысли на политиков. В Советском Союзе еще в конце 1950-х группа физиков-ядерщиков, среди которых были А. Д. Сахаров, П. Л. Капица и другие, пыталась воспрепятствовать испытаниям ядерного оружия. Стремление предотвратить ядерный апокалипсис привело Сахарова к отрицанию тоталитарного государства, провоцирующего подобный апокалипсис, и затем к идее сближения социалистической и капиталистической систем.
Американский ученый Б. Рассел разработал систему последовательных шагов на этом пути, вплоть до созыва всемирной конференции, призванной “продвинуться в вопросе о Мировом правительстве”, попытки создания которого предпринимались уже дважды — сначала с помощью Лиги Наций, а затем ООН. “Если его не создать, все другие меры не будут иметь долговременного значения”, — заключает Б. Рассел.
Однако “миротворческие” операции последних лет — сначала в Югославии, когда согласие ООН на вторжение было получено уже постфактум, а затем в Ираке, где его и вовсе не было, — отодвинули осуществление прекрасной мечты на еще более неопределенное будущее. Оптимисты говорят, что, не будь ООН, война в Ираке началась бы на несколько месяцев раньше, пессимисты — что ООН как организация, созданная для обслуживания “холодной войны” в биполярном мире, себя исчерпала. И хотя сразу по окончании конфликта лидеры трех великих держав — России, Германии и Франции — поспешили встретиться в Петербурге, чтобы обсудить варианты будущего устройства мира, его очертания остаются абсолютно неясными.
Прогнозы! — как их не строить в этом изменчивом мире, особенно политикам, призванным играть на долгосрочную перспективу. В качестве подспорья в США еще в конце 1970-х вышел нашумевший труд — “Следующие 200 лет. Сценарий для Америки и всего мира” (“США: экономика, политика, идеология”, 1995, № 3). Авторы — Г. Кан, У. Браун и Л. Мартел — разрабатывали идею постепенного выравнивания уровня жизни в развивающихся и развитых странах. Несмотря на подрывную деятельность развитых стран, их влияние на экономическую, социальную, духовно-нравственную сферы жизни стран развивающихся приводит к сближению экономики двух миров. Не вдаваясь в подробности, назовем некоторые объективные причины сближения. Наличие капиталов (к которым приравнены природные ресурсы), рынков и техники. Экспорт рабочей силы, которая впоследствии возвращается на родину с накоплениями и профессиональными навыками. Создание на чужой территории дочерних предприятий. Туризм. Поставки техники. Импорт “грязных” и “лакейских” видов деятельности и т.д. Но все это начнет приносить реальные плоды при одном условии — высокой степени внешней стабильности. В самом деле, сколь бы провокационно ни вела себя до недавних пор, например, Ливия, открыто поддерживавшая международный терроризм, никто не оспаривал ее права на многомиллиардные доходы от продажи нефти. (Сейчас, после событий в Ираке, полковник Каддафи стал куда более сговорчивым.) “Если различные страны, входящие в ОПЕК, будут проводить достаточно разумную политику, то им, очевидно, будет позволено пользоваться своим богатством более или менее беспрепятственно в течение некоторого времени, может быть вечно”, — заключают авторы, прибавляя, что “развивающиеся страны находятся в относительной безопасности от военной угрозы со стороны развитых государств”.
Но уже не через 200, а всего через 20 лет отошедшая от премьерских забот Маргарет Тэтчер недвусмысленно заявила, что в ХХI веке основным постулатом политики будет право сильнейшего. Его тоже можно трактовать с гуманистических позиций — верховного арбитра, гаранта прав и свобод, как еще с 1990-х годов заявляли США и НАТО. Скажем, бывший министр обороны Дж. Шлезингер настаивал на том, чтобы “Соединенные Штаты как великая держава взяли на себя задачу поддержания международного порядка”. (В этом политологу Р. Такеру виделся даже некий ореол мученичества, ведь за поддержание высокого статуса приходится платить высокую цену.) Поэтому военные вынуждены применять превентивные меры, например, “держать руку на пульсе офицерского корпуса” российских войск, чтобы, как образно выразился генерал Шредер, “не разгребать еще одну заварушку на Европейском континенте”. Конечно, по большому счету это дело ООН, но в Америке еще в начале 1990-х (“Orbis”, Spring 1993) ее деятельность почиталась целесообразной лишь при наличии “сильной руководящей направляющей руки Соединенных Штатов”.
Так что господа пацифисты, протестуя против введения войск в то или иное суверенное государство, часто оказываются в ложном положении, ибо то была не агрессия, а “действия по принуждению к миру” (Т. А. Шаклеина. “Миротворческая деятельность и ее перспективы. (Взгляд из США)”, “США: экономика, политика, идеология”, 1995, № 3). Но если отбросить казуистическую игру слов, то проливается там кровь, а не клюквенный сок. Что же нам предлагается?
Пацифисты предлагают то, что кажется самым простым — не воевать. Как учил Лев Толстой, войну может окончить своей волей не только правитель, но и рядовой солдат, если бросит оружие и уйдет домой. Пусть не все это пока осознали, но наиболее “продвинутые” уже могут воплотить идею в жизнь. А еще лучше и вовсе не служить. Болезненная для России проблема “уклонистов” от срочной воинской службы во весь рост стоит и в других государствах. Так, в Испании с 1987-го по 1996 год их число увеличилось более чем в 15 раз. То же, чуть в меньших масштабах, происходит во Франции, ФРГ, где вообще более 55 % населения выступают за отмену всеобщей воинской обязанности. Даже в США сократилось число добровольцев, идущих на военную службу, что заставило Конгресс увеличить ассигнования на армию, в первую очередь на оплату труда военных и их пенсии, на 12 млрд. долларов.
Что касается России, то и здесь, видимо, грядут перемены — как дал понять министр обороны С. Иванов, срок срочной службы может быть сокращен до 1 года, но и ответственность за уклонение от нее возрастет. А ведь еще 20 лет — что уж говорить о 40 годах! — тому назад проблемы недобора воинского призыва не существовало. Можно все списать на материальные трудности, испытываемые российскими Вооруженными Силами, большие потери в ходе обеих чеченских войн, расшатывающую деятельность противоправных организаций (таких, как “Антимилитаристская радикальная ассоциация”, “Молодежная солидарность”, “Новая революционная инициатива”), но как тогда объяснить тот факт, что престиж военной профессии падает во всем мире?! Скажем, в ФРГ она сместилась с 3–4 места в 1990 году на 12-е — в 1996 году в списке 13 наиболее престижных профессий. Начиная с 1980-х годов в Европе наметилась тенденция снижения авторитета военных. Либеральная Европа до поры до времени благодушествовала, ожидая, что (как предрекали исследователи-социологи, например Ч. Москос) на переломе двух веков эволюция массового сознания дорастет до отрицания войны и как ее продукт на белый свет появится новая порода — человек антивоенный.
Эта мода обошла, пожалуй, только США и Великобританию, где в конце 1990-х доверие к собственной армии было в 4 раза выше, чем в России (В. Серебрянников. “Массовое сознание: проблемы войны и армии” / “Социологические исследования”, 1999, № 8).
Характерно, что сегодня надежды на скорейшее всемирное утверждение пацифизма особенно сильны в странах, до середины ХХ века совсем не отличавшихся миролюбием, — в Германии, Италии, Японии. Видимо, поражение во Второй мировой, как сильнодействующая прививка, выработало стойкий иммунитет к войне. В других процветающих странах — Испании, Франции, Великобритании — граждане считают войну маловероятной в силу глобализации мировой экономики и культуры, а себя все больше ощущают космополитами, “гражданами мира”. Оборотной стороной этого процесса является почти повсеместное убывание числа патриотов, людей с чувством национальной гордости и — как следствие — снижение уровня готовности граждан сражаться за свою страну.
Так, проведенные социологические исследования по готовности населения сражаться позволили разделить государства на три группировки. К высокому уровню готовности жителей защищать свою Родину отнесены Норвегия (85,2%), Румыния, Дания, Польша, Швеция, Финляндия, Болгария, Чехия и США (71,1%). Средний уровень готовности дать отпор врагу Отчизны продемонстрировали Исландия (68,8%), Великобритания (67,9%), Россия (66%), Венгрия, Словакия, Португалия, Канада, Северная Ирландия, Франция, Испания (43,4%). До нижней границы среднего уровня (выше 35%) не дотянули Германия (35%), Бельгия (33,1%), Италия (25%) и Япония (17%) (В. Рукавишников, Л. Халман,
П. Эстер. “Политические культуры и социальные изменения” М., 1998, с. 295).
Таким образом, приходится признать двоякое воздействие пацифистских идей на умонастроение людей. Отрицание войны как метода решения политических, экономических проблем, безусловно, прогрессивно и несет благотворное начало. Но достигает ли своей цели реальная деятельность пацифистских организаций? Часто ссылаются на то, что благодаря им была остановлена война во Вьетнаме, а демократы в США дважды потерпели поражение на президентских выборах из-за войн — Корейской и Вьетнамской. Но, скорее всего, здесь происходит подмена понятий: не устраивал не сам факт войны, а большие людские потери, неэффективность военных действий, высокие материальные издержки, то есть причины не идейные, а вполне прагматические.
С другой стороны, абсолютный пацифизм как отрицание применения оружия даже в случае агрессии против собственной страны ведет к духовному обнищанию, размыванию моральных ценностей и выхолащиванию национальной самобытности. В традициях нашего государства, народа, уже более тысячи лет хранящего православные ценности, относиться к воинам с глубоким почтением за их готовность “положить жизнь за други своя”, а уклонение от воинской повинности почитать позором. “Нравственный христианский закон осуждает не борьбу со злом, не применение силы по отношению к его носителю и даже не лишение жизни в качестве последней меры, но злобу сердца человеческого, желание унижения и погибели кому бы то ни было”, — говорится в “Основах социальной концепции Русской Православной Церкви”.
А вот взгляд с другого континента. В романе “Притча” Уильям Фолкнер обращается к событиям Первой мировой войны — впрочем, в романе события не вполне реальные, а фантасмагорически преломившиеся, как и следует из названия. Французский полк, получивший приказ занять немецкие позиции, не двинулся в атаку. Это бунт. Командир дивизии требует расстрелять весь полк. А весть между тем облетает фронты — англичан, французов, американцев — всем становится известно, что и немцы не воспользовались открывшейся возможностью пробить брешь в рядах противника. Странная пауза наступает в боевых действиях — то ли перемирие, то ли конец войне. Лишь один эпизод прерывает это затишье: англичане “захватывают” самолет с немецким генералом, который, перед тем как сдаться, убивает из пистолета своего пилота. И пока до английских летчиков медленно доходит горькая истина, что пулеметы в их машинах были заряжены холостыми патронами, генерал уже оказывается на заседании ставки союзнических войск. Так сказать, корпоративные интересы оказались выше национальных. Войны начинаются и кончаются по своим законам, и эта последняя, хоть уже и дышит на ладан, еще не выработала окончательно свой ресурс. Генералы дают ей еще полгода. Но солдаты не хотят снова убивать и быть убитыми. И когда “бросивший оружие британский батальон между двумя передовыми встретился с бросившей оружие герман-ской частью, артиллерия с двух сторон расстреляла их”.
“Это не пацифистская книга, — пишет в предисловии Фолкнер. — Наоборот, автор настроен против пацифизма почти так же, как против войны, потому что пацифизм бессилен, он не способен противостоять силам, вызывающим войну”.
Создается ощущение, что пацифизм как бы узурпирует право выражать общественное мнение. Прокатившись волной демонстраций и митингов, зрелищных и будоражащих нервы, он успокаивается, развязывая руки агрессору. Или это только поверхностное впечатление? Какое место он, пацифизм, равно как и другие гуманистические течения, занимает в современном миро-устройстве, о хитросплетении политических нитей которого можно только догадываться? Мы вступаем в область предположений и продвигаемся, опираясь на отдельные факты, аналогии и мнения.
Современный словенский философ, психоаналитик и публицист Славой Жижек, выступающий на страницах таких влиятельных германских либеральных газет, как “Zeit” и “Suddeutsche Zeitung”, в своем неприятии пошел дальше Фолкнера. “Хотя официально идеология НАТО и абстрактный пацифизм стоят в оппозиции друг к другу, у них один и тот же фундамент: деполитизация конфликта и рассмотрение его как своего рода стихийного бедствия. Все в какой-то степени являются жертвами войны, и Запад должен принести мир… Мне все же кажется, что пацифизм содержит в себе более глубокую форму расизма, некое патерналистское отношение”, — полагает Жижек. Все это сказано по поводу войны в Косово, предвестниками которой стали призывы “мировой гуманистической общественности” облегчить угнетенное положение албанцев в этом регионе, причем причинами кризиса назывались “ненависть людей друг к другу”, отсутствие диалога между ними, а выход виделся в “большей терпимости”. Финал известен.
Нечто подобное происходило и у нас на Северном Кавказе. Боязнь властей занять твердую позицию при захвате заложников в Буденновске, Первомай-ском. Бесславное окончание первой чеченской войны в тот момент, когда территория республики практически контролировалась федеральными силами. Нарастание недовольства в войсках, названных оккупационными и покидавших позиции с лозунгами на БТРах “Пусть она не права, но это наша Родина”. Все это происходило под беспрецедентным давлением средств массовой информации, добивавшихся исполнения все тех же гуманистических пацифистских требований. (Документальное свидетельство тому — книга Б. Карпова “Внутренние войска. Кавказский крест”.) Можно сказать, что такой победы, как в первой чеченской, пацифизм не одерживал нигде и никогда. Но только оказалась она пирровой.
Да, мир был заключен, но какой и надолго ли? “Похабный мир означает временную военно-политическую неспособность страны, армии и общества к решению государственных задач” — так охарактеризовал его Глеб Павловский, компетентный все же человек, как бы кто к нему ни относился. Какой длинный и кровавый ряд событий должен был произойти: вторжение сепаратистов в Дагестан, взрывы домов в Москве и Волгодонске, атаки террористов в Нью-Йорке, трагедия “Норд-Оста”, — чтобы общество очнулось от гипноза заклинаний об абстрактной свободе, а глубокий кризис в Чечне вроде бы начал разрешаться не только военными, но и политическими, экономическими, социальными методами.
События конца прошлого и начала нынешнего века наводят на вопрос: отчего именно сейчас, в эпоху глобализации, интеграции всего и вся, такое значение стали придавать сохранению национальных культур, самобытности, традиций и прочее, совсем в духе Эмиля Кустурицы? Почему, по прошествии десятилетий и даже столетий вполне индифферентного отношения к проблемам того или иного региона, в мире вдруг вспыхивает вопрос об условиях существования албанцев в Косово или чеченцев в России? Касаясь темы национальной идентичности и опасности ассимиляции малых народов (вообще говоря, весьма скользкой), Славой Жижек делает любопытные исторические наблюдения: “Критиковать ассимиляцию нужно очень осторожно: например, великую стратегию колониализма, которая в течение долгого времени была для Европы формой господства над остальным миром, стоит рассматривать не как ассимиляцию, а скорее как апартеид. Английские колонизаторы выказывали большое уважение к индийской культуре, восхищались ее духовностью. Англичане боялись не того, что индийцы иные и чуждые, а того, что “ассимилированные индийцы” окажутся “лучшими” капиталистами, чем сами колонизаторы. Таким образом, доминирующей стратегией было “ложное” уважение к другим культурам. То же самое и в Южной Африке: аргументом в пользу сохранения апартеида было опасение, что ассимиляция может уничтожить культурные особенности различных народностей”.
Непопадание в добро (не станем же мы обвинять наших “миротворцев” в умышленном подыгрывании агрессору), именно непопадание в добро — вот покамест главный итог пацифизма. Цель благая, плоды жалкие.
Положа руку на сердце, мало верится, что люди, требующие мира, сами имеют мир внутри себя. Вспомните картинки телерепортажей: искаженные криком лица; сожженные чучела политических деятелей; камни, летящие в стекла посольств… Речь идет, конечно, об инициаторах действа, активистах и застрельщиках, а не о простодушных новичках и сочувствующих. Если где-то ученые и пытались описать психологический, социальный тип пацифиста, то исследования эти не афишировались.
И все же эволюцию некоторых наиболее радикально настроенных активистов этого движения образца конца 1960-х мы можем проследить. Сначала они скандировали: “Нет войне во Вьетнаме”, “Make love, not war” — и вставляли гвоздики в дула полицейских карабинов. Но потом часть пацифистов разочаровалась в результатах подобных театрализованных акций и перешла к более решительным действиям. В начале 1970-х они пополнили ряды боевиков революционных организаций, подобных RAF (“Фракция Красной Армии”), принуждающих правительства к миру путем террора.
Нынешнему поколению пацифистов также не откажешь в решимости бросить вызов кому угодно. Так, по сообщению “Московских новостей” (автор Ефим Барбан), в конце января 2003 года в Багдад для его защиты отправился “живой щит”, состоящий из британских и американских пацифистов, антиглобалистов и леворадикальных активистов. “Вожак группы — бывший американский морской пехотинец, участник войны в Персидском заливе 32-летний Кеннет О’Киф. Два года назад он отказался от американского гражданства, уничтожил свой паспорт, что считается преступлением в Америке, и покинул страну. О’Киф гордится тем, что его уволили из армии за неповиновение”.
Не менее колоритная фигура — неформальный лидер британских пацифистов, бывший член британского парламента, аристократ, отказавшийся от титула пэра и права заседать в палате лордов, 77-летний Тони Бенн. Он дважды (в 1991-м и 2003 годах) брал интервью у Саддама Хусейна, задавая вопросы, очень удобные для антизападной пропаганды. Комментируя бурную общественную деятельность этого эксцентричного джентльмена, “Ивнинг стандард” писала: “Неудивительно, что он так сошелся с Саддамом. Оба они в равной мере тщеславны и не соприкасаются с реальностью. Единственное их различие в том, что мы можем любить Тони, потому что у него нет власти”.
Еще библейский пророк Исайя учил, что мир есть плод правды. Святой Силуан Афонский, почти полвека подвизавшийся в Русском монастыре на Святой горе, сам в прошлом солдат Первой мировой, писал: “Если бы цари и правители народов знали любовь Божию, то никогда бы не воевали. Война посылается за грехи, а не за любовь… Если бы начальники хранили заповеди Господни, а народ и подчиненные слушались их во смирении, то на земле был бы великий мир и веселие, но ради властолюбия и непослушания гордых страдает вся вселенная”.
Настоящее миротворчество не имеет ничего общего ни с бунтарской бравадой, ни с легкомысленным нигилизмом, ни с политическим экстремизмом. Мир вырастает из любви, а не из ненависти, и часто его основанием становится самопожертвование. Таких примеров много в истории.
В 1318 году великий князь Михаил Тверской, узнав о навете одного из князей-завистников, стоял перед выбором: то ли ждать нашествия иноверных полчищ на родную землю, то ли самому отправляться в Орду на верную гибель. И он поехал, укрепляемый напутствием благоверной княгини Анны Кашинской, был зверски замучен, но край свой от разорения спас. Позже оба супруга были причислены к лику святых.
К этой истории невольно напрашивается аналогия из самой что ни на есть современности. Накануне прошлогодней войны в Ираке только один человек мог реально предотвратить оккупацию страны. Это Саддам Хусейн, ультиматум о выдаче которого американцы выдвинули как последнюю альтернативу войне. Недаром накануне боевых действий Евгений Примаков лично встречался с иракским лидером в Багдаде, убеждая его сдаться во имя будущего своего народа. Но тот не внял никаким доводам (спустя несколько месяцев Хусейн все равно попался американцам). Не новичок в политике, прекрасно осведомленный о боевой мощи США и стран НАТО, на что он собственно рассчитывал? Косвенный ответ на этот вопрос дала в своем интервью советник президента США Кондолиза Райт, которая заявила, комментируя европейские демонстрации пацифистов, что они не уменьшили, а увеличили вероятность войны, подтолкнув Саддама к сопротивлению.
Так что же, спросит возмущенный читатель, неужели весь тот жар души, с которым вышли на улицы городов миллионы просто честных и порядочных людей, их единство и солидарность были напрасны? И не только напрасны, но и вредны?! Не будем торопиться с окончательными выводами, еще слишком мало воды утекло. Часто ближайшие последствия событий ужасают и обескураживают, а отдаленные — вселяют надежду.
Вспомнить хотя бы подоплеку противостояния, связанного с отменой рабства в Соединенных Штатах Америки. В конце XVIII века вывозимые из Африки для работы на хлопковых плантациях рабы были ценным товаром. Их старались доставить до места в целости и сохранности, не причинив вреда здоровью. И никого из сильных мира сего не трогали призывы аболиционистов отменить рабство как состояние, противное человеческому достоинству, христианской морали, пока… Пока Британия не спохватилась, обнаружив на рынке серьезного конкурента, играющего на снижении цен. И тогда Англия стала главной поборницей за отмену рабства, настаивая на том, что вопрос это не внутренний, а международно-правовой. Именно по ее инициативе были созваны международные конгрессы (Венский — 1815 г., Веронский — 1822 г.), осудившие торговлю людьми. Для шкиперов, вывозящих из Африки “черный товар”, настали черные дни. Достаточно было кораблям английской эскадры задержать их в открытом море с “грузом” на борту, и капитана с командой тотчас вздергивали на рее. Теперь рабов, как грязный скот, заталкивали в трюмы, а при виде чужеземного флага, маячившего на горизонте, топили с подветренного борта. И тем не менее с 1807-го по 1847 год из Африки было вывезено более 5 млн. рабов. Только 1 января 1863 года Авраам Линкольн подписал Прокламацию об освобождении негров-рабов, а позже 13-й поправкой к Конституции США рабство было запрещено на территории всей страны. Так гуманистическая инициатива, вызвавшая сначала только усиление насилия, все же победила спустя более чем полвека. А если быть уж совсем точным, то придется признать, что только в 1926 году была принята Лигой Наций и ратифицирована большинством государств Конвенция о полном запрещении рабства и работорговли.
Сможет ли когда-нибудь пацифизм добиться подобной победы, если сумеет очиститься от всего наносного, чуждого и спекулятивного, что имеет в своих рядах? На взгляд многих современных мыслителей, подхвативших эстафету от выдающихся деятелей ХХ века, сейчас наиболее перспективно то направление в идеологии пацифизма, которое несет более узкое европеистское содержание. Еще в начале прошлого века появились проекты континентального объединения Европы, один из наиболее известных принадлежал австрийскому графу Р. Куденвохе-Калегри. Предпосылкой политического единства считалось внутреннее культурное родство народов континентальной Европы, сознающей необходимость отстаивать свои интересы перед лицом СССР, США и Великобритании. Видные политики (Эдуард Эррио, Леон Блюм, Эдуард Даладье), литераторы (Поль Валери, Томас и Генрих Манны), ученые (Альберт Эйнштейн, Зигмунд Фрейд) поддерживали панъевропейские идеи. Тогда они сослужили добрую службу прежде всего в выработке Локарнских договоренностей начала 1920-х годов, которые на ближайшее десятилетие обеспечили мир, впервые основанный не только на праве сильного, но и на признании интересов слабой стороны.
Конечно, за прошедшее столетие идеи эти сильно модифицировались, но дух их проявился в таком знаменательном событии, как подписание Хельсинкских соглашений. Тогда, в разгар “холодной войны”, лидеры западных государств сели за стол переговоров с главой тоталитарной державы, и он пусть только на словах, но все же признал приоритет таких понятий, как права человека и власть закона. Этот момент стал отправным для многих процессов — созидания гражданского общества в СССР, а затем в России и других республиках СНГ; возникновения ОБСЕ и других европейских межправительственных и общественных организаций, сыгравших неоценимую роль в установлении безопасности и сотрудничества народов нашего континента. За прошедшие со времен Хельсинкского Заключительного акта теперь уже почти 30 лет, омраченных многими региональными войнами и конфликтами, видно, что фундамент был положен прочный и по большому счету мир в Европе выдержал.
“Пацифизм новой, объединяющейся Европы — не парадоксальный (хотя и сыгравший огромную роль в истории человечества) пацифизм религиозных мыслителей, но политический. Этот пацифизм вполне обоснован логически лучшими умами нашего времени и базируется прежде всего на той ответственности за стабильность в мире, которую берут на себя не одиночки и не президенты с правительствами, но сотни, даже тысячи самых разнообразных религиозных и международных общественных организаций. Это пацифизм, перед которым сегодня, несомненно, открываются огромные перспективы”, — полагает известный общественный и религиозный деятель священник Георгий Чистяков.
Увидим ли мы “эту пору прекрасную”, увидят ли наши дети и внуки — точного ответа на этот вопрос, боюсь, дать не может никто.