Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2004
Наутро после бесланского кошмара президент Путин произнес резкие слова, которые лично я понял как предостережение тем, кто вздумает брать на себя миссию народного мстителя: инициаторы народных расправ над предполагаемыми пособниками террористов будут сами рассматриваться как пособники террористов. И подлинно, в расширении конфликта, в вовлечении в него новых участников (неизбежно с обеих сторон) и заключается единственная надежда экстремистов — им наконец-то будет кого возглавить; так российская смута явилась драгоценнейшим даром судьбы для незабвенного Владимира Ильича Ленина.
Но вовлечение разгневанного простого человека, носителя простых моделей социального бытия, в активную политику так же неизбежно порождает социальную базу и еще одной страшной опасности — опасности фашизма. Ибо фашизм и есть бунт простоты против непонятной и ненужной сложности социального мироздания (простотой в моих глазах мечены все социальные модели, не допускающие противоречивости и непредсказуемости, на всякий вопрос дающие единственно правильный ответ).
Однако не успел я мысленно поаплодировать главе государства, как в его же обращении слова о том, что мы не защищены с Запада, заставили меня вздрогнуть: осторожно, ведь нас же «слушают дети»! Слушают простые люди, всякое несовпадение интересов зачастую понимающие как военную угрозу, на которую нужно отвечать либо насилием, либо прямой угрозой оного, и никак иначе. Тогда как на самом деле наши взаимные неудовольствия с Западом на фоне происходящего носят принципиально, качественно иной характер; сегодня все народы, которые считают, что соперников можно прижимать, но убивать нельзя, могут считаться буквально союзниками.
Да, все, кто придерживается мнения, что в международных отношениях допустима хитрость, но не насилие, все приверженцы социальных запретов на пролитие крови тех, кто крови не проливал, сейчас стоят по одну линию фронта. Линию, оберегающую цивилизованные стандарты. И забывать об этой главной линии, особенно в присутствии «политических младенцев», очень неосторожно.
«Не будите младенцев!» — вот, мне кажется, один из важнейших уроков двадцатого столетия. Но… Есть два противоположных способа вызывать их гнев. Первый (сознательный, коммунистически-фашистский) — растравлять их обиды и звать на бой кровавый, святой и правый. Второй (бессознательный, либерально-гуманистический) — умиротворять их аргументами настолько фальшивыми, что они способны вызвать в лучшем случае раздраженное недоверие к идеям либерализма и гуманизма, а в худшем — переходящее в уверенность подозрение, что проповедники этих идей — тайные пособники врага. Протест против либерально-гуманистического ханжества у простого человека, как все у него, бывает непомерно глобализированным и прямолинейным, но в основе своей часто, увы, справедливым: кого угодно выведет из себя, когда тебя держат за полного идиота, в глаза называют черное белым, а горькое сладким.
Сам простой человек чаще всего бывает не в силах отчетливо выразить свои чувства, предпочитая прямое действие, начинающееся с ругани, но что, если попытаться послужить устами этого младенца? Что, если попробовать без уверток прокомментировать превратившиеся в заклинания догматы расхожего либерально-гуманистического катехизиса, способные своим отрицанием очевидностей привести в бешенство или в тоску?..
Заклинание первое: порядочным людям всех наций делить нечего, все межнациональные конфликты вызваны исключительно науськиванием корыстных и властолюбивых политиканов. Ответ: это неверно, существует не зависящая от нашей воли конкуренция народов — их экономических систем, их культур, их международных функций, их коллективных грез, то есть представлений о своем назначении и о своем месте в социальном мироздании — и отрицание этой очевидности может только раздражать. В лучшем случае. Соперничество наций было, есть и будет до тех пор, пока существуют нации. Другое дело, что это соперничество вовсе не требует взаимной ненависти и взаимного истребления, как это представляется нацистам. Все эти ужасы могут вполне успешно отсекаться системой социальных табу, основным хранителем которых, нравится это или не нравится, сегодня является именно Запад. Кто спорит, Запад тоже бывает в этом отношении непоследовательным и лицемерным, но остальные, увы, еще менее безупречны. Да, у Запада несомненно имеются собственные интересы, не совпадающие с нашими, но его приверженность системе запретов на убийство и насилие перевешивает все разногласия. По крайней мере, при нынешнем напоре тех, кто считает убийство вполне дозволенным средством достижения своих национальных или конфессиональных целей.
Заклинание второе: террористы не имеют национальности (в другой версии — религии). Увы, имеют и еще побольше нашего. Иными словами, значительная часть их нации (конфессии) видит в них выразителей своих заветных чаяний. Именно в этом их сила, и именно поэтому подчас возникает соблазн нейтрализовать не только самих экстремистов, но и всех, у кого они могут найти поддержку. И, чтобы не отрицать еще одну очевидность, нужно признаться, что это стремление исходит не только из иррационального чувства мести, но и из вполне рациональной целесообразности. Устрашение и изоляция всех потенциально сочувствующих не раз и не два приводили к успеху, об этом свидетельствует опыт всех победивших диктатур.
И не только диктатур.
Мне уже приходилось писать, что двадцатый век не случайно сделался веком концлагерей: активное участие масс в политической борьбе потребовало и соответствующих инструментов, воздействующих на массу в целом, а не на отдельных индивидов. Иначе говоря, людей начали изолировать не за их конкретные, доказанные, враждебные для власти поступки, а за принадлежность к враждебной социальной группе. И, к величайшему сожалению, Гитлер не лгал, провозглашая на весь мир, что инструментом концлагерей первой в XX веке воспользовалась не тоталитарная Германия, а демократическая Англия, стремящаяся покончить с партизанским движением во время англо-бурской кампании. Что ей, надо подчеркнуть, вполне удалось. «Там, где женщины и дети помогают своим, мирных жителей нет. В любом случае Трансвааль мы завоевали, и если удержать его можно только путем полного переселения голландцев, следует переселить их всех — мужчин, женщин и детей» — это цитата из тогдашней британской печати. О личной жестокости охранников никто не вспоминает, но есть данные, что в южно-африканских лагерях взрослых буров погибло больше, чем на полях сражений, а детей — еще в четыре раза больше. Однако победа была — ценой временной потери репутации, но достигнута.
Опыт хотя бы той же Англии опровергает и третье заклинание: невозможно быть демократией у себя дома и диктатурой в колониях, — Англии, да и всем прочим колониальным державам это прекрасно удавалось. Причем преотлично сохраняя самоуважение, как об этом говорит их неизменно благородный тон.
А опыт решительно всех победивших диктатур опровергает и четвертое заклинание: жестокость порождает только новую жестокость, — снова нет. Жестокость, достаточно масштабно и последовательно проводимая в жизнь, порождает сначала ужас, а затем и безнадежность. И самим террористам это хорошо известно: именно жестокостью им не раз в самых различных странах удавалось склонить общество и правительство к уступкам. Даже те же бесланские орлы, пытавшие своих жертв жаждой, голодом, страхом и антисанитарией, великолепно понимали, что порождают этим не гнев и решимость, а отчаяние и сломленность. Это подтверждают и узники самых страшных концлагерей: когда ты способен мечтать только о глотке воды, только о минуте покоя, тебе не до ненависти.
Да, конечно, разница между случайной жертвой и героем-пассионарием огромна. И, тем не менее, приходится констатировать, что не только при товарище Сталине, но даже при товарище Брежневе практически все нынешние пассионарии скромно сидели по своим углам поджавши хвост: идти на смертельный риск в надежде победить или прославиться готовы довольно многие, но идти на верную гибель, не надеясь ни на славу, ни на победу, не готов почти никто.
Заклинание пятое: весь цивилизованный мир признает право каждого народа иметь собственное государство. Увы или к счастью, но это не так. Цивилизованный мир провозгласил сразу два взаимоисключающих принципа — право наций на самоопределение и нерушимость существующих границ, — чтобы в нужных случаях доставать из рукава нужную карту.1 Покойная Галина Старовойтова в свое время провела целый ряд бесед с известными западными политиками и экспертами, и ни один из них не признал право наций на самоопределение чем-то абсолютным. Решительно все говорили о том, что автоматическое признание государственности каждого из трех тысяч стремящихся к независимости этносов породило бы нескончаемый кровавый кошмар, что каждый из этносов, стремящийся стать государствообразующим, должен доказать свою безопасность для соседей, свою способность контролировать собственные вооруженные силы (держать своих героев и мечтателей в узде), свою способность обеспечить себе реальную независимость, а не сделаться марионеткой каких-то внешних сил, — словом, каждый такой вопрос должен решаться отдельно, с тщательнейшим анализом всех обстоятельств (причем без надежды когда-либо узнать, оказалось ли достигнутое зло действительно наименьшим, — последнее я уже прибавляю от себя).
Заклинание шестое: терроризм и вообще озлобленность являются результатом каких-то обид; если устранить обиды, исчезнет и терроризм. Здесь можно начать с того, что обиды бывают и неустранимыми: бывает и ущерб, который невозможно возместить (сколько бы мы взяли за то, чтобы забыть хотя бы о том же Беслане?). Бывают и индивиды, которых никак невозможно не обижать. Да, встречаются личности настолько ранимые, что для них совершенно невыносимо существование людей более счастливых, более красивых, более умных, находчивых, предприимчивых, богатых, знаменитых (я не представляю, например, чем можно было бы утолить обиду Эдуарда Лимонова). То же самое можно сказать и о некоторых народах — по крайней мере, об их национальных героях-мстителях: для исцеления их душевных ран народы более преуспевающие, влиятельные и уважаемые должны исчезнуть или, как минимум, впасть в ничтожество.
Однако неизлечимая обидчивость — лишь половина или даже четверть беды. Бывают политические и национальные лидеры не просто обидчивые, но властолюбивые и — как бы мягче выразиться? — идеалистичные, желающие навязать миру какой-то единственно правильный образ жизни или уж в крайнем случае свою единоличную власть, на меньшем они не остановятся. Что должен был мир уступить Гитлеру, Ленину или Троцкому, чтобы они наконец успокоились? Нет, им ни в чем не надо половины, им дай все небо, землю всю положь, как писал когда-то Евгений Александрович Евтушенко. Такие люди есть и сейчас, и примириться с ними можно лишь одним способом — покориться. Когда мы сделаемся их рабами, они, возможно, станут добрыми рабовладельцами. Как Ленин. Или Саддам Хусейн.
Короче говоря, утопизм, властолюбие и тщеславие являются отнюдь не менее значительными источниками террора, чем все реальные и мнимые обиды.
Я, впрочем, не настаиваю на том, что нам противостоят деятели именно этого типа, — я ничего о них не знаю. Но я настаиваю на том, что это более чем вероятно: среди борцов за правду встретить этот тип дело самое рядовое.
Не настаиваю я также ни на каком конкретном решении вопроса об отделении Чечни (мне кажется, любой путь — путь смертельного риска), но я настаиваю на изменении методики принятия такого решения. Вопрос об отделении Чечни не является следствием каких-то общепризнанных аксиом — таковых просто не существует, — это решение может быть принято только на наш собственный страх и риск, — чтобы впоследствии так никто никогда и не знал, правильно мы поступили или неправильно. Вопрос этот должен решаться не в терминах принципов, а в терминах последствий. Например, сторонники отделения должны убедить нас, что это уменьшит количество жертв на протяжении жизни хотя бы нынешнего младшего поколения, а противники отделения должны убедить, что количество жертв в этом случае возрастет. При этом сторонники отделения, повторяю, должны не заклинать, а отвечать на совершенно конкретные вопросы, — скажем, на вопрос, какая сила в независимой Чечне удержит в узде тех, кто проложил ей дорогу к независимости — как ее собственных героев, так и странствующих рыцарей (ведь сколько-то их там есть?), — а уж эта публика будет поопаснее всего мирового сообщества вместе взятого. Обезглавливание штурмовых отрядов в Германии и уничтожение ленинской гвардии в России покажутся в сравнении с этой проблемой простой задачкой для неполной начальной школы.
Абсолютно неотразимых аргументов в таких спорах нет и быть не может. Но используемые аргументы должны все-таки если не убеждать, то хотя бы не раздражать.
Не раздражать игнорированием очевидностей, не объявлять недоказанное доказанным. Освободившись от гипноза прежних заклинаний, мы не должны попасть под диктат новых, не должны догматически, автоматически применять ни один принцип. Что делается, однако, сплошь и рядом. «Преступление совершил тот, кому оно выгодно» — тогда все эпидемии устраивают гробовщики. «Правды не может быть слишком много» — но мучительная правда с неизбежностью подталкивает простого человека к фашизму, ибо он по натуре оптимист и верит, что из всякого положения есть выход: найти вождя и сплотиться для какого-то окончательного искоренения. «Сытые люди не поддерживают террористов» — а вот эта иллюзия, пожалуй, наименее опасна: перекормить кого-то из тех, кто сейчас зол и голоден, до того, чтобы он сделался зол и пресыщен, нам все равно не удастся.
Принимать решение на основании каких-то якобы неизменно верных принципов — это даже и не либерально. Либерализм может быть разным, он может быть и жестоким, и снисходительным, — он не может быть только догматическим. Догматический либерализм — это сухая вода, круглый треугольник, умная глупость. Либерализм требует трагического мировоззрения, понимающего, что все ценности и святыни противоречат друг другу, а любая достигнутая цель всегда тонет в лавине непредсказуемых последствий. Либерализм — это обреченность на вечный личный выбор и вечную за этот выбор личную ответственность. Либерализм и всезнайство гораздо более полярны, чем гений и злодейство. Либералам не пристало уподобляться тем, кто спорит исключительно для того, чтобы защититься от неприятного знания, — тому самому, простому человеку, вся история которого от Ромула до наших дней есть история бегства от сомнений.