Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2004
Перевод Лариса Степанова
Петербургский рассказ
Сергей Дмитриевич резким движением снял очки и чуть было не швырнул их на стол, заваленный бумагами, но вовремя сдержался, вспомнив про клятву, которую его заставили дать несколько лет тому назад. Обращаться с предметами бережно и никогда ничего не выбрасывать, памятуя о том времени, когда все было дефицитом и добывалось с огромным трудом. Очки, например. Когда на пороге своего тридцатилетия он заметил, что стал хуже видеть, целых два года ушло на то, чтобы записаться и попасть на прием не бог весть к какому окулисту, а чтобы заказать потом очки, понадобилось дожидаться, пока один француз, приятель его приятелей, не получит стипендию и не приедет сюда писать свою диссертацию, только таким, так сказать, “официальным” путем удалось ускорить их получение. Данное некогда слово тяготило его. Особенно на презентациях, где ему нередко приходилось бывать. Он с тоской оглядывал тарелки с грудами закусок, бутылки французского и итальянского, и уж конечно, не грузинского — как в былые времена, — вина, все это оставалось на столах недопитым и недоеденным и безжалостно выбрасывалось на помойку.
— Оля! — позвал он зычным голосом, намеренно игнорируя стоявший на письменном столе интерком. Слышать быстрый стук приближающихся каблучков молоденькой секретарши было приятно. Правда, это удовольствие прервала мелодия ее мобильного телефона; девушка на секунду замедлила шаг перед самой дверью и односложно ответила одному из своих многочисленных собеседников. Девушке то ли недавно исполнилось, то ли вот-вот исполнится двадцать. Оля очень дорожила своей работой, главным образом потому, что в ее распоряжении целый день был компьютер, подключенный к Интернету, и сверх того несколько телефонов, включая казенный сотовый.
Оля управлялась со всеми этими инструментами, как заправский маэстро, и умело составляла такую программу вечера, которая открывала дорогу привлекательной девушке и ее многочисленным друзьям в самые модные заведения города; Сергей Дмитриевич знал их, разумеется, только понаслышке, но совершенно в них не разбирался, за исключением одного — “Фиш Фабрик” на Пушкинской, 10, которое, должно быть, расхваливал кто-то из знакомых. Юра, например, который, пренебрегая тем, что ему уже перевалило за шестьдесят, одевался так, как будто ему двадцать, и жаждал удивить советского обывателя, появляясь то в каком-то немыслимо экстравагантном костюме, то в простецкой робе морского десантника. Но удивлять было уже некого, ибо за десять с лишком лет демократии если что и изменилось, то в первую очередь представления среднего русского о хорошем тоне сталинского пошиба с его незыблемой уверенностью в спасительной силе заповеди мыть руки перед едой. Но Юра не сдавался, и его восторг от внутреннего убранства “Фиш Фабрик” со стенными росписями в стиле восьмидесятых был неподдельным.
Оля закончила разговор, суровый тон ее сменился более мягким, из чего Сергей заключил, что с сегодняшним вечером все улажено. В дверях девушка появилась с сияющей улыбкой и очень довольная собой.
— Оля, разыщите мне, пожалуйста, телефон вот этого господина. — Сергей переписал на бумажку имя и фамилию, которые можно было без труда прочесть в конце письма, лежавшего у него на столе, и протянул записку секретарше.
Оля не сдвинулась с места, придав улыбке легкий оттенок добродушной усмешки, и ответила с обычной своей любезностью:
— Вы забыли, что теперь нельзя узнать номер по справочным телефонных компаний II. И потом, хотя об этом предпочитают молчать, давно обещанную “Телефонную книгу” мы в этом году от них так и не получим. Так что, либо вы что-то еще знаете об этом господине, либо я просто не представляю, с чего начать.
Сергей не отвел руку с протянутой запиской. Он почувствовал, как раздражение, отступившее было в момент ее появления, снова накапливается в нем. Поэтому несколько более властным тоном, чем ему было свойственно, произнес с нажимом:
— А вы постарайтесь! — Но чтобы как-то разрядить напряжение, добавил: — Ведь чудеса — это ваша специальность.
Оля взяла записку и, решив все-таки не лишать его прощальной улыбки, удалилась под аккомпанемент своих каблучков.
Сергей тотчас предался нелегкому занятию: попытался подавить зреющее в нем чувство вины. Никакого права давать секретарше личные поручения у него не было. Да, он был одним из владельцев издательства, но финансовой стороной занимались двое разворотливых сыновей другого компаньона — Ивана, который безвременно скончался еще тогда, когда напечатать любую книгу было невероятно трудно. “Безвременно” добавлялось лишь для того, чтобы выразить приличествующее случаю сочувствие по поводу его смерти от инфаркта, который тот старательно заработал себе, с необыкновенным рвением отдаваясь тому единственному делу, заниматься которым власти разрешали даже самым неимущим. Иван стал настоящим специалистом. Он редко баловал себя коньяком и никогда не переходил границ в потреблении этого несчастного продукта албанского виноделия, но что касается водки любого качества, крепленого вина и пива, то тут мало кто мог с ним сравниться. Ни одна вечеринка подпольных художников или писателей не обходилась без того, чтобы ее устроители не поручили ему позаботиться о “прохладительных напитках”. А Иван никогда не обманывал их ожиданий: о его способностях добывать все необходимое, причем по самым умеренным ценам, ходили легенды. Столь же легендарной была и его слава самого энергичного потребителя добытой им продукции. В конце восьмидесятых Иван, предвидя близкий конец неформальных собраний, которыми до сих пор была заполнена вся его жизнь, предложил Сергею использовать старые знакомства и завести собственное издательство. К несчастью, он выбрал издательское дело как способ сохранить в изменившихся условиях свой прежний образ жизни.
Каждая книга становилась предлогом для обильных возлияний: с автором, макетчиком, поставщиком бумаги, с книготорговцами. В каком-то смысле его метод работал, и издательству удалось в самое смутное время, когда войти в рыночные отношения было невероятно трудно, выпустить несколько книжек, пользовавшихся относительным успехом. Иван был загадкой для всех. Невозможно было понять, работает он ради того только, чтобы иметь постоянный предлог для выпивки, или же выпивает, чтобы продвинуть дело. Сергей, в конечном счете, склонялся к первому решению. Только благодаря неутомимым поискам все новых собутыльников его партнеру удавалось выпускать, придумывая всё новые серии, скандальные опусы, в которых исторические сюжеты сплетались с откровенной порнографией. Вся эта низкопробная литература, к тому же отвратительно изданная, сбывалась через сеть уличных лотков, расставленных в самых бойких местах по всему городу: в подземных переходах, вестибюлях метро и парках. Такая схема реализации устраивала Ивана больше всего, ибо позволяла набирать в число своих помощников доброхотов из розничной торговли. За Сергеем оставалась более благородная часть этого предприятия: он должен был читать и отбирать кипы рукописей, из которых лишь самая малая часть превращалась в готовую книжную продукцию. Но даже не это мешало ему восхищаться своим партнером, беда была в том, что тот отдавался всецело — телом и душой — изданию текстов, посвященных исключительно петербургской тематике. Текстов, в которых секс как основной двигатель человеческой истории изображался в соответствующей этому высокому предназначению обстановке: в покоях императорских дворцов и в святых местах большевистской революции. Бурные страсти крепких матросов и сшитых на живую нитку секретарш вождей пролетариата были центральной темой романа, который пользовался наибольшим спросом, — пару лет спустя один режиссер, снимавший откровенно порнографические ленты, извлек из него тему (нигде этого не оговорив) для своего рекламного ролика. Впрочем, Иван так и не сумел воспользоваться прибылью от своих неустанных заседаний в ресторанах с потенциальными авторами, которым вместо нормальной процедуры заключения договора предлагался ритуальный обед с издателем. В один прекрасный вечер предприимчивому забулдыге вдруг стало худо прямо на ступеньках, ведущих со времен СССР в подвальчик ресторана “Тройка”. Его ностальгические воспоминания о частых посещениях этого заведения в прошлом были насильственно прерваны, и своему несчастному спутнику он едва успел сообщить адрес. Но не издательства, а жены. Так разом открылось, каков был главный источник снабжения Ивана в те годы, когда его способность добывать выпивку была для всех загадкой, и какой тщательно скрываемый секрет таился за фасадом бесшабашного выпивохи — бывшая жена и два теперь уже более чем взрослых сына.
Сергей то и дело спрашивал себя, почему наследники, узнав об издательстве отца, даже не попытались выкупить у партнера его пятьдесять процентов, а оставили все как есть. Ответ на это вопрос не вызывал у него особого восторга. В действительности отпрыски Ивана полновластно распоряжались всеми делами, и лишь маленький участок, какие-нибудь две-три не очень популярные серии, принадлежал Сергею, который, как и раньше, продолжал читать рукописи и вычищать их с дотошностью, заслуживающей лучшего применения, поскольку в каждой из этих серий в год выходило не больше четырех-пяти книг.
Сыновья были достойными преемниками своего отца, и по этой причине, завладев выручкой от разоблачений, что же на самом деле происходило в коридорах и апартаментах Смольного в бурные ночи октября 1917-го, они бросились издавать книги по искусству, что открыло им путь к желанному сотрудничеству с Западом. Главным образом с Германией, которая, судя по всему, больше других жаждала удовлетворять самые экстравагантные запросы городской администрации Петербурга. Братья ограничились тем, что назначили Сергею приличный месячный оклад, при этом они не оспаривали его прав совладельца, а все убытки от издания его серий списывали по разряду административных расходов. Из этого кажущегося недосмотра они извлекали несомненную выгоду, поднимая престиж фирмы за счет того, что в ней работает настоящий писатель, диссидент, которому уже под шестьдесят и который, стало быть, лично пережил период высшего расцвета ленинградского андеграунда, и хотя как писатель он был почти не известен, но его сколько-то лет продержали за подпольную деятельность в психушке. В общем, прекрасная визитная карточка для двух тридцатилетних предпринимателей, у которых не было другого подхода к сердцам городских руководителей, кроме того, как давить на всячески подогреваемое чувство вины у бывших чиновников, озабоченных теперь созданием себе биографии, подходящей для новой власти, особенно чувствительной к проблеме свободы слова. Сергей прекрасно знал, что двое молодых людей использовали его имя для открывания дверей, которые иначе никогда бы не раскрылись перед ними, и хотя в глубине души его это раздражало, сам он этого вопроса никогда не поднимал.
Больше, чем за высокое жалованье, он держался за свой кабинет, за письменный стол, заваленный томиками стихов и прозы, за возможность читать часами напролет, и в ранние сумерки зимних дней, и при немеркнущем свете летних вечеров. Никто его не беспокоил. Только Оля, которая бдительно отсеивала звонки, освобождая его от нудной обязанности тратить время на никчемные разговоры, время от времени заходила к нему, держа в руках распечатку присланного по электронной почте письма и делая вид, что ждет ответа. В те короткие мгновения, когда секретарша замирала на пороге перед тем, как войти, Сергей нарочно продлевал ее деланную нерешительность, чтобы получше разглядеть девушку. Наверное, она не была уж так хороша собой, как казалась на первый взгляд, просто молодая жизнерадостная девчушка, которая готова была тратить всю зарплату на покупку модных вещей и хорошо продуманных деталей туалета и которой явно не хотелось возвращаться по вечерам в какой-нибудь крупнопанельный дом на южной окраине города, где в квартире из двух комнат плюс ванная и кухня, выхлопотанной ее родителями лет сорок назад, ее ждала приготовленная на ночь постель.
Сергей слышал, как она отвечает на многочисленные звонки, слышал разнообразные мелодии ее сотового телефона и чувствовал, что прекрасно понимает девушку, что разделяет ее нежелание возвращаться домой после окончания рабочего дня. Ему тоже не очень-то хотелось спускаться в метро и возвращаться в свою двухкомнатную квартиру на одной из линий Васильевского острова. Квартиру эту подыскала его жена Люся больше двадцати лет назад, а он все не может забыть тот день, когда суровый и пристальный взгляд его тогдашней девушки поставил его перед необходимостью немедленного выбора. Люся, которая тогда работала в каком-то отделе внешней торговли и еще не приобрела дурной привычки называть себя на американский лад “Люси”, нашла подходящий вариант: за большую однокомнатную квартиру в центре, где она жила одна после смерти тетки, предлагали двухкомнатную, то есть как раз то, что нужно для начала их совместной жизни. А он колебался. Он отдавал себе отчет, что девушка все уже решила сама: она его выбрала, она его хотела, и намерение выйти за него замуж и жить вместе тоже исходило от нее. Ему оставалось только подчиниться, его согласия никто и не спрашивал. Он подозревал, что Люся, женщина с перспективами на блестящую карьеру, сочла его нежелание найти для себя серьезную работу и его увлечение ленинградским андеграундом, несмотря на ненадежность и опасность подобных занятий, ни чем иным, как проявлением его затянувшейся инфантильности. В тот день она просто назначила ему встречу в кафе, где-то возле Адмиралатейства, то есть вне области его или ее обычных маршрутов. Он застал ее там уже сидящей за столиком, за чтением какой-то книги по экономике финансов. Во всяком случае, так ему показалось из-за множества разноцветных диаграмм, которые даже издали бросались в глаза. Глянцевая бумага, четкая печать, наверняка американское издание. Сергей удивился самому себе. И уже одно это должно было его насторожить, в такой ситуации он должен бы залюбоваться необычной, средиземноморской красотой девушки; раньше он таких девушек встречал только в романах ВиткацыI. А вместо этого он поймал себя на том, что проявляет нездоровое профессиональное любопытство и сравнивает книгу, которая лежала на столике перед ней и которую она придерживала растопыренными пальцами левой руки, с теми машинописными или размноженными на допотопных гектографах книгами, которые он и его друзья с таким трудом производили на кухне у своих все понимающих и слегка перепуганных родственников.
Люся сразу заговорила о деле:
— Максимум через две недели у нас будет квартира, где мы сможем жить вместе. Для этого надо только расписаться. Все уже договорено, и у нас будет наш дом. — Она умудрилась произнести эту фразу с не свойственной русскому языку каденцией, выделив слово “наш”. — Поэтому никаких вечеринок, никаких читок, никакого самиздата. Вне дома можешь делать все, что хочешь, главное — чтобы приходил ночевать. И никого не приводил с собой. — При этих словах она, как будто витавшая до сих пор в облаках, вдруг остановила на нем пристальный взгляд, который вынести не было никаких сил, буквально пригвоздила его этим взглядом и вынудила отвести глаза, вырвав тем самым признание в собственной слабости.
В тот день Сергей ничего не стал предпринимать, а в последующие недели ограничивался тем, что пытался свести на нет вырванное у него согласие, разумеется, не прямо, а при помощи бессознательно чинимых препятствий, оттягивающих момент оформления обмена; самыми неприличными из них были его бесконечные опоздания со ссылками на самые неуважительные причины. В конце концов, он не выдержал ультимативного языка ее взглядов и поразительно темных глаз и сдался окончательно. В свете дальнейшего этот исход можно было считать вполне удачным. Квартира досталась ему, а с Люсей, пока она была, все складывалось как нельзя лучше, сплошной праздник близости и чувственности с одним только “но” — ее полной безучастностью к его делам, причиной этого равнодушия, наверное, была ее сдержанность или, скорее, осмотрительность, а не презрение, а может быть, как раз оно самое. Чем больше времени проходило с тех пор, тем больше Сергею хотелось ясности в их горестной, сумбурной и не поддающейся словесному определению любви. Связь, которую не опишешь в привычных терминах безмятежной идиллии. Отношения, которые оставались открытой раной, даже когда внешне все складывалось самым лучшим образом. Противоречие было очевидным. Сергей вполне мог обойтись без жены и обходился без нее уже двадцать лет. И в то же время ее отсутствие саднило душу, потому что все наболевшие вопросы так и оставались без ответа. Не было долгих, длящихся иногда неделями размолвок, не было раздражения и злости на эту ненужную жизнь вдвоем, подогреваемых постоянными укорами, не было разочарований и той запальчивости, с которой в начале супружеской жизни выясняются отношения и разрешаются конфликты — словом, не было той, знаменитой искры, из которой возгорается пламя любви. Когда после долгих месяцев, проведенных в сумасшедшем доме, он наконец вернулся домой, никакой Люси там не было. Все это время она ему помогала, подняла на ноги всех своих знакомых, даже подкупала сиделок, чтобы хоть обращались с ним по-человечески, но дожидаться его она не стала. Она не оставила никакого следа своей жизни в этих двух комнатах, исчезла бесследно. По правде говоря, Сергей не разыскивал ее. Он целыми днями ходил по квартире, пытаясь найти хоть малейший признак существования своей жены, но наводить справки о ней, разумеется, не стал. Однажды утром из щели в паркете, забитой пылью и грязью, ему удалось извлечь, подцепив ногтем, шпильку для волос. Он разрыдался, уверенный, что узнал ее шпильку и что именно эта мелочь и вывела его из равновесия, а не то, что, оказывается, все еще было живо в нем — память о волнистых волосах цвета воронова крыла, которые Люся закручивала жгутом, и о двух дорожках, открывавших белую кожу, когда она закалывала их шпильками.
Сведения о Люсе, ставшей теперь Люси, дошли до него совсем недавно. В это на редкость дождливое лето скандальная пресса обрушилась на сотрудницу одного влиятельного американского банка, которая, воспользовавшись своим русско-еврейским происхождением, сумела направить в другое русло деньги из транша, предназначенного для России в виде международного займа, и перевела крупные суммы на неведомые счета; против нее и ее мужа, он же ее коллега и сообщник, возбуждено уголовное дело. Сергею показалось странным наличие какого-то нового мужа: насколько ему помнилось, сам он с ней никогда не разводился, более того, отсутствие официального документа, подтверждающего разрыв с женой, угнетало его, оно было свидетельством, что у него нет своей личной жизни. Но в то же время он тихо порадовался за Люсю, которую, похоже, не сломили удары судьбы и тюремное заключение, и она готова была продолжить ту блистательную карьеру, которая была ей уготована с самого начала. На более бурное проявление чувств он был не способен. И тут же закралось опасение, не станет ли эта новая Люси, подобно сыновьям Ивана, использовать его имя, изображая из себя — в своем кругу — жертву, преследуемую брошенным мужем. И эта возможность его совсем не радовала.
Пока Сергей снова надевал очки, перед ним на мгновение мелькнуло лицо жены, точнее говоря, выцветший образ той тридцатилетней женщины, в котором он запечатлел для себя Люсю, не ставшую еще Люси. Такое случалось с ним часто, но на этот раз был еще и повод — стихи, которые он читал и перечитывал в течение последнего часа, надеясь, что ошибся — просто переутомился и что-то путает. Напрасная надежда.
Стихотворение, которое лежало перед ним, было примерно из середины маленького сборника, присланного в редакцию по почте, тоненькая папка слежавшихся страничек, которую Сергей решил пролистать от начала до конца, чтобы убедить себя в том, что за многие годы корпения над рукописями он не утратил интереса к чужим писаниям и до сих пор питает надежду найти жемчужину в груде безликих бандеролей. Сопроводительное письмо было кратким, с разборчивой подписью, но имя совершенно незнакомое и адрес: “до востребования”. Ни номера телефона, ни факса, ни мобильника, ни электронного адреса, которыми пользовались теперь все в своем стремлении быть доступными всегда и всюду — этакий технический аналог божественной вездесущести. Стихотворение, привлекшее внимание Сергея, выделялось из массы беспомощных ученических стихов, которые неизвестные авторы присылали ему на суд. Оно работало, в нем была музыкальность, был ритм, аллюзия на лучшие традиции петербургской школы, тоска по безвозвратно утраченному порядку вещей. В нем был только один недостаток — анахронизм стоящей под ним даты. Стихотворение выдавалось за зрелый плод поэта, начавшего писать каких-нибудь десять лет назад. Но на самом деле в нем был неповторимый аромат восьмидесятых, когда молодые и не очень молодые авторы стряпали одну за другой пародии на петербургский стиль, подражая Ахматовой, Мандельштаму и тому немногому из Бродского, что могло просочиться сквозь невидимый идеологический занавес. Безобидные выпады поборников еще живых, как они полагали, традиций авангарда против “классики” петербуржцев, которые могли похвастаться разве только тем, что сохранили единство своих рядов, невзирая на сталинские репрессии. Литературные забавы, столь совершенные по форме, что их естественность иногда вызывала недоразумения. Все тот же Юра в самом начале восьмидесятых мистифицировал всех, объявив, что нашел коробку с неизданными произведениями Мандельштама. В основном там были короткие прозаические вещи, которые сочинил сам Юра и переписал, использовав пачку старой бумаги и бутылочку чернил, еще довоенных; то и другое ему любезно предоставила одна оперная певица, особа в летах и в теле, которая, впрочем, ничего такого не подозревала, и ее вина состояла лишь в том, что она оставила своему молодому и эксцентричному другу квартиру, пустовавшую во время ее длительных гастролей. Однако стихотворение, которое Сергей держал перед глазами, было написано не Юрой и никем другим из его тогдашних товарищей. В этом он был более чем уверен. Это были его собственные стихи, и описывали они Люсю в тот день, когда она вызвала его в кафе возле Адмиралтейства. Там описывалась рука с просвечивающими голубыми жилками, придерживающая глянцевую страницу и не дававшая книге закрыться. Передавалось движение ее взгляда, как он внезапно остановился, и сразу же все вокруг замерло. В них воспевалась красота девушки, чья душа преждевременно остыла и проглядывала только в исступлении черных глаз. В этом стихотворении не было ничего, чего бы не знал Сергей. Он написал его на одном дыхании в тот самый вечер, накануне того дня, когда его отправили на принудительное лечение. Он хотел оставить стихотворение где-нибудь на видном месте, чтобы на следующий день Люся нашла его и поняла всю силу его невысказанной любви. Оно было изъято во время обыска вместе с кучей других бумаг, и Сергей не вспоминал о нем. Но совсем забыть его тоже не удалось, так как оно загадочным образом всплыло во время одной из бесед с Доктором в сумасшедшем доме. Разумеется, в те времена никому бы и в голову не пришло называть его сумасшедшим домом. Для всех, для пациентов и докторов, жертв и палачей, это был Институт, Ленинградский филиал клиники Сербского в Москве. Ничем не примечательное здание на Пулковских высотах к югу от города. Три этажа, занятых больничными палатами, поликлиникой, кабинетами врачей и специальным отделением особо интересных для психиатрии случаев, которыми занималась группа врачей, твердо уверенных в общественной полезности своей специализации. Поэтому — никаких алкоголиков, подбираемых с улиц по ночам, зимой и летом, на радость милиции, которая присваивала себе кошельки, часы, кольца, браслеты и прочие цацки в качестве платы за проезд. В Институт свозили главным образом “опасных”, тех, кому власти не могли позволить разгуливать по улицам в канун государственных праздников, дабы они не испортили какой-нибудь очередной выходкой всеобщее ликование официального торжества. “Опасные” — понятие расплывчатое, и категория эта включала как действительно больных, так и тех, кто проявлял непозволительную склонность к организации маленьких демонстраций или других форм протеста. Сергей попал сюда по глупости. В то время он нашел работу, главным образом для того, чтобы успокоить Люсю. И, как всегда, он выбрал оружие обоюдоострое — устроился на работу, чем демонстрировал свое послушание, но на такую, которая не оставляла сомнений, насколько он был на самом деле далек от мыслей о какой-либо карьере. Пошел ночным сторожем в старую котельную. Котельная давно вышла из строя, но хоть какая-то охрана там все-таки требовалась, иначе ее бы обязательно растащили и распродали по частям на черном рынке. Узнав об этом, Люся скривилась и даже начала что-то выговаривать ему, но на удивление быстро смирилась, видимо, решив, что надолго ее мужа все равно не хватит: не сможет он жить без своих художественно-литературных вечеринок. Единственное, чего она не могла знать, это того, что Сергей выбрал свою котельную только потому, что она находилась на задворках и была удобной площадкой для собраний той группы, к которой он принадлежал, и что большинство своих вечеринок он собирался устраивать именно там. На удивление, так продолжалось целое лето. Милиция, по всей видимости, недооценивала сообщений своих осведомителей, и благодаря теплым ночам и поздним закатам арктического солнца котельная превратилась в модный салон ленинградского андеграунда. О нем даже писали в одной американской газете, в Москву сразу же поступил сигнал, из Министерства иностранных дел — в КГБ, а из столичного КГБ — в отделение КГБ северной столицы. Какое-то время у них ушло на бюрократическую волокиту, пока один из последних вечеров не был прерван появлением сотрудников, которые, как всегда, начали с проверки документов и установления личностей. Возможно, ничего страшного и не случилось бы, поскольку почти все присутствующие были хорошо известны соответствующим службам, если бы Сергей — под влиянием изрядного количества выпитого — не решил вдруг выступить одиноким защитником свободы слова. Закончить речь, то есть высказать все то, что он хотел донести до слушателей, ему не дали. И даже не стали тратить времени на то, чтобы отвезти в отделение, а отволокли к стоящей неподалеку машине и начали методично избивать. Били втроем, стараясь не повредить лица и не щадя всего остального. Под конец старший по званию и по возрасту швырнул Сергея на заднее сиденье служебной машины и разъяснил всю тяжесть его положения.
— Должности ночного сторожа этой развалины со вчерашнего дня не существует. Ты этого еще не знаешь, но зарплату за последнюю неделю тебе не выдадут. Но хуже всего, что ты и твои дружки проникли сюда нелегально. Кроме того, ты нигде не работаешь, а значит, числишься официально среди паразитов, которые едят и пьют за счет трудового народа. В общем, ты тунеядец и пьяница. Как я понимаю, ты просто общественно опасный элемент.
Сергей, оправившись, в конце концов, от тяжелого похмелья и побоев, не придал особого значения словам сотрудника. Отчасти потому, что никаких последствий в общем-то не было. Вездесущий Иван отвез его домой, мужественно выдержал немые упреки Люси и предусмотрительно вынес из квартиры все, что могли бы изъять в случае обыска. Ненужная предусмотрительность, так как никто к нему не явился, и все опасения постепенно рассеялись. До того вечера, когда за ним пришли, арестовали и немедленно поместили в Институт.
Поток этих воспоминаний был прерван Олей. Она стояла в кабинете и с торжествующим видом протягивала ему факс. Сергей понял, что даже не заметил, как она вошла, пропустил стук ее каблучков.
— Ваш таинственный автор живет в Пулково, вот его адрес.
— Как вам это удалось?
— Через почтовое отделение. К счастью, представления нашей почты о privacy весьма относительны. И если подключить цепочку друзей и полезных знакомств, можно узнать все, что хотите. С вас причитается ужин.
Сергей взял факс и взглянул на адрес. Он понимал, что должен бы выказать восхищение, но в это момент у него перехватило дыхание и сил хватило только на то, чтобы осознать тот простой факт, что этот адрес он прекрасно знает: и улица, и номер дома совпадали с адресом Института. Но ведь эти стихи и всплыли в последний раз во время разговора с Доктором; после этого он никогда не пытался и не хотел их переписывать. Но вспоминал он их часто, потому что по ощущениям тех лет это было лучшее из того, что он написал за свою недолгую литературную биографию. Кажется, у него даже было потом искушение напечатать их, чтобы оставить след, пусть незначительный, в истории ленинградского андеграунда. Но всякий раз в памяти возникала фигура Доктора, его отнюдь не белоснежный халат, плохо выбритый подбородок, проницательные, но предусмотрительно прикрываемые вечно опухшими веками глаза, и обойма автоматических ручек, самых дешевых, которая торчала из кармана халата с плохо отстиранными пятнами чернил. Странный человек, неопределенного возраста, он методично уклонялся от участия в обходах, когда все врачи отделения, постояв в ногах у кровати больного, быстро проходили дальше, от раскладывания таблеток, одинаковых и удручающе белых, которые только опытный специалист мог различить на глаз, по весу и толщине. Специальностью Доктора было внимательное изучение историй болезни, после чего он проводил индивидуальные беседы с больными, ополоумевшими от психотропных средств или осоловевшими от слишком сильных доз снотворного. Сергея регулярно приводили к нему в кабинет каждое утро в одиннадцать часов, иногда и по выходным, все более медлительного и в движениях, и в работе мысли от того количества транквилизаторов, надо полагать, которыми его пичкали. Там он подвергался пулеметной очереди вопросов, абсолютно непонятных, на которые он с большим трудом давал ответы, и старался изо всех сил набрать в легкие как можно больше застоявшегося табачного дыма, насквозь пропитавшего все помещение. Как-то раз, в момент наибольшей ясности мысли, он внимательно огляделся вокруг в поисках пепельницы — в надежде, что еще способен действовать достаточно быстро и сумеет стащить пару окурков, если они там окажутся, но ничто не уличало в Докторе заядлого курильщика. Ничего, кроме отчетливого запаха курева от его халата и пожелтевших от никотина пальцев и зубов. Однажды утром Доктор начал с того, что стал читать вслух те стихи, которые Сергей написал накануне ареста на листке, вырванном из Люсиной тетрадки. Ребяческая выходка. Сергей знал, как Люся относится к своим тетрадям и как не любит, когда там остаются оборванные края неаккуратно выдранных страниц. Поэтому он и сделал это, нарочно: чтобы она заметила и заинтересовалась, что же такое он записывал на этом листке. Закончив чтение, Доктор сформулировал один из своих замысловатых вопросов:
— Вы знаете о том, что вы “опасный” пациент? И главное: отдаете ли вы себе отчет, что это означает?
Сергей вдруг снова почувствовал вкус крови во рту, его собственной крови, так явственно могли ощущать этот вкус, наверное, только лаборантки со своими пробирочками, опять увидел свирепое, перекошенное лицо того сотрудника КГБ, который прошипел, что перед ним “общественно опасный элемент”. Только теперь до него дошло, что та фраза была не просто оценкой, которой можно похваляться перед друзьями, а точным административным определением, на основании которого его бессрочно приговорили к загаженному матрасу сумасшедшего дома, к принудительной совместной жизни с умственно полноценными людьми, которые пошли на то, чтобы, подыгрывая врачам и сиделкам, изображать несуществующую душевную болезнь, но не придумали ничего лучше, как вечно прикидываться буйнопомешанными.
— Ваш случай очень тяжелый, — продолжал Доктор, — потому что вы абсолютно уверены, что являетесь жертвой и что вас держат здесь взаперти, потому что вы стали объектом несправедливого преследования. Моя задача объяснить вам, что это не так. Вы находитесь в Институте психиатрии, потому что являетесь потенциально вредным для общества. И не из-за ваших литературных вечеров и не из-за тех брошюр, которые вы тюкаете и перетюкиваете на машинке в надежде завоевать читателей. Наоборот. Вы занимаетесь этой бессмысленной деятельностью именно потому, что несовместимы с нашим обществом. На Западе у вас, может, и была бы свобода слова, но жили бы вы, с большой долей вероятности, в конуре из пары картонных коробок, пристроившись где-нибудь возле теплого люка. На улице, как собака. Доказательством того, что я прав, является стихотворение, которое я прочел. Оно ведь ваше, верно?
— Да, — пробормотал Сергей.
— Отлично. Это лучшее, что вы написали. Если это говорю я, можете поверить мне на слово. — Доктор мотнул головой в сторону шкафа, стоящего у него за спиной. Если бы сознание Сергея не было затуманено, он понял бы, что в той папке или в нескольких папках, стоящих на самом виду, содержались материалы о нем самом. — Я прочел все и уверяю вас, что наши сотрудники поработали на славу, не пропустив ни единой мелочи. Я прочел и то, чего вы даже сами-то не помните.
Сергей изобразил на лице улыбку идиота, показывая, что после их лечения он вообще мало что помнит.
— К сожалению, эти стихи — расточительство. У вас есть талант, но на что вы его тратите? Вы им играете, разбазариваете его, один-единственный раз вы обходитесь с ним более или менее бережно, и что же в итоге? Стихотворение, которое служит вам исключительно для самоутверждения перед женой. Вы пишете любовные стихи, чтобы поставить женщину перед фактом, что ваш союз обречен, что ее красота бесплодна и что великий поэт смирился с браком, который его не удовлетворяет. Смирился, но не уходит. Жалуется, но не принимает никакого решения. Жена — плохая, и он не упускает случая, чтобы напомнить ей об этом. Но ему даже в голову не приходит, что брак — это добровольный союз, а не приговор суда, здесь нужно действовать, а не хныкать как обиженный ребенок.
Ваш талант — инфантильный. Вы жили у нас, как бог, до той поры пока играли в пионерские игры. Потом вместо того, чтобы повзрослеть, решили поиграть в диссидента, или в человека андеграунда, как называете это вы. Университет вы не кончили, вас никто оттуда не выгонял, но вам очень хочется, чтобы это выглядело именно так. Ведь нет же, вы просто не захотели иметь диплом, потому что потом с корочками на руках вам пришлось бы отрабатывать, как делали мы все, это мы заплатили за ваше образование. Вы не стали искать приличную работу. Слишком большая конкуренция, а вдруг не возьмут. Что тогда подумают люди? Лучше уж я накажу себя сам и пойду ночным сторожем в заброшенную котельную.
В ватном мозгу Сергея вдруг вспыхнул свет.
— Она была здесь. Это она вам все рассказала. Сами бы вы никогда не додумались.
Доктор даже не сделал вида, что удивлен, и не стал утруждать себя возражениями.
— Догадался бы и сам, делов-то. Это моя профессия. Читать целыми днями, что вы понаписали, и набрасывать профили ваших заболеваний. Я всех вас вижу насквозь, вам просто повезло, что вы оказались здесь. В больнице все боятся, что их обвинят в подавлении личности, и никто вам не скажет прямо, что вы жалкие, неприспособленные отщепенцы с вялотекущей шизофренией. А как вы догадались, узнали ее слова или аргументацию? Да, она была здесь.
— Что с ней?
— Скажите, какая заботливость. Раньше надо было думать. Она сильная женщина и знает, что делать. Я показал ей это стихотворение. Это был мой долг. Она прочла и все поняла. Вы не поверите, но до этого момента она считала, что вы исправитесь, подрастете, может, не сразу, но все-таки станете взрослым человеком. Но когда она увидела этот листок с рваными краями, эту глупую, нарочитую подсказку, что надо искать, у нее опустились руки.
Должен вас предупредить. Вы потеряли ее. Навсегда.
Последних слов Сергей уже не слышал. Рассказ Доктора его потряс, и, стараясь пробить окружающие его ватные стены, он бросился в коридор, побежал в свою палату. Он даже не заметил, как Доктор остановил жестом грозного вида медбрата, который рванулся было ему наперерез. Сергей усталым движением отмахнулся от образов, которые мелькали у него перед глазами, четких и ясных, но не складывающихся во внятную картину: лицо Доктора, который в течение всех последующих месяцев ни разу не возвращался к этой теме, взгляд Люси, как он представлял его себе, если бы сам дал ей прочесть это стихотворение, свою койку в палате, с грязной простыней и липким от пота пролежанным матрасом. Он взглянул на часы, и хотя перспектива выйти на улицу и окунуться в городской шум и толчею его не радовала, все же он подумал, что успеет, времени как раз хватит на такси до Пулкова.
Он удивился своим мыслям и улыбнулся про себя. Конечно, успеет. Его никто и нигде не ждет и никакими обязательствами он не связан. Им двигало любопытство. Из газет он знал, что Институт этот закрыли. Материнское учреждение в Москве, Институт Сербского решительно противился этому, обвиняя администрацию Петербурга в превышении полномочий городской власти. Но принятое решение, которое сам мэр мотивировал отсутствием средств, было непререкаемым. В такси Сергей подумал, что в последние годы он часто ездил по этой дороге, но только в аэропорт, и ни разу не связал ее с дорогой в Институт. Когда такси доставило его по знакомому адресу, Сергей сразу отметил, что внешне этот дом мало изменился: облупленные стены, еще более почерневшие и обветшавшие таблички.
Деньги на трехсотлетие Петербурга не дошли до объекта, настолько удаленного от центра города. Но внутри изменилось многое. На каждом этаже располагались всякие офисы, а лифт был все тот же, институтский, с треснутым зеркалом и неприличными надписями на стенках кабины, замазанными кое-как, вход был оформлен особенно претенциозно, сообразно назначению; у дверей даже стояли две кадки с искусственными деревцами, и белые пластиковые прожилки листьев необратимо пожелтели от времени. На одной из табличек имя таинственного поэта-плагиатора стояло рядом с не менее таинственным названием “Службы делового консалтинга”, расположенной на третьем этаже. Сергей облегченно вздохнул. В свое время его держали на втором этаже, а на третий, где были бухгалтерия и дирекция, он поднимался, наверное, всего пару раз. Все-таки что-то еще оставалось на своих местах в этом ненужном путешествии в прошлое. Он благополучно миновал вахту; несмотря на столь поздний час, вахтер был на месте и направил его прямо по коридору, где по обе стороны были двери многочисленных офисов, на табличках были указаны номера комнат и фамилии хозяев кабинетов. Сергей плохо помнил устройство третьего этажа, но скорее всего, расположение комнат там сохранилось прежнее. На третьем этаже не было палат, там стоял пар от постоянно греющейся на плитке кастрюльки с водой, котрую кипятили, в зависимости от времени, либо для чая, либо для сосисок, которые продавались длинными связками. Столовский запах давно выветрился, в помещении был разлит условно приятный аромат, то ли соснового леса, то ли плодового сада, в общем, тех дезодорантов, которые можно было купить по дешевке в ближайшем супермаркете. Сергей подошел к двери, номер которой ему назвал охранник, и отметил не без тревоги, что оттуда просачивается очень яркий электрический свет. Он предпочел бы не обнаружить признаков жизни за дверями этого кабинета, развернуться и уйти своей дорогой, отложив назавтра или на другой раз радость встречи со своим корреспондентом. В душе он не сомневался, что ни за что на свете не переступит порог здания, где любая случайная деталь, хотя она уже и не властна вернуть тебя в то жуткое место, откуда сама неожиданно вынырнула, все-таки напоминала о том Институте.
Сергею странно было не слышать душераздирающих криков тех, кто симулировал припадки, или, наоборот, тех, кого подвергали методам самой постыдной терапии.
Пока он ехал в такси, он размышлял о том, как же войдет в это здание, наполненное воспоминаниями, призраками звуков и образов. А оказалось, наоборот, все здесь было безликим, почти что пресным, как искусственный запах дезодорантов. Он так удивился этому открытию, обнадеживающему и в то же время тягостному, что был застигнут врасплох, когда перед ним распахнулась дверь и появившийся на пороге человек, которого вахтер, конечно, предупредил о посетителе, шагнул ему навстречу. Возраст его уже нельзя было назвать неопределенным: седые волосы и обвисшие складки на лице выдавали человека довольно пожилого, но ведущего размеренный образ жизни. Сергей узнал его по застоявшемуся запаху табака, которым пахнуло на него из открытой двери и который заглушил пахучий аромат в коридоре. На нем не было халата, он был в костюме из добротной ткани, из верхнего кармашка не торчали авторучки, возможно, он был даже зашит, чтобы не оттопыривался. Глаза такие же проницательные, как и прежде, но веки стали еще более тяжелыми и прикрывали их с еще большей строгостью. Следуя своей обычной тактике, Доктор не стал тратить времени на условности, и как только Сергей опустился в кресло, чья кожаная обивка знавала лучшие времена, тотчас перешел в наступление.
— Долгонько вы до меня добирались. Прошло уж несколько месяцев, как я послал вам свой сборничек. Ну что, узнали?
— Кого я должен был узнать?
— Стихи. Не сомневался, что как только вы увидите там свои стихи, сразу прибежите ко мне. Не думаете же вы, что остальные сочинил я. А мог бы. После того, сколько я прочитал всего такого тогда в Институте. И потом мы, врачи, неплохо владеем пером. Чехов, Булгаков. Так ведь? Но у меня не было на это времени. Очень много работы, слишком много. Практически я не менял профессии. Все так же читаю истории болезни, отчеты всякие, и набрасываю психологические профили. Фирмы за это очень прилично платят. Международные фирмы не хотят набирать свой штат вслепую, они предпочитают знать, с кем им придется иметь дело. И мы прилежно предоставляем им такую информацию.
— А вам кто сообщает такие сведения?
— Ну, все те же наши друзья. Знаете, у нас в Петербурге все сложилось гораздо лучше, чем в Москве. Незадолго до катастрофы нам предоставили возможность вернуть себе девственность, и мы, разумеется, не стали возражать. Но от чего-то пришлось отказаться. Мне, например, от профессии врача. Слишком обременительно. Зато организовал вот эту службу. У меня почти всюду есть свои люди, собирают данные, а я уже сам с ними потом разбираюсь.
В общем, получается неплохо. Так и не вспомнили?
— Почему я должен помнить эти стихи?
— Потому что они ваши. Я просматривал старые папки, которые храню из ностальгических чувств, и переписал из них разные стишки, что-то из одной, что-то из другой, составил сборничек и послал вам. Мне хотелось поговорить с вами, но вызвать вас я не мог. Не в моей власти. А мне надо было проверить, помните ли вы то свое стихотворение.
— Как видите, я его помню. А пришел только сейчас, потому что просто не было времени, физически. Ваша рукопись оказалась в той пачке, которую я начал разбирать только на этих днях. Я мог и вообще не обратить на нее внимания.
— Да бросьте. Я получил разные сведения. Не стану скрывать, что в последнее время я поработал немного над вами. На Западе таких людей называют охотниками за мозгами, и они делают ту же работу, что и я. Только там их считают незаменимыми, а здесь я должен держаться в тени. Так вот, общество охотников за мозгами заинтересовалось вами по поручению одного солидного немецкого издательства, которое собирается открыть свой филиал в Петербурге. Ваши партнеры назвали им ваше имя. Молодцы ребята. Дело попало ко мне, и таким образом я снова начал заниматься вами. Но именно потому, что речь зашла о вас, так сказать, старом моем знакомце, я решил сделать исключение из общего правила и заранее сообщить вам о своем решении. Очевидно, что оно будет отицательным.
— Меня это мало заботит, — по мере того как первое удивление проходило, Сергеем овладевало смутное беспокойство: он робел перед этим человеком, который на самом деле оставался все тем же надменным Доктором из прежнего времени. — У меня есть работа, и худо-бедно я являюсь совладельцем той фирмы, где работаю. Мои партнеры, как вам хорошо известно, могли бы без труда выкупить мою долю, и с этой круглой суммой, если ее вложить удачно, скажем, в нефтяные акции, я смог бы жить припеваючи и ничего не делать. Так что скажите вашим немецким хозяевам, чтобы не тратились зря на поездку сюда.
— Ну, конечно, — грубо оборвал его Доктор. — Извольте. Никаких амбиций и никаких поползновений оправдать себя. Вы не изменились. Надеюсь все же, что до вас дошло, что такие люди, как вы, должны были желать, чтобы старый режим не кончился никогда. Наша совместная жизнь в Институте была большой удачей для вас. Иначе у вас не было бы никаких заслуг, тех заслуг, между прочим, на которых спекулируют ваши партнеры. Ладно, не в этом соль. Я избрал этот окольный путь, чтобы встретиться с вами, по двум причинам. Первое: хочу поздравить вас с вашей последовательностью.
— Надеюсь, вы отдаете себе отчет, что мы живем уже не в Ленинграде, а в Петербурге, в северной столице демократической России, и я не обязан мириться с вашей тягостной для меня опекой, как во времена Института.
— Разумеется. Но разговор будет более коротким, чем вы думаете. Итак, о последовательности. Мы были свидетелями эпохальных перемен, и всем нам пришлось приспосабливаться к тому, что произошло, но из всех, кого я знаю, только вам одному удалось сохранить в неприкосновенности ту незрелость, которая является отличительной чертой вашей личности. Во времена Института, как вы, наверное, помните, я был убежден, что черта эта отрицательная, я считал ее вредной для общества. Сейчас, говоря откровенно, я уже не так в этом уверен. Я искренне восхищен силой вашего характера, способностью не меняться и не изображать отсутствующую зрелость. Я даже начинаю думать, а не является ли это своеобразной формой зрелости, неординарной, не укладывающейся в схемы, но не менее законной, чем общепринятая.
Сергею стало не по себе. Не столько из-за самой ситуации, сколько потому, что он виновато соглашался — и в подтверждение тому покрылся краской — со словами своего отвратительного собеседника.
— Отсюда, — продолжал Доктор, — вытекает вторая причина, по которой я прибегнул к своей стратагеме и вызвал вас сюда. У меня для вас письмо. От вашей жены. Оно пришло недавно, хотя и не только что. Письмо из тюрьмы. Не спрашивайте, каким образом я оказался посредником. Достаточно будет сказать, что прежде, чем вручить его вам, я должен был удостовериться, что вы помните то стихотворение. Сейчас ваша жена уже на свободе, но, клянусь чем хотите, я не знаю, где она. Да и не думаю, что это имеет какое-нибудь значение. Однако вижу ваше сочувствие: в силу вашей собственной незрелости вы способны прощать другим их недостаточную зрелость, — и Доктор протянул Сергею безликий конверт, какой можно купить за гроши в любом газетном киоске, очень подходящий предмет для писем, которые приходят неизвестно каким путем и посылаются неизвестно откуда.
Лишь несколько часов спустя Сергей осознал, какие бывают в жизни скрещения.
Как и два десятка лет тому назад, он резко оборвал разговор с Доктором и побежал по коридору. С той разницей, что не очутился в палате, как двадцать лет назад, и медбрат не шел за ним неотступно, хотя и поодаль. И еще одна немаловажная деталь: двадцать лет спустя он держал наконец в руках — еще не зная, что в этом конверте — ответ на стихи, которые написал на одном дыхании в тот вечер, в попытке — увы, безуспешной — разобраться в своих чувствах к жене. Остановленное на дороге такси, ехавшее из аэропорта в город, неожиданно оказалось свободным и довезло его до “Европейской”. Кафе там работало допоздна, что в тот момент имело особое символическое значение. Оно напоминало Сергею о тех годах, когда ему хотелось во что бы то ни стало привести сюда Люсю, посидеть в декадентских интерьерах отеля девятнадцатого века. При советской власти это была гостиница для иностранных туристов, ее особый статус блюла стоящая при входе стража; дюжие ребята отбивали своим видом у любопытствующих ленинградцев охоту переступать порог гостиницы или же переубеждали их более решительными методами. Был такой период, когда Сергею вдруг расхотелось оставаться завсегдатаем литературных кафе на Невском, где обычно собирался весь андеграунд и охочие до местного колорита иностранные журналисты, и он облюбовал эту гостиницу — воплощение петербургского шика, основательного, но неброского.
Время от времени ему удавалось обвести вокруг пальца охрану и проникнуть внутрь, правда, без особого результата, ввиду того, что его скромных средств не хватало даже на самую дешевую выпивку из того, что здесь подавали. Люся не скрывала, что не одобряет подобных пристрастий мужа, и всегда отказывалась ходить с ним туда. В самом деле, если жену что и привлекало в кафе, так это столики, на которых можно было разложить книжки и тетрадки, а он думал, что для Люси с ее нерусской внешностью и непринужденной элегантностью нужен настоящий светский антураж. Теперь “Европейская” превратилась в гостиницу люкс, ее старательно отремонтировали, подогнав к западным стандартам, она имитировала дух старого Петербурга, но не сохранила его. Выбрав именно эту гостиницу, Сергей, скорее всего, бессознательно брал запоздалый реванш у жены, неожиданно снова появившейся в его жизни.
Сергей уселся за столик, стоявший несколько на отшибе, возле балюстрады, отделяющей холл от стойки администратора, подальше от мягких диванов, где девицы потребляли аперитивы в ожидании клиентов, заказал самый дорогой французский коньяк, какой только был в меню, желая задобрить хмурого, уже заканчивающего смену официанта, чтобы дал ему спокойно посидеть подольше, после чего, уже не медля больше, вскрыл конверт и вынул листочек бумаги в клетку с неровно оторванным левым краем. Очевидно, что его вырвали из тетрадки. Он не стал размышлять об этом и сразу взглянул на подпись: слава богу, Люся, а не Люси. В письме говорилось:
“Дорогой Сережа, вот уже двадцать лет не имею никаких сведений о тебе. Последнее, что я знаю, это дату твоей выписки из Института. Мало, но хотя бы утешительно, что заключение не оказалось пожизненным (официально ты числился больным, а не заключенным, так что “лечение” было бессрочным), и много, потому что в тот день я должна была оставить нашу квартиру, чтобы больше не видеться с тобой. Бессмысленно объяснять, почему я так решила. Думаю, ты сам нашел тому разумную причину. Насколько я тебя знаю, ты очень дорожишь своими умозаключениями и всегда считал их единственно допустимыми. Я решилась подать весть о себе потому, что нахожусь в тюрьме и только теперь, оказавшись в этом, скажем, неординарном положении, могу понять, что тебе пришлось пережить, когда тебя принудительно держали в сумасшедшем доме. Более того: причины моего заключения достаточно широко известны, об этом трубят все газеты, ты, наверное, уже составил свое мнение, и этого достаточно. Я не столь наивна, чтобы убеждать тебя в своей невиновности. Я совершила некоторые незаконные операции, рассчитывая, что в итоге фирма получит значительно большую прибыль. Возможно, я ошиблась, а может, и нет, посмотрим. Пока что я отбываю срок, но недолгий, и скоро меня выпустят. Но речь не о том. Мне просто хотелось написать тебе пару строк по поводу того стихотворения. На свободе я всегда думала, что у тех, кто сидит в тюрьме, слишком много своих забот, чтобы интересоваться еще и тем, что происходит на воле. Теперь я знаю, что это не так. И мне совестно, что я оставила тебя без ответа, ведь тебе сообщили, что стихи эти я прочла. Постараюсь быть предельно краткой. Пока Доктор мне объяснял, как глубоко я должна была разочароваться в тебе, я поняла, что ты меня по-настоящему любишь. Прости меня. Я выбрала тебя в мужья только потому, что была убеждена, что такой эгоистичный и такой инфантильный человек, как ты, не сможет полюбить меня по-настоящему, что ты души не чаешь в своем любимом андеграунде, а я просто устраиваю тебя в сексуальном и, пожалуй, в бытовом отношении. Меня это тоже устраивало, ты мне нравился, а мне нужен был постоянный партнер, который не мешал бы мне жить, как мне хочется. Как ты прекрасно знаешь, трудность не в том, чтобы порвать с кем-то, главная трудность в том, чтобы он не считал себя жертвой. Ты в этом смысле был идеален. Я была уверена, что если когда-нибудь мне понадобится уйти от тебя, никто не станет осуждать меня за то, что я тебя бросила, напротив, все отнесутся к этому с большим пониманием и сочувствием. Тебе это, наверное, покажется абсурдным, но ты был единственным, кто мог дать мне такую уверенность. Я полностью вошла в роль жены, озабоченной инфантилизмом своего мужа. Я разыгрывала эту роль и перед Доктором, когда удалось добиться встречи с ним. Я не сомневалась в правильности своего жизненного выбора до того момента, когда Доктор буквально силой заставил меня прочесть твое стихотворение. Этот вырванный из тетрадки листок сразу раскрыл мне глаза: ты любил меня, искал моего одобрения, любыми средствами хотел привлечь мое внимание, стремился меня задеть. Ты не был взрослым, что и старался вдолбить мне этот болван Доктор, но это была, несомненно, любовь. Твое чувство в корне меняло весь расклад. Я не могла этого допустить. Признаюсь, что в те годы я пару раз тебе изменила. Ты тоже изменял, о чем мне сразу же доносили, то ли потому, что это считалось в порядке вещей, то ли потому, что все мы тогда были еще слишком молоды. Я никогда не говорила тебе о своих изменах, не из трусости, просто не хотела разжигать в тебе дух мужского соперничества, чтобы тебе не пришлось, для компенсации задетого самолюбия, изображать страстную любовь ко мне. Сам понимаешь, каким потрясением для меня было узнать, что ты любишь меня, любишь беззаветно. Вот я и сбежала, Сережа. Поверь мне, я никогда бы не смогла жить с мужчиной, который любит меня. Целую. Люся”.
В ту ночь Сергей вернулся в свою двухкомнатную квартиру на Васильевском острове без того угнетенного чувства, которое каждый раз охватывало его, когда он поднимался по лестнице, гнало его обратно на улицу, и он часами бродил по городу, доходя иногда до самого Балтийского моря. На кухне он посмотрел в окно и заметил, что стекло в нем треснуло. Решил, что пора вставить новое.
II Эту реалию, неведомую советскому человеку, переводчик не решился видоизменить и оставляет ее на совести автора. — Прим. переводчика.