Роман
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2003
Уступая грубой силе ветра, испуганно забились ветки. Пухлая дождевая капля тяжело ударилась в стекло, другая — маленькая и юркая, прошмыгнула в полуоткрытое окно, затанцевала на краю подоконника, поскользнулась, сорвалась, упала на пол, расшиблась и, сразу утратив самоуверенность, отяжелела, расплылась… Так, что ли? А дальше?.. Промокший до нитки ветер в панике заметался по улице, расшвыривая на бегу листья, мирно лежащие на тротуаре, те, потревоженные вдруг в своем безвыходном самоуглублении, взлетали вверх, сначала нехотя, потом, припомнив прошлое, начинали отчаянно подпрыгивать, стараясь дотянуться до опустевших веток, уцепиться за них, но, осознав тщету своих усилий, вновь апатично оседали на асфальт… Не слишком ли многозначительно?.. Не стихи, чай… Рита открыла глаза. Ну, поехали! Раз… Два… Три… Четыре… Она в очередной раз задела взглядом кольцо на потолке, копоть не копоть, но темная полоса бежала, описывая почти правильный круг, точнехонько над заостренными подобно свечкам, а вернее, венчающим таковые языкам пламени, головками шестидесятиваттовых лампочек, натыканных ровным рядком по окружности увешанного хрустальными висюльками бронзового чудища… если уж электричество оставляет такие отметины, можно себе вообразить, какой вид имели своды средневековых замков, да что замков, королевских дворцов, и не в средние века, а еще сто лет назад… Сто или больше? Поди вспомни, когда изобрели электричество, вернее, открыли его и научились использовать, вроде бы недавно, но вслед пришло столько всякого разного, радио, телевизоры, компьютеры, что все смешалось, цивилизация, в техническом ее выражении, разумеется, мчится так быстро, что интервалы между событиями смазываются, время сливается в единый фон, как деревья за окном скоростного поезда… Шесть… Семь… Конечно, потолок нуждается в побелке, совсем потускнел, побежали трещины, собственно, и обои не мешало бы заменить, поистерлись изрядно, да и не в моде теперь яркий крупный рисунок, огромные оранжево-желтые цветы на зеленом фоне, это двадцать лет назад за такими гонялись, из Москвы таскали, а нынче белые клеят, пресловутый евроремонт уже и сюда добрался, правда, Ереван город пыльный, и белизна эта ненадолго… Десять… Одиннадцать… И лак с паркета почти сошел, хорошо еще намазан по армяно-советской методе, на слой клея, как же он назывался, ах да, ПВА, поливинилацетат, кажется, так, по имени завода, где его делали, ныне покойного, хотя мелькнуло недавно где-то, вроде бы заработали потихоньку некоторые цеха, дай-то бог, среди такой разрухи… да, именно на клей, потому и не облез безобразно, как в казенных домах, но все равно потоньшал, и блеск пропал, неудивительно, двадцать лет есть двадцать лет… неужели так много? Нет, пятнадцать. Пятнадцать, шестнадцать… Да? Черт! Опять счет потеряла. Рита опустила ноги на старое одеяло, расстеленное прямо на паркете, жестковато, конечно, но ковер пришлось убрать, слишком жарко, и это еще только начало июля, что же тогда в августе будет?.. Она вытянулась и покосилась влево, на полированную поверхность нижнего отсека горки, отображавшую, хоть и смутно, ее распростертую на полу фигуру… Слово “распростертая” почему-то всегда тянуло за собой один и тот же стихотворный ряд: да, ты кажешься мне распростертой, и пожалуй, увидеть я рад, как лиса, притворившись мертвой, ловит воронов… Увы, время ловли миновало безвозвратно, расползлись все сети, сгнили силки, заржавели капканы, и не починишь, не сплетешь заново, какая уж тут ловля, ни один ворон клюва не разинет, ты только посмотри на себя! Лежа животика видно не было, но стоит сесть… Она села, и он тут же обнаружился, маленький, правда, не очень заметный, но… И ничего ты с ним не поделаешь, хоть брюшной пресс упражняй, хоть на диете сиди, собственно, и на диете не очень-то посидишь, вон Нара похудела, чуть сбавишь, и тут же щеки обвисают, и никакие кремы… Словом, возраст. Да, дорогуша! И непонятно, бороться с ним или отнестись философски… На квартиру, что ли, переключиться, хотя бы ее привести в порядок, коли уж себя не в состоянии? Удивительно даже, что не все женщины за сорок принимаются за ремонт, обои не платье, выбираешь без оглядки на формы, у стен, как известно, форм нет, не надо при примерке то ли с отчаяньем, то ли с отвращением констатировать, что любимые всю жизнь облегающие лифы уже не смотрятся, и подчеркивать талию смерти подобно… ну смерти не смерти, но стоять перед зеркалом не тянет, нет той былой приятности в мыслях, а хочется поскорее отвернуться, и стало быть, пора менять силуэт, переходить на вещи свободного покроя, демократическую униформу, те безразмерные мешки, которые всегда не выносила… Менять силуэт и прическу, увы, но факт, и волосы хорошо бы постричь, потому как поредели, и былую пышность им придавать все труднее, разве что мыть ежедневно, что и вредно, и лень, да и виски надо бы припрятать поглубже, начесать на них непроницаемые для взора пряди, дабы прикрыть седые корни, ведь вылезают проклятые в таком темпе, что красить не успеваешь, ходишь как чучело, единственное спасение — без очков не видно, а то при каждом взгляде в зеркало был бы маленький шок, и тогда конец, депрессия, болезнь тысячелетия, как они любят выражаться по поводу и без повода… Да уж, психиатры не теряются, пальма первенства опять у них, двадцатый век ушел у человечества на то, чтоб переварить Фрейда, а двадцать первый, видимо, пройдет в борьбе с депрессией… Неизвестно, впрочем, что хуже, депрессия или дальнозоркость… Очки Риту раздражали несказанно, они вовсе не нормализовывали зрение, все это басни окулистов, в действительности масса мелких дел становилась сущей пыткой, прочесть, например, напечатанные исчезающе малым шрифтом ин-
струкции на коробочках от лекарств было решительно невозможно (хотелось бы знать, кому они адресованы, если не пожилым, начинающим хворать людям, неужто молодым и здоровым, хотелось бы, да спросить некого), продеть нитку в иголку в очках оказывалось немногим проще, чем без ненавистных, вечно мутных, чем ты их ни протирай, стекол, за последний год у нее возникло к шитью отвращение, смешанное со страхом, что было и неприятно, и неудобно, раньше она себя в немалой степени обшивала, тем более что готовая одежда на нее никогда не садилась, приходилось переделывать, у всех юбок отпарывать пояс, сужать, то ли талия у нее была слишком тонкой, то ли таз великоват, словом, типично армянское телосложение… когда-то синоним женского. Да, испокон веку у женщин был тяжелее низ, а у мужчин перевешивала верхняя половина, вот и тянуло первых к земле, а вторых к небу, а теперь женские бедра сузились, плечи пошли вширь, и баланс нарушился, однако не настолько, чтоб поменять знак на противоположный, вот и болтаются современные дамочки между небом и землей. И за примерами далеко идти не надо… Женщин Рита знала неплохо. Да и мужчин… настолько, конечно, насколько женщина вообще в состоянии проникнуть в мужскую душу. Когда два года еженедельно пишешь очерки о самых разных людях, больших и маленьких, меньше больших, больше маленьких… Неизвестно, правда, насколько поверхностное журналистское общение позволяет узнавать людей, перед журналистом ведь все приосаниваются, как перед коварным глазком фотоаппарата, который может уродину сделать красавицей, но и с тем же успехом и вероятностью наоборот, приосаниваются, как бы внутренне причесываются, наводят блеск, и очень сложно делать не парадные портреты, а, так сказать, снимать скрытой камерой… И однако же ты более не журналист-ка, напомнила она себе, по крайней мере, не только журналистка. Ты — писательница. Слово-то какое нелепое! Просто язык не поворачивается выговорить… То ли поэтому, то ли потому что не привыкла, но вслух себя писательницей Рита не называла. Про себя, впрочем, тоже, несмотря на то, что опубликованную в “Литературной Армении” ее повесть даже отрецензировали в паре газет, местами хвалили, в основном ругали, однако не за стиль либо иные литературные качества, а за “искаженное отображение национальной психологии”, а такую критику можно скорее считать похвалой, Рита и считала, но думать о себе как о полноценном прозаике пока остерегалась, пусть и начала потихоньку царапать роман, еще не зная толком, о чем он будет… Собственно, о чем, она все же знала, суть задуманного грандиозного полотна исчерпывалась условным названием “Исход”, условным, поскольку словечко, увы, было уже прочно занято ветхозаветными романистами, правда, под историю другого содержания или, иначе говоря, процесс с обратным направлением, что, впрочем, неважно, занято, и баста, но суть будущего романа оно определяло, однако суть это ничтожно мало, почти ничего и даже излишество, потому что кто же в наше время пишет романы с сутью, пишут ни о чем, и, наверное, правильно делают, стоит ли себя утруждать, все равно читают только детективы, а в будущем, на которое рассчитывают наивные авторы “нетленок”, и на детективы охотников не найдется, поскольку вряд ли в том будущем, чьи контуры просматриваются в уже существующем, в какой песок ты от него голову ни прячь, настоящем, вряд ли кто-либо будет уметь читать, как только компьютеры начнут говорить, большая часть тех, кто еще знает алфавит, радостно его забудет…
Зазвонил телефон, он стоял неподалеку, на ближнем краешке журнального столика, и Рита даже не стала вставать, просто переползла по одеялу в ту сторону и сняла трубку. Голос был смутно знакомый, но сразу она не вспомнила, лишь когда собеседница назвалась, вообразились не вполне четкие очертания толстухи с вытравленными перекисью кудряшками и объемистой грудью, обтянутой чем-то невероятно безвкусным, чуть ли не с блестками.
— Я вот все думала, — тараторила предполагаемая толстуха, — стоит ли, потом решила, что лучше тебе знать (сразу пошла тыкать, хотя на брудершафт с ней никто не пил, болезнь армянского плебса, и не только его, общенародная, можно сказать, не удивительно, давно канули в Лету времена, когда в Армении существовала аристократия, фамилии княжеские еще, кажется, и сохранились, но самих князей след простыл, собственно, кто знает, как они друг к другу обращались, не импортированное ли это величание на “вы” и по имени-отчеству, римляне, например, даже с правителями были на “ты”, аве, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя… ненужные, в общем-то, эти мысли торопливо скользили по поверхности ее сознания, а там, в глубине, тревожно ворочалось бесформенное и безликое, не облеченное пока в слова предчувствие). Хуже нет, когда… — она сделала паузу, и Рита принуждена была спросить:
— А в чем, собственно, дело?
— Видишь ли, твой муж… — последовала еще одна многозначительная пауза, но на сей раз Рита не среагировала, и собеседница продолжила менее уверенно: — Я его встречаю в нашем дворе почти каждый день, а пару раз даже рано утром. А вчера с хлебом. Из магазина то есть. Не знаю, к кому он ходит, но родственников у вас тут по-моему нет, а то я и раньше б его видела…
— А где ваш двор? — спросила Рита машинально.
— На Орбели. Напротив госпиталя, большое восьмиэтажное здание, знаешь, наверное?
Рита промолчала.
— Если увижу, в какой он подъезд ходит, сразу тебе позвоню.
— Спасибо, — сказала Рита и положила трубку, не прощаясь.
Она посидела еще пару минут, скрестив ноги, потом поднялась. Сложила одеяло, старое, когда-то зеленое, а ныне местами выцветшее почти до белизны, местами порыжевшее от подпалин, на нем гладили много лет, пока не выбраковали окончательно, и теперь Рита стелила его зимой на ковер, а летом прямо на паркет, отметив для верности, чтоб не спутать и с полом в прямой контакт не входить, она была брезглива, внутреннюю чистую сторону булавкой, сложила, отнесла в спальню и сунула в шкаф, в самый низ, под висевшие на вешалках платья. Шкаф был новый, большой и странноватый, дверцы из идеально отлакированного натурального дерева даже с чем-то вроде резьбы, довольно лаконичной, правда, в основном вокруг узкого длинного зеркала, боковины и дно из ДСП, а задняя стенка и вовсе из двух листов раскрашенного под древесину картона, кое-как скрепленных пластмассовой полоской. Вылитый портрет современной цивилизации, блестящая поверхность, а дальше суррогаты, как не вспомнить многоуважаемый чеховский, наверняка из красного дерева, олицетворение добротного и основательного прошлого века… уже позапрошлого почти, без пяти минут, можно сказать, ибо что такое полгода, моргнешь, и нет… Единственным достоинством шкафа — не чеховского, а впрочем, наверняка и его — была вместительность, в него удалось наконец-то убрать всяческие юбки-блузки, разные и немало, поскольку Рита безоговорочно предпочитала их платьям, и, конечно, сорочки, свитера, брюки, да даже трусы и носки, прежде украшавшие собой спинки большинства стульев, это Риту вдохновляло, она любила порядок, вещам следовало находиться на отведенных им местах, может, одной из причин, по которым она не возражала против постоянного отсутствия Ишхана, проводившего в мастерской не только дни, но и вечера, была его безалаберность, ей претила его привычка скидывать одежду где попало, оставлять везде полные окурков пепельницы, делать наброски на листах бумаги, комкая их затем и бросая на пол. Дни, вечера, а нередко и ночи, широкая тахта в закутке, отгороженном от остальной студии, стояла изначально, потом, уже довольно давно, он отнес туда простыни, подушки, одеяло, словом, обзавелся постелью и частенько — когда случалось задержаться допоздна за работой или просто в компании приятелей, всякого богемного народа, непременно приправлявшего разговоры об искусстве алкоголем разного достоинства и потому в дом к Рите, не терпевшей пьянства, не вхожего — оставался в этой постели спать. Рита не задавалась вопросом, один он там или нет, давно осточертело, горбатого могила, может, и исправит, а перед бабником и она бессильна, бабник и на том свете будет поглядывать на ангелиц или дьяволиц, это как повезет. Так что по чужим дворам мог и не ходить, приводил бы к себе, даже удивительно, что не водит, лодырь ведь, лишнего шагу не сделает, видимо, подружка его в мастерской ночевать не желает, тоже лентяйка или любительница комфорта, там же грязь непролазная. Или просто гордячка… Неужели?.. Неужели Ира? Странное дело. Дом этот был Рите знаком, она брала как-то интервью у жившей там в полном одиночестве, и так случается, очень немолодой когда-то весьма популярной актрисы, горестно жаловавшейся на свою нынешнюю невостребованность, обычная история, если актеры-мужчины играют до глубокой старости, то для бедных женщин возрастных ролей почти не написано, женщины интересны миру лишь внешне, пока молоды и красивы, если красивы, а далее… Хороший дом, по советским временам, конечно, кооператив, большие комнаты, прихожая — можно кресла с диваном поместить, и кухня просторная, в общем, не чета ее черемушкинским хоромам… Ну и что? Там же полторы сотни квартир, почему обязательно Ира? И все-таки что-то ей подсказывало… может, просто поскольку она никого другого там не знала? Хотя… Ира все-таки одноклассница, не стала бы, наверное… Впрочем, особой близости между ними никогда не было, даже в школе, пусть и жили в соседних домах, а тем более после, в основном болтовня на улице, ведь родители, и ее, и Риты, адреса, в отличие от них самих, не поменяли, и так уж выходило, что они постоянно сталкивались, когда навещали мам и пап, обычно это случалось в сквере у памятника Сарьяну или на автобусной остановке напротив, ехать им надо было в одну сторону, наверх, Ире на Орбели, ей в Черемушки, вот и… Постоянно, конечно, не значит каждый день, и не каждый месяц даже, но два-три раза в год получалось, а это вовсе не так мало, если учесть, что большинство одноклассников она не видела со школы, многих, наверное, уже и не узнать… Как и ее самое… Она машинально бросила взгляд в зеркало, увидела дряблые мышцы, образовавшие довольно заметные складки на ребрах, и настроение испортилось окончательно.
Воду, естественно, уже перекрыли, и она умылась над ванной по собственной методике: зажала между коленями наклоненную под углом пластмассовую бутылку из-под минералки, еще ночью заполненную водой, успевшей потому согреться до состояния почти теплого, и потихоньку выпускала эту воду на руки, для чего постепенно увеличивала наклон. Удобный способ, правда, годились для такого употребления не все бутылки, слишком гибкие отпадали, выплескивали содержимое чересчур бурно. Можно бы взять патент на изобретение, подумала она мимоходом, но не улыбнулась. Попыталась вспомнить, когда видела Иру в последний раз. Не так давно, месяц, не больше. Та еще пожаловалась, что мать — отец, известный кардиолог, умер, как это нередко с кардиологами случается, от инфаркта несколько лет назад — отправилась в Лос навестить сына, а ей наказала ухаживать за цветами. “Представляешь, целый список составила, — говорила Ира своим низким голосом, с вечной своей чуть насмешливой интонацией, — что, когда и в каком количестве поливать. А я ведь кактуса от фикуса не отличу. И послушай ее, так надо чуть ли не по два раза в день сюда мотаться”. — “А ты перенеси их к себе, — посоветовала Рита. — Неизвестно ведь, сколько она там пробудет, да и вернется ли. Какой угодивший в Штаты армянин приехал обратно?” — “Во-первых, — возразила Ира, — она уже разок ездила и благополучно вернулась. Во-вторых, и такие армяне попадаются. Одна моя приятельница поехала, вышла там замуж, прожила лет пять, а потом заявилась домой. Да еще вместе с мужем. Тоже, кстати, наш, ереванский. В-третьих, я эти комнатные растения не выношу. Зачем мне кактусы, я сама кактус”. И выставила руки, задвигала пальцами, иголочки, мол. А руки ухоженные, в перчатках небось стирает, хотя не в перчатках дело, фактура, вон и фигура у нее как у спортсменки, хотя никогда она спортом не занималась, ходила, правда, в какую-то секцию в школе, но с ленцой, так, для общего развития, как она важно объясняла классе в восьмом, и понятно, слишком она высокого мнения о своем интеллекте, чтоб отнестись всерьез к какому-то спорту. “А в-четвертых, я собираюсь делать ремонт. Уже обои купила”. И разговор перешел на обои, еще на какую-то чепуху. Потом в автобусе, когда Ира уже сошла на своей остановке, Рита ехала и думала, что, может, и скорее всего, загостится тетя Ната надолго. Рита ее немножко знала, здоровалась, встречая иногда там, у дома, как ни мало они с Ирой общались, но, собираясь в старших классах небольшой компанией на так называемые вечера, чтобы поболтать и потанцевать, а может, просто поприжиматься друг к другу, единственный допустимый в те годы способ сексуальных отношений между школьниками, они нередко выбирали квартиру Иры, относительно большую, тетя Ната еще кокетливо всплескивала руками и сокрушалась, что никак не заведутся в доме подходящие пластинки, у нас одна классика, говорила она то ли смущенно, то ли гордо, чуть склоняя голову набок, словно прислушиваясь к своей арфе, была она арфисткой, такая редкая профессия, Рита больше никого, кто б на этом инструменте играл, не знала и гадала, глядя на нее, в каком качестве она заинтересовала отца Иры, ярого меломана и собирателя редкостей, как музыкантша или обладательница уникальной специальности. Конечно, была она не солисткой, работала в оркестре, собственно, арфа не тот инструмент, для которого пишут концерты или сонаты, даже странно, почему композиторы предпочитают одни струнные другим, сколько всего написано, например, для скрипки и виолончели, и так мало для альта и контрабаса, для последнего, кажется, и вовсе ничего, да и солирующих арфистов Рите слышать не доводилось. Так что тетя Ната скромно играла в оркестре. Сейчас она, конечно, уже не работала, то есть не работала она давно, а сейчас уехала, и вполне вероятно, что не вернется. И будет у Иры еще одна трехкомнатная квартира. Впрочем, квартира ей ни к чему, разве что место получше, а так у нее и своя фактически пустая. И чего, спрашивается, она сидит тут одна-одинешенька, к мужу не едет? Хотя неизвестно, зовет ли ее муж. Обычное теперь дело, уехал мужик на заработки и застрял, с женой не развелся, но кого-то там себе завел. На каждом шагу в Ереване такие жены, вроде есть муж, и вроде нет его. Как квартиры — якобы живут люди, а на деле пустые, стоит только посчитать вечером освещенные окна, и все станет ясно. Н-да… И что же, скажите на милость, теперь делать? Разводиться? Притвориться, что никакого звонка не было? Это можно, когда доноситель — гадкий маленький доноситель — неизвестен, неведом, голос в трубке, ну а если он отнюдь не бесплотен, а напротив, бездушен, то есть существо сугубо телесное, и эту телесность ты встречаешь по меньшей мере дважды в месяц, и она потребует у тебя отчета, если не громкогласно, то взглядом, сурово, как всемогущий боже, вопрошая: “Что ты сделала с тем, что я тебе даровала?”, а после твоего ухода повернется к товаркам и разведет руками, и жалостливо-презрительное шушуканье будет сопровождать каждый твой шаг по редакции, и поди объясни всей этой честной компании, что физического влечения к мужу давно не испытываешь, и тебе, в сущности, наплевать… ну может, не совсем уж и наплевать, но… Слушать не надо было, вот что! Сразу отрезать, мол, неинтересно мне, дорогуша, и не звоните больше, отрезать и дать отбой… Ага! Ну сейчас мы так и сделаем! Рита отставила джезве в сторону, сердито сдернула трубку с телефонного аппарата — она таскала его за собой по всей квартире, хотя длинный, змеившийся по коридорам провод все время назойливо лез под ноги — и неприветливо буркнула:
— Алло!
И однако то была не осведомительница.
— Ритуля, — сладко пропел голос редакторши, дамы неприятной во всех отношениях, кроме вокального, — у меня есть для тебя тема. — Она сделала паузу и торжественно объявила: — В опере нашли труп.
— Убийство? — удивилась Рита.
— Нет, нет. Инфаркт, инсульт, что-то в этом роде. Некий рабочий сцены, жил в театре, в какой-то комнатке под крышей. Семейная драма. Жена то ли умерла, то ли сбежала, дочь вышла замуж и перехала в Кировакан, в Степанаван, словом, куда-то в район, что-то стряслось с квартирой, деваться бедняге было некуда, и директор сжалился, разрешил ему жить в театре. Ну он и жил, и потихоньку спивался там, на чердаке. Представляешь? Пыльная каморка, пустые бутылки, мертвец. Да, еще включенный телевизор. Как в романе. Сделаешь?
— А с газетой что? — поинтересовалась Рита осторожно.
— Ну… Выходим, как видишь.
— Так, значит, нашлись деньги?
Редакторша помолчала. Потом неохотно призналась:
— Пока нет. Но типография еще печатает. В долг. Ну как?
— Ладно, — сказала Рита.
Веселенькие дела! Правительственную газету прикрывают за отсутствием средств. Финансы поют уже не романсы, а лебединую песню. В датском королевстве не то чтоб неладно, датское королевство дышит на ладан. Королевству пора взять себе девизом фразу “не хлебом единым”, не девизом, а вместо той строки в бюджете, которая подразумевает зарплаты всяким интеллигентам и иным лишним людям, собственно, на практике это уже претворяется в жизнь, по полгода не плачено бюджетникам, а то и больше. Впрочем, Риту это не очень задевало, кладбищенские, как он сам мрачно выражался, доходы Ишхана к государству отношения не имели. Ну вот! Смолчишь, и все скажут: это потому что деньги муженек в дом несет, кормит, поит, одевает! Хотя вовсе не в заработках Ишхана дело, жила же она с ним и в те годы, когда вел он существование поистине богемное, пил, терял разум при виде каждой юбки и… И творил. Заказов не было, какие заказы могут быть в эпоху соцреализма у авангардиста, так он раздаривал статуи приятелям на дачи, словно какие-нибудь копеечные сувениры. А она работала. И все терпела. Даже не столько ради дочери, как всем объясняла, сколько ради… А ради чего, собственно? Не важно, терпела, и все. А теперь? Теперь и Гаюшка выросла, уже сама замужем, не сегодня завтра бабушкой сделает, не на внуков же будущих ссылаться. А зачем, собственно, ссылаться? Чего ради мириться с очередными его гастролями, не может и на старости лет угомониться, пятьдесят человеку стукнуло, а все девочки интересны, и добро бы девочки, а то позарился на ровесницу жены! Хотя это еще неизвестно, это все, дорогуша моя, домыслы, может, бегает он к восемнадцатилетней красотке, что в наше время не проблема, не семидесятые, чай, годы, когда без предложения руки и сердца ни к кому не подступиться было. Так что все это фантазии твои… Да? Рита отодвинула телефон, встала, пошла в комнату, вытянула из-под письменного стола заполненную почти доверху корзину для бумаг, перевернула ее, отставила в сторону, присела на корточки и стала разворачивать скомканные листы. Наброски большей частью походили на ребусы, но ее не покидало ощущение, что вчера, когда они валялись еще на столе, она взглянула мимоходом, и показалось, будто мелькнуло нечто знакомое… Ага! Вот… Она разгладила лист и всмотрелась. Конечно, опознание моделей Ишхана труд нелегкий, но не всегда непосильный, тем более, когда есть масса ракурсов, фас, профиль, сбоку под углом, снизу… Лепить, что ли, собрался? Она вернулась в кухню с набросками в руке и, убирая со стола, меланхолически на них поглядывала, в итоге вместо того чтоб полностью увериться, стала все больше сомневаться. Нет, в качестве вещественного доказательства сие произведение искусства не годилось, и вообще ни на что не годилось, коли уж оказалось в корзине. И однако, почти одиннадцать. Она снова смяла лист, бросила его в мусорное ведро, открыла холодильник и начала исследовать содержимое кастрюль и коробок, которыми он был заставлен.
— Как ты думаешь, что я сегодня видела во сне? — спросила Ира, потягиваясь. — Ничего не думаешь? Нечем думать? Эх ты! Камеру. Нет, не тюремную, можешь так не таращиться, а ту, другую. Ну венец творения богов от электрофизиологии. Только не притворяйся, будто не знаешь, что это такое. Не знаешь? Ох и дура же ты! Это просто-напросто деревянная клетка размером два на два и еще раз на два, посреди которой торчит громоздкий агрегат, именуемый стереотаксической установкой. Иными словами, дыба, на которой какое-нибудь несчастное животное, в нашем случае кошку, растягивают и пытают током. Туда же, в эту самую камеру, напихана масса маловразумительных для неспециалиста… и между нами, для большинства специалистов тоже!.. приборов, как-то: осциллограф, стимулятор, усилитель… Да ты меня не слушаешь! Что погрузило тебя в столь глубокую задумчивость, жирафа? Хочешь знать, что именно делают с животными, конкретно, кошками? Смотри, не пожалей о своем любопытстве, Жорж Данден! Так вот, сначала кошку наркотизируют, потом, когда она уснет, укладывают на операционный столик животом вниз, закрепляют в станке, потом разрезают кожу на спине, отделяют мышцы, вскрывают позвоночник, отламывая костными щипцами кусочки позвонков, далее препарируют нервы, а вернее, корешки… Не нравится? Ладно, молчу, молчу! Тем более, что после препаровки спинной мозг заливают вазелиновым маслом и оставляют злополучное животное в покое. На время, конечно. Дают нервам отдохнуть, чтобы потом уже взяться за стимулятор и пустить ток. И главное, нередко случается, что… Что ничего не случается. В смысле, не получается. Что-нибудь барахлит, задели корешки, пошли наводки, то-се, и в итоге несчастную просто выбрасывают на помойку без всякой пользы для науки. И вовсе я не садистка, и всегда меня от этого мутило, при каждом эксперименте я проклинала день, когда, возомнив, что предопределено мне… только не спрашивай, кем!.. пойти по ученой части, поперлась на биофак. А этот виварий! Вечно барахлящая вентиляция, вонища, кошки тощие и толстые, пойманные на улице, а иногда и домашние, украденные, случалось, что сданные хозяевами… Все равно откуда, конец один. Оставь надежду всяк сюда входящий… И не только кошка. Входишь и думаешь: ну неужели мне придется заниматься этим живодерством, вивисекцией, как оно изысканно именуется в художественной литературе, до конца своих дней? Да-да, конечно, до пенсии, но я не оговорилась, ведь старость и есть конец дней, дальше ведь уже не дни, а так, сумерки… Как бы то ни было. Деваться же некуда, не в школу же идти кочевряжиться перед оболтусами, которым глубоко плевать и на тебя, и на биологию твою дурацкую, разве что когда до размножения дойдет, начнется глупое хихиканье… хотя хихикали мы, нынешние давно это все превзошли… Вот так. И надо же, теперь вдруг лаборатория приснилась! Да нет, жирафа, какая там наука, воображение одно, это в университете, в смысле, пока учишься, взаимосвязи, закономерности, развитие и прочая, прочая. Предмет в целом, так сказать. А потом выясняется, что сей предмет в целом состоит из миллиона крохотных предметиков, на каждый из которых кто-то потратил целую жизнь. Миллион жизней никому не известных ученых, которые копались годами, изучая, допустим, как влияет на потенциалы гамма-нейронов спинного мозга какой-нибудь гормон. Ты знаешь, что такое нейрон, жирафа? Нет, конечно, откуда администратору пусть даже преуспевающей гостиницы знать про нейроны с их потенциалами. Скучища, доложу я тебе. Все наперед известно, предполагаемый результат, как пишут в исследовательских планах. И никому не нужно. То есть теоретически, конечно, необходимо, еще один, как красиво выражаются, кирпичик и так далее, но практически… Люди открытия делали, настоящие, а не для диссертаций, и что? Вот, например, Гельмгольц. Ты знаешь, кто такой Гельмгольц? Нет? Вот видишь! К тому же время гельмгольцев миновало, современная наука — это просто муравьиная куча… Черт возьми, сигареты кончились! На всякий случай Ира пошарила в ящике приткнутого к прикрытым простыней книжным полкам кухонного стола, не обнаружила ничего, кроме вилок, ножей и прочих острых предметов и махнула рукой. Выходить было лень, да и Мукуч мог заявиться в любую минуту, и она вернулась на диван к журнальному столику, на котором стоял ее завтрак, кружка кофе и бутер-брод с копченой колбасой, собственно, кофе в кружке оставалось меньше трети, да и бутерброд был наполовину съеден, поскольку она перемежала свой монолог откусыванием и отпиванием. Монолог, ибо речь ее за отсутствием другого собеседника была обращена к портрету, одиноко висевшему на матово-белой стене напротив, иначе говоря, к себе, поскольку портрет изображал не кого-либо, а самое Иру, правда, узнать ее было нелегко, разве что глаза и волосы, и то, в основном, цвет, глаза зеленые, а волосы темно-медные, а вообще-то фигурировавшее на достаточно живописной или, выражаясь точнее, красочной картине существо с запрокинутым безукоризненно овальным ликом и растянутой на полхолста шеей напоминало одновременно о Модильяни, Плисецкой и зоопарке, лично Ире больше о последнем, почему она и окрестила свое художественное отображение жирафой. И однако портрет занимал почетное место, поскольку Ишхан был художником довольно известным, можно даже сказать, модным, хотя в сущности художником он не был вообще, он был скульптором и в качестве последнего вполне умел добиваться сходства, а вернее, был вынужден это делать, ибо его клиенты пеклись, в первую очередь, о тождестве дорогостоящей копии с оригиналом, и лишь неоплачиваемое творчество позволяло ему свободно отдаваться вдохновению, малюя — не высекая либо отливая в бронзе, поскольку это обошлось бы, во-первых, не в пример дороже, а во-вторых, требовало куда больше времени — малюя друзей (почему бы не врагов?) в виде полуфантастических галлюцинаторных порождений, или, если прибегнуть к его собственной терминологии, порождений того, что он высокопарно называл духовным зрением. Пользовалось ли его духовное зрение недоброкачественными очками? Или, проницая оболочки в виде кожи, мышц, костей и прочей бутафории, оно видело суть вещей и людей? Подобные вопросы Ира задавала только себе, затевать дискуссии на этот счет с Ишханом она почитала занятием бессмысленным, собственно, она и себе вопросов не задавала, она отлично понимала проблемы художников, весь последний век пытающихся как-то отличиться от предшественников, что у них получалось не лучшим образом — а что делать? Что делать художнику после Леонардо, Боттичелли и Эль Греко? Если какие-то недоделки и нашлись, этим воспользовались импрессионисты и Ван Гог. А что оставили скульпторам Микеланджело, Роден и?.. И кто? Никто. И не потому ли скульпторов за последнюю пару тысячелетий образовалось по сравнению с художниками так мало, что древние греки и их римские подражатели уже заполнили нишу до отказа? Словом, бедный Ишхан. Так что критические замечания она держала при себе, она просто повесила жирафу на стену и сдружилась с ней, во всяком случае, нередко беседовала с ней мысленно, а иногда, забывшись, и вслух, тем более что вести душевные разговоры ей было особенно не с кем, круг ее общения, некогда обширный, как арена цирка, суживался с каждым днем, превращаясь в закуток, пятачок, лоскуток, более того, деформировался, включая в себя всяких случайных людей и извергая тех, кто пребывал в нем изначально, по законам дружбы и родства. Начало положил брат… хотя нет, первой отчалила сестра, не очень, правда, далеко, в Москву, находясь посему в пределах досягаемости в отличие от брата, которого Ира не видела уже лет семь. Братишка, младший и нежно сестрами любимый, вроде бы никуда не собирался, да женушка, царевна-лягушка, лягушачьей кожи, правда, после замужества не скинувшая, но по повадкам и запросам точно крови царской, уговорила сыграть — из чистого любопытства, разумеется — в американскую лотерею, то бишь, розыгрыш “грин-карт”. Ире розыгрыш представлялся таковым в первоапрельском смысле слова, и каково же было ее удивление, когда вдруг… Супруги взяли да и выиграли. Нет, перебираться в Штаты они не собирались, но разве не дико иметь возможность получить вид на жительство во всепланетном раю и отказаться его иметь, иметь просто так, на всякий случай? Потом выяснилось, что пресловутую зеленую карточку заочно не выдают, да и очно, чтобы ее заполучить, надо прожить в государстве с молочными реками и кисельными берегами энное число лет. В итоге парочка, а точнее, семейка, детей, естественно, не бросили, отправилась зарабатывать право на уже выигранные блага, иными словами, повкалывать немного на американский рай. И что за странная такая случайность, что в лотерее этой выигрывают только здоровые люди и возраста самого подходящего, не такие молодые, чтоб начать там учиться, а готовенькие, с образованием, и в то же время не то чтоб близкие к пенсии, Ира знала и других таких счастливчиков, все как на подбор, колесо фортуны умело остановиться в нужный момент. Короче, в итоге все устроилось ко всеобщему удовольствию, брат, кандидат наук, делал анализы в какой-то лаборатории, невестка, в прошлой жизни филолог, удачно перевоплотилась в страхового агента, дети ходили в школу, американское общество пополнилось четырьмя новыми членами, двое из которых уже исправно платили налоги, ну и Ире время от времени перепадала сотня-другая долларов — посылаемых непременно с оказией, потому как в Армению испокон веку все пересылается не по почте и не через банки, а при посредничестве надежных людей, — долларов, которыми с ней, как с единственным неблагополучным, застрявшим на пустеющей, как подмываемый подземными водами аварийный дом, родине членом семьи делилась мать, пару месяцев назад уехавшая, возможно, и не навсегда, к сыну. Неблагополучие Ирино, было, впрочем, относительным, в материальном смысле уж точно, ведь ей посылал деньги и Давид, не говоря о гостинице, платившей вполне исправно немалое жалование, а сейчас, ставши на ремонт, выложившей наличными шестимесячное содержание, благодетельнице, в самые холодные и темные годы поставлявшей свет и тепло, даже горячую воду, кормившей, обогревавшей и позволявшей сохранять независимость. Да! Ира ничего ни у кого не просила, ни у брата, ни у Давида, тому даже намекала, что вполне в состоянии прокормить себя, тем более теперь, когда Гришик в Москве, пусть оплачивает учебу и недешевую московскую жизнь сына, а она обойдется, но тот упорствовал, все надеялся, что рано или поздно она передумает, поедет к нему, никак не хотел себе признаться, что за всеми ее отговорками прячется одна и та же простенькая истина: если женщина любит, ей и на Шпицбергене не холодно, и на необитаемом коралловом атолле не одиноко, а коли она без конца отнекивается, объясняя, что нечего ей в германском университетском городке делать, некуда пойти и не с кем словом перемолвиться, то… Бедный Давид! Как он переживал, оказавшись в те холодные-голодные годы почти что на иждивении у жены, того, что ему платили в университете, не хватало б и на утренний кофе, он даже курить бросил, она курила, а он бросил, и какая была радость, этот контракт, “поеду, осмотрюсь, устроюсь и вас вызову”, но она доказала, что мальчик должен доучиться, как-никак девятый класс кончает, а потом… Хотя, конечно, не только в Давиде дело. Любовь, не любовь, можно подумать, она кого другого обожает. А в чем? Ее нередко спрашивали, почему она кукует тут в одиночестве, когда у нее муж в Европе, брат в Америке, и она отвечала: “Мне и здесь хорошо”. Так ли? В конце концов, должен ведь кто-то и в Армении остаться, не могут же все уехать, как в том невеселом анекдоте насчет объявления в ереванском аэропорту: “Улетающий по-следним пусть выключит свет…”
Раздался громкий стук в дверь, без сомнения Мукуч, горе-работник, почему-то не желавший звонить, а молотивший в дверь кулаком размашисто и зло, как боксер по груше, собственно, злым его не назовешь, напротив, человек он был веселый и даже благодушный, просто мастер никудышный, Ира позарилась на дешевизну, брал он более чем недорого, а на евроремонт она не тянула, вот и вляпалась и теперь разве что не подправляла за ним с кистью, не подправляла, но по пятам ходила и тыкала в огрехи, сама она была по натуре перфекционисткой, каждый угодивший в эмаль волосок или плохо сходившиеся края обоев вызывали у нее почти физическое страдание, а подобных, как почти радостно говорил Мукуч, мелочей, хватало, и на каждую у этого лобо-тряса находилось оправдание, обои толком не состыковывались, потому что стены кривые, проглядывали небрежно заделанные трещины на потолке, так латекс некачественный, никак не удавалось пригнать трубы в кухонной мойке, понятно, что попались бракованные, о неровно ложившемся кафеле в ванной Ира уже не спрашивала, она мечтала только о том, чтобы кафеля хватило, потому как сколько купить, высчитывал Мукуч, а оценить его арифметические способности Ире предоставился случай совсем недавно, но, впрочем, как раз вовремя, уже собираясь в магазин за линолеумом, она вдруг осознала, что ее немаленькая кухня, если судить по определенной Мукучем площади, кажется какой-то черемушкинской каморкой. Перемерив собственноручно длину и ширину, она обнаружила, что халтурщик ее потерял где-то четыре квадратных метра, еще час, и она купила бы ни к чему не пригодный кусок отнюдь не дешевого товара… Впрочем, гостиная, где она сидела, выглядела неплохо, белые обои, которые она искала битый месяц, были такой фактуры и рисунка, что казалось, будто стены кожаные, из лоскутков, наподобие модных недавно, а может, еще и теперь, сумок, у нее самой такая лежала, большая и тяжелая, к тому же пестрая настолько, что летнего платья к ней не подберешь, разве что однотонное, зеленое… удачно вспомнила, надо его найти и надеть, а то с этим ремонтом ходишь, как… Стук повторился.
— Иду, — крикнула она, допила кофе и встала.
В маршрутке было жарко, как в аду. В аду? Сравнение выглядело неприлично избитым, и Рита быстро подобрала другое: как на кухне тридцать первого декабря, не сейчас, конечно, а когда топили. Тоже не слишком удачно. И не настолько жарко. В духовке? То-то и оно, ей никогда не давались метафоры, сравнения и прочий поэтический ассортимент… Ох-ох! Она терпеть не могла эти душегубки — маршрутки, конечно, а не духовки, в прежние времена не садилась в них вовсе, но теперь деваться было некуда, давно отжившие свое автобусы и троллейбусы, одышливо пыхтя и отвратительно скрипя всеми своими несмазанными сочленениями, ползли в гору медленно и трудно, как задержавшиеся на белом свете старики, к тому же мало их, горемык, оставалось, и ходили они редко, не то что маршрутки, те выскакивали из-за поворота буквально ежеминутно, норовили юркнуть в любой просвет, а на остановках буквально отжимали друг друга от тротуара, сражаясь за пассажира с риском для жизни. Естественно, не своей. Конечно, изобилие это при близком знакомстве оказывалось обманчивым, одно дело центр, до него можно было добраться на каком угодно номере, однако если ехать дальше, особенно в нестандартном направлении, то ждать приходилось довольно долго. Но на Прошяна отсюда из иных видов транспорта шел разве что трамвай, и хотя останавливался он недалеко, метров двести, не больше, предугадать, когда вяло дребезжащий, разболтанный, пусть и относительно прохладный, вагон выкатится из-за угла, никому не было дано, и потому она села в лихо подкатившую прямо к ней маршрутку и не жалела, что села, хотя взмокла сразу, по спине между лопатками струйкой потек пот, и блузка прилипла к телу. Зато не успела она пристроить на коленях свои вещички, сумку плюс целое полиэтиленовое хозяйство, три пакета, нет, четыре, как шустренький микроавтобус уже проскочил подъем, задержавшись на минуту перед светофором у арки входа в метро, почти сплошь заставленной металлическими цилиндрами, из которых торчали заморенные жарой розы и гвоздики на длинных, как телебашни, стеблях, и, проехав мимо теснившихся к бровке тротуара торговок, восседавших за горами абрикосов и вишен, свернул на Баграмяна. Мелькнул переулок, где, по преданию, торговали уже иным товаром, Рита, правда, собственными глазами этого не видела, но наслушалась по самые уши разговоров о собирающихся тут ежевечерне чуть ли не толпами девочках разного возраста и достоинства, ценой от двухсот драмов до ста долларов, стодолларовые, впрочем, на углах не стояли, тут уже фигурировали машины, мобильники, сутенеры и мадам, все честь по чести, так, во всяком случае, утверждал один из клиентов Ишхана, имевший отношение к милиции. Вернее, к полиции, теперь же их именуют полицейскими, во всяком случае, официально… Маршрутка между тем свернула на Прошяна и покатила мимо длинного ряда шашлычных, фасад одной из которых сиял аж зеленым мрамором, Рита только головой покачала, хотя это еще ничего, домик одноэтажный, и полированная, напоминавшая цветом недурного качества нефрит поверхность не вы-глядела заплаткой, а то в последнее время появилась новая мода — облицовывать кусок стены вокруг витрин магазина или окон ресторана мрамором, автором этой совершенно идиотской идеи наверняка был некто с купеческой натурой, первый, но не последний, подражатели объявились моментально, полюбуйтесь, неуважаемые сограждане, какой у нас размах, и не успели сограждане оглянуться, как на розовом туфе многих зданий стали красоваться разноцветные мраморные нашлепки. И никто не вмешивается, всяк творит, что взбредает в голову, как сюзерен в феодальных владениях, собственно, и на городском уровне те еще номера выкидывают, вот взяли да и спилили ветви наголо, буквально превратили в столбы все деревья на Абовяна, излюбленном горожанами месте прогулок, единственной старой улице, которую бы пешеходной зоной объявить, а не тень на ней полностью ликвидировать, хотя какие пешеходы, нынче миром правят автомобилисты, пусть в Ереване машин меньше, чем в советское время, все равно, командуют те, кто за рулем… Вышло нечто вроде каламбура, Рита даже удивилась, она и в этом жанре была не особенно сильна… А в чем ты сильна, спросила она себя строго, коли ни в чем, так зачем бумагу марать?.. На Прошяна движения почти не было, и она едва успела вынуть платок и промокнуть лоб, как, проскочив мимо длинного, изрядно поосыпавшегося, местами вплоть до полного обнажения ржавых прутьев, железобетонного забора, прикрывавшего зеленую низину, откуда торчала макушка высотки, в недавнем прошлом российского посольства, раскаленная хлеще, чем разогретый на все три точки утюг, машина затормозила у “лечкомиссии”, как в народе издавна и по сей день называли бывшую больницу Четвертого главного управления Минздрава. Рита собрала свои пакеты и полезла наружу.
В первый момент после смены режима движимые революционным порывом новые власти лечкомиссию ликвидировали, но довольно быстро восстановили, правда, не в прежнем виде, а без бывших льгот, и те пациенты, которые в ее сферу входили, там и остались, утратив, однако, привилегии, пожалованные им демонтированным советским государством, вот и отец Риты, некогда причисленный к элите в качестве так называемого персонального пенсионера, продолжал значиться в списках, хотя уже лет десять, как все персональные пенсии отменили, собственно, это случилось почти сразу после того, как он эту самую персоналку оформил, и потому ни одним из обещанных (не в очень большом количестве) благ попользоваться не успел, разве что поликлиникой. И теперь вот стационаром. Впрочем, “Скорая” доставила его сюда не в соответствии с местом приписки или прописки, а просто больница в тот день дежурила, или как это у них называется… Рита прошла по узкой асфальтированной дорожке вдоль балконов ко входу в на диво прохладный и совершенно пустой вестибюль — никаких церберов, вообще никого, поднялась по мраморной лестнице, покрытой стоптанной ковровой дорожкой, на третий этаж и свернула направо, в широкий коридор, куда выходили двери палат.
Она толкнула дверь, и, как каждый раз, сердце чуть екнуло, но она сразу увидела мать, пристроившуюся с мятой вчерашней газетой на малоудобном куценьком стульчике у открытой настежь балконной двери, и успокоилась. Отец вроде бы дремал, но когда Рита, свалив свой немалый груз прямо на кровать, поманила мать в коридор, открыл глаза.
— Ну как ты? — спросила Рита.
Отец неопределенно повел рукой, comme ci, comme ca, мол, sosolala, скорее второе, поскольку во французском был неискушен, зато по-немецки немного кумекал, ибо в школу пошел до войны при соответствующем вероятном противнике.
— Ладно, — сказала Рита, не дождавшись ничего более вразумительного. — Спрошу Гаянэ.
Отец скривился.
— Да что она понимает, дуреха, — проворчал он.
— Ну, к профессору зайду. Обход был?
— Завтра.
— Завтра и зайду.
Отец согласно кивнул и закрыл глаза.
— Я все выяснила, — сообщила мать, выкладывая банки и свертки из Ритиных пакетов на старый, напоминавший о советском общепите фанерный с металлическими ножками стол, заставленный всякой утварью, как-то: эмалированные тазики, пластмассовые тарелки, маленькая алюминиевая ка-стрюлька, джезве, кофейные чашки, стаканы и прочая, прочая. Там же стояла крохотная кустарная электроплитка, на которой кипятили воду для чая, согревали еду, ну и варили кофе, конечно, хотя больному ничего такого не полагалось.
— Ну?
— Опять творог! Зачем столько? Папа еще позавчерашний не доел. Скиснет ведь. Кто есть будет?
— Ты.
— Я творога не ем, — возразила мать.
Знаю, хотела сказать Рита, не ешь, потому что дорого, но удержалась и вместо этого заметила:
— Так то дома.
— Не я же больна.
— Неважно.
— Как это неважно, — начала мать, но Рита ее перебила:
— Что ты выяснила?
— Двадцать лечащему врачу, тридцать профессору. Это, конечно, самый минимум.
— Минимум?! — возмутилась Рита. — Папа, между прочим, по госзаказу проходит. Ему положено бесплатное лечение.
— Врачам с сентября зарплату не выдают, — напомнила мать.
— А тебе выдают?
— Ну… Пенсию еще более или менее приносят, — сказала мать честно.
— И сколько она у тебя? Двадцать долларов?
— Семнадцать. — Мать подумала секунду и добавила: — С половиной.
Считала она, несмотря на свои семьдесят с небольшим, быстро, собственно, с чем, с чем, а с арифметикой у нее всегда был полный порядок, хотя преподавала она историю, предмет, на первый взгляд, от математики далекий, на первый, потому что на второй видно сходство, наша эра, до, положительные числа, отрицательные…
— Семнадцать с половиной у тебя. И столько же у папы. Сколько получается всего? Тридцать пять?
Мать не ответила, только вздохнула.
— Еще за свет надо заплатить. Четыре тысячи.
— Здрасте! Эти четыре тысячи с меня содрали в первый же день! Пусть поищут. Деньги или того, кто их прикарманил. Так и скажи.
— Попробую.
— Пятьдесят долларов, говоришь… — Рита задумалась.
Мать помолчала, посмотрела с ожиданием, потом сказала:
— Если у тебя нет, я займу.
— Где это ты займешь?
— Где-нибудь.
— Да? А как возвращать будешь?
— Ну а что же делать?
— Да не давать! Просто-напросто!
— Как это? — испугалась мать.
А вот так, хотела было ответить Рита воинственно, но промолчала. Не умеют армяне жить по средствам или хотя бы близко к тому. Послушаешь, как они ноют, мол, обирают везде, на родительское собрание в школу сходишь, одни цветы с бонбоньеркой уже ползарплаты, а посоветуй им пойти без, так взовьются!… Да что собрание, к подруге или родственнице, видишь ли, не заглянешь на чашку кофе, потому что с пустыми ведь руками не пойдешь — а почему не пойдешь? Или купи там цветочек, розу одну, так нет, обязательно букет. И главное, чем меньше заработки, тем больше букеты, такие стали сооружать, величиной с автомобильное колесо (и, кстати, мятые, словно по ним ездили!), не букет, а клумба, и цена соответствующая, а посмотришь, как в дни экзаменов дети к школе тянутся, непонятно, или бенефис примадонны какой, или Бирнамский лес, ну не лес, версальские парки с места снялись. И откуда, спрашивается, деньги? На букеты, на бонбоньерки, на тряпки, наконец? Последний вопрос мучил Риту давно, еще в стародавние советские времена, когда получала она вполне приличную по тем понятиям зарплату, она диву давалась, глядя, как какие-то, к примеру, девчонки из бухгалтерии, не моргнув глазом, покупали с рук свитера за четыреста рублей и туфли за двести. Откуда брались подобные суммы? Это так и осталось для нее тайной, и теперь, когда почти никто вокруг зарплаты не получал, и все тем не менее каким-то загадочным образом жили, она вновь ломала голову, пытаясь понять, как же это выходит. Правда, иногда… Вот в данном конкретном случае: двадцать долларов с пациента, и если хотя бы пять больных в месяц на врача в отделении наберется, то доктор концы с концами сведет. Даже если кто-то заартачится, большинство все равно раскошелится… А за что, спрашивается, ожесточилась она вновь, ну за что?! Голая комната, даже постели нет, один матрац да подушка без наволочки, хочешь простыни, плати или свои неси, из дому, питание больничное отменили, лекарства приходится самому покупать, да еще мухлюют, в больничную аптеку посылают, где все на треть дороже, чем в городе, ухода, естественно, никакого, родные присматривают, если, упаси боже, санитарка понадобится или сестра, за каждый раз, когда она нос в палату сунет, в карман бумажку, да что же это такое! Да, еще деньги за свет! Четыре тысячи, в одной палате за год столько света не пожжешь! Вымогатели!.. Но и злясь, она понимала, что и сама волей-неволей будет в эти игры играть, заплатит, как миленькая, никуда не денется, не будет же на мать перекладывать, а переубедить ту никак невозможно, собственно, и самой ей было неловко, ну как не дать, когда смотрят на тебя с ожиданием и явно дают понять… какое дают понять, нынче все открытым текстом, скажут, и глазом не моргнут, нет, она сознавала, что никоим образом не отвертеться, просто пятидесяти долларов лишних у нее не было, конечно, у Ишхана найдутся… поэтому она и злилась, в сущности, медики не виноваты, что их так подставили, более того, Нара, приятельница ее, говорила, что врачам приходится оплачивать стирку тех же простынь, например. Оплачивать из собственного кармана, в который государство вот уже полгода даже подаяние, иначе не назовешь, класть не желало или не могло, и если б не надо было просить у мужа именно сегодня… Правда, это еще не сегодня. Хотя отцу стало лучше, он уже вставал и ходил по палате, но держать его в клинике собирались до конца следующей недели, понятно, больница у них полупустая, что неудивительно, цепляются за тех, кто уже сюда попал, по собственной воле или против, “Скорая” привезла… Рита на секунду задумалась, ходили слухи, что врачи в больницах платят “Скорой”, чтоб везли больных именно к ним, интересно, правда ли… Хотя какая разница…
— Найду я деньги, не переживай, — сказала она матери. — А что завтра принести?
Выходя, она столкнулась в дверях с Гаянэ, палатным врачом, странноватой молодой женщиной, сверх меры рассеянной, необыкновенно суетливой и экзальтированной в большей степени, чем ей, по мнению Риты, при ее специальности подобало. Одним словом, персонаж. Прототип. Рита только поздоровалась, в более тесное общение вступать не стала, памятуя о реплике отца, вместо того мысленно вписала докторшу в роман и тут же вычеркнула. С медициной она была знакома слабо, как, впрочем — и увы, — с большинством других сфер человеческой деятельности. И хотя множество честных тружеников от литературы с образованием более чем средним и интеллектом еще более посредственным, да и опытом отнюдь не разнообразным, храбро живописали художников и геологов, академиков и шахтеров, инженеров и артистов, Рита, то ли будучи более требовательна к себе и своему царапанию-корябанию (слова “творчество” она стеснялась), то ли менее одарена, чем мэтры, интуитивно постигавшие премудрости чужих профессий и образа жизни, описывать то, чего не знала, не могла, не осмеливалась. И потому не только о медицине, знатоками которой воображают себя люди, не ведающие о разнице между головным и костным мозгом и полагающие копчик внутренним органом, но и просто о больничной жизни, знакомой всякому если не с позиции пациента, так посетителя, писать не бралась, ее ужасала мысль, что кто-то, хотя бы та же Нара, прочтет ее откровения и начнет неудержимо хихикать, обнаружив в какой-нибудь трагической, да и даже не обязательно таковой, а самой обычной сцене явные, с точки зрения врача, нелепости и несообразности. Вообще с профессиями персонажей была сущая беда, она ведь очень слабо представляла себе повседневность, скажем, физика, кинорежиссера или обыкновенного инженера, даже учительница была для нее лицом полузагадочным, поскольку с тех пор, как мать ушла на пенсию, заявив, что сил ее нет с современными детьми управляться, а единственная — в силу постоянных затяжных семейных ссор с долговременным отбытием на жительство в родительский дом, и к большому сожалению, поскольку и сама она была лишена братьев и сестер, о чем всегда сокрушалась, — дочь Гаюшик окончила десятый класс, нынешние школьники казались ей сущностью абсолютно непознаваемой, и соответственно, преподаватели, которые с ними управлялись, выглядели персонажами почти мифическими. О личностных проблемах и речи нет. Двоюродная сестра Риты, собственная родная двоюродная сестра, вот уже полгода, с момента, когда обрадованная нечаянной удачей, каковой ей публикация в нетолстом, но все же литературном журнале казалась, Рита, не подозревая о последствиях и потому не озаботившись заблаговременной подготовкой достаточно весомых контраргументов, подарила ей номер со своей несчастной повестью, с Ритой не разговаривала вовсе, сочтя злонамеренными искажениями своего облика и натуры те изменения, которые привнесла в ее характер и внешность коварная кузина, описав ее (как она считала) в качестве одной из трех героинь, нарочно сделав некрасивой и неумной. Между нами, красотой особой она никогда не отличалась, а что до интеллекта, то человек, наделенный хоть кое-каким умишком, не стал бы дуться из-за воображаемого вредительства, ну поди объясни, что для одушевления персонажа, отрицательного в том числе, его следует наделить черточками, взятыми из жизни, и если героиня, как и ты, приводит все свои поступки в соответствие со странной системой примет, к примеру, выходя из дому для любого даже самого незначительного действия настороженно озирается по сторонам и, обнаружив в радиусе трехсот метров соседку с верхнего этажа, обладательницу, по ее мнению, “дурного глаза”, воздерживается, так сказать, от излишних телодвижений, это еще не значит, что надо отождествлять себя с ней всецело, и даже любовь к давно вышедшему из моды джазу не дает повода… если на то пошло, Рита ей польстила, наделив талантом, усадив за рояль и “научив” импровизировать, в то время как милая сестрица касалась клавиш только раз в неделю, вытирая пыль… а впрочем, в романе выведена была вовсе не она, вообще никто конкретно, но Рита не умела довести до ее сознания и сознания прочих обиженных тот факт, что механика писательства, ее, Риты, во всяком случае, совсем иная, сначала задумывается персонаж, а потом уже он наделяется чертами реального лица или лиц, а не наоборот, берется сестрица, и вокруг нее нанизывается повесть. Так или иначе, но семейный скандал почти парализовал ее фантазию, и теперь, подбирая детали биографий и расписывая повадки героев, она только и делала, что прикидывала, не заденет ли кого, ей не хотелось ссориться с людьми, тем более близкими, она этого не любила, предпочитала отношения если не добрые, то хотя бы ровные, без перепадов, берегла время и нервы, свои и чужие, да и просто старалась быть деликатной, в том-то и дело, никогда она не высказала бы некрасивой женщине в лицо своего мнения о ее наружности, отлично знала, как это ранит, но на бумаге выходило совсем другое, даже против ее воли, словно рука голове не повиновалась. Да, хорошо бы взять в прототипы лицо совсем постороннее, вроде того рабочего сцены, что умер в театре в каморке под крышей. История была подходящая, жена ушла, давно, видно, имела в мыслях, но дожидалась, как хорошая мать, пока дочь не выйдет замуж, выдала и через месяц уехала в Россию, в Ростов, кажется, не суть важно, и конечно, потребовала квартиру разменять или продать и долю ей выделить, на покупку жилплощади, понятно, тоже ведь человек, пристроилась там у дальних родственников, но не навсегда ведь, вот муженек квартиру и продал, половину выслал бывшей супружнице, а остальное пропил, проел, словом, потратил, в опере ведь с зарплатой те же проблемы. Вот его бы и в роман! И однако Рита не только ничего не знала о том, что делают рабочие сцены, но и с оперой знакомство имела почти шапочное, не ее это был жанр… ну и что, можно ведь в драмтеатр действие перенести, подумала она и снова усомнилась, театр она знала неплохо, но только из зала, что там, за кулисами, представляла себе слабо… Нет, не пойдет. А что пойдет? Вот и топчешься, как Буриданов осел, уже неделю в середине третьей главы, пора выводить очередной персонаж, да некого… И как это люди придумывают столько характеров? Вот Сименон, например. Сотни романов, тысячи героев! И мест. С местами тоже была беда, еще похлеще, по задуманному сюжету героям следовало разъехаться по разным царствам-государствам, а поди опиши страну, куда ты в лучшем случае ездила туристкой, взгляд направо, взгляд налево, тут собор, там дворец, в Чехословакии вечером в девять все окна темные, потому что рабочий день начинается в шесть, и это все, что о тамошней жизни знаешь, собственно, и этого не знаешь, теперь ведь не советская власть, может, нынче чехи до десяти спят, да и не уезжают армяне ни в Чехию, ни в Словакию, нетипично это, а едут они в Штаты или в Западную Европу, пролезают правдами и неправдами, кантуются годами в лагерях для беженцев, была у Риты такая знакомая, подруга подруги, проболталась в Дании аж несколько лет, выслали, вернулась, прожила полгодика и обратно, поехала с какой-то группой в Германию, оттуда еще как-то пробиралась, как именно, непонятно, Рите она свои секреты выкладывать не стала, но в итоге добралась-таки и опять в беженках числится. И все это не одна, а с малолетней дочерью, успевшей подрасти и доучиться там же, в лагере, до старших классов. Персонаж? Да, конечно, но как ее, эту Данию описывать, если ты ее и краешком глаза не видела? Ей-богу, лучше фантастику писать! Но и с той у Риты не заладилось, был у нее опыт, давно, еще в перестроечные годы, написала она роман. Получилось все случайно, начиталась материалов о сталинских художествах, тогда шли такие публикации валом, начиталась и как-то задумалась над тем, что не было в те времена ни сопротивления, ни героев, одни жертвы и меж ними никого, кто пытался бы не по материалам слепленного из доносов и самооговоров уголовного дела, а в реальности противостоять тому, что свершалось. Не считать же героями тех же вчерашних убийц-большевичков, как только подходила их очередь, стремительно кидавшихся вылизывать задницу самому удачливому из компании, или истеричных фанатичек, писавших, что они и в лагерях строят коммунизм. Пустовало свято место, ну что за страна такая, что за народ, тираноборчеством и не пахло, даже обидно, неужели так-таки никого? И Рите захотелось этих несуществующих героев придумать, а придумав героев, она была вынуждена придумать и тиранию, и страну, в которой действие происходило, так что получилась в итоге то ли антиутопия, то ли просто утопия, во всяком случае если сравнить ее персонажи с историческими. Написав роман, она отправила его в московский журнал, так, наудачу, по почте, и через пару месяцев получила письмецо из редакции, где после снисходительных похвал ее стилю и фантазии вопрошалось, не грозно, а вполне, видимо, искренне, почему это ей взбрело в голову теперь, когда время фиг в кармане миновало, описывать сталинизм не прямо, а опосредованно, и напоследок давался совет взять соответствующий сюжетец и изобразить тридцатые или там сороковые во всей их красе. Рита хотела было ответить, объяснить, что роман ее вовсе не о сталинизме, а о тираноборчестве, да и не может она живописать годы, в какие не жила и даже не планировалась, поскольку мать ее посещала тогда детсад, а папа начальную школу, но, поразмыслив, решила, что в увлеченной разоблачениями стране ее абстракции неуместны, и смолчала, понадеялась дождаться момента, более подходящего. Еще раз-другой после того она пыталась роман пристроить, но ей неизменно указывали, что не время иносказаний нынче, а когда время неиносказаний наконец прошло, выяснилось, что сюжет ее более не актуален. Возможно, за пределами сверхполитизированной России у нее и были бы шансы, но пересечь эти пределы шансов не намечалось никаких, и она смирилась, упрятала рукопись в дальний ящик стола и только иногда перечитывала для собственного удовольствия. Да, неловко даже признаться, что ей нравилось перечитывать собственное творение, может, потому что придуманные ею герои были настоящими мужчинами, в ее представлении, конечно, хотя не только ее, недаром роман читали и нахваливали все ее знакомые женщины, а мужчины воротили нос, Ишхан во всяком случае, иногда Рите казалось, что он чуть ли не ревнует ее к ее персонажам. Иногда ей хотелось взять и написать продолжение, но сознание того, что никто этого печатать не будет, останавливало ее, и хотя крутившиеся в голове новые перипетии истории уже уводили действие от аналогий с недавним прошлым, она подозревала, что особых шансов увидеть свет у ее фантазий все равно нет, ибо был у ее произведения крупный и к тому не подлежащий исправлению недостаток, ее больше занимал не сюжет, даже не создаваемый мир, что для любителя этого жанра поважнее сюжета, нет, увы, ее интересовали характеры, отношения, психология, что издателей, почему-то воображавших, если судить по их продукции, массового читателя фантастики эдаким инфантильным полудебилом, воспринимающим только детские сказки сиречь фэнтези, жанр плоскостной, черно-белый по содержанию, хоть и пестро размалеванный внешне, должно было скорее отпугивать. Словом, печальная эта история послужила ей уроком, и она зареклась впредь придумывать несуществующие государства. Да, но чтоб описывать существующие, следовало изучить их досконально, прожить в каждом лет эдак по двадцать, и даже при подобном маловероятном раскладе души иностранцев остались бы для нее закрытыми, она была уверена в этом априори, наверное, литература вообще не для нее, и однако, ей нравилось писать, что, кстати или некстати вспомнила она, само по себе признак дурной, так, по крайней мере, утверждал один знакомый ей по институту литератор, доказывавший, что удовольствие от процесса написания получают только графоманы, для профессионала же это труд тяжкий и малоприятный…
Между тем, одолев кусок Прошяна и спустившись через Конд вниз, она оказалась возле авиакасс, у сквера, в примыкавшей к проспекту части которого разместилось летнее кафе. Столики расположились в соблазнительной тени, а поскольку пот уже обильно смочил подмышки Риты, презрев разрекламированные усилия чудо-дезодоранта с якобы двадцатичетырехчасовым действием, она, поколебавшись минуту, перешагнула узенький газончик, условно отделявший кафе от улицы, и села на ажурный пластмассовый стульчик, стоявший почти вплотную к бассейну маленького, но шустрого фонтана, упругие струи которого рассеивали в воздухе прохладную водяную пыль. Официантка в мини-юбке и на каблучищах, больше смахивавших на котурны, явилась сразу, положила на стол меню, Рита глянула и немедленно пожалела о своем необдуманном поступке, чашка кофе стоила столько же, сколько стограммовый его пакетик в магазине, обо всем остальном и думать не стоило, минимальная порция мороженого почти доллар, один из пятидесяти необходимых, бог с ним, с мороженым, хотелось пить, но минеральная… В конце концов Рита заказала чашку кофе и стакан сока, отхлебывала нервно, машинально прислушиваясь к разговору за соседним столиком, молодая женщина жаловалась другой, себе подобной, что отвела ребенка поступать в первый класс, так директор сразу потребовал пять тысяч, ремонт, мол, надо делать, в классах уже штукатурка сыплется, вашему же может на голову, а коли денег жалко, так ступайте, дамочка, в другую школу… Рита повернула голову, женщины были одеты более чем прилично, собственно, если уж зашли в кафе… Да, времена изменились, в кафе одни женщины, сидят часами, коктейли, непременная сигарета в пальцах… Когда-то, и не столь уж давно, мужчин в Армении было больше, чем женщин… А теперь? Теперь, когда мужчины остались не у дел, исчезло производство, и не только оно, по сути, существование не прекратила одна торговля, но ведь все торговать не могут… Хотя ощущение именно такое, что торгуют все, в лавочках, на ярмарках, на рынках, в собственных квартирах, везде, но это, наверное, все-таки видимость, кто-то есть и за пределами этого всеобщего базара. И чем такому заняться? Довольно долго сохранялось неустойчивое равновесие, мужья ездили на заработки, кормили семью, словом, были, хоть и не было их, казалось, еще немного, и все наладится, отсутствующие вернутся, однако постепенно многие пустили там, где временно подвизались, корни, помаленьку забрали своих, но немало нашлось и таких, кто оторвался с концами, оставив жен с детьми или без, подтолкнув их к вынужденной независимости, необходимости зарабатывать на жизнь, стать опорой семьи. И ведь стали. И опорой… вот еще замечательная тема, и название готовое, “Кариатиды”… хотя опорой женщины были всегда, пусть и в ином смысле… И опорой, и независимыми… Но одинокими. Собственно, независимость неотделима от одиночества, чем независимей человек, тем он более одинок, а абсолютная независимость предполагает и абсолютное одиночество… Хотя некоторые умеют так устраиваться, что и волки, и овцы, и даже пастухи — все довольны! Ох уж эта Ира! Вот кого надо вывести в качестве персонажа, и не просто отрицательного, а злодейки, ходячей чумы, Мефистофеля в юбке, да еще и уродиной сделать, кривоногой с большущим носом и рыбьими глазами… Впрочем, надо блюсти меру, перестараешься, и никто не узнает, а если не узнают, зачем ее выводить тогда… Да, вот что значит писательство! Очерк ведь штука бесполезная, одна только правда и ничего, кроме правды, а художественный вымысел позволяет свести счеты с кем угодно… И однако перед тем, как сводить счеты, не мешало бы удостовериться… Нет, так жить нельзя, надо с этим делом разо-браться. Рита подозвала официантку, та мигом прискакала, положила на стол небольшую папочку или книжечку, такой теперь модус, счет в корочках, от нескромных взоров, так сказать, оставят, а сами стыдливо удаляются… Рита заглянула в папочку и обомлела. Усомнилась на секунду, а вдруг плохо помнит, меню-то уже тю-тю, потом сжала кулаки, но заставила себя расслабиться, стоит ли, из-за ста драмов… сто тут, сто там… И однако она положила на стол тысячную, покрупнее, чтоб принесли сдачу, в твердой решимости никаких чаевых не давать, тем более что процент за обслуживание был уже аккуратно вычислен и к счету приписан, но, приняв сложенные купюры, сразу считать не стала, и не зря, потом, уже перейдя улицу, взглянула и увидела, что официантка наделила себя чаевыми без ее вмешательства. К счастью, отошла она уже довольно далеко, так что возвращаться и скандалить поленилась, тем более что надо было спускаться в подземный переход, многие давно уже перебегали сверху, лавируя между машинами, но она нарушать правила не любила, уличного движения во всяком случае, потому просто напомнила себе в очередной раз, что здоровье дороже, и вообще у нее есть проблемы посерьезнее, сунула мятые бумажки в сумку и пошла к остановке.
— Опять у тебя дверь не заперта, — сказал Ишхан. Ответа не последовало, впрочем, он и не собирался его дожидаться, а защелкнул замок, окинул взглядом прихожую, пустую, с ободранными стенами, только несколько пыльных бумажных мешков с цементом и банки с красками в углу, отметил, что ремонтные работы на той же стадии, что вчера, и прошел в комнату. — Да еще и голая сидишь, — добавил он, узрев Иру.
— Я не голая, — уронила Ира меланхолично. — Я в купальнике.
Она действительно была в ярком бикини сине-зеленой расцветки, замечательно гармонировавшей, а точнее, контрастировавшей с цветом ее волос. Трусики крошечные, а лифчик почти символический, но она ничего от почти полного отсутствия одежды не теряла, наоборот, вполне могла б и еще что-то скинуть, ходить топлесс, как на европейских пляжах…
— Не стой столбом! И не глазей на меня. Что тебя так потрясло? Жарко же. Я где-то читала, что в Бразилии даже старухи разгуливают по улицам в купальных костюмах.
— В Бразилии да, — согласился Ишхан, устраиваясь в ближнем к дивану кресле. — Но не в Ереване.
— А жаль.
— Так внедри, — посоветовал Ишхан. — Походишь, походишь, глядишь, и другие начнут.
— Фигушки, — фыркнула Ира. — Тут даже шорты внедрить невозможно. И сандалии. Сам ведь мучаешься в эту жарищу в брюках и туфлях.
— Менталитет, — сказал Ишхан внушительно.
— Предрассудки, — возразила Ира.
— А может, эстетика? — прищурился Ишхан. — Ноги у нас волосатые. Да еще кривые. И потом, если думать только об удобствах, можно и перестараться. В Бразилии ходят в бикини, а какие-нибудь папуасы и вовсе голые.
— Воображаю себе, — сказала Ира. — Идешь по проспекту, а вокруг толпа, и все нагишом. Животы висят до колен, дряблые груди до пупа, тощие и длинные, бывают такие, чтоб поместить в лифчике, скатывают рулончиком. По бокам складки в несколько слоев. Сами горбятся, задницы колыхаются…
— А мужчины все узкоплечие, — подхватил Ишхан, — коротконогие и пузатые.
— Да еще с вялыми мужскими атрибутами, — добавила Ира, — которые болтаются при ходьбе. Туда-сюда. Шлеп-шлеп.
— Точно, как у Гринуэя, — заметил Ишхан. — Ты “Бурю” видела?
— Не привелось.
— Модная штука. Эстетика безобразия.
— Эстетики безобразия не существует. Это нонсенс.
— Почему нонсенс?
— Потому что у человека есть чувство прекрасного. Но чувства безобразного нет. Не предусмотрено физиологией.
— А как ты назовешь… ну эту самую эстетику безобразия?
— Антиэстетикой, — сказала Ира безразлично. — Или просто безобразием. Без всякой эстетики.
— Злая ты сегодня. Что случилось? Опять Мукуч напакостил?
— Напакостил бы, да не успел.
— В каком смысле?
— Прямом. Я его впустила и пошла за сигаретами. Через улицу и обратно. Вернулась, а он уже в дверях. С восторгом на лице и очередной легендой на устах. Жена, мол, позвонила, брат ее приехал, надо бежать.
— И побежал?
— Ну а как же!
— А может, и правда приехал?
— Может. Из Подмосковья, без уведомления, года два не был, но даже позвонить не сообразил.
— Да ладно, не стоит из-за этого трепать себе нервы.
— А я и не треплю. Наоборот, рада отдохнуть денечек от этого обормота.
— А чего тогда злишься? Хотя тебе причины не надо.
— Конечно, — согласилась Ира насмешливо. — Эдакая злая ведьма. Почему только, милый друг, ты около своей доброй жены не сидишь, а тут кантуешься?
— А я люблю злых. С ними веселее. И потом, как доказал Булгаков, ведьмы неплохо выглядят. И летают к тому же. Не говоря уже о расправах над критиками, что для человека моей профессии первое дело.
Ира рассмеялась.
— Трепло ты, Князь, — сказал она скорее одобрительно. — Знаешь, из-за чего я разозлилась? Крутили тут по ящику, вот только что, повтор какой-то передачи. Про Окуджаву. И вообрази себе, начинает Окуджава петь, спел куплет, потом его убирают за кадр, в кадре появляется некто и начинает излагать какую-то байку из жизни барда. На фоне его же пения. И так всю передачу. Просто слов нет.
— Это они у твоих любимых европейцев переняли, — усмехнулся Ишхан, вытаскивая из нагрудного кармана рубашки сигареты. — У них теперь модус такой. Я там насмотрелся. Делают документальный фильм про балерину, допустим. Поднимет она разок ногу, опустить уже не дают, режут. А дальше показывают, как она гримируется и одевается, потом раздевается, почти догола, между прочим, снова одевается. На велосипеде ездит, рыбу ловит или там цветы в саду подрезает. Но только без балета, это лишнее. Разве что порассуждают, какая это классная штука, жизни без него нет. Или видел я однажды фильм про Каллас. Пускают запись, ноты три-четыре, потом снижают звук, чтоб она своими трелями не мешала, и принимаются рассказывать ее биографию. Потом на фоне арии расписывают, как она эту арию божественно исполняла. Это ж для народа. А народу на пение наплевать, ему куда интереснее про ее роман с Онассисом. Эти журналисты просто беда, я тебе скажу. Чума какая-то. Мало нам критиков было, которые всю жизнь считали, что наши картины только повод для их писанины. Картины, музыка, книги… Так теперь еще хлеще!
— Да?
— Ей-богу! Представь себе, я уже стал скучать по нормальным всяковедам, что они, бедные, делали, ну напишут какое-нибудь предисловие…
— Бредисловие, — сказала Ира.
— Как? — Ишхан усмехнулся. — Это у тебя ничего вышло. А как насчет послесловия? Слабо?
— Ослесловие, — ответила Ира немедленно. — Хотя это не всегда так, попадаются и неплохие, я их обычно читаю, именно послесловия, а то они, знаешь, вечно норовят в предисловии изложить тебе содержание книги. Правда, теперь ничего такого не стало, видно, неохота издателям критиков кормить.
— Вот они и вымерли. И даже жаль немножко. По крайней мере, они свой предмет знали. А эти журналисты воображают, будто бог создал Вселенную для того, чтобы они красовались на экранах или за экранами, о ней рассказывая. Причем не про Вселенную, а про свои впечатления о ней. Не всей, конечно, о каких-то деталях. Частностях. Каких именно, им же решать. Все решают они. Самодовольства невпроворот. Три статуи в сквере увидят или пару репродукций в журнале, уже считают себя вправе рассуждать о скульптуре и живописи.
— Ладно, не заводись!
— Легко сказать!
— Легко, — согласилась Ира. — А что делать?
— Ничего. Ничего не поделаешь. В прошлом веке книги читали и ходили на выставки, а теперь и образование, и культура — все с экрана. Мировоззрение формируется телевидением. А кто на телевидении? Шантрапа.
— А где не шантрапа? — спросила Ира, подбирая под себя ноги. — Ты на политиков посмотри. И не только наших. Вообще. В принципе.
— Демократия. Лучшая форма общественного устройства, которую смогло придумать человечество, как выразился кто-то великий, Черчилль, по-моему.
— Такое человечество хорошо бы в речке утопить. Как котят. А демократия — это миф. Термин. На самом деле эту систему следует называть мажоритократической.
— Все равно ничего лучшего не придумаешь.
— Почему же?
Ишхан поглядел на Иру с любопытством.
— Ты можешь предложить что-то другое?
— Элементарно. Надо ввести избирательный ценз. Не имущественный, конечно.
— А какой? Возрастной? Исключить сосунков и маразматиков…
— Не то, — возразила Ира. — Старики тоже, знаешь, разные бывают.
— А?..
— Интеллектуальный.
— В этом нет ничего нового, — заметил Ишхан меланхолично. — Люди с образованием выберут себе подобных, и получится технократия. Собственно, и теперь выбирают людей образованных. Как правило. А что толку?
— А я не об образовании говорю, а об интеллекте. Существует же такое понятие, как КИ. Надо усовершенствовать методы его определения, а потом просеивать избирателей на его основе.
— Тогда в выборах будет участвовать меньшинство. А что с большинством делать? В речке топить?
— Зачем же топить? Пусть себе продолжает смотреть телевизор. Может, и программы станут лучше.
— Для улучшения программ надо ввести ценз не для избирателей, а для работников телевидения.
— Хорошая идея, — согласилась Ира невозмутимо.
— Боюсь только, что большинство перестанет смотреть телевизор.
— А куда оно денется? Книжки, что ли, читать начнет? Так и это не беда.
— Больно ты умная!
— Кому больно? — осведомилась Ира.
— Мне.
— А чего ты тут сидишь? Сидел бы дома. Безболезненно.
— Скучно после такой умной… — сказал Ишхан, глядя на нее и думая, что все это, конечно, хорошо, но тянет его сюда не из-за разговоров, поговорить и с Ритой можно, во всяком случае, иногда, но разве может Рита сесть так, в позу лотоса почти, скрестив стройные на диво ноги, и выгнуться еще, как кошка. Или пантера, Ира скорее пантера, а шея какая, посадка головы… А как она двигается! Только сиди и смотри, оторваться невозможно. Особенно после того, как поездишь по Европе… Господи, да как это им удалось! Как и кто сумел убедить женщину наплевать на свою наружность, по существу, разрушить ее естественные инстинкты?! Женщина, которая не стремится быть красивой, не хочет нравиться, увлекать, обольщать! Абсурд! Хотя чему тут удивляться, что мы сеяли, то и пожали, результат естественного развития постмодернистских идей, эстетика безобразия в ее прикладном варианте.
— Рита вовсе не дура, — сказала Ира. — Может, зануда немножко. Но не дура…
И ведь действительно Рита зануда, подумала она, если честно, не покривив душой, то неглупа, но зануда в самом деле, а видишь, какую повесть накатала. Удивительная штука это писательство, кажется, что слово оно и есть слово, кто хорошо говорит, тот и писать должен суметь, возьми ручку да собственные же речи и запиши, ан нет, сколько остроумных, искрометных людей говорят — заслушаешься, а написать ни строчки не могут. Да что там болтуны, полно ведь блестящих журналистов, иногда от статьи не оторвешься, до того бойко, но кто и когда видывал, чтобы журналист до хорошей прозы дописался, прозаики до журналистики дописываются, это да, но чтоб наоборот… Хотя вот Рита же дописалась. Правда, тут немного иначе, статьи у нее как раз скучные, сплошное морализаторство, язык бледный, как пойманный с поличным убийца… хотя таким языком никого не убьешь, разве что в сон вгонишь, да не вечный, а самый обыденный, каким спят перед телевизором уставшие на работе люди, а что до чувства юмора, так в момент его раздачи всевышним Риточка, видно, в отъезде была. И что? Странное дело, повесть как будто кто-то другой писал, откуда-то и стиль взялся, и язык, и даже ирония появилась, хотя Рита и ирония не менее несовместны, чем гений и злодейство. Ирония, даже блеск. У этой унылой посредственности! Да? А не завидуешь ли ты ей, Ирина? — спросила она себя, возразила, что было б чему завидовать, но потом призналась себе: да, завидую. Потому что обнаружился божий дар не во мне, а в ней. И что толку, что ее муж не при ней, а при мне, и выгляжу я моложе, и вообще я и красивее, и умнее… -ее, -ее, а что толку? Умрешь, и через десять лет никто не вспомнит… да что умрешь, о том, что красивая была, уже через пять лет никто не догадается, об уме тоже можно еще при жизни забыть, если “посчастливится” дожить до старости, не условной, по циферкам, а настоящей, судить о красоте строений по развалинам могут только археологи, но не в этом дело, а в том, что все преходяще, и следа после себя не оставишь иначе, как что-то создав. А зачем, собственно, оставлять след, что за странные мысли тебя, Ирина, посещают, ты же не Юлий Цезарь, чтоб в двадцать три года, да пусть даже умноженные на два, тревожиться из-за бессмертия, бессмертие — забота мужская, во всяком случае, сотворенное бессмертие, а наш удел — отраженный свет, сияние Беатриче или Моны Лизы, подобное лунному. Так что же, упиваться существованием жирафы? Конечно, Ишхан не Леонардо, но кто знает? Сколько развелось знаменитых художников, которые толком рисовать не умеют, ляпают краски на холст как попало, может, даже закрыв глаза или повернувшись спиной. А Ишхан не только скульптор, но даже и рисовальщик неплохой, это факт, так что неизвестно, сделают еще из жирафы великое творение, объявили же гением Модильяни, и теперь его подружка Жанна красуется в музеях… Но нет, не хочу! А кто тебя спрашивает, чего ты хочешь? Да и никому не ведомо, войдет ли Ишхан в историю как художник или скульптор, может, скорее, в качестве мужа Риты?..
— На твоем месте, Князь, — сказала она, — я бы держалась за Риту покрепче. Талантливая она у тебя.
— Зачем мне ее таланты, — усмехнулся Ишхан. — Я сам талантливый. Двух гениев на семью многовато, а? Как считаешь?
И не поймешь, шутит или нет.
— А почему ты небритый ходишь? — спросила вдруг Ира. — Горячей воды, что ли, нет? Так электробритву купи. Или подарить тебе?
— Мода теперь такая, — сказал Ишхан, проведя машинально рукой по щеке.
— Фи! — произнесла Ира выразительно.
— Естественная реакция. Наш ответ Чемберлену, — туманно пояснил Ишхан, откликаясь скорее на собственные недавние мысли.
— То есть?
— Прекрасный пол стал выглядеть отталкивающе, вот сильный и ощетинился. В прямом смысле слова.
— Ну-ну! — Ира приподнялась и заглянула в большое зеркало, повешенное низко над приземистым комодом.
— Это к тебе не относится, — сказал Ишхан торопливо. — Это я вообще.
— Понятно. Прекрасный вообще, а сильный в частности? Несоответствие вышло. Пожалуй, завтра я встречу тебя непричесанной, ненакрашенной и в старых тренировочных штанах Давида.
— Склонность к авторитарности женщину не украшает.
— Какая авторитарность? — удивилась Ира. — Свободный выбор.
— Завтра приду бритый. Обещаю.
— Сделай одолжение. Нет-нет, не притрагивайся ко мне. Терпеть не могу, когда колются.
— Ск-котина! — буркнула Рита, подобрала упавшую на пол тряпку, которую, протирая стол, непостижимым образом обронила, и сердито швырнула ее в мусорный ящик, пробормотав вслед: — Чтоб ты провалилась!
Непонятно было, впрочем, адресована ее реплика тряпке или себе, в по-следнее время она нередко испытывала хотя и минутную, но самую настоящую ненависть к тому неуклюжему существу, каким становилась, провозившись на кухне несчастных пару часов и ухитрившись при этом устать до изнеможения, до того, что слезы наворачивались на глаза, неуклюжему, неловкому, ронявшему все подряд, бившему без конца чашки и тарелки, чего прежде с ней почти не случалось, протиравшему один перепачканный шкафчик, чтобы тут же пролить какую-нибудь дрянь на другой, да вот сию минуту, перед тем как за тряпку взяться, дрогнула рука, и яйцо, вместо того чтоб попасть в фарш, оказалось на столе. Иди убирай. Начинала невыносимо ныть спина, заставлявшая мыть посуду поэтапно, сводило пальцы рук, не говоря уже о почти не отпускавшей нудной боли в шее, левом плече, иногда груди, и это болело даже не сердце, чтобы можно было хотя бы свалить свои болячки на окружающих, на нечуткое к себе отношение, на всяческие мелкие беды, на саму жизнь, наконец, нет, ей докучал всего лишь вульгарный остеохондроз, так, во всяком случае, утверждал доцент-невропатолог из клиники, где работала Нара, и причин не верить ему Рита не находила, тем более что и кардиограмма ничего не показывала. И если б еще все ограничивалось неполадками телесными! Но нет, время от времени она ловила себя на том, что забывает имена и названия, хуже, прочитав книгу, через месяц уже не может толком вспомнить ни сюжета, ни героев, ничего в голове не держится, даже собственные речи, иногда она принималась, как это свойственно людям немолодым, рассказывать во второй, если не третий раз ту же историю, хорошо еще дочери, впрочем, неизвестно, чужой мог и не остановить ее нетерпеливым “ты мне уже об этом говорила”, а просто пропустить рассказ мимо ушей, подумав при этом: “ну склеротичка”…
Она в последний раз заглянула в кастрюлю, надвинула крышку, до того момента приоткрытую, уменьшила огонь и села, но тут же снова встала и отдернула с распахнутого окна занавеску. Жара на кухне стояла невыносимая, собственно, и на улице тоже, хотя время было уже вечернее, та пора, когда начинает дуть обычный для летнего Еревана ветер, не прохладный, конечно, а горячий и пыльный, но все же приносящий хоть какое-то облегчение, но сегодня и ветра вроде не намечалось, и даже сквозняка никак не образовывалось, несмотря на то, что Рита открыла все окна и раздвинула все занавески, какие имела. И это в первых числах июля, в очередной раз подумала она безнадежно… впрочем, жара началась раньше, давно, еще… Когда она ходила на “Реквием” Моцарта? Двадцать восьмого мая, кажется? Билеты были почти дармовые, сто драмов, и народу набилось столько, что было совершенно нечем дышать, после концерта они с Гаюшик еще посидели в летнем кафе напротив, взяли мороженое, холодный сок, но легче все равно не стало. Жуткое лето! Хотя и в прошлом году, помнится, было не лучше. Глобальное потепление в действии? Правда, уверяют, что под этим грозным термином подразумевается всего лишь градус в столетие, но ведь раньше подобной жарищи не бывало… Или просто она стала более к жаре чувствительна, к жаре, к холоду, вообще к погоде. И не только к погоде. В юности ведь смены времен года не замечаешь вовсе, настала весна, и ладно, можно сменить пальто на плащ, да, именно так, главное, что волнует, было б тряпок в достатке, и движения природы позволяли демонстрировать то шубу, то сарафан, а вернее, себя то в шубе, то в сарафане, остальное просто приложение, это после сорока начинаешь замечать почки на деревьях, следишь за тем, как они медленно набухают, потом постепенно разворачиваются в малюсенькие ярко-зеленые листочки… А абрикосовый цвет? Двадцать лет она не подозревала, что невдалеке от их дома растут абрикосы, совсем недавно вдруг увидела белые, сплошь усыпанные цветами ветки низко, прямо перед собой… Собственно, в юности вообще ничего вокруг не видишь, внешний мир смутен и расплывчат, он лишь средство, источник ощущений, настолько сильных, что первичными кажутся они, а не мир, который их порождает. Даже когда влюбляешься или воображаешь, что влюблена, тебе более интересны собственные чувства, нежели тот, кто их вызывает…
Наконец повеяло прохладой… это гипербола, возникло лишь едва осязаемое движение воздуха, но увы, сгустились сумерки, надо было включать свет, а следовательно, задернуть занавески, чтобы не налетели комары. Что за диво, еще пару лет назад комаров в Ереване, можно сказать, не существовало, а тут вдруг развелось неслыханное количество, и жалили они препротивно, укусы чудовищно чесались, вздувались, даже изъязвлялись и не заживали месяцами, на полуголых детишек во дворе страшно было смотреть, тощенькие ручки-ножки в сплошных маленьких кругленьких рубцах, Рита подозревала, что противомалярийные мероприятия прекращены, ведь в начале века — и не только, до самой войны — в Армении водилась малярия, о чем она знала из первых рук, от деда, всю жизнь страдавшего от печеночных расстройств, последствий зловредной лихорадки, водилась и даже в избытке, но потом исчезла, санитарно-эпидемиологическая служба в советское время функционировала неплохо, и комаров, видимо, уничтожали в зародыше, а теперь и эту работу забросили, как многое другое, и насекомые расплодились, скоро, глядишь, и малярия появится… Впрочем, тут уже пошли домыслы, теоретизирование, может, и у комаров, как у туберкулезных бактерий, появились новые сверхживучие разновидности, и бочку на эпидемиологов катить не стоит… И однако занавески придется задернуть. Не жарить же котлеты в темноте. Хотя чего их жарить, неизвестно, появится ли Ишхан, ей так и не удалось его поймать, в мастерской трубку не брали, домой он не заходил, и теперь Рите уже и не хотелось, чтоб он пришел, она предпочитала оттянуть момент решительного объяснения, поскольку ясного представления о собственных намерениях у нее пока не сложилось. Скандалить просто так, ради самого скандала ей не улыбалось, собственно, это было не в ее привычках, она никогда не поднимала шума, хотя поводов к тому случалось немало. Конечно, скажи ей кто-нибудь, как все обернется, она молча вздернула бы голову и удалилась — тогда, в самом начале, при первом знакомстве, а вернее, до того, как оное знакомство состоялось. Произошло это образом довольно-таки необычным, в Москве, правда, тогда она ездила в столицу часто, и не она одна, ездили все, массово, так что достать билет на самолет было делом многотрудным, хотя рейсы следовали друг за другом с промежутком чуть ли не в час, ездили к друзьям, дальним и близким родственникам, просто в гостиницы, тогда дешевые, хоть и малодоступные, точнее, совсем недоступные, если не уметь, как это туманно формулировалось, находить подход, ездили, гуляли, некоторые по театрам, большинство по магазинам, собственно, мимо магазинов никто не проходил, она в том числе, куда же деваться, одеться ведь тоже было надо, и, чем выкладывать фантастические суммы на месте, она предпочитала за те же деньги съездить в Москву и наряду с прочим проехаться по универмагам. “Ядран”, “Лейпциг”, “Польская мода”, так, кажется… И с Ишханом они познакомились в магазине, не “Польской моде”, конечно, а в книжном на тогдашнем проспекте Маркса, там, где “Метрополь”. Человеческая память — штука ненадежная, многое спуталось, стало смутным, словно время — это туман, скрадывающий детали и цвета, но вроде магазинчик был целиком или наполовину букинистический, двухэтажный, и наверху продавали альбомы, много роскошных альбомов, дорогих, больше одного не купишь, и Рита рассматривала сикстинские фрески Микеланджело, или нет, все-таки скульптуры, когда листавший рядом с ней какое-то массивное издание человек спросил по-армянски:
— Вам нравится Микеланджело?
Рита никогда не относилась к тем, кто, завидев соотечественника, кидается ему на шею, тем более что соотечественников этих в Москве тогда бегали целые толпы, но вопрос был задан на чистейшем литературном языке, и она ответила:
— А вам?
Собеседник усмехнулся.
— Мне нравится Сидур, — сказал он снисходительно. И сразу: — Хотите побывать у Сидура?
У Сидура Рита тогда не побывала, только через много лет, когда открыли музей, и то ей запомнились больше не маленькие металлические, кажется, фигурки, а нелепый радиатор, увязанный с еще какими-то штуковинами, но в тот момент она не имела никакого желания идти куда бы то ни было с незнакомым мужчиной, однако он увязался за ней, проводил до метро и выудил-таки номер телефона, и они пару раз встретились, сходили в театр, на концерт, потом в Ереване все пошло как у всех, и хотя мать пугала ее тем, что новообретенный ее приятель — “богема”, кончилось самой обычной свадьбой — в банкетном зале ресторана, с фатой и тамадой, разве что без народных танцев под зурну и дхол, а с вихлянием под магнитофон. Но поломать голову над вопросом, ответ на который в очередной раз приходилось искать теперь, ей довелось уже на второй год брака, тогда, впрочем, она очень уж долгими размышлениями себя не утруждала, даже вещи собирать не стала, просто вышла, он не сразу и понял, думал, она на кухне, в первые годы совместной жизни они снимали комнату в большой квартире, при хозяевах, словоохотливой супружеской паре пенсионного возраста, чересчур хорошо устроившей как сына, так и дочь и потому имевшей лишнюю жилплощадь, числившуюся за внуком-школьником, а пока сдаваемую внаем больше со скуки, чем из нужды. Ишхан, которого хозяин без конца зазывал сыграть партию в нарды, старался поменьше выглядывать в коридор, и Рита на цыпочках прокралась к входной двери, прикрыла ее за собой тихонечко, так, чтоб никто не слышал, Ишхан в особенности, от одной мысли об объяснениях ей становилось тошно, и отправилась к матери, пешком с Комитаса до оперы, ведь даже сумочки не взяла, до того разозлилась, особенно подлым содеянное сочла потому, что ждала ребенка, Гаюшик до появления на свет оставалось месяца три. Но скандала тем не менее не устроила и вообще никогда не скандалила, характер, видно, неподходящий, или, может, из-за того, что со школьных лет помнила, как уличила мужа в измене соседка по лестничной площадке. Рита была тогда классе в седьмом или восьмом, пришла с уроков и еще внизу, только войдя в подъезд, услышала истерические вопли толстухи Жанны, которая нередко наведывалась к ним побалакать по-соседски за чашкой кофе. Вопли, и грохот, и звон разбиваемой посуды, почему все так хорошо слышно, Рита поняла, поднявшись на третий этаж, дверь соседской квартиры была открыта настежь, и Жанна то и дело выбегала на лестничную площадку, наверняка специально, чтоб оповестить о домашней трагедии соседей, и те собрались, конечно, пытались ее успокоить, утихомирить, но Жанна орала и орала, время от времени исчезая в глубине квартиры, и тогда слышался звон очередной разбитой тарелки или бокала, а то и чего-то побольше, потяжелее, мать потом говорила, что она перебила все хрустальные вазы, которых у нее было столько, что некуда ставить, чуть ли не под кроватью держала. Потрясенная Рита стояла столбом до тех пор, пока мать не выудила ее из плотной группы зевак, человек в десять, если не больше, не втолкнула в квартиру и не прикрыла за ней дверь. И главное, все кончилось ничем, супруги помирились, и Жанна продолжала все так же приходить на кофе, нимало не смущаясь тем, что вывернула перед соседями всю изнанку семейной жизни. А что если она просто не помнит, завидев ее в дверях, частенько думала Рита, сама она не могла забыть ту историю и, наверное, именно поэтому, уходя от мужа, выскользнула из дому так, чтоб никто ни о чем не догадался. Никто и не догадался, Ишхан наплел хозяевам, будто они с Ритой решили, что в ее положении лучше побыть у матери, изобразил, что у нее жестокий токсикоз, хотя на самом деле она чувствовала себя вполне приемлемо, словом, повел дело так, будто она собиралась к нему вернуться. Но почему будто, она и вернулась, не сразу, конечно, несколько месяцев гнала его с порога, даже дверь не отпирала, увидев его в глазок, но когда после роддома он явился с цветами поглядеть на малышку, она насупилась, однако позволила. А потом пошли мольбы, уверения, свекровь явилась, золовка, словом, полный комплект. И она сдалась. А почему? Чтобы девочка не осталась без отца? А что значит остаться без отца? Без средств к существованию или без любви и ласки? Но отцы, в Армении во всяком случае, не исчезают бесследно, даже заведя новую семью, почти никогда не доходят до той степени отчуждения, чтобы игнорировать родное дитя, к тому же бабушки-дедушки, да и прочая родня, усердно восполняют дефицит этой самой любви-ласки, даже чересчур усердно, почему и подобные дети оказываются нередко более избалованными, чем те, кто остался при отце. Опять же ее, Риты, заработок, уже тогда и почти все годы, до последних нескольких лет, превышал доходы Ишхана, ее гарантированная зарплата была куда надежнее, чем хлеба вольного художника, и вклад его в семейный бюджет частенько оказывался неощутимо мал. И однако отец есть отец, и ради счастья ребенка следует… Извечный аргумент этот, впрочем, казался ей больше дежурным оправданием для тех женщин, которые не хотели терять мужа, но стыдливо прикрывали свои естественные побуждения нуждами малыша, как бы главенствующими при их самоопределении. Так, наверное, и она предпочитала скорее иметь мужа, чем не иметь, этого мужа или другого было не столь существенно, да-да, положа руку на сердце, если б в один из ее уходов от Ишхана объявился кто-нибудь, способный заместить его достойно, не физически лишь, а в полной мере, на посредственность она его, естественно, менять не стала бы, но если б… Однако такового не нашлось, и она предпочла остаться с Ишханом, иметь мужа, даже юбочника, но иметь. А зачем? Для чего, в сущности, держаться за мужа? Конечно, она неоригинальна, задаваясь подобным вопросом, уже множество женщин на немалых пространствах севернее и западнее подступилось к этой проблеме и даже нашло ей решение. Понятно, мужчина нужен в постели (хотя тоже не каждой), но зачем держать его в доме? Чтобы он сражался с мышами? Даже этот фактор мог вскоре утратить значение, наблюдая за окружающими женщинами, Рита обнаружила, что страх перед мышами в старости начинает сходить на нет, видимо, он обусловлен гормонально и после климакса регрессирует… Пожалуй, хватит. Она закрутила до упора вентиль на газовом баллоне, дождалась, пока лишенная пищи конфорка сердито фыркнула, и затем лишь, неукоснительно следуя правилам безопасности, повернула ручку на плите. Не поесть ли, пока суп не остыл? Ждать Ишхана бессмысленно, явится сегодня, нет, никому не ведомо, сам, наверное, не знает… Однако не успела она достать тарелку из сушилки, как из прихожей послышался неясный звук, и тут же вздулась пузырем занавеска на окне, открыли дверь в подъезд, не иначе.
— Ишхан, ты? — крикнула она.
— А кто же?
Ишхан прошел прямо на кухню. Усталый и голодный, определила Рита сразу. Заводить разговор да еще на столь щекотливую тему смысла не имело, с голодным мужчиной вести беседу невозможно в принципе, лучше сначала накормить.
— Обед будет через десять минут, — сказала она, вытаскивая из духовки небольшую чугунную сковородку.
День начался паршиво, со скандала. Не то чтоб Ира была такой уж конфликтной особой, да и соседку она жалела, хотя была та докучлива, если не сказать больше, и с самомнением совершенно неадекватным, учитывая, что жизнь она прожила в качестве домохозяйки при муже-шофере, покинувшем земные пределы несколько лет назад вследствие повторного инсульта, настигшего его в момент, когда вроде бы уже совсем оклемавшийся после первого, только чуть подволакивавший левую ногу он, вернувшись с неспешной оздоровительной прогулки, переступал порог собственной квартиры. Единственное, на чем основывалось преисполнявшее вдовицу чувство превосходства, и была эта квартира, обустроенная в традициях социалистической роскоши, бытовавших пару десятилетий назад, с непременной лепниной на потолке, с подпиравшей свод массивной колонной, заменившей снесенную наружную стену, благодаря чему гостиная, прихватившая еще и прихожую, ибо перегородка между комнатой и коридором также была ликвидирована, простиралась от входной двери до бывших балконных перил, с обязательными арочными проемами в стенах еще сохранившихся, с овальными гипсовыми медальонами, ярко белевшими на фоне благородных темных обоев, и тому подобное. Что удивительно, выглядело все это вполне пристойно, пережитые армянским обывателем бурные годы, помеченные копотью от буржуек и керосинок, не оставили никаких следов на безупречном, может, слегка потемневшем, но без пятен или иных загрязнений потолке, либо подпалин на паркете, обычных примет времени, что подпалины, нашлись люди, содравшие в холодные зимы с бетона паркетное покрытие, дабы сжечь его вместо дефицитных дров, жертва для армянина беспримерная, дом без паркета в Ереване нонсенс, это вам не Москва, где в постройках последних советских лет стали уже лепить на полы линолеум, и люди так на линолеуме и жили, это Ира знала доподлинно, поскольку какой-то период ее сестрица с зятем снимали подобное помещение в одном из новых районов, натуральный сарайчик на двенадцатом этаже с фанерными дверями и прочими радостями. Впрочем, может, и в Ереване такие дома строились, кто знает, всего не перевидишь, да она и не стремилась, не журналистка ведь, как некоторые… Что касается соседки, квартира, которой она неумеренно гордилась, была в определенной степени причиной ее бед, вот уже лет пять, как она пыталась свои милые сердцу хоромы продать, но цена, ею запрашиваемая, отпугивала покупателей надежно и навечно, и намечаемый переезд к одному из прочно укоренившихся в России сыновей все откладывался, а поскольку третий ее отпрыск, дочь, давно перебралась аж в ЮАР, вещь совершенно уже непостижимая, то соседушка коротала век в полном одиночестве. Переезд, впрочем, не отменялся, а все маячил на горизонте, правда, менялось направление, то она собиралась к старшему сыну в Краснодар, то к младшенькому, забравшемуся на Урал, в Сибирь, куда-то туда. Устроены оба были хорошо, в свое время шофер распихал всех своих детей по институтам не менее успешно, чем живший этажом ниже профессор, после чего дипломированная троица обзавелась соответствующими партнерами-партнершами, а также, что куда более существенно, навыками, умением приспосабливаться к обстоятельствам, не теряя однажды завоеванного места под солнцем, а только передвигая освещенный кусочек территории по карте мира, в результате чего даже муж пребывающей в Кейптауне дочери работал по специальности, так, по крайней мере, утверждала соседка. Собственно говоря, до всего этого Ире не было ровно никакого дела, просто мама с папой хорошо ее воспитали, почему и всякий раз, встречая соседку на лестнице, она вежливо осведомлялась не только о ее самочувствии, но и о том, как поживают члены ее семьи, благоденствуют ли по-прежнему и скоро ли последует воссоединение кого-либо из них с матерью. Интерес этот, правда, носил характер и практический, по чести говоря, она ждала обещанного переезда с неменьшим, если не большим нетерпением, чем сама одинокая мать, ибо последние пять лет соседка заливала Ирину квартиру с регулярностью, свойственной больше авиа- или железнодорожному расписанию, нежели даже движению указанных видов транспорта, не говоря уж о поступках человеческих существ, снова и снова она забывала завернуть кран то в ванной, то на кухне, не забывая при этом поставить в раковину какую-нибудь посудину с плотно прилегающим к стоку дном, и когда воду давали ночью или в отсутствие хозяйки, у Иры начинался неизбежный потоп. В результате не только осыпалась штукатурка, но и постепенно, плитка за плиткой, отвалился кафель, что, собственно, и вынудило ее предпринять этот ремонт, и каково же было ее состояние, когда рано-рано утром вдруг где-то закапало, то есть ей приснилось, что начал таять снег, и исходят влагой монументальные сосульки под крышей, но она не дала сну себя обмануть, а вскочила сразу и ринулась в ванную, и увидела, как на только что оштукатуренном потолке собираются тяжелые капли, собираются и срываются вниз. Через пару минут капель превратилась в дождь, и Ира, на ходу натягивая халат, помчалась наверх. Ругаться со старой женщиной она тем не менее не собиралась, маразматичкой, во всяком случае, обозвала мысленно, но, обнаружив, к своему изумлению, за спиной отперевшей дверь соседки хмурого сонного мужика в потертых “Адидасах”, она быстро сориентировалась и, ухватив сына — а то был прибывший из неизвестного российского города младший сын — за локоток, повлекла его вниз, в свою оскверненную квартиру, прямехонько в ванную, где все еще безмятежно шлепались в широкую лужу увесистые капли. После короткого объяснения мужик ушел, вернулся и положил на стол стодолларовую купюру.
“Этого должно хватить”, — сказал он мрачно, и конечно, будь ремонт завершен, Ира, наверное, потребовала бы больше, но теперь она только кивнула и подумала что-то насчет устроившихся по специальности, где они видали такую советскую специальность, что при капитализме сто долларов на стол, глазом не моргнув, и однако, когда на ее вопрос, где бывший сосед подвизается, он коротко бросил: “В банке!” — она поняла, что факт, по специальности, можно сказать и так, он ведь экономический кончал, даже странно, тут же ей вспомнилась политэкономия социализма, собачий бред, который проходили на втором, кажется, курсе, и даже преподаватели ничего внятного на этот счет произнести были не в состоянии, заикались и путались, старались поменьше спрашивать и совсем не проверяли конспекты, почему и студенты изощрялись, как могли, ребята в шутку переписывали в тетрадь рецепты из поваренной книги. Кажется, от такого образования один вред… И однако, человек работал и даже зарабатывал — столько, чтоб, не торгуясь, выложить сотню у.е., как говорят или, вернее, пишут в России, что под этим подразумевается, никому не ведомо, условные единицы вроде бы, а может, универсальные, по смыслу вроде ближе. Непатриотично, конечно, но так уж вышло, что с особым удовольствием спихивают патриотизм в качестве последнего прибежища негодяям люди торговые…
Проводив соседа, Ира посмотрела на часы, ложиться досыпать было бессмысленно, но и вставать рановато, и в итоге она подобрала с дивана оставленную там вчера вечером “Историю средних веков” и снова залезла в постель. Приспособить торчком на грудь огромный, толщиной в два тома обычной энциклопедии фолиант не получалось, она подтащила к себе все находившиеся в пределах досягаемости подушки — в шкафах лишнего места не было, и она обычно держала их четыре-пять в малонаселенной двуспальной кровати — сложила в изголовье и устроилась полусидя-полулежа. Вчера она дошла до крестовых походов, и ей даже не терпелось теперь проникнуть в подоплеку всей этой кутерьмы, средние века она знала слабо, хотя еще в восьмом-девятом классе прочитала от корки до корки десятитомную “Всемирную историю”, советское издание, пропитанное отравой марксизма-ленинизма, разглагольствования о коем заменяли многие исторические факты, потому она и не пошла учиться на историка, хотя любила эту науку со школьных лет. Она еще читала, когда зазвонил телефон, удивилась, было только без четверти девять, но сняла трубку с пристроенного на прикроватной тумбочке аппарата.
— Доброе утро, — сказал Ишхан.
— Какое утро, — возразила Ира, — еще ночь на дворе.
— Извини, — сказал Ишхан. Голос его звучал озабоченно, и Ира осведомилась:
— Что-нибудь случилось?
Ишхан помолчал. Ира ждала.
— Рита, — сказал он наконец.
— Что Рита?
— Кто-то ей донес. Я так думаю. В общем, она знает. Или подозревает.
— Черт побери!
Ишхан помолчал еще.
— И что же она тебе сказала?
— Рита?
— Ну а кто же?
— Ничего особенного. Так, дала понять.
— А все-таки?
Ишхан заколебался.
— “Мог бы найти кого-то помоложе”, — буркнул он нехотя. “О чем ты?” — спросил я, и она ответила: “Ни о чем, а о ком. Об Ире”.
— Ну и?
— Я, конечно, стал отрицать… Собственно, я звоню, чтоб предупредить. Сегодня не появлюсь… Извини, она закрыла воду в ванной, сейчас выйдет. Пока.
— Прощай, Князь, — сказала Ира.
Охота читать пропала. Она захлопнула книгу, отложила ее, встала, нагишом, как лежала, отправилась на кухню и машинально приступила к еже-утреннему ритуалу кофеварения или, скорее, кофетворения, отработанному до полного автоматизма. Неприятная история. Проклятый городишко, ничего не скроешь, все неизбежно вылезает наружу, как перья из китайского пуховика… Ну и не надо было связываться, коли уж знаешь, что кто-нибудь непременно окажется в курсе и настучит, не надо было, мужчина тебе понадобился, так у тебя собственный муж есть, поехала бы к нему…
— А вот возьму и поеду, — сказала она вслух, прошествовав в комнату с полной кружкой в одной руке и полупустой джезве в другой. — Сегодня же и поеду! Опять ты глядишь недоверчиво, жирафа? Скептицизм и ирония, иного от тебя не дождешься. Ну сегодня не получится, конечно, так просто отсюда туда не поедешь, сама ведь знаешь, в Европах нас не ждут, виза и прочая чертовщина… А пока получишь приглашение, пока все оформишь, глядишь, кто-нибудь и Давиду черкнет пару строк. Из лучших побуждений, дружески ваш, sincerely yours, bien a vous… Впрочем, как ни странно, этот аспект ее волновал мало, произойдет окончательный разрыв, так к нему и шло, больше ее смущала Рита. Одноклассница. Правда, особо дружеского расположения к ней Ира не испытывала никогда, так, здрасте-до свидания, даже презирала слегка, считала за тугодумку, посредственность. И что? Хорошо смеется тот, кто… Ты знаешь, кто хорошо смеется, жирафа? Это только в Америке администратор гостиницы может считать, что чего-то добился в жизни… Да, да, я зациклилась на своих комплексах, не всем дано, понятно! Есть и другая возможность, компенсаторная, яркая жизнь, если из тебя не получается автора, иди в прототипы. Но и это непросто, да и поздно, биография уже сложилась, ординарная и бездарная, банальность на банальности. Ну да ладно, это все к делу не относится. Итак, две неприятности уже налицо, будем ждать третьей? Заметано. Отворим ворота и поглядим, что день грядущий нам еще готовит. Она закурила, потом положила сигарету в пепельницу и облачилась в легкий трикотажный сарафан, который обычно носила дома, с утра было не так жарко, да и Мукуч мог явиться пораньше, учитывая вчерашний прогул или загул… впрочем, если имел место загул, то наоборот, притащится к обеду — скажи спасибо, опыт, слава богу, уже был… Подумав, она сходила в спальню за своей книжищей и снова уселась, но сосредоточиться не удавалось, и она включила телевизор и стала рассеянно созерцать какую-то муру, не вслушиваясь в нескончаемые идиотские диалоги, которые вели между собой персонажи… А что если Рита возьмет да и позвонит, телефонами, кажется, как-то обменивались? Неужели, спросит, другого мужика в Ереване не нашлось, ну понятно, надо было, но разве мало их, бесхозных, болтается. А вот и мало, не самцов, конечно, такие везде водятся, и не в смысле, что мужчина тот, у кого деньги, но чтоб поговорить можно было, да не о бабах прежних и попойках с приятелями, а о высоких материях… С Ишханом получилось совершенно стихийно, имелась у Иры подружка, вдруг оказавшаяся более чем состоятельной, по местным меркам даже богачкой, нуворишкой, новой ряшкой, как ее дразнила Ира, ее вины в этом, впрочем, не было, просто во времена большой болтанки, когда всех швыряло вверх-вниз, муж ее удачно прибился к известной политической силе, а через то и к хлебной должности, а положение, как всем ведомо, обязывает, и когда у деятеля умер отец, решено было памятник ему поставить по высшему разряду, иными словами, изваянный непременно рукой Ишхана и ничьей другой. Словом, Иру прихватили за компанию, а Ишхан сразу ее приметил и начал клеиться в манере художника, то есть превозносить посадку ее головы и форму чего-то еще, уговаривать попозировать, ибо именно такую модель для какой-то там скульптуры он спал и видел. Так все и началось… А что он муж Риты, для Иры секретом не было, просто кто заранее вычисляет конечный результат… А надо бы! Она сердито ткнула сигаретой в пепельницу и напустилась на свою ни в чем не повинную визави.
— А ты, жирафа, лучше помолчала бы! Если бы я вычислениями занималась, тебя бы на свете не было! И не спорь, вечно ты со своими возражениями вылезаешь, когда и без тебя тошно.
Но жирафа не спорила и не возражала, она просто глядела с укоризной, и Ира подумала, что слушать свое второе “я” еще куда ни шло, но смотреть ему в глаза…
Третья неприятность не заставила себя долго ждать. Пришел Мукуч. Некоторое время он важно таращился на потолок в ванной, потом объявил, что придется подождать, пока просохнет, и не только штукатурка, но и бетон, потому как если по мокрому, то скоро обвалится.
— Сколько же ждать? — спросила Ира, и он бухнул почти радостно:
— Неделю! Может, дней десять. Больше навряд ли. Сегодня суббота? Воскресенья долой, приду в тот понедельник. Прихожую все равно сейчас делать не стоит, запылится, когда к ванной вернемся, цемент, сама понимаешь…
Закрыв за ним дверь, Ира вернулась в ванную и некоторое время стояла, обозревая пейзаж. Сверху уже не капало, но огромное мокрое пятно простерлось на полпотолка, кафель над ванной и по ее бокам был уже поставлен, но две стены безобразно выпячивали следы от старых плиток, сбитых и до сих пор лежавших кучей в углу. Плитки можно убрать, но больше руку приложить не к чему, разве что поменять намокшие газеты, которыми застлан пол. И девять дней — дополнительно — придется так жить, кое-как умываться над раковиной, потому как ванну велено не трогать, пока не просохнет кафель, то бишь не купаться… Словом, как типичный поросенок, полоскать копытца в луже. Да еще растаскивать грязь по всей квартире, частично уже прибранной, с относительно чистыми полами, тут уж сколько ноги ни вытирай, не поможет…
Настроение испортилось окончательно, когда она прошла в прихожую и увидела пыльные мешки с цементом… Что за проклятье! Ей захотелось немедленно выйти вон, на улицу, подальше отсюда, подальше и подольше, хотя погода не способствовала ни первому, ни второму, ну и черт с ней, в любом случае вон, прогуляться, пока не очень жарко. Она быстро прошла в комнату, на ходу стаскивая с себя сарафан, нервно распахнула дверцы гардероба и стала перебирать платья, занятие не самое легкое, поскольку шкаф был набит до предела, вещи прижаты друг к другу слишком тесно, все мятое… Нахватала одежек, тряпичница, а что с ними делать, непонятно, даже если, как луковица, в десять слоев их напялить, и то за год всего не перенадеваешь! Ира сердито выдернула из плотной массы белую юбку, блузку, чертыхнулась, надо было гладить, неохота, в такую жару… Хорошо бы выкинуть хоть что-нибудь, половина же практически не носится, а висит годами, жалко выбрасывать, все ведь почти новое, ну и что толку? Вот прямо сейчас и вынесу, решила она, нетерпеливо срывая с вешалок охапку первых попавшихся вещей и кидая ее на кровать, чтоб разобрать и отсортировать ненужное. Вынесу, оставлю у мусорного бака, утащат в момент, столько теперь народу промышляет по помойкам, несчастные люди, холодные, голодные. В самом деле, разве не лучше отдать лишнее бомжам, чем держать тут да еще и нервничать? Она сразу же отложила в сторону нестарое, но непоправимо севшее после стирки платье, добавила гофрированную финскую юбку из синтетики в красно-сине-черную клетку, которую иногда носила дома, а потом ей попалась хотя и поблекшая, но все еще ярко-розовая майка, то ли турецкая, то ли китайская, сшитая довольно коряво, но крепкая, прослужившая чуть ли не десять лет… Первая постсоветская, да, точно… Сразу встала перед глазами тогдашняя Москва, года ей вспомнить не удалось, но небывалая и наверняка неповторимая картина отложилась, видно, навсегда: от Малого театра и до бывшей площади Дзержинского весь широченный тротуар проспекта Маркса, ныне тоже переименованного или, скорее, реституированного, превратился в огромную толкучку, множество людей, еще совсем недавно именовавшихся спекулянтами, уголовно наказуемых и соответственно орудовавших подпольно или, вернее, подприлавочно, а также тех, кто в предыдущей жизни ни сном, ни духом ни о какой торговле не помышлял, красовалось на свету, au plein soleil, так сказать, и продавало, покупало, обманывало, обсчитывало, мухлевало, сплавляло всякий хлам, и все это с соизволения властей и во славу возрождающегося капитализма. Ощущение было двоякое, с одной стороны, нелепость ситуации, эта барахолка, базар, майдан в центре европейской или хотя бы полуевропейской столицы, с другой — дыхание свободы, пусть даже в столь непотребном виде. Торговали, в основном, поделками азиатских кустарей, но тогда и хлам был дефицитом, и Ира купила себе эту майку, майки входили в моду, еще долго в них разгуливали гордо и всюду, даже в театры ходили или в гости, почти как в смокингах или вечерних платьях, себе майку, а Давиду рубашку с металлическими пуговками, ее привлекли именно пуговки, а он повертел подарок в руках и объявил, что очень симпатично, вот только пуговицы он предпочел бы обычные, и Ира обещала перешить, но не пришлось, металлические заклепки отвалились в первый же час носки, оказавшись жестяными оболочками, кое-как налепленными на нормальные перламутровые с четырьмя дырочками… Базар убрали довольно быстро, Ире, во всяком случае, больше его видеть не довелось, но каждый раз после того, попав в Москву и оказавшись на благообразном спуске от Лубянки к Театральной площади (когда она упоминала в разговорах с москвичами слова “вверх” или “вниз”, те таращились недоуменно, рельеф родного города с несомненными подъемами и спусками оставался недоступным их восприятию до тех пор, пока их не выводили на Пушкинскую, например, площадь и не ставили перед фактом), она сразу вспоминала сутолоку и шум толкучки в сердцевине чинной, тогда еще совсем советской столицы… Она бросила майку в образовавшуюся маленькую кучку, но потом ей стало жалко, не отжившей одежки, а вот этой связанной с ней красочной картинки, поколебавшись минуту-другую, она забрала потрепанный реликт, а может, реликвию, обратно, сложила, сунула в гардероб — подальше, в самый низ, и взялась за ситцевый халат-сарафан, на тонких плечиках, с расклешенной юбкой и приятного травянисто-зеленого цвета в крупный черный горох, купила она его в ГУМе, даже не московском, а ереванском, и сразу два, один себе, другой Маринке, не среди оперно-филармонической публики блистать, конечно, а для домашней носки… Черт возьми! Неожиданно в памяти ожил сон, который она видела перед тем, как пошел инспирированный соседушкой дождь, роскошный по колориту сон, великолепный, зеленая река текла меж зеленых холмов, по ней плыла баржа, из тех, что нередко описываются во французских романах, они с Маринкой сидели под присобранным широкими складками тентом цвета молодых листьев у кухонного стола, накрытого блестящей изумрудного оттенка клеенкой, и сестренка, в этом самом травянистом сарафане, нарезала зелень, большие пучки кинзы, тархуна, петрушки, укропа… Тут ее осенила новая идея. Она отодвинула ворох одежды, села на кровать, сняла трубку с телефона и стала набирать московский код.
— На кухне не убрано, — сказала Нара, — посидим в комнате. Устраивайся, а я сделаю кофе. Две минуты! — она подтолкнула Риту в направлении гостиной, повесила сумку и объемистый полиэтиленовый мешок, сквозь который проглядывали очертания банок и коробок, на вешалку в прихожей и исчезла.
Рита хотела было возразить, убрано или нет, трогало ее мало, но передумала, в комнате, так в комнате. Она прошла в гостиную, где было полутемно и прохладно, застекленный и завешанный плотными занавесями балкон надежно преграждал доступ солнечным лучам, летом это было даже приятно, хотя неэкономично, приходилось зажигать свет средь бела дня, но сейчас она этого делать не стала, а просто пробралась меж придвинутых почти вплотную к журнальному столику кресел и села на диван. Она не стала осматриваться, все здесь ей было знакомо до мельчайших деталей, и темные полированные шкафы вдоль стены напротив, и книги на полках крайнего слева, и фарфор за стеклами среднего, и накрытый бархатной скатертью стол, и большая хрустальная цветочная ваза, в данном случае полная гвоздик, кажется, красных, и картины над столом, и старый “Рубин” на тонких ножках, так что она просто откинулась на спинку дивана и погрузилась во все те же поднадоевшие своими постоянством и бесплодностью размышления.
— Ты почему в темноте сидишь? — удивилась Нара, щелкая выключателем.
— Да не надо света, так лучше!
— Мне нужно чашки вынуть. — Она открыла дверцу, извлекла две чашки из заднего ряда, дорогие, антикварные, и осторожно, как птенцов, понесла их в ладонях, по одной в каждой.
Свет остался гореть, и Рита увидела на журнальном столике незамеченную до того момента маленькую черную книжку. Придвинула ее, открыла, это оказалась библия, новенькая, наверное, нетронутая, на русском языке, но изданная почему-то в Англии, полистала рассеянно, а потом вспомнился вдруг эпизод, не то вычитанный, не то подсмотренный, кто-то как-то гадал по книге, без затей, самым элементарным образом, и она захлопнула библию, потом резко открыла и прочла первую строку на попавшемся развороте. “Время насаждать, и время вырывать посаженное”. Нда. Интересное кино, ничего не скажешь.
Вошла Нара, теперь уже с подносом, впрочем, и его она несла осторожно, обычное дело, она пользовалась всей своей уникальной унаследованной от бабушки посудой, не то что большинство ее сограждан, к выставкам в сервантах почти не притрагивавшееся, и однако всегда боялась что-нибудь разбить, собственно, Рита ее понимала, кузнецовский сервиз был почти произведением искусства, да и многое другое тоже, музейные экземпляры, теперь такого не купишь… Ей самой тоже чуть не достался похожий сервиз, достался б, если б у нее оказалась столь же педантичная бабушка, сколь у Нары, написавшая самое настоящее завещание, не заверенное, правда, у нотариуса, но черным по белому, подробное, точное, не придерживаться которого наследники посчитали грехом, а вот ее бабуля не стала подобным — по мнению иных широкомыслящих людей — крохоборством заниматься, просто в голову не пришло, наверное, все и без того знали, кому что предназначено, во всяком случае, так она полагала, сервиз должен был достаться Рите, как старшей внучке, и даже сразу после свадьбы, вне зависимости от прочих обстоятельств, но бабушка не дожила даже до совершеннолетия будущей невесты, и при дележе оставшейся после нее посуды и прочих не очень ценных вещей тетка Риты, сестра матери, потребовала себе половину сервиза, обещав вернуть ее, когда Рита выйдет замуж. “Раз ты утверждаешь, что мама собиралась подарить его Рите, я, конечно, спорить не буду, но Рита еще только школу кончает, время есть…” Возможно, она надеялась на эффект царя Соломона, но просчиталась, сервиз был поделен, и Рита махнула на него рукой, теткино обещание казалось ей смехотворным, вообразить себе, как она явится после бракосочетания к родственникам в дом с корзиной и начнет складывать в нее вынутые из серванта — если они еще окажутся к этому моменту целы — чашки с блюдцами, было трудно, и, естественно, выйдя замуж, она поминать об уговоре и не подумала, как не стала забирать и ту половину, которая дожидалась ее под охраной матери. Она даже не обиделась на тетку, хотя шкафы у той ломились от фарфора, дуться из-за каких-то чашек, пусть и гарднеровских, представлялось ей нелепым.
— Я вижу, ты библией обзавелась, — заметила она. — В бога, что ли, уверовала?
— Да ну! — сказала Нара. — Больной принес. Хочешь, тебе подарю? Мне ни к чему, а тебе может пригодиться. Найдешь там цитатку какую-нибудь или эпиграф, писатели ведь обожают библейские фразы на эпиграфы пускать. Или на заголовки. Вот! Ты же жаловалась, что не знаешь, как роман назвать. Почитай книжечку, может, найдешь что-то подходящее.
— Спасибо, — сказала Рита. Она быстро сгребла подарок — пока Нара не передумала, и запихнула в свою и так набитую сумку.
Пристроив поднос на журнальном столике, Нара извлекла из шкафчика блюдца, поставила на полированную поверхность, предварительно сдув с последней пыль, скорее воображаемую, нежели реальную, и осторожно водворила на них полные чашки, принесла из прихожей оставленный там мешок, вынула из него целых три коробки вкусных и относительно недорогих болгарских шоколадных конфет, которые теперь были ходовой монетой в отношениях врачей и пациентов, сорвала с одной целлофановую обертку и сняла крышку. Потом уселась в кресло, поджав под себя ноги, что далось ей нелегко, узкие джинсы, в которых она щеголяла с тех пор, как стала посещать гимнастический зал, а вернее, какое-то новомодное заведение с тренажерами и плавательным бассейном, стесняли движения, но зато позволяли продемонстрировать заметно постройневшую фигурку.
— Не делай глупостей, — сказала она, придвигая к себе поближе чашку и пепельницу.
Рита воззрилась на нее вопросительно.
— Не делай, — повторила та с нажимом. — Пожалеешь.
Вот как? Такое от Нары Рита слышала впервые, до сих пор одни лишь утверждения и уверения, что все было сделано правильно. Правильно, разумно, дальновидно, что радости сосуществовать с человеком, которому до тебя, по большому счету, нет дела, в атмосфере лжи и недоверия… “Господи, как хорошо стало жить, — восклицала она время от времени, в среднем два-три раза в месяц, — можно спокойно спать по ночам, не гадая, с кем он, с белой крысой или крашеной блондинкой, а по утрам не отводить глаза, не слушать с дурацким видом, как он там плетет свои словесные кружева, да и самой легче, не надо ни на кого оглядываться, мужчинам ведь собственные подвиги кажутся законными, а жене даже у подружки задерживаться заказано, а так ходишь, куда хочешь и с кем хочешь…” Наре было под сорок, когда она развелась, дети уже более или менее выросли, сын на следующий год кончал школу, отец ее занимал тогда большую должность, да и сама она работала в солидной больнице, так что материальных проблем не предвиделось, тем паче, что от мужа в этом отношении толку было немного, хоть он и окончил вместе с Нарой медицинский, но пошел по теории и числился на такой кафедре, где прибыли не было никакой, кроме хорошеньких студенточек, что для Нары оборачивалось чистыми убытками. Плюс немереные количества спирта, выделявшегося на эксперименты, и сами эксперименты, многочасовые, длившиеся иной раз далеко за полночь, а то и до утра, что создавало неспоримое алиби на случай отсутствия в супружеской постели, не всегда злонамеренного или преступного, но время от времени таковым оказывавшегося. Конечно, узнавала Нара не обо всем, жены вообще узнают последними, иногда все вокруг уже осведомлены, а главная героиня мелодрамы пребывает в полнейшем неведении, впрочем, Нара не всегда своими неприятностями делилась, она с детства — а Рита знала ее именно с детства, их дружба, или приятельство, трудно сказать, какое слово точнее, имела характер наследственной, перешла к ним от мам, действительно неразлучных подружек с институтских лет — она с детства принадлежала к категории тех, кто разгуливает с хорошей миной при плохой игре, даже более того, продувшись в пух и прах, она выглядела так, словно сорвала банк. Никогда она не выказывала ни дурного настроения, ни душевной подавленности, оптимизм ее не выглядел наигранным, а бодрость неестественной. Даже когда собралась на четвертом курсе замуж, Рите ничего лишнего говорить не стала, кто-то со стороны, уже не вспомнишь кто, рассказал позднее, что женишок все три первых года в институте ходил с другой девушкой, да как ходил, под руку и ни шагу в сторону, казалось, никакими силами не растащишь, но вдруг передумал, порвал с ней и пристроился к Наре. У Риты тогда еще мелькнула мысль, что склонность к предательству не случайность, а черта характера, что может позднее бумерангом вернуться и ударить по Наре, хотя Нара, собственно, парня не отбивала, как говорится, сам пришел, просто приветила и отправилась под венец уже месяца через три, причин такой спешки опять-таки никому не открыв, может, боялась, что и от нее сбежит… ну и хорошо бы, ну и бог с ним, не пришлось бы потом делать годами эту самую хорошую мину… Терпение ее лопнуло, когда супруг, к тому времени защитивший кандидат-скую, что, впрочем, кроме небольшой прибавки к зарплате, ничего особенного не принесло, вдруг завел почти открытый роман с лаборанткой собственной кафедры, до того были, в основном, подозрения да намеки, если верить самой Наре, конечно, но тут пошли пересуды… А система ведь одна, все друг друга знают, добро б еще он был каким-нибудь инженером или актером… так что же, получается, дело не в самой измене, остановила себя Рита, а в огласке? Если шито-крыто, то на здоровье? Одна лишь суетность и ничего более? Постой-постой! А оскорбленное самолюбие? А ревность? Самолюбие — да, но что касается ревности, для того любить надо, ревность ведь только тень, отбрасываемая любовью, а кто выходит замуж по любви, выходят так, за того, кто нравится, кто делает предложение, не потому чтоб неволили, как некогда, не из нужды, а просто где ее, любовь, взять, это же раритет, антиквариат, а если кому-то и повезло, то вряд ли надолго, чувства гаснут, выдыхаются, как духи, двадцати лет даже французская парфюмерия не выдержит, так что все верно, разводятся именно из суетности… Тут ей припомнилось, как прошлым летом в Питере, ожидая у метро безбожно опаздывавшую известную ей только по голосу в трубке особу, которая должна была привезти какую-то ерунду для передачи ереванским знакомым, она разговорилась с пожилой женщиной, продававшей у входа газеты с лотка, точнее, говорила та, Рита только слушала. “Почти всю жизнь одна, двоих детей подняла, развелась, когда старшему десяти не было, а на кой черт он кому сдался, муженек такой, все, что имел, пропивал, как трезвым выглядел, забыла, приползет и чуть что драться лезет, а мне его содержать, будто детей мало…” Впрочем, это их проблемы, армянский муж заработок пропивать не станет и пьяным являться не будет, разве что в порядке исключения, а уж о колотушках тут слыхом не слыхивали, так что единственный почти повод, не считая, конечно, браков-разводов по несходству характеров, иными словами, по молодости и глупости, единственный повод, причина, основание, это если погуливает касатик на стороне. Касатик — не касатка, поскольку на сотню мужских измен едва ли придется одна женская… Кстати, не так уж часто они и встречаются, эти пресловутые мужские измены, мужчины обычно выдают желаемое за действительное, послушаешь их, так сплошные сердцееды, а на деле большинство ограничивается собственной женой. Большинство, но, увы, не все. И надо же связаться именно с одним из этих “не всех”…
— Ты, — сказала Нара меланхолично, — ничего не приобретешь. А потеряешь много.
— А именно? — осведомилась Рита, отметив машинально не сразу замеченные новые тюлевые занавески на окнах, наконец-то заменившие донельзя потрепанные старые.
— Я не о деньгах, — сказала проследившая за ее взглядом Нара. — Хотя и это есть. В твоем случае. Но я не о них. Моральную поддержку ты имеешь? Если завтра, не дай бог, кто-нибудь на работе тебя подсидит, это сейчас за-просто, он пустит в ход свои связи, чтоб тебя отстоять?
— Ну?
— Пустит. Или если кто-нибудь нахамит… собственно, никто и не станет, все знают, что у тебя муж за спиной. Еще. Хозяина в доме имеешь? Если кран потечет, не будешь сама за сантехниками бегать?
— Это как раз буду, — возразила Рита. — С сантехниками он возиться не любитель. Разве что расплатится, а в остальном…
— Ладно. А на рынок съездит, если надо?
— Съездит. Но все это еще…
— Погоди! Наконец, извини за грубость, есть с кем переспать, коли придет охота. Ты поди в нашем возрасте найди мужика. Сейчас не прежние времена, когда стаи изголодавшихся по сексу парней шныряли по городу, как теперь собачьи… А именно в нашем возрасте больше всего хочется, начнется у тебя климакс, тогда поймешь. Я ведь на три года старше, изведала прелести переходного периода. Нервничаешь, мечешься, суетишься, мышцы качаешь, хватаешься за всякую ерунду, копаешься в себе, а на деле все просто до отвращения… Что смотришь? — спросила она внезапно, и то, Рита, пораженная такой небывалой откровенностью, глядела на нее во все глаза. — Разболталась? Так я по старой дружбе. У меня опыт есть, а у тебя пока нет, и не надо. То есть надо или нет, а от стадии этой уйти никто не может. Распад, разрушение, назови как хочешь, но в результате остаются одни руины. И все внезапно, вдруг, как будто вчера еще парни на улице оглядывались, мальчики гадости вслед говорили, и вдруг на рынке совсем не пацаны, а молодые мужчины тетушкой кличут, кидаешься к зеркалу, как же так, я ведь еще вполне ничего, и видишь другое лицо. И никого рядом, чтоб ну не погладил по голове, утешил, люблю, мол, ты для меня даже в сто лет красавицей будешь, а просто ночью приласкал, вроде как доказательство, что еще не совсем старуха. Я тебе прямо скажу: женщина не создана для одиночества.
— Никто не создан, — вздохнула Рита. — И мужчины тоже.
— Среди мужчин иногда попадаются. А среди женщин нет. Впрочем, ни-кто на одиночество не рассчитывает, каждая в глубине души еще на что-то надеется. Эх… Давай-ка, Ритуля, коньячку с тобой выпьем.
— Коньячку? — удивилась Рита.
— Да. Принес мне больной один, какой-то сверхмарочный, “Васпуракан”, что ли? Они же не знают, что мне не с кем коньячком баловаться. Попробуем, а?
— Давай, — сказала Рита. — Ну и что мне, по-твоему, делать?
— Есть два варианта, — сообщила Нара, вынимая из бара пузатую бутылку и два больших округлых бокала. — Первый — просто прикидываться, что ни о чем не подозреваешь. Это лучше всего.
— Для чего лучше?
— Для самолюбия. Если ты не знаешь, что тебя унижают, то тебя как бы и не унижали. Но ты этот вариант уже применить не можешь. Ты ведь ему сказала?
— Да, — согласилась Рита. — Намекнула.
Это было не совсем верно, она не просто намекнула, а бросила Ишхану фразу типа того, что можно было бы и помоложе найти, а когда он подобрался весь и спросил, что она имеет в виду, ответила кратко, Иру, мол. Он, естественно, удивился, ненатурально, утрированно, словно в какой-нибудь комедии дель арте, так и не научился притворяться, Рита эти его повадки знала наизусть и продолжать не стала, зачем, убедилась, и хватит, но понял ли он, что себя выдал, неизвестно, словом, можно и считать, что намекнула.
— Тогда второй. Простить, но не забывать. И чуть что, напоминать. Чтоб он всегда чувствовал себя в долгу.
— Это самое унизительное и есть, — возразила Рита.
— Да. Но и самое выгодное.
— Это еще бабушка надвое сказала.
— Может, и натрое, — вздохнула Нара. — Ну а что тогда?
Рита только пожала плечами.
— А хороший коньяк, знаешь. Налей-ка еще рюмочку. За что пьем?
— Чтоб они сдохли! — сказала Нара выразительно, поднимая бокал.
Ира думала направиться сперва в агентство, затем прикинула, что ехать туда придется на автобусе или маршрутке, иного не дано, и заколебалась. Нет, против сауны она ровно ничего не имела, наоборот, посещала ее достаточно регулярно и с удовольствием, но предпочитала делать это зимой, к тому же после парилки полагалось нырять в бассейн, а полоскаться в пруду или скакать в струях фонтана среди счастливой, поскольку о морских купаниях она не ведала, городской малышни ей как-то не приличествовало… увы! Все-таки есть у детского возраста одно неоспоримое преимущество — свобода от условностей, есть. Одно — есть. Насчет прочих можно и поспорить. В отличие от множества людей самого разнообразного интеллекта, образования и положения, обременявших слух (или зрение, если иметь в виду литературу) окружающих мелодраматическими стенаниями на тему того, что детство — наипрекраснейшая пора жизни, свет в ночи, голубая мечта, синяя птица, гнездышко, где вылупилась и оперилась их душа и куда их якобы неудержимо тянет обратно, Ира вернуться в детство не мечтала, хотя было оно у нее нормальное армянское, иными словами, уютное, бестревожное и обильное родительской и прародительской любовью, с дневными играми под присмотром бабушки, вечерними прогулками с дедом и сестрой, позже и братишкой, и ежегодным отдыхом на море, в те годы обычно в Адлере, поскольку отец, усердно экономивший не деньги, но время, предпочитал его малосимпатичные улочки другим, более приятным, быть может, местечкам по причине близости к аэропорту. К тому же недлинному периоду следовало отнести и первые книжки, школьных товарищей и отнюдь не зловредных учителей, но все равно, обратно в детство она не рвалась, не привлекала ее и прыщавая нескладная юность, воспоминание о физической, эмоциональной и интеллектуальной, словом, полной, хотя и не осознаваемой недоделанности нагоняло на нее ужас, один вид крикливых подростков, с их неестественным, демонстративным поведением, заставил бы, по ее мнению, любого нормального человека содрогнуться при одной мысли о возвращении в подобное состояние. Вообще, когда ей случалось задуматься над сакраментальным вопросом о прошедших с толком или без оного годах, и она пыталась определить, в какой же возраст вернулась бы с радостью и без чувства потери, такого не находилось, ну разве что лет на пять-десять назад, не дальше… И однако, прежде чем анализировать проблему перемещения во времени, хорошо бы разобраться с передвижениями в пространстве! Подумав, она решила визит в агентство отложить, благо рабочий день у аэрофлотовцев длинный, до семи уж точно, потому на остановке не задержалась, а дошла до угла и спустилась по узкой лестнице в подземный переход, самое оживленное место если не во всем Ереване, то в этом его районе точно. Обрамленное киосками и магазинчиками кольцо перехода было, как всегда, сужено до предела расставленными с обеих его сторон лотками и прилавками, загромождено грудами товаров, разложенных иной раз прямо на асфальте, прикрытом только тонкими листами картона, по оставленному коридорчику трудно, лавируя между преградами и беспрестанно перемешиваясь, текла густая толпа, кто шел в метро, кто присматривался и приценивался, тут же жарили шашлыки и пирожки, разливали “Фанту” и минеральную, пили и ели, было невыносимо душно, и, конечно, стоял невероятный гомон. Ира одолела четверть кольца, не останавливаясь и по мере возможности не замедляя шага, свернула направо и вошла в вестибюль станции “Дружба”. Подразумевалась, кажется, дружба совет-ских народов, но не успели достроить и назвать, как получился памятник, ибо явление приказало долго жить. Если вообще имело место быть. Она кинула в автомат жетончик и ступила на эскалатор. Жара стала сразу спадать, ощущение, что едешь не вниз, а на север, не едешь, вернее, а летишь с космической скоростью, две минуты, и ты на полюсе. То есть внизу, на платформе. Из туннелей тянуло сквозняком, легкий ветерок приятно холодил горячую, как после хорошей солнечной ванны на полуденном пляже, кожу. Прямо рай земной! Правда, рай летний или тропический, зимой тянет на другое, в южное полушарие на осаждаемый акулами, зато начиненный теплой лагуной остров, либо в кресло у вновь ставшего, в отличие от любви и вопреки ожиданиям Вознесенского, модным камина или, на худой конец, в битком набитый августовский автобус. Ждать пришлось долго, постепенно стало прохладно, если не холодно, а поезд все не шел. Не шел, но и народу почти не прибывало, только пара десятков человек нетерпеливо вытягивала шеи, пытаясь увидеть во тьме туннеля надвигающиеся огни, а так платформа, можно сказать, пустовала. Ира вспомнила метро недавних лет, куда и протиснуться было проблемой, и содрогнулась от не впервые посетившей ее тревожной мысли: что если метро закроют? Наверняка оно перестало окупаться — если такое вообще было, подобные виды транспорта обычно дотационны, во всяком случае, убытки должны расти, и что если в один непрекрасный день кто-то решит, что подземка армянскому государству не по карману, не по пустому, дырявому карману, и облегчит бремя расходов, повесив на стеклянных дверях по “кирпичу”, отправив вагончики на свалку и выключив насосы, после чего туннели внизу превратятся в каналы. Раз и навсегда. От страха у нее сделался уже озноб, и она запрыгала, заскакала с ноги на ногу, чтоб согреться. И не то чтоб она каталась день-деньской на метро, но ее не покидало чувство, что, утратив его, Ереван провинциализируется окончательно и бесповоротно, превратится в некое восточное захолустье, тут же возникли в воображении кривоватые мазанки вдоль лишенной асфальта пыльной улочки, жухлые колючки под стенами, ишаки и верблюды, конечно, теоретически от закрытия метро до подобной картинки было неблизко, но Ире почему-то казалось, что рукой подать. Наконец подкатил поезд, она машинально вошла в вагон и села, продолжая дополнять мысленный пейзаж все более жуткими деталями вплоть до женщин в чадрах, полчищ босоногих оборванных детишек, кидающихся подбирать милостиво оброненные заезжими иностранцами медяки, и прочих благоглупостей. Собственно, главная беда ведь не в том, чтоб быть восточным захолустьем, испокон веку, изначально, худо таковым стать, инволюционировать из почти европейского города, полного научно-исследовательских, проектных и прочих институтов и, соответственно, людей с высшим образованием и кандидатскими-докторскими степенями, как бы переселиться из реального мира в антиутопию, изображающую печальные последствия третьей мировой, но только грядущие без всякой ядерной войны, а так, шаг за шагом.
Крупные ступени выхода на площадь Республики словно стоптались, казались ниже, чем раньше, и из щелей между каменными блоками бодро торчала сухая трава, словно давным-давно тут никто не ходил, в прошлый раз, когда Ира сюда попала, вокруг не было ни одной живой души, пустынно, как после обещанной Нострадамусом чумы, типа “и сорняки на городских улицах поднимутся выше колен”. Но сегодня, в субботний день, невзирая на жару, народу было невпроворот. От ажурной мелкопятнистого рисунка тени под худосочными деревцами вдоль тротуара толку не предвиделось, и Ира раскрыла благоразумно прихваченный с собой зонтик, она уже вторую неделю ходила с зонтиком, лучше б, конечно, обзавестись шляпой, широкополой, соломенной, какие носят на море, но в Ереване замечательный обычай держать мозги в комфортных условиях при посредстве головных уборов почему-то никак не прививался, а ввести его самостоятельно Ира пока не решалась, собственно, шляпы у нее не было, следовало купить, а такой, как она хотела, не попадалось, хотя кое-где их даже продавали, что было ново и неожиданно. И скорее всего, бесполезно, армяне народ упрямый, они подставляют голову прямым солнечным лучам с тем же упорством, с каким плавят ноги в наглухо закрытых туфлях, у них свои критерии элегантности. Опустив зонт пониже, дабы расширить область тени, она торопливо прошла прилегающую к метро часть бульвара, поскольку тутошний товар к ней касательства не имел, здесь была зона мужских интересов, на изрытой земле, некогда изображавшей газоны, сидели или топтались сплошные мужики, продающие и покупающие всякую хозяйственную всячину неженского назначения, начиная с винтов и шурупов и кончая телевизионными антеннами, наверняка украденными с чьих-то крыш. Антенны таскали в массовом порядке, сущее бедствие, недавно Ира столкнулась с этой проблемой, вознамерившись улучшить качество изображения своего нового телевизора, ибо картинка была попросту жуткой, какая бы компания ее в эфир ни передавала, а передавали многие, кто во что горазд, студий в Ереване за последние год-два развелось без числа, ощущение, что армянам наскучило превращение собственных квартир в магазины, и они принялись заменять последние телестудиями, но хотя студии были новые, зато вышка старая, к тому же в условиях ереванских неровностей, холмов-впадин экранировавшаяся во многих местах высотными зданиями, так что народ пытался исправить положение с помощью новомодных антенн, а антенны стоили недешево, во всяком случае в магазинах, и куда доступнее были здесь, на вернисаже. Предполагать, что антенны “Филипса” или там “Сони” производились где-то тут по соседству, не приходилось, стало быть, попадали они сюда из того же магазина, но не прямиком, а покрасовавшись чуточку на чьей-нибудь крыше. Покупать ворованную Ира не хотела из принципа, к тому же она предпочитала вещи с гарантией, вообще-то вначале она подумывала о кабельном телевидении, но кабель в Ереване оказался странным, в действительности и не кабелем вовсе, а специальной антенной, к тому же не простой, а золотой, в смысле, дорогой. И в итоге она отправилась в магазин, и даже не обычный, а фирменный. Когда, вызвав мастера, она спустилась во двор, чтобы выяснить, как попасть на крышу, соседка, к которой она обратилась, немедленно охладила ее пыл, быстренько перечислив имена тех простаков, которые уже пытались реализовать аналогичные фантазии. “У Перча стащили той же ночью, у Григорянов сутки стояла, у Анаит из четвертого подъезда два часа. Лучше б просто всю сумму наличными на крышу вынесли или сразу на улицу выкинули, не пришлось бы в магазин ездить”, — заключила соседка, и Ира призадумалась. В итоге антенну удалось пристроить на балкон верхнего этажа, правда, телевизору это понравилось не очень, но ничего не попишешь, делать подобные покупки каждый день Ире было не по карману, собственно, такого не вынес бы ни один карман, поняла она, увидев на том же балконе еще пару антенн и услышав от хозяйки, что самая большая принадлежит семье с пятого этажа, по мнению всего дома, богачам и прожигателям жизни, тем, у кого в темные, лишенные электричества, этого солнца технической эры, годы на веранде неутомимо стучал движок… Кстати, вспомнила она вдруг, насчет электричества все не так просто, ширился скандал, газеты, как всегда путано и малопонятно, рассуждали о том, что на самом деле никакого энергетического кризиса, оказывается, не было, свет продавали на сторону, в Грузию или еще куда-то и держали в темноте и холоде собственный народ… Кто продавал и каким образом погружение во мрак целой нации с периодическим к тому же ее вымораживанием сходило ему с рук, Ира не знала, впрочем, газет она почти не читала, да и никто не читал, слишком дорого это обходилось бы, так что город питался слухами и телеразговорами, тоже не совсем вразумительными, а если учесть, что Ира и телевизор смотрела нечасто, главным образом новости из Москвы и уж точно не публицистические передачи из Еревана, то на самом деле она была совершенно, ну просто неприлично неосведомлена, ей и хотелось бы войти в курс, но… Миновав ряды разложенных на выбитом бетоне кранов и смесителей, она перешла узкую улочку, ступила на территорию собственно вернисажа и, поглядев мимоходом на книги, в основном, альбомы, большей частью потрепанные, свернула для начала в правый ряд, где продавали украшения. Хоть она, в сущности, спешила, но все равно продвигалась медленно, то и дело наклоняясь к лоточкам, чтобы рассмотреть разложенные на них серьги, браслеты, кольца, колье, в основном серебряные, с камнями. Малахит, лазурит, кошачий глаз, чароит, жадеит, кораллы, оникс, конечно обсидиан, еще какие-то незнакомые… Стоило все это дорого, не подступишься, но и не полюбоваться было сложно, и Ира застряла надолго. Процедуру осмотра усложнял зонтик, приходилось то вздымать его высоко в воздух, чтоб никого не задеть, то без конца закрывать и открывать снова, поскольку в таком пекле и при полном отсутствии тени сложить его насовсем и спрятать в сумку было б самоубийством. Наконец, украшения кончились, пошли фарфор, стекло, хрусталь, кто-то выставил даже большое зеркало в резной раме, посуда Иру в данный момент не волновала, она брезговала использованной, но возле зеркала остановилась, она любила зеркала, будь у нее побольше места, она увешала бы ими всю квартиру или даже сделала в прихожей одну стену зеркальной, а в такой раме можно и в гостиную, вместо того, что красуется над комодом, она даже поинтересовалась, сколько, но, услышав ответ, только кивнула чуть ли не сочувственно, настолько несообразной здравому смыслу оказалась цена, и пошла дальше, правда, до “золотого” пятачка не добралась, этот металл ее чувство прекрасного не задевал никаким боком, а свернула влево, в художественную, так сказать, часть. К тому времени об утреннем разговоре с Ишханом она уже благополучно забыла, вернее, не то чтоб совсем забыла, но тяготивший ее неприятный осадок исчез, лекарство было выбрано верное, собственно, она себя знала, как всякая женщина в дурном настроении, пройдясь по магазинам или их эквиваленту, она рассеивалась и успокаивалась. Впрочем, сюда она пришла не развлекаться и даже не отвлекаться, и, оказавшись среди сувениров, начала присматриваться к вещам более пристально. Разнообразие безделушек вокруг не поддавалось описанию, камень, дерево, ткань, краски, все притягивало, она констатировала, что диапазон ремесел, представленных в торговых рядах, заметно расширился, взять, например, изобилие резьбы по дереву, кто раньше в Армении работал с деревом, а теперь стояли вазы, обвитые виноградными листьями и гроздями, глаз не оторвать, а какие забавные крохотные скрипочки или рояль… Она почувствовала нечто вроде гордости, сколько все-таки одаренных людей в Армении, сколько ловких рук, которые всегда найдут себе применение, а потом, как с ней всегда случалось, в бочке меда немедленно замаячила ложка дегтя, да не чайная, а большущая, деревянная, целый черпак, вдруг пришли на ум африканские маски, мода на которые давно прошла, но отголоски остались в виде однажды вывешенных на стены гостиных и забытых там умело вырезанных из черного дерева странных ликов, встречались вещи и более заковыристые, как-то ей довелось видеть скомпонованную из прелестных эбеновых негритят пирамиду полуметровой высоты, вывезенную из Кении каким-то моряком и наверняка купленную на таком вот туземном “вернисаже”. Милое дело, если подумать, оставшиеся без работы ученые мужи посвящают себя художественным ремеслам, например, астрофизики из Бюракана принимаются мастерить малюсенькие радиотелескопы, желательно работающие, с движущимися зеркалами или там антеннами, черт их знает, впрочем, это товар не ходкий, техникой теперь интересуются только школьники, то ли дело национальный колорит, но такую вот старушечку с настоящей деревянной скалкой у глиняного тондыра астрофизик вряд ли смастачит… Хотя обсерватория как будто еще работает, как и НИИММ, частично, но держится. Надолго ли? Держался пока и ее бывший научный институт, недавно она встретила человека оттуда, пообщались немного там же, на улице, держался, но настроение обреченности расползалось, как ржавчина. Или это было нечто личное? Хотелось бы верить, но отключать мозги Ира не умела, а без этого никакой веры быть не может. Для фундаментальной науки нужен фундамент в виде богатого государства. Только не считавшая денег, а вернее, считавшая их методами, ничего общего с математикой не имевшими, совет-ская власть могла держать на пятачке крошечной отдаленной имперской провинции десятки научно-исследовательских институтов, вбиравших в себя неисчислимое количество людей, получавших высшее образование целыми поколениями. Она снова порадовалась, что ушла, что, когда рухнет, ее под обломками не окажется, она уже нашла себе местечко в жизни, будь оно проклято! К черту! Тут она обнаружила новинку, миниатюрные церквушки из туфовых пластинок, и ей неудержимо захотелось обзавестись такой, она чуть не купила сразу две, себе и Маринке, но все же удержалась, подумав, что надо прежде взглянуть на картины. Конечно, здесь их было меньше, и большей частью мазня, художники, а вернее, те, кто продавал их работы, в основном оставались возле Сарьяна, но зато там все было куда дороже, не по ее покупательским способностям, и она направилась в крайний левый ряд, где по сторонам небольшой аллейки были выставлены пейзажи, натюрморты и даже портреты. К вящему ее удовольствию, тут оказалось не так жарко, солнце светило откуда-то с той стороны, наверное, там запад, ведь давно перевалило за полдень, и относительно высокие на этом участке деревья давали тень, не сплошную, конечно, но хоть какую-то. Большинство картин вызывало только улыбку, даже не ироническую, слишком походило на фарс, чего только не красовалось на каменных бордюрах, особенно потрясали изображения всяких известных и неизвестных личностей, актеров советского, ныне русского кино в том числе, и творения копиистов вплоть до аляповатых сикстинских и иных мадонн с соответствующими младенцами, но попадались и вполне симпатичные пейзажики, а потом она увидела несколько небольших полотен или, скорее, картонов, теперь многие малевали на картоне, так, наверное, выходило дешевле, несколько картонов, которые ей сразу понравились, серия женщин в национальной одежде — про себя Ира немедленно окрестила их бабулечками, хотя лица, выглядывавшие из-под платков, отнюдь не выглядели старыми, хозяюшек, занимавшихся всякими домашними делами, старинного рода, конечно, одна раскатывала лаваш, другая переливала молоко из кувшина в стакан, третья качала люльку, и все яркое — наряды, ковры, горшки, но колорит не сарьяновский и не минасовский, а немного другой. Она долго стояла перед картинами, а продавец взахлеб рассказывал, что художник его брат, и не кто-нибудь, а профессионал, даже преподает в художественном училище, но теперь поехал в Прибалтику, в Литву, посмотреть, нельзя ли как-то зацепиться, а то тут ведь не жизнь… Ира кивала, потом приценилась к картине побольше, отступилась, тридцать долларов ей показалось многовато, не за работу, а в соответствии с собственными возможностями, спросила, сколько за маленькую, продавец сказал, что пятнадцать, потом добавил:
— Возьмете две, отдам по десять.
— Ладно, подумаю, — сказала Ира и вернулась к сувенирам. Покрутилась вокруг деревянных настенных тарелок с вырезанными, впечатление, что все целиком, из одного куска, гранатами, отошла, купила пепельницу из оникса, пару маленьких хачкаров, походила еще минут десять, и вдруг решилась, вернулась к картинам с бабулечками и купила сразу две, одну себе, правда, тут же подумала, какое лицо сделается у Ишхана, когда он узрит поделку с вернисажа в одной комнате со своим бессмертным творением, и какого нелест-ного мнения он будет о ее вкусе, может, ничего и не скажет, но… Ну и что, рассердилась она на себя, ну и пусть! Вот так и живем, они нам навязывают даже не понимание свое, не художественное восприятие, а идеи, выдумки, теории, и мы покорно читаем какого-то там Павича и глазеем с почтением на всякие квадраты Малевичей, лишь бы не упрекнули в отсутствии вкуса… ну и нет у меня его, никакого нет, возьму и повешу бабулечку в гостиной прямо рядом с жирафой или напротив, над диваном… Конечно, сочетаются они не очень, манера, колорит, но что делать, не подбирать же картины по цвету, да еще чтоб к обоям подходили, если думать о дизайне, тогда лучше Кандинского развешивать, на белом фоне всякие пятна будут отлично смотреться… Она заплатила двадцать долларов, приняла аккуратно завернутые в газету картины, потом отправилась обратно в сувенирный ряд, гулять так гулять, и купила еще церквушку, правда одну, сестре, со второй решила подождать. Оставалось найти подарок племяшу, самое трудное, поди ублажи ребенка, у которого все есть, и необходимое, и ненужное, и совсем лишнее. Игру взять какую-нибудь или книжку? Но это уже не здесь. Времени оставалось мало, надо было еще выкупить билеты, собрать вещи, оставить кому-нибудь ключи от квартиры, на всякий случай, мало ли что, труба, например, лопнет… А кому, еще предстояло решить, кандидатов осталось всего-ничего, и подруг среди них не было вовсе, разъехались. Соседи и двоюродные сестры, вот и все варианты… Она посмотрела на часы и заторопилась.
Рита пекла. Хотя пока, с утра пораньше — по понятиям вольного художника, конечно, стрелки кухонных часов с расписной фаянсовой тарелкой в качестве циферблата уже почти сошлись у цифры одиннадцать — и было нежарко, она в очередной раз вытерла лоб, подобрала заколкой волосы повыше и подивилась собственной затее. Конечно, кухонная работа помогала ей сосредоточиться, правда, в отличие от Агаты Кристи, к мытью посуды она относилась без лишних эмоций, и даже ненавистная глажка не вызывала у нее видений, наполненных истерзанными трупами, лужами крови, торчащими в плоти ножами, пистолетами тридцать восьмого калибра и тому подобное, собственно, была она по натуре миролюбива и даже чувствительна, не смотрела боевиков и триллеров, и на денежной детективной ниве урожая собрать не смогла бы ни при каких условиях, и однако, нарезая тоненькими ломтиками картошку для жарки или смешивая тесто, она мысленно нанизывала одно за другим прихотливо ветвившиеся неторопливые предложения на нить сюжета, время от времени отрываясь от своего основного или вспомогательного, это как судить, занятия, чтобы записать сложившийся кусок. А если ей взбредало в голову сесть за письменный стол с ходу, без предварительной подготовки, мысли тут же начинали путаться, расползаться в разные стороны по случайным ассоциациям, и ей приходилось положить ручку, поскольку писала она самым что ни на есть старомодным способом, от руки, положить ручку и взяться за веник, и тогда все волшебным образом утрясалось, творческий процесс немедленно налаживался. Так что… И однако, можно было б предпринять что-то не столь теплопроизводительное, она и предприняла бы, но позвонила Гаюшик, обещала прийти с мужем к обеду, и ей вздумалось побаловать дочь ее любимыми сухариками. Сухариками Шаганэ, как их называли в семье.
История сухариков была вполне литературная, и родись Рита Довлатовым, она наверняка сделала б из нее симпатичненький рассказик, но, к сожалению, с малым жанром у нее получалась полная ерунда, и потому она всякий раз, обращаясь к старинному рецепту, принималась напряженно измышлять, каким же боком приставить историю к роману, однако ничего не придумывалось, во всяком случае пока. Вот и сейчас, размешивая тесто, она вспоминала, как некогда бабушка водила ее с собой в гости к своей приятельнице, наверное, и в раннем детстве, но в памяти остались походы, относившиеся к эпохе первых школьных лет, и не столько само гостевание, всякие неинтересные ей старушечьи тары-бары, сколько неизменно прилагавшиеся к черному-пречерному горьковатому даже с сахаром чаю превкусные золотистые сухарики. Не в том дело, что она была такой уж законченной сладкоежкой, просто в ее младые годы увлечение кондитерством еще не захлестнуло Ереван, как то произошло чуть позднее, возможно потому, что в Армению еще не успели провести газ, а каково печь на керосинке, ей довелось в полной мере изведать в безрадостные недавние времена, словом, по этой причине или другой, но пекли тогда, в основном, свою гату да чужой “наполеон”, из иностранного еще именовавшиеся почему-то бисквитами круглые с дыркой посередине кексы, доходившие до кондиции в своеобразных посудинах с лаконичным названием “чудо”, но больше все-таки “наполеон”, благодаря чему поголовное приобщение к французской истории начиналось с десерта, и ее, Риты, собственная мать, тоже слыла мастерицей в сфере слоеного теста, однако таких роскошных тортов и пирожных, какими ныне завалена любая лавчонка, тридцать лет назад никто в глаза не видел, и те самые сухарики были практически уникальны, впрочем, их и позднее и даже по сей день в обиходе не появилось, потому и… Но если по порядку, то несколькими годами позднее, когда бабушка уже покинула этот нескучный мир, а Рита открыла для себя Есенина — к слову сказать, она и теперь его любила, может, уже не помнила наизусть целыми страницами, но кое-что все равно процитировала бы без запинки, хоть разбуди ее среди ночи, стихотворение, строфу, просто пару прелестных строк вроде “глупое сердце, не бейся, все мы обмануты счастьем, нищий лишь просит участья…”, так вот, мать, обнаружив как-то у нее на столе маленький светло-зеленый томик из единственного в то время собрания, сказала:
— А ты знаешь, Риточка, ты ведь знакома с есенинской Шаганэ.
И когда Рита удивленно вытаращилась, объяснила, что та самая бабушкина подружка и есть… Рита тужилась, пытаясь представить себе получше седовласую женщину с большими глазами и звучным голосом, требовавшую, чтобы все называли ее по имени, никаких там “теть”, но ничего больше вспомнить не удалось, только это и сухарики, которых ей больше нигде есть не доводилось. Потом — как писали на экране в старых фильмах, большими буквами на темном фоне, — прошло десять лет, она встретила Ишхана, и настал день, когда он пригласил ее в гости на чай. Она была страшно смущена, немного растеряна и, конечно, волновалась, и все-таки у нее буквально глаза полезли на лоб, когда она углядела в центре большого круглого стола низкую широкую хрустальную вазу, полную тех самых сухариков. Тех ли? Да, несомненно. Когда она откусила, ее прорвало, она торопливо рассказала будущей свекрови, где такое еще ела, и услышала в ответ:
— А это ее рецепт и есть. До того, как получить квартиру, мы жили в коммуналке вместе с ней. — Потом засмеялась. — Наверняка вы с Ишханом встречались еще тогда.
— Наверно, — согласилась Рита, и было бы весьма романтично или, по крайней мере, литературно, если б ей тут же припомнился некий темноволосый и светлоглазый, толстощекий, она уже знала, что Ишхан в детстве стройностью не отличался, мальчуган, обменявшийся с ней невнимательным взглядом в коридоре, но увы, никаких мальчиков, никакого ощущения, что лицо Ишхана ей смутно знакомо, никаких импульсов и знамений…
Она быстро размяла тесто, скатала из него несколько колбасок, разложила их на противне и сунула в горячую духовку. Потом смела остатки муки в ведро и протерла стол. Следовало бы посмотреть, как там в комнате, надо ли убирать, но до чего не хотелось возиться с пылесосом, и она посидела немного в кухне, полистала недописанный очерк, уже никому не нужный, поскольку денег так и не нашлось, и выпуск газеты приостановили, по словам слегка обескураженной, хотя и не утратившей обычного, признаться, поднадоевшего окружающим оптимизма редакторши, ненадолго, но материал все равно устареет, можно хоть сейчас отправить в корзину, однако, сложив листы, она передумала, а что если пригодится потом, для романа, не этого, так другого, она старалась копить впечатления, все, что происходило вокруг и с ней самой, оценивая обычно с одной позиции: годится в текст или нет. Подобный подход, помимо всего прочего, облегчал жизнь, думалось, что и во всякой самой мрачной трагедии есть светлое пятно, ну хотя бы малюсенькая, искрящаяся на матовом черном фоне крапинка — то, что случившееся можно описать, любая неприятность становилась менее досадной, если выглядела литературной, конечно, в этом есть что-то патологическое, подумала она мимоходом, но встала, отнесла листки в комнату и положила в ящик письменного стола, верхний справа, там у нее сложилось нечто вроде архива, а вернее, запасника, разные наброски, отрывки, отдельные удачные фразы, оставленные нетронутыми среди отбракованного и вымаранного текста, блокнот, в который она заносила мысли и идеи, и иной схожий бумажный хлам. Письменный стол раньше стоял в спальне, кое-как приткнутый между кроватью и окном, теперь она переставила его в комнату Гаюшик, та забрала книжные полки и обожаемый с детства секретер, на малоудобной откидной крышке которого упорно готовила уроки, с собой в свое новое жилище, и комната казалась пустой и голой, хотя осталась софа, на которой дочь спала и ныне, случись ей переночевать дома… то есть у матери, поправила она себя… софа и платяной шкаф… Она машинально провела пальцем по столу, проверить, нет ли пыли, потом по машинке, вернее, ее футляру, она не любила держать машинку открытой, как это делают многие, собственно, в данный момент в главном рабочем инструменте — если не считать таковым ручку — не было нужды, на очерки объявлен мораторий, а что касается романа, то до перепечатки дело дойдет не скоро, когда еще будет готов черновик… Знакомые литераторы подшучивали над ее приверженно-стью древним способам письма, большинство сразу садилось за машинку, а некоторые уже и компьютерами обзавелись, Ишхан как-то спрашивал то ли в шутку, то ли всерьез, не пора ли и ему подыскать для Риты подержанный, но она отказалась, техника ее слегка пугала, не сама по себе, она боялась утратить индивидуальность, почерк, стиль, страх, может, и бредовый, но… Она обмахнула тряпкой стол и машинку и прошла в столовую. Столовой она гордилась, главное место в ней занимал старинный буфет, доставшийся Рите несколько кружным путем, от тетки Ишхана, старой девы из той категории их, которые достаточно долго остаются под крылышком отца с матерью и, теряя родителей в возрасте, когда вкус к переменам утрачен, доживают свой век среди предметов, окружавших их с детства. На буфет вначале предъявила права старшая сестра Ишхана, даже перевезла, не поленилась, громоздкую двухэтажную штуковину из толстенного дерева к себе, но скоро передумала, поскольку буфет не гармонировал, как она сказала, с прочей ее мебелью, сказала и предложила его Рите, а та согласилась сразу, буфет давно ей импонировал, массивный и респектабельный, особенно ей нравились изогнутые полукругом стекла и резьба в виде выпуклых цветочных гирлянд по низу и над дверцами. Конечно, с ее обстановкой буфет тоже не очень сочетался, но она скорее выкинула бы все остальное, нежели отказалась от него. Правда, у нее был еще стол, большой овальный на толстеньких ножках, солидный, основательный, не то что современные тонконогие и шаткие, она купила его за бесценок у соседей, норовивших попросту вынести “чудище” на помойку, удивительно, с какой радостной готовностью люди меняют добротные и красивые деревянные вещи на дурацкие прессованные опилки или и вовсе бумагу, да, теперь делают мебель из бумаги, она прямо обомлела, когда услышала, опилки, бумагу или еще хлестче, всякие железки. Недавно ей довелось побывать в модерновой квартире, в гостиной стояли какие-то стеклянно-металлические шкафчики, больше похожие на витрины в новоявленных супермаркетах или галереях, где торгуют всяким прикладным искусством, со шкафчиками соседствовал оказавшийся при ближайшем знакомстве твердым, как доска, странно изогнутый диван без спинки, так что нормально не сядешь, разве что полуляжешь набок в чрезвычайно неудобной позе, неудачный парафраз древнеримского ложа, что ли, а обеденного стола не было вовсе, только стеклянный, низенький, за которым есть невозможно, собственно, в модерновых домах и люди живут модерновые, они у себя кормить никого не станут, поведут в ресторан, если очень уж понадобится угостить нужного человечка, а чтоб возиться, пачкать руки и паркет ради каких-то гостей, ну что вы… Прибирать было нечего, в комнате царил полный и совершенный порядок, она только быстренько вытерла пыль, вернее, провела по подозрительно посеревшим поверхностям недавно приобретенной разноцветной пушистой штучкой антистатического якобы действия, которой не очень доверяла, и, кажется, зря, оправила скатерть и ретировалась обратно на кухню, чтобы не прозевать момент, когда колбаски надо будет извлечь и нарезать тонкими ломтиками. Она как раз покончила с этим и раскладывала ломтики на противне, когда в дверь позвонили. Торопливо запихнув противень в духовку, она помчалась открывать.
— Лил? Ты что такая встрепанная? Случилось что-нибудь?
Соседка только молча кивнула.
— Проходи, — сказала Рита и посторонилась, пропуская ее в коридор. Встрепанная, это она мягко выразилась. Волосы во все стороны, под глазами круги, что ее отнюдь не красило, впрочем, красотой Лилит не блистала никогда, а теперь, когда пошли морщины… К тому же она страдала гастритом, худела, и кожа все более туго обтягивала кости лица, с одной стороны, обтягивала, с другой, висела, и даже обильная краска не спасала совершенно, скорее наоборот. Бедняга молодилась, поскольку была старше мужа на пять лет, на пять, но казалось, что на пятнадцать, яркие румяна только подчеркивали землистый оттенок кожи, и ни тушь, ни карандаш не делали более выразительными тусклые глаза… впрочем, одно эта краска понять давала, случись действительное несчастье, со слезами, ресницы наверняка потекли бы, а теперь они бодро торчали, толстые, как травинки…
— Что же стряслось? — спросила Рита, усаживая соседку на табурет у окна, в кухню солнце заглядывало во второй половине дня, а пока это было самое прохладное место. Не считая жара от духовки, конечно, но сухарики свои покинуть она никак не могла.
— Подлая тварь! — выдохнула Лилит. — Воровка! Бандитка!
— Кто?
— Да эта!.. Эта!.. — Она поперхнулась, помолчала, потом сказала более спокойно: — Отказали. Понимаешь? В посольстве. Норик кинулся к ней в контору, а ее и след простыл!
— Всей конторы? — спросила Рита.
— Нет, контора на месте. Работает. Ее нет. Уволилась.
— А что начальство?
— Ничего не знает, ничего не видело, ничего не слышало, мадам действовала на свой страх и риск, ее приватные, понимаете ли, дела. Норик взял адрес, поехал на дом, никого. Квартира заперта, все окна закрыты, соседи говорят, уехала.
— Очень мило!
— Да уж! Две тысячи долларов! Две тысячи! — Лилит всплеснула руками, потом слегка картинно схватилась за голову.
Я вас предупреждала, хотела было сказать Рита, но удержалась, что смысла теперь растравлять рану.
— Может, еще объявится, — сказала она вместо того, хотя вовсе этого не думала, если в визе отказали, значит, аферистка, собственно, так и должно быть, трудно поверить, что в американском посольстве берут взятки… впрочем, кто их знает…
— Как же, объявится, — хмыкнула Лилит, — ты веришь в то, что говоришь?
— Ну… — промямлила Рита, потом решилась. — Бог с ними, с деньгами! Считай, тебе повезло!
Лилит только посмотрела на нее, но не возразила, промолчала. И Рита ничего добавлять не стала, поскольку не покривила душой, сказала, что думала, хотя до сих пор старалась эту тему обходить. Норик, муж Лилит, был не только моложе ее, он был здоров. Во всех отношениях. За первые семь лет брака Лилит беременела дважды и дважды не смогла доносить, выкинула, один раз на пятом месяце, другой на шестом. И все. Больше у нее ничего не получалось, и в конце концов супруги решили взять ребенка, что и сделали. Но была тут одна закавыка. По секрету, очень-очень большому, сестра Лилит шепнула как-то Рите, что ребенок от Норика, родила ему за деньги какая-то деревенская молодуха, Рита не очень удивилась, не впервые о таком слышала, были и еще случаи, один почти в их газете, у брата корректорши, женатого на женщине, безнадежно бесплодной, но мужем, как видно, дорожившей. Дорожила и Лилит, растила мальчишку, как своего, холила-лелеяла, ласкала и любила уже восьмой год, и все бы хорошо, но Норик сдался-таки на уговоры родных. И сестра его, и брат давно, еще при советской власти, перебрались в землю обетованную, не в иудейском смысле слова, конечно, а в армянском, в Калифорнию то бишь, как это им удалось, Рита знала очень приблизительно, собственно, десять или двенадцать лет назад это такой проблемой не было, въезд в Штаты во всяком случае, кажется, имелась некая тетка то ли у жены брата, то ли у мужа сестры, когда в семидесятые разрешили контакты, а потом стали выпускать, за нее уцепились, как дедка и вся его команда за репку, длинной цепью родственники, обычная практика, мама выезжает ко вновь обретенной сестренке, за мамой тянется дочка, за дочкой, естественно, муж с детьми, следом правит документы брат мужа и так далее. Или: дочку выдают замуж за тамошнего армянина, дело не самое сложное, если взяться умеючи, потом за родной кровинушкой намыливаются мама с папой, братушки, сестрички, словом, все дороги хороши, если они ведут в Рим. Или в Лос. Однако во времена великого переселения родни Норик ничего подобного и в мыслях не держал, да и позднее речей на тему эмиграции не велось, и лишь в последние год-два он стал поговаривать о том, не присоединиться ли к своим, без устали агитировавшим его променять прозябающее в задних рядах цивилизации отечество на процветающую чужбину, жаловался на жизнь, и то, приходилось им не сладко, сам он шоферил, водил служебную машину какого-то министерского чиновника, довольно крупного, но Норику от хозяйской должности толку не было, на такой службе не разгуляешься, подкалымишь разве что чуть-чуть, Лилит же работала в детской спортшколе, учила малышей играть в волейбол, тут и вовсе взять нечего, даже зарплаты и той не видишь. Намаявшись, супруги решили открыть магазинчик, благо жили на первом этаже в трехкомнатной квартире, и, следуя примеру многих других, отвели одну комнату, собственную спальню, под лавку, сами перебравшись с кроватью на веранду, вскрыли стену там, где было окно на улицу, поставили дверь, купили прилавок, холодильник и стали торговать съестным, так, ничего особенного — молочные продукты, масло, сыр, хлеб, пирожные, всякие там пепси и фанты. Только вот слишком много таких торговцев ныне развелось, в каждом подъезде, считай, по магазинчику, наторгованного еле хватало, чтобы свести концы с концами, а жизнь собачья, в Ереване принято держать лавки открытыми чуть ли не круглосуточно, допоздна уж во всяком случае, сейчас, летом, до одиннадцати-двенадцати. И однако, когда мысль об отъезде достаточно крепко, как загнанный по шляпку гвоздь, засела в голове Норика — кстати, отнюдь не деревянной, Рита водила с ними, им и Лилит, компанию вовсе не просто по-добрососедски или из желания быть в курсе народной жизни, но и потому что были они ребятами не самыми глупыми, общительными и приветливыми, — так вот, придя к печальному итогу, иными словами, свыкнувшись с идеей эмиграции, Норик обнаружил, что претворить эту идею в жизнь дело далеко не легкое. С воссоединением семей, на котором с пеной у рта настаивал передовой мир в эпоху “империи зла”, было покончено, видимо, все достойные того семьи уже воссоединились, и право человека на свободу передвижения, как эстафетную палочку, передали дальше, каким-то другим представителям человечества, в то время как армянам осталась для свободного передвижения все та же империя минус Прибалтика, или Балтия, как требовали называть свои обиталища бывшие прибалтийские народы, мотивируя неожиданные претензии к русскому языку имперским подходом к ономастике, собственно и Закавказье уже перекрещивалось в Южный Кавказ, что совсем уж нелепо, потому что если при имперском подходе оно все-таки находилось там, где и есть, по какую-то сторону Кавказа, пусть даже не ту, с какой хотелось бы (впрочем, вряд ли кто в Армении предпочел бы вместо Закавказья для России оказаться Предкавказьем для Турции), то теперь на этот Кавказ влезло, хотя в альпинисты вроде бы не записывалось. И хотя снедавшей армянскую нацию с давних пор охоты к перемене мест ничуть не поубавилось, сама перемена становилась все сложнее и малодоступнее. В Штаты навсегда не пускали уже почти никого, но и в Штаты в гости — очень немногих, наверное, потому что гостевание повально приняло характер невозвращенчества, вследствие чего Лос-Анджелес не-
отвратимо превращался в армянский город, а Армения в пустыню, в страну из фантастического романа, покинутую обитателями и, как старая одежда, из которой выросли и снесли на чердак, медленно ветшающую, что в общем-то не устраивало ни одну из сторон, ходили даже слухи, что существует негласный договор между Ереваном и Вашингтоном держать и не пущать. Как бы то ни было, Норик не верил, что его пустят хотя бы в гости, даже по приглашению родных брата с сестрой, возможно, он и был прав, как, впрочем, и те, кто собирался не пускать, подумала Рита, невольно вспомнив историю, рассказанную ей вчера Нарой. Брат одной из медсестр отделения, которым Нара заведовала уже двенадцатый год, перебрался в Штаты в начале девяностых в надежде поправить там здоровье, он страдал болезнью почек и рассчитывал на пересадку. Однако человеческие почки, как известно, на деревьях не растут, и, чтоб дождаться в обществе равных возможностей бесплатного лечения, надо иметь отменное здоровье, чего как раз парню и не хватало, так что пока — через некоторое и даже немалое количество лет — подошла очередь, бедняга благополучно преставился, и второй брат, получив весть о несчастье, попросился на похороны. Американское посольство сначала в визе отказало, и беспримерная эта жестокость вызвала бурю возмущения у родных и друзей, в том числе у Нариного отделения в полном составе, но после слезных мольб и уверений, что непременно и скоро прибудет обратно, братец визу все же получил. И поехал. Ну и, естественно, с концами. Прошло уже почти полгода, как покойника предали земле, а о братце ни слуху, ни духу, то есть слухи, разумеется, есть, жив курилка, нашел работу и даже первые деньги жене прислал… Так что, может, и правильно делают, что виз не выдают? Словом, Норик пустился на поиски посредников, тем более что брат с сестрой сложились и прислали ему три тысячи долларов на переезд, в долг, конечно, американизация их уже достигла той стадии, когда деньгами просто так не бросаются. Собственно, и на том спасибо, в свое время Рита коллекционировала истории, которые рассказывали о своих же адаптировавшихся к американскому образу жизни родных и знакомых люди, в Штатах побывавшие. Некий ереванец, гостивший в Лос-Анджелесе у старшей из двух своих натурализовавшихся в Америке сестер, описывал, как во время обеда заглянула на огонек младшая, и ее, сердечную, заявившуюся без приглашения, за стол не посадили, попросили подождать в соседней комнате. Другая, узнав, что умер сосед тетки, у которой гостила, уговорила ее зайти выразить соболезнование, тетушка долго упиралась, и не зря, в соседской квартире на звонки и стук никто не отозвался, а назавтра выяснилось, что новоиспеченная вдова, покинув тело умершего, возле которого ей надлежало, по ереванским меркам, конечно, проливать слезы, заперла дверь и отправилась в кино. Так что Норикины брат с сестрой повели себя, можно считать, по-родственному, и тот, воодушевленный, а скорее сбитый с толку суммой, какой никогда в руках не держал, засуетился сверх всякой меры. Рита почитала его манипуляции не только рискованными, но и бессмысленными, но олух-сосед доверился некой даме, обещавшей визу обеспечить и запросившей ни много ни мало, а две тысячи тех самых портретов Вашингтона или иных президентов в эквивалентных количествах. Оставшегося уже на дорогу не хватало, но Норика это не беспокоило, продадим что-нибудь, говорил он беспечно, неизвестно, какой, где и кем зарытый клад под этим “что-нибудь” подразумевая, Рита подозревала, что квартиру, пикантность ситуации заключалась в том, что приглашение относилось к Норику с сыном, Лилит должна была присоединиться к ним позднее, и неопределенность этого “позднее” Риту пугала, она пару раз намекнула, а потом высказала свои опасения Лилит открытым текстом: а не забудут ли о ней на том берегу, куда вынесет прибой? Крепкий, вполне привлекательный мужчина сорока лет всегда найдет якорек, за который можно уцепиться и переждать, пока волна схлынет. Лилит храбрилась, утверждала, что ни на секунду в муже не сомневается, но настроение ее падало с каждым днем. И гастрит разыгрывался все сильнее, что не делало ее ни моложе, ни красивее. Правда, та же Рита весьма сомневалась насчет визы, Норик — нет, ну что ты, восклицал он, когда Рита пыталась предостеречь его, удержать от чрезмерно вольного обращения с чужими капиталами, это же законная контора с лицензией, со всем. Контора действительно была законная, бюро путешествий, которых расплодилось, что абрикосов в урожайный год, и все химичили с визами, тоже факт, и все-таки было нечто подозрительное в Нориковой даме, возможно, сумма, хотя кто знает, какие крутятся деньги в столь судьбоносной сфере… Ну и… Ну и она оказалась права, так выходит? Видит бог, ей не очень хотелось оказаться правой, но, с другой стороны…
— Он ведь с работы ушел, — сказала Лилит, помолчав. — Как жить будем? Как долг отдавать?
— Подождут, — отозвалась Рита. — Родные ведь люди.
— Может, и подождут, — согласилась Лилит. И добавила: — Что ж, будем соседствовать с тобой дальше.
— Будем, — сказала Рита. — Хотя… может, я отсюда переберусь…
— Куда? Квартиру менять надумала? — удивилась Лилит.
— Что-то в этом роде, — сказала Рита неопределенно, она сразу представила себе переезд, как собирает вещи и переселяется к маме с папой, там и комната есть, отец в конце концов переустроил ее бывшую детскую себе в кабинет, долго не трогал, да и не мог тронуть, она ведь постоянно сваливалась к родителям на голову с Гаюшик и всем своим движимым имуществом, только в последние пять-шесть лет перешла к оседлому образу жизни, думала, Ишхан наконец угомонился, занят работой, не до девочек, да и ездил он много, приглашали то в Германию, то в Голландию, и как будто все устоялось, вот папа и наложил лапу на дочкино гнездышко — вот так оно, другие с мужем гнезда вьют, а у нее в родительском доме осталось — наложил лапу, но ничего, уступит, она вполне там поместится, шкаф, кровать, письменный стол. И тут ей стало безумно жаль буфета, с собой не возьмешь, поставить некуда, да и не ее он формально, Ишхана, так что придется тут оставить, и не только буфет, но и стол… А почему, собственно, это она должна куда-то перебираться, у нее такие же права на их общую квартиру, пусть он меняет место жительства, есть у него мастерская, так пусть в нее и переселится, слава богу, там и ванная, и кухонька, и где спать…
— Пойдем к нам, — предложила Лилит. — Пирожными угощу. Только принесли, свеженькие.
— Не могу. Тесто в духовке.
— Гостей ждешь?
— Нет, Гаюшик с мужем, — сказала Рита, ей было странно заносить дочь в разряд гостей, не привыкла еще.
Во Внуковском аэропорту не изменилось ничего, в лучшую сторону уж точно. Непривычно тихих пассажиров, сошедших с армянского самолета — уже не скажешь, глядя на суматоху и суету, “армяне шумною толпой…” — довольно быстро пропустили через погранконтроль и на добрых два часа заперли в ожидании багажа в небольшом душном зале, где сесть, естественно, некуда, ходить с тяжелой сумкой несподручно, остается стоять столбом, и хорошо, если найдешь, куда прислониться. Ира прокляла все на свете, в первую очередь идиотский свой армянский характер, на кой черт ей вздумалось волочить с собой маринованные виноградные листья и бастурму, что, в Москве бастурмы нет, полно небось, а листья еще и в стеклянных банках, двойной вес, дура, нет чтобы сложить в пару пакетиков одежку, да и той немножко, сколько на неделю надо, в конце концов всегда можно надеть Маринкино, благо размер тот же, собрать один скромненький саквояж и без всяких чемоданов прямо на выход… но увы, дело было уже сделано. Наконец лента транспортера дрогнула, на табло зажегся номер рейса, и поплыли чемоданы, тюки, картонные коробки, тихие-то тихие, но по количеству вещей все равно табор, хотя понятно, многие перебрались в Россию насовсем и теперь подтягивают имущество. Раньше в Москву везли, а теперь наоборот, хотя армяне есть армяне, всегда найдут, чем нагрузиться, тащат и из Москвы неведомо что, даже телевизоры, которыми Ереван набит под завязку, правда, появились и хорошо одетые мужчины с кейсами, летающие туда-обратно налегке, деловые люди, надо полагать, бизнес-класс, набитые бумажники и сплошное чувство превосходства, от лысоватой макушки до штиблет натуральной кожи и непременно со шнурками. Транспортер почти опустел, и Ира слегка заволновалась, но тут из окошка высунул потертый бочок ее чемодан.
Резво промчавшись через “зеленый коридор”, Ира выскочила в холл и сразу попала в объятья сестры.
— Ты одна? — спросила она, когда процедура целования завершилась.
— Одна, — ответила та и, увидев Ирину улыбку, заторопилась: — Занят Сашка выше головы, ни минуты свободной, устает как собака, придет и свалится…
Маленькая храбрая самочка, защищающая детенышей, зубки наголо и коготки наготове, только вот не детеныша она защищала, нет, благоверного своего, единственного, обожаемого, бывает же такое, даже жалко, да, так оно видится, когда смотришь трезвыми глазами, жалко и завидно немного, чего больше, Ира не могла разобраться. Конечно, когда-то и с ней случались всякие страсти, качало и мутило, как на бурном море, но теперь был штиль, и она обозревала окружающее спокойно и иронично, потому сестра, однажды потерявшая голову и так не сумевшая отыскать ее и водрузить на место, казалась ей полусумасшедшей, но иногда Маринкины восторги и глупо-счастливое выражение, с которым она таращилась на своего ненаглядного Сашку, вызывали у Иры мимолетную тоску по чему-то давно утраченному, и она начинала слегка завидовать. Сама она к мужу относилась ровно, болела за него и несомненно желала ему добра, да и в постели он был ей приятен, и однако не пробуждал в ней бурных желаний, ни особой физической тяги, ни потребности быть рядом. С Маринкой приключилось совсем другое, любовное безумство толкнуло ее даже на беспримерный по ереванским меркам, во всяком случае десятилетней давности, подвиг, Ира, бывшая в курсе всех душевных движений сестры, впала буквально в каталептическое состояние, когда та объявила ей, что намеревается родить ребенка, да-да, пусть он не женится, не любит, не хочет, все равно она родит и воспитает, и пусть все тычут в нее пальцем, пусть поливают грязью, пусть!.. “А родители?” — только и спросила ошеломленная Ира, она прекрасно представляла их реакцию, интеллигентные или образованные, они тем не менее были натуральные армяне, да, мать называла себя артисткой, но ничего богемного за этим термином не крылось, лишь музыка и ничего больше, об отце и говорить нечего, кардиология подразумевает под сердцем лишь комок мышечной ткани, прикрытый оболочками, и самый что ни на есть академик ничего не ведает о сердечных муках, но Маринке было наплевать на все, на отца с матерью в том числе, и Ире осталось только сделать попытку самортизировать удар, вначале она заикнулась насчет того, не поговорить ли с Сашкой, но Маринка затрепыхалась, как птица, схваченная за крыло, расчирикалась, распищалась, продемонстрировала припадок гордого самоотречения и возвышенного страдания, героиня романа да и только. Даже брату соваться запретила, а ведь был Саша встречен ею вовсе не в заповедном лесу, где, как ни желанна добыча, а не подстрелишь, нет, привел его в дом Гайк, родной брат, познакомившийся с ним на соревнованиях по дзюдо, которым оба, правда в разных секциях, занимались, познакомившийся и даже подружившийся, ненадолго правда, поскольку довольно скоро между ними пробежала черная кошка в образе белокожей Марины, и хотя возможные объяснения между приятелями были влюбленной, как не сказать, дурой, пресечены, но отношения, естественно, разладились. И однако в итоге все утряслось, не сразу, мальчонке уже исполнился год, кажется, когда уважаемый Саша-Шура-Александр, как его втихомолку называла Ира, пришел и покаялся, собственно, каяться ему было особенно не в чем, никогда он Марину не охмурял, ничего не сулил, если на то пошло, даже в постель не тащил, все получилось невзначай, само собой, так он, во всяком случае, должен был думать, и винить его за то, что не кинулся немедленно жениться, по мнению Иры, не приходилось, и если уж в конце концов он решил, что его сыну не пристало расти без отца, то честь ему и хвала… Хотя и хвалить его особенно не за что, ведь грехов за Маринкой никаких не водилось, был он у нее первый и единственный, что для армянина, как бы он ни выпендривался и ни кичился своим свободомыслием, дело отнюдь не десятое. Вот Давида похвалить стоило, правда, Ира рожать ему внебрачных детей в мыслях не имела, но зато романы у нее были, то есть не то чтоб совсем романы, хорошие, толстые с добротной фабулой, занимательным сюжетом и непременно с героями, лучше всего настоящими мужчинами, нет, максимум повести, а скорее, рассказы, бездарные графоманские рассказики, перечитывать которые не хотелось, хотелось изорвать, сжечь и забыть, но были, и этого она от Давида не скрывала, наоборот, но наличие у любимой женщины некоторого прошлого его не остановило, то ли он на самом деле смотрел на вещи проще, то ли очень уж хотел ее заполучить. А ей осточертели собственные непонятные влечения, вечно ее тянуло к всяким подонковатым типам, впрочем, это общеженская беда, начиная с момента полового созревания, а то и раньше, никому ведь не надо доказывать, что девочкам-школьницам нравятся хулиганы-двоечники, не в силу их интеллектуальной неполноценности, конечно, а из-за якобы независимого поведения — заблуждение, которое многие женщины уносят во взрослую жизнь и нередко так с ним и не расстаются, а она рассталась, покопалась в подсознании, вытащила на белый свет мотивации, толкавшие ее на всякие дурацкие поступки и… И? Что ж, по крайней мере, отношений с Давидом ей стыдиться не приходилось, не то что прежних романов, то есть рассказов, после каждого из которых она втайне жалела, что не Клеопатра. Бокальчик с отравленным коньяком, труп, брошенный на закуску крокодилам, вот самый подходящий эпилог для литературных произведений подобного жанра, не так ли? Возвращаясь к Маринке, самое удивительное, что и теперь, по прошествии десятка лет, она разве что не молилась на муженька, впрочем, и этого наверняка не скажешь, кто знает, что за алтарь она могла воздвигнуть в собственной груди, христианский ли, окуриваемый ладаном и осеняемый нежной тенью голубиного крыла, или, скорее, языческий, и умилостивляла свое божество, совершая жертвоприношения, гекатомбы, в ходе которых заклала все свои собственные интересы, способности, профессию архитектора, и теперь сидела дома и в самом деле воспитывала сына, что, впрочем, много времени не отнимало, ибо дитя запихнули в какую-то новомодную гимназию, где разве что фехтовать не учили, а в манеж водили как пить дать, воспитывала и кормила обоих своих мужчин, теперь даже не только своих, поскольку с прошлого сентября на ее шее был и Гришик, так что она кормила троих, что ей тоже не очень удавалось, как назло, она была начисто лишена кулинарного таланта и сколько ни старалась, по-настоящему, по-армянски вкусно у нее не выходило, что ее весьма огорчало, и она компенсировала недостатки своей кухни, напирая на деликатесы, за которыми усердно бегала по дорогим магазинам, благо деньги на то имелись. Собственно, она ходила не только в продовольственные, она обожала всякие тряпки, тратила массу времени (и не только его) на бесконечные примерки, это не в упрек, тут Ира сама была не без греха и кидать в сестру камни не собиралась…
— Возьмем такси, — сказала Маринка деловито. — И носильщика. Только в подъезд и придется самим вещи тащить. Вот если б ты приехала на два дня раньше, застала б Григория, он бы и нес.
Григория! Ира фыркнула. Прямо первосвященник! Ей очень не хотелось называть сына по имени свекра, куда более по сердцу ей были Тигран или Вардан, но она отлично знала, когда следует упорствовать, а когда уступить, уступила, и свекор это оценил, относился к ней тепло, даже нежно и баловал, делал дорогие подарки, лично ей, и не какие-то там кольца-серьги, впрочем, и их тоже, но и вещи посущественнее, картину Акопа Акопяна, например, которую она повесила не в гостиной, а в спальне, не вняв никаким уговорам, на все доводы отвечая, что это не напоказ, а для нее самой, чтоб утром, проснувшись, и вечером перед тем, как потушить свет на ночь, могла полежать немного, созерцая угловатые, с по-паучьи переплетенными ветвями, низкие голые деревья в сухой земле, тогда и день удавался лучше, и сны снились светлые, такая у нее была примета. Акопяна, еще пару акварелей, позднее она передарила их сыну, чтоб видел над своим рабочим столом не плакаты какие-нибудь дурацкие, а прелестные по духу и колориту пейзажи, акварели ну и разные антикварные вещички, это свекор мог, сколько Ира его знала, директорствовал на солидном заводе, был, что называется, хозяин, сам не бедствовал, и завод процветал, на все хватало, вплоть до фермы, где выращивали свиней на мясо для заводской столовой, а занимать должность директора в те времена было не так просто, помимо всего прочего типа добывать и организовывать следовало отстегивать тому-то и тому-то столько-то и столько-то, тонкостей Ира не знала, в чужие дела не мешалась, но общие очертания соцбизнеса представляла. Жалко, свекор не дожил до смены эпох, Ире интересно было, справился ли бы он с делом в новых условиях, но вообще-то она верила, что тот выплыл бы, хозяйствовал же злополучный Демирчян и при капитализме, правда, был калибром побольше, но и старикан, как называл отца Давид в шутку, меньше всего его отец походил на старца, старикан был мужик крепкий. После его смерти жизнь семьи какое-то время текла в проложенном русле, но скоро подоспело крушение империи, и все полетело кувырком. В отличие от Давида, сохранившего, пусть и при символической зарплате, рабочее место, младший брат Гор, скромно, большего не требовалось, так как жил он с семьей при отце, инженерствовавший в некоем КБ, коих тогда государство, дабы было куда пристраивать выпекаемые в изобилии новые кадры, держало множество, просто оказался на улице, и поскольку его жена, числившаяся библитекаршей в одном из гуманитарных академических институтов, отнюдь не стремилась в подражание Ире сменить тихий уголок между книжными стеллажами на какой-нибудь “ченч”, то Гору пришлось искать выход самому. К счастью, он оказался вовсе не таким беспомощным, как выглядел, кто знает, думала позднее Ира, возможно, его видимая вялость и бездеятельность были лишь реакцией на чрезмерную активность отца, либо он просто был рожден для иного поприща или других правил игры. Как бы то ни было, отставной или скорее отставленный в сторону, как снятая с шахматной доски отыгравшая свое пешка, инженер попробовал себя в коммерции, одно, другое, наконец на пару с каким-то старым приятелем устремился за пределы неуютной родины и теперь владел солидным рестораном ни много, ни мало, а в Сочи. Сначала он перевез жену с детьми, а два года назад, когда Давид уехал в Германию, свекровь сдала квартиру иностранцам, благо жил-площадь у нее была не из стандартных, да и сосватать постояльцев нашлось кому, собрала вещи и тоже перебралась в город-курорт, где некогда каждый сентябрь отдыхала с мужем в санатории ВЦСПС или что-то вроде того, одна из заковыристых советских аббревиатур, с которыми без дешифровальщика не разберешься. Перебралась не навсегда, так она, во всяком случае, утверждала, но кто в наше время может не бестрепетно смотреть, об этом и речи нет, но хотя бы заглянуть в будущее, одним глазком. Ира не бралась, даже предугадать не пыталась, что было фактом, так то, что в итоге — после того, как и Гришик покинул ее, поступив в московский институт, она осталась без единого близкого родственника, не считая пары-тройки двоюродных сестер, с которыми никогда особо теплых отношений не поддерживала, как ни парадоксально, но свекровь была ей по духу куда ближе, впрочем, та вовсе не входила в категорию наседок-домохозяек, работала до пенсии редактором в издательстве, даже переводила с русского на армянский, и с Ирой, больше всего на свете любившей читать, они подолгу беседовали о литературе, за-бравшись на кухню и уютно укутавшись сигаретным дымом, свекровь курила куда больше Иры и всерьез, не баловалась за чашкой кофе или рюмкой ликера, а усиленно затягивалась и потребляла по пачке в день, и странно, что рак легких в итоге настиг не ее, а некурящего свекра…
Как только машина въехала в город, у Иры появилось обычное ощущение, что уехала она отсюда чуть ли не вчера, хотя в последний раз она была в Москве полтора года назад, вскоре после августовского кризиса, райский миг, когда книги стоили настолько дешево, что она накупила их целый ящик, еще и теперь у Маринки дожидалось очереди на вывоз несколько десятков разнообразных томиков, толстых и тонких, в твердой обложке и мягкой. Хотя настоящий книжный рай, доподлинный, изгнание из которого не приключение, а нож острый, настоящий рай был в начале девяностых, когда издавали всерьез, не отрывочными романами-рассказами, как теперь, а собраниями сочинений и тех, кто того стоил, а не макулатуру, войдя в магазин подписных изданий, тот, что невдалеке от МХАТа, она едва не потеряла сознание, ее подмывало выписать авторов двадцать, если не все сорок, но увы, везти в Ереван даже по десять книг морока нешуточная, единственное, на что она в конце концов решилась обзавестись абонементом, был семитомник Пруста, потом еще Маринка несколько лет получала его и так и недополучила, в итоге пятый и седьмой том пришлось покупать в другом издании, последний привез Гришик месяц назад, потому она не очень огорчалась, что разминулась с сыном, уехавшим позавчера к отцу, не оттого то есть, что он привез Пруста, а что сам появился, правда ненадолго, на неделю, на большее не отважился, впрочем, и она, поскольку восемнадцать ему должно было стукнуть вот-вот, а у военкоматов ушки, как известно, не просто на макушке, а торчат почище локаторов, она отослала парня от греха подальше, сокровище лучше иметь не при себе, но в целости…
Такси выехало на Ленинский проспект, и мысли Иры приняли другое направление. Хотя отчуждения она не чувствовала, но ощущения Москва ей внушала во многом новые, непохожие на те, из давно минувших времен. “Поезд прибывает в столицу нашей родины, город-герой…” Торжественные интонации, почти естественный пафос, и ожидаемый ответ — радостная приподнятость, индуцируемая не только радиоголосом, она любила Москву, мечтала тут жить, даже чуть не вступила в фиктивный брак, чтоб обзавестись вожделенной пропиской, а теперь ее раздражали слишком широкие улицы, не для людей, для колоссов, гигантов, не для прогулок, для парадов, миллионных шествий, так, наверное, и задумывалось и строилось, чтобы люди чувствовали себя насекомыми, тараканами, перебегающими от одной витрины к другой в музее-заповеднике победившего социализма, испытывая страх и восторг, больше страх, страх перед великаном по имени Народ, который вроде бы из них и состоял и в то же время представлял собой нечто большое, грозное и чуждое, и эта странная двойственность заставляла их и шарахаться от того, что символизировал оставшийся в определенном смысле недостроенным, хотя и продолжающий строиться музей, и поклоняться его сооружениям, не случайно ведь проспект продолжал называться Ленинским. Впрочем, и у социализма были свои достоинства, по крайней мере, телеканалы не были всецело отданы процессу трупопроизводства, напоминавшему рубку дров, разве что не складываемых в поленницы, и кривлянию насквозь фальшивых голливудских, с позволения сказать, звезд, на которых и смотреть неловко, настолько плохо они играют, что-что, а советские актеры делали свое дело лучше, собственно, происходящее на экранах волновало ее мало, телевизор она включала редко, в основном из-за новостей, просто не могла забыть, как однажды пришла к матери, у которой не была целую неделю, та отворила дверь и, оставив ее в коридоре, резво побежала обратно в комнату, а когда удивленная Ира, проследовав за ней, попробовала заговорить, час назад сообщившая ей по телефону, что безумно соскучилась, маман закричала: “Тихо! Мейсону свалилась на голову скала!” Так ли? Ну, обрушился купол церкви, или вывернуло с корнем столетний дуб, нечто несуразное и уж точно неподъемное, но головы у телеперсонажей крепкие, и, как узнала Ира при следующем посещении, герой выжил, только раздвоился, не физически, разумеется, а психически, и одна половина не ведала, что творит другая, так что сериал стал совсем уж захватывающим, по словам матери, конечно, некогда интеллигентной женщины, музыкантши, неотрывно слушавшей бесконечную, бессмысленную, нелепую болтовню с экрана, да еще пытавшейся втянуть в это занятие дочь, упорно пересказывая ей, чаще при встрече, иногда по телефону, ежедневную порцию белиберды, но Ира сериалов не смотрела, и даже не из принципа, просто это было выше ее сил, хуже чтения детективов, вываленных на ранний практически пустой постсоветский рынок мало отягощавшими себя обозначенной хотя бы пунктиром моралью издательствами, выпускавшими в свет подстрочники, сделанные, надо полагать, не переводчиками, а школьниками с нетвердой тройкой по русскому языку. До конца подобных изданий можно было добраться только стиснув зубы и пропуская целые страницы, дабы узнать имя убийцы. Конечно, виновата в этом безобразии была опять-таки советская власть, по какой-то никому — да и ей самой, наверное — не известной причине воротившая от детективов нос. Почему бы, спрашивается, не выпустить полного Сименона, по убеждениям отнюдь не идейного врага, или Чандлера, усердно разоблачавшего пороки ненавистного этой самой власти капитализма в его наиненавистнейшем американском варианте? Это же буквально грести жар чужими руками! Да даже абсолютно асоциальная Агата Кристи и то вольно или невольно без конца доказывала, что наивысшая ценность общества, ставшего, благодаря чрезмерной контрпропаганде, в последние десятилетия голубой мечтой homo sovieticus, это столь презираемая коммунистами субстанция сиречь деньги. Так почему бы?.. Но нет, нет. Собственно, книгоиздание оказалось зеркалом, отражавшим как пороки, так и достоинства социализма в полной мере, то, что до многих хороших книг невозможно было добраться, надо расценивать, как бесспорный минус, но зато при советской власти не издавали бульварную литературу, а это плюс, поскольку, раз ее не издавали, то ее как бы не существовало, соответственно, никто ее и не читал, если вспомнить, когда она, Ира, училась в девятом-десятом, по классу ходили от одного к другому Золя и Мопассан, а какой школьник теперь о них слышал? Да, верно, не было выбора, а всегда ли он нужен, этот выбор? Вспомнился недавно прочитанный кусок из Шатобриана, про варваров, про то, как гунны в Галлии вырезали людей целыми городами, от стариков до маленьких детей, разрывали лошадьми на части молоденьких девушек, прибивали их кольями к дороге и гоняли по их телам нагруженные телеги, а чем, собственно, они отличались от более или менее цивилизованных галло-римлян? Воспитанием. А вернее, его отсутствием, поскольку воспитывать убийцами никого не надо, сами вырастут. И ведь никуда гунны не делись, они благополучно засели в совокупных генах человечества, и в любом из нас столько же от Аттилы, сколько от Христа. Беды социализма проистекали не из того, что он старался вырастить нового человека, он обанкротился потому, что у власти хронически были невежды и глупцы. Возможно, конечно, что подобный расклад — неизбежное следствие системы, но Ире это не казалось столь очевидным. Как бы то ни было, последний раз балет по телевидению в России показывали девять лет назад во время путча, и это было единственное, что говорило в пользу путчистов. И если демократы предпочитают сериалы и боевики, можно всерьез усомниться в преимуществах демо-кратии. Собственно, на кинематографические пристрастия тех и других Ире было наплевать, она не смотрела не только сериалы, она вообще не любила кино, она была читателем по природе, а читатель и зритель — разные весовые категории, хотя театр она любила, но театр это нечто иное, он куда ближе к литературе, правда, в последние годы ее не так тянуло в зрительный зал, не сравнить со страстью юных лет, особенно аспирантских, проведенных частично в Москве и по преимуществу в театрах. Оригинальностью ее тогдашние пристрастия не отличались, она часами околачивалась на Таганке, не одна, конечно, а среди множества себе подобных, можно б сказать, дневала там и ночевала, но не совсем так, ночевала бы, если не разобралась достаточно быстро в хитрой механике распределения билетов, то было время, когда билеты в модный театр расходились по плохо известным публике направлениям, минуя кассу, в которой продавалось их всего десятка три, точная цифра забылась, но тогда была известна всем, десятка три, по паре на нос — чей? Те, кто видел процедуру, могли б ее описать. Составлялся список жаждущих, набирались дежурные, которые стояли с той или другой стороны дверей в маленький, увешанный афишами вестибюль круглосуточно, сменяясь каждые четыре, кажется, часа, народ ходил на перекличку и к моменту открытия кассы становился в очередь, все так, и однако это лишь надводная часть айсберга, а подводная выглядела отнюдь не столь невинно, ибо список был подложный, составленный заранее из произвольных фамилий, дежурные, получавшие в награду вожделенные два билета, вернее, право на них, подбирались из своих людей, завсегдатаев, воронов здешних мест, и человеку из толпы билет мог достаться лишь по невероятному везению, когда к подставной очереди не добавлялись кормившиеся там же “инвалиды”, как вкратце именовали ветеранов войны, наделенных порой совершенно неожиданными правами, в основном это были даже отдаленно не напоминавшие театралов пропойцы. Так что путь в фойе и далее в зрительный зал пролегал либо через вживание в своеобразное сообщество любителей, сложившееся вокруг театра, — Ира перезнакомилась со многими, попадались люди вполне и даже весьма симпатичные, с некоторыми она подружилась и поддерживала отношения до сих пор, либо следовало “стрелять” лишние билеты у входа, что не каждому удавалось. Иру не привлекало ни то, ни другое, тем более что познакомиться с рядовыми театралами отнюдь не означало стать своей для “руководящей” компании, да и метаться перед началом спектакля, приставая к прохожим без всякой уверенности, что попадешь в театр, ей было не по нраву, она, как Россия, стремилась найти третий путь, и в итоге завела знакомство с кассиршей одной из разбросанных по городу уличных касс, и та снабжала ее билетами, беря какой-то несчастный рубль сверху. Что делали с билетами те, кто постоянно имел их в своем распоряжении? Торговали ими? Вроде бы нет, да и зачем, деньги тогда значили мало, разве что большие, не те, которые можно выручить за билет, в сущности билеты сами были валютой особого рода, на них можно было, к примеру, выменять томик дефицитной тогда фантастики из знаменитой серии издательства “Мир”, иногда нечто более прозаическое или неожиданное, например зачет по неудобному для заучивания предмету, билет в другой театр, наконец. Впрочем, энтузиа-сты Таганки в другие театры ходили редко, разве что на очень нашумевшие спектакли, да и то с заранее заготовленной скептической полуулыбочкой, таганский патриотизм ничем не отличался от любого иного, заставляющего предпочитать свое чужому при каких угодно условиях. Собственно, они и в “свой” театр ходили отнюдь не каждый день, главным образом на премьеры и представления особого рода, к дате возникновения труппы, трехсотый там “Час пик” или пятисотые “Антимиры” и тому подобное, Ира, посещавшая рядовые спектакли да еще по многу раз, была исключением, и что больше всего ее отличало, она ходила и в другие театры, не все, конечно, самые одиозные пропускала, но бывала даже во МХАТе, который любимовские поклонники дружно презирали за исключением одного или двух спектаклей со Смоктуновским, и в Вахтанговском, который на Таганке, а вернее, около нее просто игнорировали, естественно, в вошедшем не так давно в моду Ленкоме, не говоря уже о “Современнике” или Малой Бронной, где тогда работал Эфрос, ведь надо было иметь возможность сравнивать, более того, она посещала Большой театр, в основном, балет, поскольку не признавала иную оперу, кроме итальянской, но и тем потрясала до основания души обретенных на Таганке приятелей и приятельниц, которым воображаемая пропасть между драматическим и музыкальным театром виделась чем-то вроде Большого каньона. Да, если подумать, удивительно и даже необъяснимо, что в последние годы она так редко ходила в театр. Конечно, при желании можно сослаться на обстоятельства, билеты, мол, стали безбожно дороги, да и попадала она теперь в столицу обычно летом, не в сезон, и, однако, это лишь отговорки, дымовая завеса, а в действительности что-то непоправимо изменилось то ли в театрах, то ли в ней самой…
Таксист, направляемый слегка неуверенными указаниями Маринки, свернул невдалеке от Гагаринской площади в проулок, въехал во двор, окруженный многоэтажными зданиями, и затормозил у крайнего подъезда. Ира в новом обиталище родственников еще не была и с любопытством обозревала довольно ухоженный двор с чем-то вроде скверика посередине, впрочем, она знала из телефонных разговоров и рассказов сына, что апартаментами сестра и зять обзавелись теперь уже трехкомнатными, хозяйка, пожилая женщина, имевшая женатого или полуженатого сына, коротавшего век у супруги, но периодически сбегавшего обратно к матери, не очень его налетами воодушевляемой, поскольку с ней он уживался немногим лучше, чем с женой, сняла однокомнатную квартиру и сдала свою во многом и ради того, чтобы отбить у сына чемоданные настроения, ну и дабы обеспечить себе прожиточный максимум или, на худой конец, медиум, распространенная в Москве практика и не только теперь, правда, в былые времена сдавали больше комнаты, в бытность свою аспиранткой Ира знавала людей, снимавших таковые за немалую по тем временам цену, в Москве всегда хватало приезжих, сама она, однако, жила в общежитии, предпочитая его чужому дому, тем более что условия были вполне приемлемые, комната на двоих, и на шестерых одна ванная, да и проводила она там, в основном, ночи, с утра отправлялась в лабораторию, где ей было предписано прилежно или не очень изучать заковыристые электрофизиологические методики, что она и делала с присущей советскому человеку прохладцей — ибо советский человек, кем бы он ни работал, старался не перенапрягаться, разве что когда трудился над диссертацией, долженствующей обеспечить ему шаг на следующую ступень благосостояния. Зато потом… В лаборатории, где подвизалась на научном поприще Ира, работали в соответствии с вышеприведенным постулатом только трое, один над докторской и двое над кандидатской, прочие сочувствовали, в том числе два доктора наук, один из которых заведовал лабораторией, а другой ждал, пока первый уйдет на пенсию, а пока развлекался тем, что реферировал статьи для соответствующего журнала. Дверь в крошечный кабинетик, где он сидел, была всегда распахнута, то ли потому, что душно, то ли он хотел продемонстрировать всем, что жив, работает, бдит, так сказать, над своими подлежащими реферированию английскими журналами, то ли показывал городу и миру эти самые иностранные журналы, которые читал столь запросто в тесной комнатушке, своеобразном зале ожидания. Собственно, принципы работы, которых придерживалась советская наука, были примерно одинаковы в центре и на периферии. Завлаб, в вверенном которому подразделении института числилась Ира, защитил докторскую незадолго до ее прихода в оную структуру, да и сама лаборатория была свежеиспеченной, в Ереване все-таки доктора наук ценились больше, штучный товар, и однако получивший вожделенную научную единицу гигант мысли понятия не имел о том, что с ней делать, он благополучно дрых на лаврах глубоким сном, просыпаясь только к моменту, когда следовало представить годовой отчет. Материалы же для отчета гнали два старших научных сотрудника, кандидаты, которые то хватались за работу в надежде сделать докторские, и тогда коридоры полнились визгом крыс и кошек и гулом приборов, то в унынии опускали руки, ибо понимали, что еще двух новых лабораторий институт не выдержит. Кроме этой несладкой — ибо конкуренты друг друга, естественно, недолюбливали, хотя в открытую и не ссорились — парочки в штате состояло несколько молодых ученых, один, мужского пола, нацеливался на кандидатскую, почему и что-то там химичил, а остальные двое, женщины, занимались вещами более насущными, одна искала мужа или кандидата в мужья, дважды кандидата, можно сказать, поскольку, не претендуя на малочисленных, пять или шесть на весь институт, к тому же давно женатых докторов, с лаборантами идти на сближение все же не желала, а другая, уже замужняя мать троих детей, в основном думала о доме, то и дело выбегая на минутку в магазин по соседству либо расписывая за чашкой кофе достоинства семейной жизни, она была натуральная эротоманка и с упоением рассуждала о ночных и даже дневных удовольствиях, компенсировавших, по ее мнению, все тяготы ведения хозяйства. Как ни странно, в Москве сексуально-эротических проблем никто не обсуждал, хотя причислять всех женщин лаборатории к разряду синих чулок Ира вряд ли стала бы, и однако там больше обсасывали косточки шефов, настоящего и будущего. Он умница, говорили о том, кто превратил свой кабинет в зал ожидания, вот когда старик, наконец, уйдет!.. Что случилось, когда старик ушел, Ире увидеть не довелось, но она подозревала, что ничего сверхъестественного, во всяком случае, о прорыве в области, исследуемой сотрудниками упомянутого научного учреждения, никаких сообщений так и не появилось, а теперь, наверное, очереди там ждал следующий, возможно, в том же самом кабинетике, если только все очередники не рассеялись по более теплым странам, но это вряд ли, Москва не Ереван. В лаборатории Ира проводила целый рабочий день, в основном изнемогая от безделья и болтовни, эксперименты, в которых ей долженствовало участвовать, осваивая способы поэтапного умерщвления несчастных животных, проводились раз в неделю, редко два, отбыв срок и перекусив в промежутке в институтской столовой, она направлялась прямиком в театр или еще куда-то и добиралась до своей койки в общежитии где-нибудь около одиннадцати. И это день за днем, месяцами, нисколько от подобного образа жизни не уставая… Да, молодость, молодость…
Квартира оказалась на шестом этаже, и на лязг отпираемых замков и засовов прибежал племянник, шустрый черноволосый и почти черноглазый мальчишка абсолютно армянского вида.
— Здрасте, тетя Ира, как доехали? — спросил он серьезно на чистейшем русском языке без малейших признаков акцента, который старшее поколение изжить, видимо, уже не сможет.
Рита еще из коридора услышала звонкий голос зятя.
— Никогда не поверю, чтоб этот Наири был сам по себе, — сказал он упрямо.
— Кто знает, — отозвался Ишхан флегматично. — Видишь ли, Геворк, любое, фигурально выражаясь, цареубийство вызывает подобные подозрения. Кажется, что за ним непременно стоит нечто могучее, в крайнем случае, многочисленное, не хочется верить, что солнце потушить так же просто, как свечку. И однако король или президент, не говоря уже о премьер-министре, так же смертны, как и мы.
— Не простые, но смертные, — сказала Рита, ставя на стол большое блюдо со сложенными горкой сухариками, удачными, подрумяненными в меру, ни на волос больше, и аккуратными, без щербин и обломанных краев, можно было гордиться. — Но разница все же есть. Их охраняют, нас нет.
— У Демирчяна как раз охраны не было, — возразил Ишхан. — Да и парламент, как оказалось, назвать охраняемым было бы большим преувеличением.
— Это и странно, — Геворк чуть покраснел, он легко смущался, видно, не привык еще на равных спорить со старшими, теперь такое встречалось редко, нынешние молодые ведь куда самостоятельнее, чем десяток лет назад, — чувствуется преднамеренность, злая воля.
— Не злая воля, а беззаботность, — сказал Ишхан. — В том, что касается парламента. А Демирчян сам от охраны отказался, это всем известно.
— Но весь город говорит, что дело нечисто! А дыма без огня…
— Кеннеди убили почти сорок лет назад, — сказал Ишхан. — И все говорят, что этого не мог сделать одиночка. Но где заговор-то? Неужто в такой стране, как США, можно столь надежно спрятать концы, что за сорок лет не найдешь? При теперешнем уровне свободы прессы, распространения информации и тому подобное. — Он покачал головой. — И убийство Линкольна столь же малопонятно. Генриха Четвертого убили почти четыре века назад, и тоже до сих пор…
Зять вряд ли вообще знал, кто такой Генрих Четвертый, на его лице появилась растерянность, смешанная с озадаченностью, конечно, техническое образование, толстые учебники с цифрами, а иных книг молодежь не читает, Рита пожалела его, хотела прервать неловкую паузу, но вмешалась Гаюшик.
— Убийство Генриха было инспирировано Марией Медичи, — сообщила она авторитетно. — Мария со своим Кончини…
— Это только подозрение, — остановил ее отец. — Доказательств нет. Равальяк никого не назвал.
— Все равно тут есть конкретные подозреваемые, — сказала Гаюшик. — А ты говорил…
— Пример неудачный, Ишхан, — поддержала Рита дочь. — Медичи, иезуиты, тут много всего. — Она заметила, что зять смотрит на нее округлившимися глазами, и улыбнулась. — Не удивляйся, Геворк, в семье часто ходят по кругу одни и те же книги. Ты не читал дилогию Манна? — И когда тот покачал головой, углядела хороший повод подтолкнуть мальчика к чтению. — Очень занимательная вещь. У нас есть, возьми, почитай.
— С удовольствием, — сказал тот нерешительно.
— Некогда ему книжки читать, — сообщила Гаюшик жизнерадостно. — Он с работы знаешь в каком часу приходит каждый день? В восемь, в девять. И совершенно измотанный, только перед телевизором немного посидит и ложится. Какие книжки, поговорить некогда!
Да, Рита знала. Специальность у зятя была самая что ни на есть востребованная, программирование или нечто схожее, компьютерное, в подробностях она не разбиралась, и работал он в солидной конторе, не просто работал, а вкалывал, и не только потому, что хорошо платили, но ради карьеры, у нового поколения оказались возможности, о которых двадцать лет назад смешно было и думать, и наиболее энергичные уже включились в гонку за лучшее — индивидуальное, разумеется — будущее, иными словами, полезли в соковыжималку, подумала она тут же в другой совершенно тональности, конечно, когда будут выжаты досуха, на свалку не попадут, обзаведутся к тому времени счетами в банке, квартирами, дачами, машинами, эх, Ритуля, советские у тебя масштабы, особняками, надо говорить, виллами, пароходами-самолетами… конечно, если не надорвутся раньше времени и не переселятся туда, где подобные игрушки ни к чему, и вообще на кой черт человеку вся эта рухлядь? Это у тебя старческое брюзжание, дорогуша, остановила она себя, или, может, обидно, что твое поколение оказалось на обочине, оттеснили, отбросили, и не зря ведь, мы так работать не умеем, строчку напишешь, час думаешь, а современные писатели садятся за компьютер и отстукивают роман, как машинистка. В любом случае, беспокоиться за дочь не приходилось, собственно, у нее и самой профессия была не из худших, английский филолог, в наше время, когда без наречия англосаксов, благополучно навязавших его уже всему человечеству (ей припомнилась сентенция из Жюля Верна, кажется, насчет того, что ни один англичанин языков не учит, он всегда ухитряется заставить всех выучить свой), шагу ступить нельзя, квалифицированная переводчица — а в квалификации дочери Рита, еще в школе нанимавшая ей за немалые деньги педагога для дополнительных занятий, не сомневалась — всегда заработает не только на жизнь, но и на некоторое количество излишеств, пусть и не высшего порядка типа упомянутых особняков и яхт, но на тряпки, бытовые электроприборы и туристические поездки уж точно.
Она вынула из буфета кофейные чашки и расставила их на подносе, потом достала припрятанную для дочери коробку конфет с шерри-бренди, Гаюшик их обожала.
— Кому кофе, кому чай? — спросила она.
— Всем кофе, — сказал Ишхан. — Какой чай в такую жару!
— Мам, дай я сварю, — вскочила Гаюшик.
— Сиди, сиди, я сама.
Она торопливо подхватила поднос и ушла на кухню. Жалко было девочку, и так на нее, неопытную, необвыкшуюся, навалилось целое домашнее хозяйство, жили они с Геворком вдвоем, в новой квартире, где надо было обзаводиться множеством мелочей, которые в обжитом доме присутствуют изначально, как детали налаженного механизма, правда, кое-что дочери подарила она сама, что-то досталось от свекрови, но не очень много, та посчитала, что, обеспечив молодых жильем, сделала максимум возможного, собственно, претензий к ней у Риты не имелось, особенно учитывая своеобразие ситуации, а ситуация действительно оказалась не из обычных, ибо, женив сына, мамаша одновременно вступила в брак сама, законный или гражданский, неизвестно, это обстоятельство не обсуждалось, но морганатический по всей видимости, поскольку прав на наследство жениху, по словам Гаюшик, голи перекатной, предоставлено не было. Мариам, как звали сватью, разменяла квартиру, вернее, в соответствии с новыми реалиями продала ее и купила две поменьше, оформив одну на имя старшего сына, другую — младшего, студента второго курса, у которого сама и поселилась вместе с новоиспеченным супругом. И то, квартира досталась ей от мужа предыдущего, который не потребовал при разводе возмещения за оставляемую, как он подчеркнул, сыновьям жилплощадь. Квартира была хорошая, трехкомнатная, и все же, как из нее образовались две двухкомнатные, Рита не очень понимала, это был секрет фирмы или, скорее, личности, как тут не вспомнить институтскую подружку, которая, можно сказать, у Риты на глазах в советское, не самое удобное для подобных манипуляций время ухитрилась превратить однокомнатную на Комитаса в трехкомнатную в самом центре напротив оперы, завидное место и дом прекрасный, хоть и старый, из первых послевоенных, но солидный, фокус, каким не мог похвастать ни один иллюзионист. Сначала эта хитрюга провернула операцию с соседкой, вознамерившейся переселить поближе к себе старушку-мать и ради этого готовой отдать однокомнатную с большой лоджией за такую же, но без, хорошо бы с доплатой, но… “Нет у меня денег, — сказала я ей, — даже за переезд заплатить нечем, и вообще мне все эти хлопоты — нож острый, только из уважения к тебе и соглашаюсь”. Потом лоджия была застеклена, и квартира стала как бы двухкомнатной. Далее последовала комбинация поистине восхитительная, подружка обменялась на тот самый дом, комнат было две, вторая побольше, чем ее новообразованная, но гнилой деревянный балкон грозил обвалиться, к тому же в квартире изначально отсутствовала ванная. Правда, центр, но Рита, услышав о таких грозных подробно-стях, позволила себе в целесообразности подобного переезда усомниться, однако великая комбинаторша только хихикнула, и что вы думали? Через пару лет в доме сделали капитальный ремонт, заменили балконы на железобетонные, к тому же куда более просторные, давшие место не только для еще одной небольшой комнаты, но и ванной, да и кухню расширили. “Так-то, Ритуля, в нашем деле главное хорошо поставленная разведка…” Мариам, может, была не столь удачлива в делах, но тоже не промах, найти в возрасте, близком к пятидесяти, точная цифра скрывалась с не меньшим усердием, чем широта и долгота островка, где знакомые пираты зарыли клад, мужа или и. о. такового, да еще лет на десять, по крайней мере судя по внешнему виду, моложе, тоже надо умудриться. Впрочем, Рита подозревала, что кандидат появился давно, еще до развода с отставленным папой Геворка, тихоней, которого она видела разок на свадьбе, беспрекословно переселившимся в Горис, откуда он был родом и где теперь читал какие-то лекции в местном филиале педагогического института, кажется, так. Да, все пошло наперекосяк, ну и женщины вокруг, Мариам, Ира… Вспомнив Иру, она помрачнела, но заставила себя вернуться мыслями к Гаюшкиной свекровушке, так оно было безопаснее, не хотелось портить себе настроение… Наверное, в Мариам заговорила и наследственность, Рита знала от Гаюшик, что мать сватьюшки проделала аналогичный трюк и примерно в том же возрасте, после того, как пристроила саму Мариам, и даже бабушка, говорят, развелась и вышла замуж заново, вещь для той эпохи почти неслыханная. Наследственность или просто пример, образец, что-то тут крылось, сразу же пришла на память знакомая со студенческих лет рижанка, с которой переписывались почти до последнего времени, она выросла без отца, как юридически, так и фактически, даже фамилию носила материнскую, хотя родилась вроде в законном браке, ну и сама не только развелась, но полностью порвала отношения с мужем и воспитывала дочь в одиночестве, и кто знает, может, и дочери было суждено пойти той же дорогой. Впрочем, слово “судьба” тут не подходит, скорее привычка, или, вернее, непривычка к присутствию в доме мужчины… А что будет с ее собственной дочерью, неужели Гаюшке достанется ее везение… сама себе противоречишь, дорогуша, спо-хватилась она и тут же подумала, что, может, есть в ее характере нечто, потянувшее к такому типу, как Ишхан, в конце концов, не каждая женщина выбирает Дон Жуана, лишь та, у которой есть подсознательное стремление быть обманутой, психология жертвы… Правда, Геворк не похож на бабника. Хотя он еще молод… А может, и не выбирала она Дон Жуана, может, Ишхан таким и не был, стал, потому что не нашел в ней того, что искал, или не искал, но тоже подсознательно надеялся обрести. А чего? Поди разбери. Или спросить у него напрямик? А почему до сих пор не спрашивала? Наверное, просто в голову не приходило, кто же признается себе, что ущербен, или хотя бы заподозрит такое? А теперь? Теперь страшно стало, за дочь испугалась, может, и в ней тот же дефект, и ждет ее схожая судьба? За своими мрачными размышлениями она чуть не упустила кофе, в последнюю секунду буквально сдернула джезве с конфорки, так что немного расплескала, пришлось вытирать. Расставляя полные чашки на подносе, она прислушалась к разговору в комнате, но мужчины все еще обсуждали кровопролитие в парламенте, неиссякаемая тема, можно год проговорить, и они говорили, только теперь перешли к последствиям, Ишхан как раз пересказывал зятю недавно услышанную историю, может, выдуманную, про заменившего убитого брата на должности премьер-министра Саркисяна-младшего.
— Сели за стол, пошли тосты, подхалимство всякое, мол, тяжкий труд, выпьем за то, чтоб хватило сил, и тому подобное, и вдруг этот олух встает и ляпает: “Все почему-то думают, что быть премьер-министром очень трудно, а на самом деле это ничуть не сложнее, чем тамадой за таким вот столом”. Представляешь?
— Это, наверное, анекдот, — предположил зять.
— Может, да, может, нет. Вот что выходит, когда второразрядного инженеришку сажают в кресло премьера, будто наследного принца. Да и кому наследовать? Что из себя сам этот Вазген представлял?
— De mortuis aut bene, aut nihil, — сказала Рита, появляясь на пороге с подносом.
— Какое уж тут bene, — не унимался Ишхан. — Если хотите знать, я не очень-то и удивился, я всегда думал, что рано или поздно его пристрелят. Но зачем же народ свой выставлять на позор? Засели бы в подъезде, как все нормальные киллеры, так нет, ославили Армению на весь мир. Цивилизованная нация, называется! Да сейчас в самой отсталой стране такого не случится!
Говорил он громче, чем обычно, Рита покосилась на все еще стоявшую на столе бутылку, так и есть, в поллитровке оставалось меньше четверти, и все один, Геворк почти не пил, только мочил из вежливости губы, а они с Гаюшик к водке не притрагивались, и даже заготовленная для них бутылка полусухого красного была только чуть почата, дочь предпочитала пепси-колу, а сама она в последнее время утратила к алкоголю всякий интерес, видимо, мозг цеплялся за последние крохи ясности, и инстинкт предостерегал…
— Да оставьте вы эту тему, — сказала она, переставляя чашки на стол. — Не надоело тебе, Ишхан?
Ишхан посмотрел на нее мрачно.
— Век не забуду, как меня в Питере расспрашивали, как и что. Я вскоре после того в Питер ездил, — добавил он для Геворка. — Чуть сквозь землю не провалился.
— Да, стыдно было, — сказала вдруг Гаюшик, и Рита подумала, что слово верное, дело ведь не в том, жалко каких-то конкретных людей или нет, самих их или матерей их и жен, о ком она в первый момент подумала, был не сам сгинувший Вазген, а его мать, потерявшая сына, однако общенациональная трагедия заключалась в другом, в том, что в цивилизованном обществе, каким они себя мнили, некие людишки, правые или неправые, это все равно, могли ворваться в парламент с автоматами и убивать, решать или пытаться решить свои проблемы, неся кровь и смерть, стыд поистине нестерпимый, они ведь так гордились, что гражданские войны и перевороты, сотрясавшие соседние Грузию и Азербайджан, в Армении аналогий не имели, и тут вдруг на телеэкраны всего мира выплеснулись жуткие кадры с автоматчиками, мечущимися по залу главного собрания страны, неудивительно, что психологический надлом сохранился до сих пор, такое даже страшнее, чем экономиче-ские беды, неумение выбраться из болота разрухи и нищеты, нет, самая худшая из напастей это когда нация разочаровывается в себе, конечно, это временно, но тяжко, нации ведь жуткие кокетки, недаром само это слово женского рода, они постоянно красуются перед зеркалом, любуются собой, разукрашиваются, наряжаются, укутываются пеленой пышных слов, и не дай бог, чтобы какое-то событие или происшествие сорвало с них одежды и за-ставило рассмотреть себя обнаженными…
— И правда, поговорим о чем-нибудь другом, — сказала Гаюшик, надкусывая конфету. — Мы вот думаем, куда поехать отдыхать.
— Отдыхать?
— Конечно, мама. Лето ж на дворе.
— Да, — вздохнула Рита. — Лето. Наконец. — Последнее слово она произнесла с пафосом, который удивил ее самое, а что удивительного, она попробовала вспомнить зиму, холод нетопленого помещения, когда не знаешь, во что еще закутаться, и дрожишь, дрожишь, попробовала, но не смогла, вернее, помнить-то она помнила, но прочувствовать… Коротка же человече-ская память, память тела еще короче, чем мозга…
— Дождались, — буркнул Ишхан. — Жара, пыль, работать невозможно. Я предпочитаю осень. Персики, виноград и мягкое тепло.
Конечно, подумала Рита, сентябрь в Армении лучшая пора, мысль избитая, но верная. Да, зимой ждешь весны, летом — осени, в детстве ждешь, когда вырастешь, в юности — когда замуж возьмут, потом ребенка, в старости начинаешь ожидать, когда появятся внуки, ждешь отпусков и праздников, поездок и возвращений, ждешь успеха, богатства, наконец, господи, да даже телепередач каких-то интересных и то ждешь, и всегда хочешь, чтобы время ожидания пролетело быстрее, а в итоге выходит, ждешь, когда кончится отмеренный тебе срок. Жизнь — это вечное ожидание, в итоге оказывающееся ожиданием смерти.
— Вы никуда не собираетесь? — спросил Геворк.
— Мы? — удивилась Рита.
— Да. А что такого? — сказала Гаюшик. — Кто в прошлом году на Наксос ездил, не вы?
— Вы были на Наксосе? — спросил Геворк, и Рита отметила про себя, что Гаюшик ему, оказывается, не сказала, наверное, в самом деле поговорить некогда, или просто неинтересно про родителей.
— Не только, — ответил Ишхан. — Еще и на Санторине по дороге туда и обратно, по нескольку часов, в общей сложности почти полный день.
— На Наксосе нет международного аэропорта, и лететь приходится на Санторин, — пояснила Рита. — Оттуда еще по морю. А море темное, почти чернильное. И острова…
— Санторин — фантастическое место, — перебил ее Ишхан. — Есть версия, что именно там находилась Атлантида. Паром, отчалив от пристани, идет по проливу, как бы по проливу, на самом деле меж двух половин острова, словно бы из него вырвали сердцевину. С обеих сторон отвесные стены невообразимой высоты. Потрясающее зрелище!
— Словно пирог разрезали на три части и убрали среднюю, — сказала Рита. — Вернее, шоколадный торт, если учесть цвет.
— Торт! — фыркнул Ишхан.
Рита и сама улыбнулась своей кондитерской аналогии, но похоже, хотя, когда смотришь на темные стены, с необитаемой стороны местами обвалившиеся, с россыпями черных валунов на черном песке у подножия, не пирожные приходят на ум, а ад. Греческий ад, мрачный, бесплодный, одни камни, а над пристанью обрыв, для человека из Армении, перевидавшего столько ущелий, как будто ничего сверхъестественного, но Рита боялась высоты и, когда их везли на автобусе по серпантину, проложенному по действительно отвесной стене, зажмуривалась изо всех сил. И пляж на Санторине был под обрывом, и над краешком песчаной полосы нависали скалы в несколько сот метров высоты. Ишхану Санторин понравился чрезвычайно, и почему это мужчины так любят зрелища всяких катастроф или их последствий, она лично предпочитала Наксос, милый, теплый, белый Наксос. Сразу встали перед глазами путаница узеньких улочек среди облеплявших гору белоснежных домиков, миниатюрных, там все было миниатюрное, и маленький залив,
охваченный дугой набережной, и крошечные отели всего из нескольких номеров, и бесчисленные ресторанчики, где делали точно такой же шашлык, как в Армении, сувлаки по-ихнему, и к нему греческий салат, помидоры с огурцами, как каждый летний день едят в любом ереванском доме, только там не нарезали в салат зелень, а клали несколько маслин и кусочек сыра, но все равно похоже, а вот пекли там лучше, такого слоеного теста Рита никогда не пробовала, вообще в кондитерской глаза разбегались, недаром гречанки столь же тяжеловаты в средней трети тела, сколь армянки, только армянки на мотоциклах не раскатывают, а там катались, иногда женщины с двумя детьми, один за спиной, другой перед собой, впрочем, понятно, тамошние улочки слишком узки, машина не проедет. А вообще что-то там неуловимо напоминало Армению, наверное, камни и сушь, за все лето ни одного дождя, сушь и камни, правда, главный — мрамор, бездна мрамора, все мраморное, набережные, полы в студии, где они жили, такой гостинице, в которой есть кухонный уголок с плитой, холодильником и посудой, даже ступеньки иных лестниц, не только парадных, на площади, о тех и речи нет, но и самых обычных, во всяких закоулках, были из изумительной красоты серого или белого мрамора, в Армении больше туф, хотя и мрамора хватает, наверное, из туфа просто строить легче. Но чего в Армении нет и не будет, увы, никогда, это море, теплое, соленое, чернильно-синее Эгейское море…
В ее беспорядочные воспоминания вторгся голос Ишхана, который сказал задумчиво:
— В этом году, наверное, отправимся на Кипр. А, Рита?
Со мной или с Ирой, хотела спросить Рита язвительно, но удержалась, промолчала, подумала только, что уйди она от Ишхана, и больше никуда ей поехать не доведется, на журналистские или писательские заработки дальше Севана не заберешься, разве что — подумала и тут же посмеялась над собой — напишешь какой-нибудь бестселлер, который купят иностранные издательства, много-много издательств, это сколько ж их должно в очередь стать, чтобы не только на жизнь хватило, но и на путешествия с курортами, ну и фантазии, кому в этом необъятном мире нужна писанина какой-то армянки о житье-бытье в государстве, о самом существовании которого большинство землян слыхом не слыхивало. Так что прощай, Кипр, и все прочие пляжи под пальмами? Ну и черт с ними, поеду в Сочи, летом дорого, так я осенью поеду! Она вспомнила, как однажды давно побывала на Черном море в ноябре, Нара достала две путевки, и жили они в пансионате, название которого она позабыла, на третьем этаже, утром любовались сверху парком, где вечнозеленые кроны были перемешаны с желтыми и багровыми, куда красивей, чем однообразный летний покров, а вечерами гуляли по шуршавшим под ногами опавшим листьям. Иногда налетал ветер, и листья начинали носиться, как сума-сшедшие… Ветер, неутомимый подметальщик улиц, мечется по мостовым моей души, но ему нечего оттуда вымести, лишь равнодушие камнем лежит на дороге… Да что это с тобой, Ритуля, неужто стихи начинаешь сочинять, удивилась она и заставила себя вернуться в реальность, за свой большой овальный стол, на котором, причудливо разбросанные по обширной поверхности, стояли пустые разноцветные — изумрудная, светло-зеленая, цвета морской волны, кирпичная, такой сервиз, кофейные чашки и маленькие стеклянные тарелочки с крошками от сухариков и золотыми обертками от конфет.
Ишхан разлил остаток водки по рюмкам и взялся за свою. Геворк опередил его.
— За этот очаг, — сказал он звонко, высоко подняв рюмку, на его лице читалась простодушная радость оттого, что он вовремя и правильно, как положено, предложил заключительный тост.
— И нам, — потребовала Гаюшик, и Рите волей-неволей пришлось принять полный бокал и чокнуться со всеми, с Ишханом в том числе.
— Лично мне в Армении делать нечего. Может, я и ренегат, но я испросил российское гражданство.
— Все мы ренегаты, — пробормотал Саша сумрачно.
— Но по разным мотивам.
— Почему разным? Есть-пить каждому хочется.
— Не есть-пить, а с голоду не подохнуть, — сказала резко, что не вязалось с ее маленькой хрупкой фигуркой, сидевшая в углу дивана миловидная женщина с обесцвеченными почти добела волосами, соученица Марины по институту, некогда архитектор, ныне продавщица бутика, Ира ее помнила по Еревану, хотя видела всего два-три раза, там бывшие однокурсницы общались не слишком активно, сдружились тут, на чужбине, такое, во всяком случае, у Иры возникло впечатление, поговорить на эту тему с сестрой у нее не было времени, гости явились через полчаса после того, как она распаковала чемодан, порознь, Кристина вошла буквально за пять минут до прихода Сашки, который привел с собой коренастого, малоинтересного внешне, с большим кривоватым носом и пышной черной бородой до самых глаз, мужчину средних лет, оказавшегося известным ереванским журналистом Суреном Пахлеваняном. — Ребенка вырастить, образование ему дать. — Она была разведена, имела в Ереване брата, мать, даже работу, и однако в один прекрасный день уволилась, взяла сына и уехала в Москву искать счастья или просто благополучия.
— С голоду не подохнуть, жить в тепле, получать деньги за свой труд, все так, — кивнул журналист. — Но у меня есть и иные мотивы.
— Цивилизационного порядка, — сказал Саша.
— Если хотите, да. Я человек не только русскоговорящий, но и русскопишущий. В Армении и раньше на таких, как я, косились. Будто мы сами себе язык выбирали…
— Сам себе язык никто не выбирает, — пробормотал Саша хмуро. — А жаль. Вот мы сделали выбор за Завена, а скажет ли он нам спасибо, когда вырастет, неизвестно. А, Завен? — спросил он сына, который деловито разделывался в стороне, за обеденным столом, со своим куском торта. Мальчик поднял на него ясные глаза, но не ответил. Ира улыбнулась, ей нравился племянник, в нем уже угадывалась личность. Слишком сильно сказано? Ну пусть индивидуальность. Сразу потащил ее в свою комнату, предложил собственную кровать, когда Ира деликатно отказалась, непременно хотел ей уступить хотя бы шкаф или письменный стол. На стенах висели не вполне ребячьи акварели (невольно вспомнилась ереванская детская картинная галерея, бог весть, существует ли еще, навряд ли, откуда у нищего государства деньги на подобное баловство, на оперный театр не находится, здание зимой отапливать, закрывают, словно это зоопарк какой или и вовсе пляж, разве что кресла не сваливают в кучу вроде топчанов с шезлонгами, впрочем, неизвестно, натопишь его или затопишь, в смысле, утопишь, может, и там, как по всему городу, трубы проржавели напрочь). Ире не просто понравилось, она была удивлена и в этом духе высказалась, мальчуган выслушал и сказал серьезно, не бахвалясь, а как-то даже меланхолично: “Я рисую в стиле Пикассо”. Мать называла его Венечкой, спешно приспосабливая к иноязычному миру, в котором ему суждено было жить, а он поглядывал недовольно и пару раз поправил ее: “Меня зовут Завен”. Возможно, сказывалось влияние отца? Ира перевела взгляд на зятя, сгорбившегося над журнальным столиком, чересчур низким даже для человека, сидящего на диване, особенно такого крупного. Приятное лицо, сильный подбородок, высокий лоб под предельно коротко подстриженными волосами, большие, почти черные глаза, конечно, он неплохо смотрелся, даже слишком хорошо рядом с бесцветной Мариной, фигурка у нее была недурная, тут они с Ирой очень походили друг на друга, но лицо маловыразительное, глаза слишком светлые, губы тонкие, а волосы хоть и темные, каштановые, но какие-то тусклые, надо было их подкрашивать, но сестренка почему-то упиралась, да и вообще почти не красилась, пала жертвой дурацкой моды на естественность, Ира таковой не признавала, для нее существовала только одна мода — на красоту, никогда она не стала бы носить вещи, которые ей не шли, а уж менять макияж согласно нелепым модным веяниям ее не заставил бы никакой визажист, розовые тени и серая помада, подумать только! Труп с глазами кролика-альбиноса.
— А почему Завен должен быть недоволен? — удивилась Кристина, архитектор-продавщица.
— Возможно, ему захочется вернуться домой, — сказал Саша. — А дома он обнаружит, что никого не понимает и никто не понимает его.
— С чего это ему возвращаться? Что там, в Армении, делать? Еле сбежали…
— Ну не всегда же там будет такой бедлам. Когда-нибудь все наладится. И не надо говорить мне о враждебном окружении. Израиль тоже не среди друзей. Что мы, хуже евреев?
— Евреи, — сказал Ира сухо, — съезжались в это самое враждебное окружение. И строили свое государство.
— А мы разбегаемся. Это верно. Своя шкура дороже.
— При чем тут шкура, — сказал раздраженно Сурен. — Есть вещи поважнее. Нам переучиваться поздно. А с русским языком в Ереване теперь делать нечего.
— Почему же? — вздохнула Ира. — “Республика Армения” еще выходит. И не только. “Голос”…
— Две тощие газетенки. Да и те неизвестно сколько просуществуют. А если мне вздумается книгу написать, тогда что?
— Ну вот Рита же написала… Вы знаете Риту? — спохватилась она.
— Конечно. Мы с ней начинали вместе в “Комсомольце”. Собственно, все там начинали. Вся пишущая на русском журналистская братия. А вы с ней знакомы?
— Мы вместе в школе учились. В одном классе. У нее повесть вышла в “Литармении”. Вы в курсе?
— Слышал. Не читал, правда.
— Хорошая вещь. Качественная проза.
— Верю, — сказал Сурен проникновенно. — Ну и что? Сколько человек в Армении сейчас читает по-русски? Сто? Двести?
— Почему сто?
— Так уехали все! Разбежались, как Сашка выражается. Особенно интеллигенция. Русскоязычная в первую очередь.
— Журналисты, может быть, — съязвила, не удержалась Ира.
— Почему только журналисты? У меня друг кинорежиссер, клипы тут снимает, певичек всяких. Три полнометражных фильма за спиной, но все, капут, кончилось в Армении кино.
— На кино нужны большие деньги, — заметила Марина. — А чтоб писать, ручка и бумага.
— Это вам только кажется! Ручка и бумага. Рите да, у нее муж гребет лопатой.
— Ну уж и лопатой! — сказала Марина.
— Ладно, совочком. Каким дети в песочек играют. Все равно на Риту хватит. А у меня, между прочим, в Ереване жена и две дочери-школьницы. Жена — физиотерапевт. Если есть врачебная специальность, которая никаких левых доходов не приносит, так это физиотерапия. Впрочем, я не о деньгах говорил. Разговор не туда пошел. Речь о другом. Ну допустим, осталось в Ереване несколько тысяч человек, которые все еще читают по-русски. Все еще. Молодежь, сами знаете, по-русски уже два слова связать не может. Реформировали школу. До основанья, так сказать. Но допустим. Ну а дальше что? Кто ее повесть издаст, будь она хоть гениальной? Сами знаете, в каком положении армянские издательства. Ладно, еще одно допущение. Найдется у Ишхана несколько лишних тысяч долларов, чтобы книгу своей жены выпустить?
— Не найдется, — сказала Ира. — Лишних — во всяком случае.
— Почему вы так думаете?
Ира промолчала. Финансовых дел Ишхана в подробностях она не знала, но что на такси он старался не ездить, это факт.
— Тем хуже, если нет, — продолжил Сурен. — Но будем считать, что найдется. Издали. Пятьсот экземпляров, печать никуда не годная, оформление тусклое, бумага дрянная. Но издали. Ну а дальше что? Кому и где ее писания интересны? Здесь, в России? Не смешите меня. Им тут совершенно наплевать на какие-то армянские проблемы, на само наше существование, мы для них всегда были отдаленной провинцией, куда хорошо съездить покутить за чужой счет, в остальном же они смотрели на нас свысока и если вообще замечали, то потому лишь, что это предписывалось так называемой ленинской национальной политикой, а теперь мы даже не провинция, а чужая захудалая странишка, лишившаяся к тому же своего культурного слоя. Никогда они армянских книг читать не будут, а написанных на русском языке тем более, априори сочтут дешевым подражанием или желанием примазаться. Так что ничего Риточке в России не светит. А где? Может, в западных странах кто-то заинтересовался бы, там теперь мода на третий мир, маленькие народишки с их жалкой крохотной культуркой. Только как до этих стран добраться?
— Жалких культурок нет, — сказала Марина обиженно. — Каждая культура по-своему…
— Да-да! Интересна и самобытна. Достижения эскимосов и папуасов ничем не уступают таковым французов и итальянцев. Наскальная живопись не менее эстетична, чем картины Да Винчи. Шаманский бубен равен симфоническому оркестру. Знаем, слышали! Политкорректность. Только избавьте меня от нее, пожалуйста, я в партиях не состою, за голоса избирателей не борюсь, мне хорошие манеры ни к чему. Девяносто процентов человеческой культуры создано пятью-шестью народами. Если кому-то нравится читать легенды народов Полинезии — на здоровье, но я предпочитаю Бальзака.
— Я тоже предпочитаю Бальзака, — заметила Ира, ставя на стол пустой бокал. Она вытряхнула из пачки сигарету, закурила и удовлетворенно вздохнула. — Но если мне подсовывают какую-нибудь Аготу Кристоф, я лучше почитаю легенды. И вообще неизвестно, кто побежит впереди на следующем круге.
— Каком круге? — спросил Саша.
— Я имею в виду новый Ренессанс. Если он состоится, конечно. Античную культуру создали греки, но Возрождение уже делом их рук не было. Так что вряд ли западноевропейские народы окажутся в первых рядах творцов новой культуры.
— Возрождению должен предшествовать период варварства, — сказал Сурен.
— Третья мировая война. Вернее, ее последствия, — предположила Марина бодро.
— Сестры начитались фантастики, — уронил Сурен с иронией. — Причем устаревшей. Эта тема ныне неактуальна.
— Война не понадобится, — сказала Ира спокойно. — Зачем? В культурном отношении весь двадцатый век шел по нисходящей, а его вторая половина в этом смысле практически пуста. Успело деградировать даже кино, хотя ему всего сто лет от роду. А литература? Музыка?
— Словом, “Закат Европы”, — подытожил Сурен.
— Скорее, “Восстание масс”, — усмехнулся Саша.
— Ну хорошо, закат Европы, обусловленный восстанием масс.
— А ведь Шпенглер писал о смерти искусства, не имея никакого понятия о нашествии массовой культуры, — заметила Ира. — Между тем одного адского шума, по забавному совпадению именуемого роком, достаточно, чтобы поставить точку. И не только в том, что касается музыки. Как вы думаете, почему африканцы так отстали в развитии от европейцев и азиатов? Из-за тамтамов.
— Ира, ты шутишь? — спросила Марина.
— Ничуть. И однако их барабанный бой по сравнению с нашим грохотом просто жалкое постукивание пальчиками по столу. Через тридцать лет человечество оглохнет, через сорок онемеет, одно неизбежное следствие другого, но еще раньше у homo некогда sapiens, что, впрочем, большое преувеличение, выродится кора больших полушарий, хорошо еще, если он удержится на уровне обезьяны.
— Ты, Ира, какая-то человеконенавистница, — вздохнула Марина.
— Ничего страшного, — сказал Сурен успокаивающим тоном психотерапевта. — Это у нее апокалиптические настроения, обусловленные процессами, происходящими в Армении. Понятно. Когда все вокруг рушится…
— Почему же рушится? — возразила Ира. — И вообще, нет у меня никаких апокалиптических настроений. Я наблюдаю за окружающим с любопытством естествоиспытателя, только и всего.
— То ли естествоиспытателя, то ли врача, — усмехнулся Саша. — Как говорится, врачу не надо видеть агонию, чтобы знать, что больной умрет.
— Врач лечит, — возразила Марина.
— Это еще как сказать!
— Ладно, пойду принесу мороженое. — Марина встала и ушла на кухню.
Ира воспользовалась возникшей паузой, чтобы потушить сигарету и отправиться за сестрой. Пока та выгружала из морозилки продолговатые литровые коробки с соблазнительным рисунком, но не самой многообещающей надписью, обычное, ванильное, без затей, Ира разглядывала полупустую кухню: шаткий столик с ободранными ножками, зато застеленный роскошной клеенкой, больше похожей на натюрморты старых голландцев, неизбежные табуретки, способные уместить на себе не более полутора самых худосочных ягодиц, пара шкафчиков, один широкий и низкий, другой длинный и узкий, прямо Пат и Паташон, которых любила поминать мать, подвесная сушилка и модная раковина из нержавейки, вправленная в мойку с уже успевшими набухнуть от сырости дверцами.
— Новая? — спросила она глядя на деформированную поверхность.
— Мойка? Новая. Знаешь ведь, какое теперь барахло делают. Капля попадет, а какая мойка без капель, не успеешь вытереть, уже все, всосалась в эти проклятые опилки. Есть, конечно, подороже, может, они и получше, но не хочется на чужой дом очень уж тратиться.
— Так вообще не стоило обновлять.
— Пришлось. Мойки вовсе не было, а прочую кухонную мебель хозяйка забрала с собой, она сняла практически пустую квартиру, тут же не Ереван, где любой дом обжит, тут такое сдают, смотреть страшно. Развалюхи, стены ободранные, грязь, вместо мебели барахло, каким в лавках старьевщиках торгуют, не настоящих, а книжных. Из книжек, я имею в виду. Романов. И это не заброшенные помещения, а жилые. Якобы. Нам еще повезло. Ту каморку, которую мы в Кузьминках снимали, пришлось ремонтировать, иначе просто невозможно было б жить, по сравнению с ней эта в идеальном порядке.
— Почему бы вам квартиру не купить? — спросила Ира. — Если уж вы твердо решили в Ереван не возвращаться? — Она сделала коротенькую паузу, но Марина промолчала, и она продолжила: — Ремонтируете, мебель покупаете, хозяевам платите, а в итоге деньги уходят в никуда.
Марина пожала плечами.
— Ты это Сашке скажи. Не до этого ему. Бизнес у него. Времени нет, свободных денег нет. А те, что есть, тратим по мелочам. Покупать — так сразу большую, в хорошем месте, чтоб однажды привести в божеский вид и жить, а на это нужно… Сама понимаешь. Да и колеблется он. До сих пор. Не так-то ему легко здешняя жизнь дается. У этих так называемых бизнесменов законы волчьи. Все норовят друг друга вытеснить, обмануть, облапошить. Одного знакомого нашего недавно просто пристрелили. — Она махнула рукой, открыла дверцу шкафчика пониже и присела перед ним на корточки. — Держи.
Ира приняла одну за другой вазочки для мороженого, из синего пупырчатого стекла, на длинных причудливо изогнутых ножках, эффектные штучки, вкус к посуде у Маринки был всегда, приняла и расставила на столе.
— Давай украсим мороженое фруктами, — предложила она. — Что у тебя есть?
— Сейчас посмотрю. Бананы. Яблоки. Вишни. Киви. Годится?
— Годится. Дай я нарежу.
— Зачем резать? Пропустим через комбайн, и все.
— Ах да! — Ира о комбайне забыла, у нее такого не было и не скоро, наверное, будет, в Ереване подобные игрушки стоили безумно дорого, да и что с ним делать, морковку на салат себе натирать? Охота была возиться…
Комбайн оказался не тот, которым она училась пользоваться в прошлом году, она повертела части в руках и спросила:
— Новый?
— Да. Тот испортился.
— Совсем?
— Не совсем, но вал полетел или что-то такое, надо было менять, а это полцены от нового. Бессмыслица. В мастерской мне сказали, что причина в конструкторском изъяне, штуковина, на которой все держится, из пластмассы и быстро изнашивается. Ну я и купила другой фирмы.
— Не изъян это, — сказала Ира, проворно счищая с банана кожуру, — а разусовершенствование.
— Как? — не поняла Марина.
— А, ну да, ты же фантастику не читаешь. И зря, фантасты давно эту ситуацию расписали. Как, впрочем, и многие другие. Есть у Шекли роман про планету Транай, где конструкторы сидят и придумывают, как разусовершенствовать роботов, чтоб они ломались от одного удара.
— Зачем?
— Там — затем, чтоб не раздражали человека своим совершенством. А тут, чтоб все портилось на другой день после того, как истечет срок гарантии. Чтоб ты выкинула и новый купила. Комбайн, робота, фен, телевизор. Чтоб твой Сашка от работы не отлынивал. Поняла?
— Странные у тебя, Ира, идеи, — сказала Марина растерянно.
— Не у меня, а у Шекли. Я всего лишь женщина, генерировать идеи не умею, только развиваю чужие. Да и трудно тут что-либо новое придумать, мы ведь в этот пластмассовый рай попали с опозданием на полвека. Правда, у нас другое преимущество, глаз еще не замылился, другие уже привыкли, не замечают, выросли поколения, для которых дивный новый мир — естественная среда обитания, это мы, олухи, все диву даемся, почему бумажные мешки для пылесоса за несколько месяцев превосходят в цене сам пылесос или почему шнурки стоят почти столько же, сколько туфли попроще, а фиговый листочек из дешевой синтетики дороже хорошей зимней куртки. А они привыкли, им это кажется нормальным. И мы привыкнем. Как не привыкнуть! Ведь эти комбайны и прочие игрушки и есть главное, что мы в результате всех потрясений получили.
— Ну уж и главное!
— Нет, не главное? Ах да! “Оковы рухнут, и свобода нас встретит радо-стно у входа”… Действительно рухнули, и у входа кто-то поджидал. Ряженая обезьяна во фригийском колпаке. Все мечты сбылись. Плебс из Араратской долины во главе древней нации, наполовину состоящей из интеллигентов. Свобода слова при полном параличе книгоиздания. Свобода объездить хоть весь земной шар при отсутствии денег на билеты.
— Армения не показатель, — заметила Марина. — И потом, когда-нибудь и там все наладится. Будет, как в цивилизованном мире.
— Ага. Очень утешительно. Вырастут свои хакеры, а как же! Мы же не глупее других, а ломать не строить. Появятся антиглобалисты, вольются в общечеловеческое движение новых гуннов. У писателя или художника нет средств, чтобы увидеть Париж или Рим, а у дикарей, которые, прикрываясь всякими ничего не значащими лозунгами, дают выход жажде разрушения, их достаточно, чтобы шляться с континента на континет и крушить все, что под руку попадет. Правда, гунны еще грабили и насиловали, ну, современным варварам грабить не надо, у них и так все есть, а что до насилования, то скоро женщины в очередь будут становиться к тем немногим мужичкам, кто еще потенцию не растерял за лицезрением порнофильмов. Какое уж тут насилование…
— У тебя просто настроение дурное, — сказала Марина.
Ира посмотрела на нее и согласилась:
— Дурное. Но зря ты думаешь, что я поэтому измышляю всякие небылицы. Ты просто не понимаешь механизмов современной цивилизации. Вот юбка, что ты дома носишь, это ведь от нового костюма, в котором ты осенью в Ереван приезжала?
— Этот чертов костюм, — сказала Марина обиженно, — я, по-моему, раза три и надела. Ты видела, во что он превратился? Сплошные катышки. При такой цене!
— Вот. А ты знаешь, почему дорогие вещи выходят из строя быстрее, чем дешевые? Потому что, чем богаче человек, тем чаще он меняет одежду. Настоящий франт дважды в одном не покажется. Чего ради делать прочными тряпки, которым испытание временем не грозит? Так что скоро жди дорогих одноразовых платьиц.
— Ира, перестань!
— Я тебе говорю, ты не понимаешь принципов устройства современного общества. Изобилие качественных вещей невозможно априори. Если вещи будут служить долго, рынок затоварится и производство прекратится. Колесо вертится тем быстрее, чем…
— Чем?
— Чем оно вертится. — Ира засмеялась.
— Может быть ведь и иначе, — возразила Марина. — Делать качественно, работать медленнее и меньше зарабатывать. Но это будет не страшно, поскольку и денег понадобится меньше.
— И больше станет свободного времени, — согласилась Ира. — Верно, возможен и такой вариант. Но только теоретически. Потому что человек от природы суетлив и неумен, и свободное время для него обуза, ибо, имея его, он волей-неволей начинает задумываться над собственной никчемностью и бессмысленностью своего существования.
— Ох, Ира!
— Да, да, у меня дурное настроение, ты права.
Еще какое дурное, подумала она. Будь писательницей не Рита, а я, ну и чернуху бы я накатала! Петрушевская по сравнению юмористкой бы показалась. Мало было всего, так еще этот Сурен, подхалим и конъюнктурщик, она помнила его статьи, написанные в эпоху Тер-Петросяна, хотя наверняка не скажешь, может, от души шло, сама она Левона уважала, любила умных людей, и, в отличие от многих, крывших последними словами бывшего кумира, своего отношения к отставному президенту не изменила. Возможно, он не очень подходил на роль лидера воюющей страны, ему бы такое государство, как Гавелу, и все-таки… Но, конъюнктурщик или нет, Сурен еще более испортил ей настроение, обидно стало за Риту, особенно потому, что понимала, прав, она ведь немало тут пожила и высокомерие здешнее знала не пона-слышке, старшему, уходящему поколению еще были свойственны уважительность и деликатность по отношению к провинциалам, а уже ее ровесники до них только снисходили… Но почему, спрашивается, литературная судьба Риты должна ее волновать? Что заставляет ее огорчаться и сопереживать, чувство вины, неловкость оттого, что вторглась в чужую налаженную, размеренную жизнь и… взбаламутила ил в стоячем пруду, вынудив его обитательницу заметаться в поисках чистой воды, то бишь вдохновения, тут же подумала она непоследовательно, растормошила Риту, хотя кто знает, надо ли ее тормошить, может, чтоб прозу писать, нужен как раз покой, который она нарушила, впрочем, не было его у Риты, зачем лицемерить, она отлично знала, что такое Ишхан, Мартирос Ишханян, недолюбливавший свое простоватое имя до той степени, чтобы, сделав из фамилии псевдоним, добиться, дабы этим псевдонимом его и называли, Ишхан, князь, аристократ, которому жизнь без приключений кажется пресноватой, это не Давид, верный муж, собственно, Давиду, в сущности, ничего, кроме его интегралов, не интересно, интегралов и Иры, человек двух И, как его поддразнивала Маринка, а Ишхан гулял напропалую, и Рита о его похождениях знала, знала и молчала, терпела, стерпит и теперь, тем более что никто у нее мужа уводить не собирается. Да? Ну а если так, как было, дальше не получится, и встанет вопрос: или — или? Конечно, Ишхан на резкие телодвижения вряд ли способен, в таком возрасте мужчины сокрушают все вокруг себя только из-за молоденьких дурочек, именно дурочек, хотя обиженные женщины средних лет называют их хитрюгами, но на самом деле только полная идиотка может увести мужчину на последнем дыхании из-за его сомнительного или даже солидного багажа типа имени, славы, богатства, за которые потом придется дорого расплачиваться, ухаживая за больным или нытиком, ну уж за импотентом во всяком случае. Она вспомнила это “помоложе не мог найти?” и слегка обиделась… нет, не то, пожалела Риту, неужели она считает себя старухой и распространяет свое самоощущение на нее, Иру, вряд ли, просто задеть хотела, ее ли, Ишхана, неважно… Ладно, это все так, ждать от Ишхана попыток поменять одну сорокапятилетнюю на другую не приходится, практически такое невозможно. Ну а теоретически? Как ей себя вести? Ответ на этот вопрос следовало найти теперь, пока она находилась вне досягаемости временно покинутого любовника, удачно сбежала, но не навсегда же… Не сбежала, а взяла тайм-аут, возразила она сама себе за неимением других оппонентов, да, ей определенно недоставало жирафы, взяла тайм-аут, как теперь, задним числом выглядело то, что первоначально казалось бегством, дабы подумать, взвесить и найти ответ на вопрос, который скорее всего никогда не будет задан, но на всякий случай приготовиться надо, поскольку полагаться, кроме как на себя, не на кого, не на господа же бога. На бога же полагаться никак невозможно, ибо что такое бог? Если избрать строго научный подход к проблеме, то надо идти от обратного: бог создал человека по своему образу и подобию; составьте описание среднего homo sapiens, и вы получите портрет создателя. Чего от такого можно ждать? Увы!
Между тем ее пальцы не останавливались ни на секунду, и, наконец, отступив на шаг, она критически воззрилась на дело рук своих.
— Очень красиво, — сказала Марина, глядя на вазочки с мороженым, украшенным перемешанными в соразмерном беспорядке желтыми полукруглыми дольками бананов, зелеными кубиками из киви, лишенными косточек и потому элегантно истекавшими соком вишенками и белой пеной мелко натертого яблока.
— Пошли тогда. — Ира взяла поднос, но, подумав, передала его Маринке, она хозяйка, пусть запишет десерт на свой счет.
В комнате был полумрак, кто-то из присутствующих почему-то выключил свет и зажег свечи, наверняка архитектор-продавщица, тоскующая по свет-ской или, скорее, если судить по освещению, полусветской жизни, на журнальном столике безмолвно плавились две толстопузые фигурки, гномы или дед-морозы, ставшая обыденной процедура, похожая на убийство или аутодафе. Дискуссия продолжалась, но теперь ребята перешли на Россию и обсуждали политиков, в основном Путина, Путина они побаивались, насмотрелись НТВ, подумала Ира, самой ей новый русский президент нравился, по крайней мере, краснеть за него не приходилось, как за старого, глядя на того, даже она иногда смущалась, хотя, в отличие от сидевших рядышком на диване “ренегатов”, в Россию не стремилась, и паспорт у нее был самый что ни на есть армянский, однако кого эти новоиспеченные российские граждане предпочли бы видеть в Кремле, было непонятно. Ира помнила, как однажды, возвращаясь из туристической поездки, застряла на пару дней в столице, неизбежном перевалочном пункте всех путешествий эпохи проклятого прошлого, и оказалась в гостинице в одной комнате с тремя русскими женщинами из разных регионов необъятной, крывшими зажравшихся москвичей на чем свет стоит, правда, это было в советское время, сейчас злость, может, и поутихла, но навряд ли трансформировалась в любовь, ведь москвичи и теперь жили лучше всех, достаточно взглянуть на цены в магазинах, уже бодро подтянувшиеся к додефолтовскому уровню… впрочем, цены не показатель, в Ереване тоже цены, и никакой корреляции с микроскопическими доходами, но это к делу не относится… Все, что относилось к Армении, Иру волновало, она любила свою родину, молча, но, может, гораздо больше, чем те, кто орал о своей любви с трибун, любила и боялась за нее, памятуя о том, что в густонаселенном небе позиции аллаха явно покрепче, чем христианского бога, не случайно ведь почти вся мировая нефть сосредоточена под мусульманами… шутки шутками, но есть в этом бесспорном факте нечто метафизическое… Она не бегала на митинги, не орала и не вздымала гордо руку со сжатым кулаком, она вообще чуждалась всякого пафоса, но в последнее время иногда жалела, что те дни прошли, сравнивая настроение соотечественников в первые тяжелейшие годы независимости и теперь, когда жить все-таки стало неизмеримо легче, она приходила к выводу, что душевный упадок, сменивший неадекватную положению бодрость, связан с тем, что период национального подъема миновал, положительная фаза синусоиды, в виде которой она представляла себе биоритм функционирования нации, завершилась, и углублялась отрицательная… Обсуждать российские проблемы у нее охоты не было, она молча села и взяла с подноса свое мороженое, однако через минуту Сурен повернулся к ней.
— Извините, Ира, — произнес он церемонно, — но я хотел бы немного уточнить вашу экстраполяцию? Вы позволите?
— Какую экстраполяцию? — чуть не спросила она, ибо уже успела забыть предмет недавнего разговора, но вместо того сказала: — Конечно. Пожалуйста.
— Античная культура возникла в Греции, но оттуда она попала в Рим и руками римлян была разнесена по другим районам Европы. Точно так же Возрождение, распространившееся по Западной Европе, началось с заметным опережением в Италии, то есть источником была опять-таки одна страна. Отчего же не предположить, что и в следующий раз оно пойдет из европейского государства, еще какого-то, Германии, допустим, или даже из страны восточного блока?
— Предположить можно, — согласилась Ира великодушно. — Я только рада буду, если Европа не утратит дееспособности. Обеими руками за подобный оборот. А то я воображала, что это может быть, например, Индия.
— Почему Индия? — спросил Саша.
— А почему нет?
— Потому что индийская культура отличается от европейской. Мы же с Маринкой там были.
— Были, — подтвердила Марина. — Очень интересно, но все другое.
— Вот. Из Индии или, там, Китая может пойти возрождение общечеловеческой культуры, но не европейской.
— Так о том и я толкую, — сказал Сурен. — Ренессанс возник в Италии потому, что там сохранились остатки античной культуры.
— Во-первых, я, по-моему, говорила не о европейской культуре, а вообще. Во-вторых, неизвестно, сохранятся ли эти самые остатки на сей раз.
— То есть?
— Ира хочет сказать, что Европу завоюют мусульмане, — сообщила Марина, знакомая с излюбленными идеями сестры.
— Не завоюют, — поправила ее та, — в военном отношении европейцы неизмеримо сильнее. Просто заселят. Демография. Это давно всем ясно, просчитано и принято к сведению. Через пятьдесят лет их будет большинство, через сто они провозгласят исламские республики и начнут приводить окружающее в соответствие с положениями ислама, в том числе уничтожать изображения человека и животных, то есть жечь картины и превращать статуи в мраморную крошку.
— Почему они должны провозглашать исламские республики? — запротестовал Сурен. — Через сто лет они европеизируются.
— Не европеизируются. Если вы позволите мне еще одну экстраполяцию, я напомню вам, что на часах ислама начало эры крестовых походов. Не буквально, конечно.
Некоторое время все сосредоточенно ели мороженое, потом Саша задумчиво заметил:
— При таком раскладе Армения исчезнет первой.
— Необязательно, — возразила Ира, — будь военная экспансия, тогда конечно, а при теперешних условиях Армения настолько нища даже по сравнению с окружающими ее мусульманскими странами, что переселяться в нее никто не захочет.
— Так что она останется резервацией христианства на территории Восточного полушария, — подвел итог Саша.
— Может, еще Грузия, — сказала Ира.
— Резервацией христианства и западноевропейской культуры, — уточнил Сурен насмешливо.
— Это только справедливо, — меланхолично заметила Марина. — Первое христианское государство и должно быть последним.
— А куда вы Россию дели?
— О России судить трудно, — заявила Ира нарочито профессорским тоном, ей поднадоела дискуссия, не вечер у родственников, а ток-шоу какое-то. — Конечно, она совершила инстинктивный акт самосохранения, инициировав распад СССР и избавившись таким образом от неизбежной в недалеком будущем экпансии из Средней Азии. Но этого мало. Ей следовало бы сделать второй шаг: призвать на свою территорию всех русских из новых государств и даже просто христиан, иначе демография все равно сложится не в их пользу.
— Солженицын, — сказал Сурен.
— Что Солженицын?
— Тоже предлагает собрать всех русских.
— Очень разумно с его стороны, — пробормотала Ира, подхватывая ложечкой последнюю вишенку, погрузившуюся в успевшее подтаять мороженое.
— Да, но вряд ли его послушают. Им ведь куда интереснее держать своих на отпавших территориях в качестве пятой колонны.
— А теперь ты говоришь, как прибалты, — заметил Саша.
— Так прибалты правы! Тут же куча народу, которая до сих пор надеется на восстановление империи. Нередко умные и образованные люди, между прочим. Засоряют себе голову всякими абстрактными теориями типа того, что во всем виноваты национальные элиты, элиты носятся со своей независимостью, а народы только спят и видят, как бы обратно в империю рвануть, под крылышко старшего братца.
— Хочешь сказать, они готовы снова вобрать в себя всех этих мусульман? — сказала Марина скептически. — Но это же самоубийство!
— Видимо, имперская идея сильнее инстинкта самосохранения.
— Ну тогда сбрасываем со счетов и Россию, — решила Марина.
— А Америка? — вдруг подала голос архитектор-продавщица.
— Какая Америка? Та, где Голливуд? — спросила Ира.
Кристина хихикнула.
— Разве Голливуд главное в Штатах?
— Конечно, главное. Символ американского образа жизни. Концентрат американского образа мыслей. Наимощнейшее американское оружие, наконец.
— Почему оружие? — удивилась та.
— Потому. Я, честно говоря, не понимаю, зачем Штатам ракеты, ядерные боеголовки и прочая чушь, когда у них есть Голливуд. Это оружие абсолютное. Нечто вроде волны для перепрограммирования роботов противника в своих.
— А мне американские фильмы нравятся, — сказала чуть обиженно архитектор-продавщица.
— Это меня не удивляет, — ответила Ира ядовито, тут же упрекнула себя, нечестно, сама ведь оставила попытки запустить зубки в гранит науки, променяла свое высокоинтеллектуальное (ха-ха!) занятие на тепленькую гостиницу, а тоже задираешься, и добавила: — Сейчас американские фильмы смотрят даже люди, на первый взгляд… — чуть не ляпнула “интеллигентные”, но вовремя поняла, что опять говорит не то, и умолкла.
— Ладно, со Штатами ясно, — сказал Сурен. — Ну а та Америка, которая без Голливуда? Латинская. Как-никак Маркес, Кортасар, Борхес.
— Борхес, Кортасар, Маркес, — поправила Ира. — Это можно. Принимаю.
— Латинская Америка или Индия? — провозгласил Саша. — Ваши ставки, господа! — он потряс в кулаке воображаемые кости и вдруг предложил: — А не сыграть ли нам в покер? Помните, как мы часами кости катали, как выражался мой дед, по другому, правда, поводу? Вы, я, Гайк, Давид. Сыграем?
— С Гайком не получится, — вздохнула Марина. — Да и Давид далеко.
— Но вообще можно, — сказала Ира. — Если гости умеют.
— Научим. Это ж проще пареной репы.
— Не могу сказать, что для меня пареная репа такая уж простая штука, — заметила Ира. — Я с этой репой, да и то сырой, только по детской книжке и знакома, увижу — не узнаю. А кости есть?
— Должны быть. Армяне мы или кто?
— Армяне. Что из того?
— А то, что какой же армянин без нардов?
— В нардах всего две.
— А запас? Марина! Посмотри в серванте, в верхнем ящике справа.
— Тут нет, — сказала Марина, не двигаясь. — Они у мальчиков, мальчики играют иногда. Завен, принеси кости!
— Сейчас, — отозвался тот, с готовностью откладывая большое, наполовину сгрызенное яблоко. — Только руки помою.
— А почему ты мороженое не ешь, ребенок? — удивилась Ира.
— Мне сегодня нельзя, — сообщил Завен солидно, — у меня утром горло болело, — и, перехватив сердитый взгляд, который Ира бросила на сестру, добавил снисходительно: — Ничего, ешьте, я же не маленький.
У многоярусного железного фонтана, что недалеко от перекрестка Саят-Новы и Ханджяна или от Дома шахмат, считай как хочешь, собралось множество народу, были заняты не только все столики примостившегося под самым боком, почти в зоне, куда ветерок, если б он дул, неизбежно относил бы брызги, летнего кафе, люди сидели на скамейках и принесенных откуда-то стульях рядами, лицом к источнику влаги, окружив его со всех сторон, еще несколько десятков зевак толпилось за спинами сидевших, и все глядели неотрывно на игру струй, словно на некое невиданное феерическое зрелище. Впрочем, течение воды зачаровывает человека не меньше, чем пульсация огня, никакие удавы или факиры неспособны ввергнуть его в подобный полугипнотический транс, и Рита отнюдь не считала исключением ни себя, ни свое семейство, остановившись рядом с Гаюшик в последнем ряду зрителей, она, как и все, неустанно скользила взглядом по бесчисленным округлым водопадикам, окутывавшим железные с изрезанными краями чаши, десятки которых, посаженные на короткие трубки, как растопыренные ладони на тонкие запястья, собственно, и составляли фонтан, машинально вслушивалась в тихое журчанье и думала, что зоны любимых прогулок горожан постоянно перемещаются, то ли с появлением новых возможностей, то ли просто со сменой поколений. Когда-то вечерами прохаживались по улице Абовяна, от бывшей площади Ленина до теперешнего проспекта Туманяна, этого она не помнила, знала только по рассказам матери, а когда сама была маленькой, ее водили в так называемый “киров-ский” садик, туда ходили с детьми, кажется, ребятишек еще и развлекал культ-массовик, смутно припомнилась большая круглая площадка, посыпанная красноватым песочком, и происходившие на ней ежевечерне всяческие игры и танцы. А может, она что-то и путает, детские воспоминания штука ненадежная, они неопределенны и расплывчаты, эдакий полусон-полуявь, правда, иногда в тумане проглядывает что-то яркое и четкое, но никуда не прилаживается ни во времени, ни в пространстве, словно рассыпалась мозаика, многие кусочки пропали, затерялись, разбились, растерлись в пыль, однако некоторые целы, и ты вертишь их в руках, любуясь тем, как они переливаются на свету, но восстановить всю картину не в состоянии. “Кировский” садик, соседний с ним парк, имени 26 комиссаров, кажется, потом к 2750-летию Еревана в сквере за ныне повергнутым в прах памятником Ленину поставили соответствующим числом фонтанчики, ровно 2750 тоненьких струек, выстроенных квадратами, как полки на параде, вздымавшихся вверх, то длинненьких, по праздникам, то по будням чуть пониже, но обязательно одинаковой высоты, и на какое-то время вошли в моду прогулки вдоль их рядов, еще чуть позднее бомонд перебрался к Лебединому озеру, довольно долго в жаркие летние вечера там можно было встретить массу знакомых, это относилось уже к студенческим годам Риты, а когда появилась Гаюшик, она сиживала с малышкой у оперы, близко, до родительского дома рукой подать, как, впрочем, и до Лебединого, однако тут несмышленому ребенку не грозила опасность сверзиться в пусть неглубокий, но все же водоем, близко и уютно, по всему периметру небольшой площади, тогда еще ничего общего со свободой не имевшей, зато обсаженной деревьями, к настоящему моменту в большинстве своем беспощадно порубленными, стояли скамейки, удобные, с округлыми спинками, и на них часами сидели молодые матери, глядя, как детишки бегают от памятника к памятнику, благо машины туда не пропускали, только пешеходов, чуть ли не единственное место, куда и теперь заезжать нельзя, но территорию сквера захватили владельцы бесчисленных кафе, тени почти не стало, да и скамейки исчезли. Конечно, и там пусто не было, летними вечерами в Ереване везде люди, но тут, у фонтана, их собралось особенно много, собственно, прогуливались, как видно, по всей бульварной дуге, Рита об этом до сих пор не подозревала, если б молодежь не вытащила ее из дому почти насильно, и не узнала бы, она сюда попадала чрезвычайно редко, далеко от дома и в стороне от дорог, которыми она обычно ходила. Да и сейчас на бульваре они оказались фактически случайно, Гаюшик уговорила ее выйти в город, как именуют в Ереване любое путешествие в центр пусть даже не с окраины, а с середины Баграмяна, четверть часа ходьбы, она поупиралась, потом согласилась, не ожидая, что пойдет и Ишхан, но тот вдруг тоже поднялся, а на улице предложил остановить первую попавшуюся маршрутку, и они так и сделали, сели и доехали до “России”, серая бетонная махина все еще неофициально носила это название, хотя кинотеатр давно прекратил существование, зрительные залы раскулачили, и теперь в них, как и в фойе и всех проходах, устроились торговцы, заставившие каждый относительно свободный метр пространства своими прилавками, так что территория бывшего культурно-просветительного учреждения, или как это называлось, уже даже не вспомнишь, превратилась в лабиринт с загадочными, ведущими в никуда поворотами, подъемами и спусками, настолько запутанными, что, присмотрев какую-то вещь, надо было ее сразу покупать, потому что найти вторично однажды оставленное место было совершенно невозможно, почти так же, как дважды ступить в одну реку, Рита поняла это, когда пару недель назад искала себе босоножки, нелегкая проблема, ноги, и так от природы уязвимые, с годами доставляли все больше хлопот, твердые края врезались, ремешки натирали, от каблуков она уставала поистине стремительно, но от плоских подошв начинали ныть голени, словом, мука, и она бродила, бродила по ярмаркам, пытаясь найти что-то удобное, но и не слишком некрасивое, к тому же не очень дорогое, задача почти невыполнимая, так что теперь она шлепала в старых разношенных сабо, немного стесняясь их, но более приличная ее обувь была для длинных прогулок решительно непригодна. Она заметила пару раз, как Ишхан неодобрительно косится на ее ноги, опять невольно вспомнила Иру, разгуливающую на высоких каблуках всегда, когда ее ни встреть, зимой и летом, и пожалела, что поддалась уговорам дочери, тем более что, пройдясь от “России” или, если подземным переходом пренебречь, от памятника Грибоедову мимо окутанного тучами комаров длинного пруда и далее по сменявшим друг друга бульварам до Дома кино вчетвером, она под руку с Гаюшик во главе шествия, а Ишхан с Геворком чуть сзади, они добрались до места, где родителям с детьми следовало разлучиться, ибо дом неподалеку, на углу, и был тот, в котором дочь с зятем жили. Так что ей предстояло остаться с Ишханом один на один впервые со вчерашнего утра, когда, едва дождавшись, пока он откроет глаза, сама она почти всю ночь промучилась, решая, что сказать и как начать, она бросила те несколько слов насчет Иры и сразу ретировалась на кухню… Хотя почему впервые, почти весь вчерашний день они были дома вдвоем, за исключением тех трех-четырех часов, которые она провела в больнице у отца, там совсем мало, только забежала, занесла еду на вчера-сегодня, и у Нары, Ишхан же вообще никуда не ходил, во всяком случае, вернувшись, она застала его там же, где оставила уходя, он валялся с книжкой на диване, доказывая неожиданным своим домоседством что-то, совсем не то, что намеревался, именно подобное неестественное поведение его и выдавало, а он, кажется, этого не понимал, торчал у нее на глазах, правда, разговоров они никаких не вели, он только разок буркнул что-то насчет пропавшего вдохновения. Подразумевалось, само собой, что это по ее вине, какие-то нелепые измышления, ни на чем не основанные глупые фантазии, а если и основанные, то на бездарных бабьих сплетнях, и он выбит из колеи, начисто утрачено, испарилось, исчезло нечто, хрупкое, как крылышко эльфа, капризное и своевольное, что кому-кому, а ей уж должно было быть известно — и было, кто лучше нее знал повадки этого бестелесного существительного, всякий раз, когда она заканчивала очередной кусок текста, ее охватывал ужас, почти паника, что он был последним. Последним, все погибло, ни строчки больше не придет из того таинственного далека, где эти строки делают, из сора или из платины, неважно, первоначальный материал все равно не угадаешь, настолько по-разному выглядит готовый продукт, одни ей казались металлическими — из сверкающей нержавейки, подернутой патиной бронзы, тяжелого шероховатого чугуна, другие выглядели мягкими, как резина, а иногда попадались полужидкой консистенции, бери и мажь их, как крем или ил, еще встречались деревянные, ветвистые, суковатые, и все это добро складировано неизвестно где, сиди и гадай, не последнюю ли тебе выслали партию… дурацкие эти, в сущности, образы Рита придумывала в трудные минуты, когда не писалось, что с ней случалось часто, процесс творчества нередко представлялся ей сплошным актом отчаянья. Когда она принялась за свою пресловутую повесть, она не знала ни середины, ни конца, только самое начало, весьма нечетко воображались общие очертания задуманного плюс несколько отдельных кусочков, в основном излюбленных мыслей, которые следовало непременно вставить в не существующий еще текст. Возможно, аналогия с мозаикой годилась и здесь — какая у тебя бедная фантазия, дорогуша, упрекнула она себя, неужели ничего поновее придумать не можешь — только теперь это была не рассыпавшаяся картина, а та, которую еще предстояло создать из безликих кубиков смальты, лишь несколько уже готовых фрагментов ждали, когда для них найдется место. Или не найдется, случалось и так, блокнот с идеями или деталями, которые надлежало вписать в повесть, остался наполовину неиспользованным, то, что пошло в ход, она вычеркнула, даже вырвала несколько страниц, а остальное вкупе с другими еще более старыми фрагментами и доморощенными афоризмами лежало в ожидании новой вещи, все это напоминало ей бабушкину шкатулку с пуговицами, которые Рита обожала перебирать в детстве, более того, она разыгрывала целые представления, где особо тщательно отделанные, с позолотой пуговки изображали королей и королев, более изящные — принцев с принцессами, и так далее, в бабушкином арсенале водились всякие, старинного вида, срезанные с давно истлевших платьев, с гербами, когда-то красовавшиеся на мундирах, разные попроще, которым доставалась роль простолюдинов, даже новые, пришитые к бумажкам, их Рита не трогала, бабушка покупала их про запас, и многие так и остались неиспользованными… А что до вдохновения, обычно оно все-таки рано или поздно до Риты снисходило, в ленивом ее, инертном, как она считала, воображении, как на фотобумаге во время проявки, возникали говорливые персонажи, и она хватала ручку и начинала писать, быстро-быстро, иногда даже сокращая слова, поскольку не успевала за собственными мыслями, обычно, но не теперь, у нее не сложилось ни строчки — очерк не в счет — с той минуты, когда толстая дуреха из бухгалтерии злорадно ее “облагодетельствовала”, вывалив в телефонную сеть свою отвратительную информацию, можно подумать, она, Рита, какое-то КГБ, которому главное знать, а что — все равно…
— Что-нибудь случилось, мама? — спросила Гаюшик, когда они наконец оторвались от лицезрения восходящих и нисходящих струй и двинулись к перекрестку.
— Нет, что ты, все в порядке, — ответила Рита торопливо, но дочь обмануть было трудно, она относилась к категории тонко чувствующих и не поверила, посмотрела укоризненно, однако больше вопросов задавать не стала, а обернулась к мужу.
— Геворк, давай проводим маму с папой до остановки. Заодно прогуляемся еще немного, теперь до следующего воскресенья вряд ли выберемся.
— Конечно, — ответил тот с готовностью. — До трамвая?
— Нет, — решила Рита. — Пройдемся до оперы.
— По Саят-Нова?
— Нет, по бульварам. Посмотрю, что там дальше, я тут не была, наверное, лет десять. Ишхан, пойдешь? — спросила она, надеясь, что тому надоела роль тестя, но Ишхан ответил:
— Отчего же нет?
И они зашагали дальше, как и прежде, парами, Рита с дочерью и Ишхан с Геворком.
Только бы Гаюшик не стала расспрашивать, подумала она, но дочь, видимо, посчитала, что лезть матери в душу неприлично, и заговорила о другом, о своей работе, доме, подружках, и весело болтала всю дорогу, время от времени перебивая себя, чтобы указать матери на памятник, старый, хорошо либо хотя бы смутно знакомый, или новый, возникший неведомо когда. Так они прошли вдоль чаренцовского мемориала, потом мимо высокой статуи кого-то в ниспадавшей складками хламиде и с раскрытой книгой, кого, в темноте разобрать не удалось, а Гаюшик повинилась, что не знает, хотя живет в двух шагах, потом, после очередной смены бульваров появился хачкар из оранжево-желтого туфа, удлиненный, изящный, в виде как бы полуоткрытой створки, Рите он очень понравился, она долго рассматривала резьбу, она любила хачкары и втайне мечтала, чтоб нечто в таком роде стояло на ее могиле, не дурацкая статуя или барельеф пусть даже из мрамора и работы собственного супруга, а простенький маленький хачкар… что за глупости однако, сделала она себе маленький втык и сердито от лицезрения каменного кружева оторвалась. Наконец показался Дом камерной музыки, и окружающее обрело знакомый вид.
Улицу Абовяна, совершенно пустую и невероятно, почти неправдоподобно, если сравнить с вечным дневным ажиотажем, тихую, они пересекли поверху, между двумя подземными переходами, пустую, тихую и темную, во всяком случае на этом ее отрезке, длинношеие советские фонари так и не починили или просто не включили, и маленькие их головки, напоминавшие современные цветы, почти незаметные на непропорционально вытянутых стеблях, бесполезно торчали в тускло-черном небе, новых же тут не было. Говорили, что в бытность Вано мэром каждому, кто открывал магазин либо ресторан или любую иную фирму, предписывалось поставить на прилегавшем к заведению участке тротуара фонари, естественно, провести кабели и следить за тем, чтоб горело, так это или нет, но город понемногу осветился, правда, разномастные светильники особой мощностью не отличались, но стояли низко, на коротеньких тонких столбах, потому света более или менее хватало, просто тут, на бульварах, магазинов, само собой, не было и света соответственно тоже. Рита мимоходом задумалась над этой историей, с одной стороны, осветить город следовало, а денег взять неоткуда, поверить, что армяне вдруг, ни с того ни с сего, станут исправно платить налоги, не приходилось, но с другой стороны, подобный образ действий попахивал средневековьем…
Перейдя улицу, они оказались у памятника Исаакяну, литературное получилось путешествие, подумала Рита, скользнув взглядом — большего не требовалось, все детали она помнила наизусть, это было самое симпатичное ей в Ереване изваяние, не считая статуи старого цветочника на Абовяна, — скользнув взглядом по фигуре Варпета, вышедшего на прогулку с зонтиком и сложенным макинтошем, прихваченными на случай дождя, видно, погода была неустойчивая, но не понадобившимися. От Грибоедова до… Теряна? Впереди поджидал последний в цепи, относительно недавно поселившийся в тенистом уголке на краешке бульвара, меланхоличный поэт, но нет, это не все, был еще Саят-Нова, и на нем литература кончалась, хотя чуть дальше, у оперы, каждый в своем сквере, расположились Комитас, Хачатурян, Сарьян и Туманян, все-таки много в Ереване памятников, признала она и отметила с сожалением, что ни один из них не вышел из-под резца Ишхана, это было его больное место, в городе, полном статуй, все не находилось хоть крошечного пятачка для его работ, не считая кладбища, конечно, но это утешение сомнительное… Миновав “Руки”, они дошли до Теряна, перед которым Ишхан, вышедший теперь с Геворком вперед, на несколько секунд задержался, наверное, смотрел на не свое творение и тешил оскорбленное самолюбие тем, что в Европе к нему относились лучше, а тут что ж, не доросли до авангарда, любители давно отжившего реализма, узнаваемости, видишь ли, желают, а может, я вместо портрета Хачатуряна его музыку бы изваял, скульптурное ее переложение, говорил он зло, глядя на хачатуряновский памятник, когда его только открыли, Рита слабо себе представляла, как можно визуально изобразить музыку, но не возражала, в конце концов, не только в ваянии, но и в музыке он разбирался лучше… Ага! Не к ночи будь помянута! Рита инстинктивно замедлила шаги. Откуда-то доносился отзвук невнятного пения в сопровождении неразборчивого отдаленного громыхания, по мере приближения быстро превращавшихся в сплошной слитный грохот. Выйдя из-за деревьев на крайнюю аллею парка, она поняла. На окруженном с трех сторон водой пятачке у “Поплавка” какие-то благодетели устроили концерт, позаботившись о том, чтоб их было слышно чуть ли не до оперы, и немало темных фигур, спасавшихся от духоты в аллеях вокруг пруда, добровольно или не очень внимало игре ансамбля, организованного, без сомнения, по образцу иерихонского духового оркестра.
Ишхан остановился.
— Что случилось? — спросила Гаюшик, когда они с Ритой подошли ближе.
— Свернем туда, — сказал Ишхан, кивая в сторону узкой улочки за консерваторией.
— А музыку не послушаем? — удивилась дочь.
— Это не музыка, — буркнул Ишхан и бросил на Риту свирепый взгляд, твое воспитание, означал он, двадцать два года ты учила свою дочь уму-разуму и даже не удосужилась объяснить ей, что такое музыка. Конечно, выскажи он свои претензии вслух, Рита могла б возразить, что у девочки есть и отец, к тому же она пыталась, водила дочь в филармонию, но с филармониями ныне сложности, в конце концов, кто отпугивает возможных слушателей от музыки, если не сами музыканты, придумали разные там додекафонии, мелодия — что вы, это же прошлый век, вот и не удивительно, что народ предпочитает эстрадные песенки, у тех, по крайней мере, есть мотив, и поди заставь ребенка тихо сидеть и слушать, как оркестр с самым серьезным видом исполняет какой-то кошачий концерт. Собственно, это не проблема музыки только, разве не то же самое творится с литературой или театром, кино. Похоже на то, что они почему-то называют высокой модой, хотя надо бы абстрактной, потому что мода абстрагировалась от своего назначения. Одежда, которую невозможно носить. Книга, которую никто не способен дочитать. Спектакли и фильмы, с которых уходят в лучшем случае с половины. А все потому, что искусство отказалось от своей главной цели — вызывать сопереживание. Катарсис заменили узнаванием, но разве воспоминание о чувстве эквивалентно этому чувству в подлиннике? Ладно, дорогуша, не увлекайся, подумала она и поглядела на машинально притоптывающую в такт отдалявшемуся, по мере их продвижения в заданном Ишханом направлении, реву дочь. Помимо прочего, молодежь есть молодежь, у нее свои вкусы, надо быть толерантными, и мы слушали всякую чушь во времена, когда устраивали танцульки и изображали разные твисты и шейки. И потом, с годами это пройдет, в двадцать лет на шум реагируешь не так остро, пропускаешь его мимо ушей или воспринимаешь, как естественный компонент действительности, это в сорок начинаешь нервничать, дергаться и затыкать уши. Или сворачивать на тихую улочку. Однако Ишхан только нетерпеливо отмахнулся бы от ее увещеваний, для него музыка была даже больше, чем музыка, это был необходимый ингредиент творческого процесса, он держал в мастерской целую фонотеку и, когда работал, закрывал все окна и включал проигрыватель, раньше обычный, а теперь привез из очередной поездки лазерный, с причудливым императивно-глагольным названием, и потихоньку покупал к нему маленькие блестящие диски. Моцарт, Бах, Гендель. Вивальди, Торелли, Альбинони, Россини, Верди, Беллини. И так далее. Сама Рита с большинством из этой компании была более или менее хорошо знакома, хотя и не в столь близких отношениях, как Ишхан. Старалась, конечно, приобщиться, слушала с ним его любимые вещи, ходила на концерты, это уже одна или с подругами, он свои контакты с музыкой скрывал от публики, берег, как нечто интимное, когда если не третий, так четвертый точно лишний, словом, хотела соответствовать, и все равно подлинной страсти к этому виду искусства не испытывала. Наверное, тут ему была ближе Ира, меломанка по определению, выросшая в той семье, в которой выросла. Хотя кто знает, нередко ведь выходит совсем наоборот, может, Ира как раз к классике равнодушна и предпочитает слушать, допустим, французских шансонье или русских бардов, либо и вовсе ничего не слушает, а читает без передыха, как она в школе читала, все уроки напролет, сидела и держала под партой книжку, сколько раз учителя отнимали, однажды даже, Рита помнила, математичка отобрала у нее Фейхтвангера, “Безобразную герцогиню”, это в шестом классе, и долго кипятилась, велела отца привести, но вообще-то ничем особенным подобные случаи не кончались, слишком уж хорошо она училась… Так что не о музыке они чинно беседуют, а Ишхан изливает ей душу, жалуется, что не признают его на родине, вон в Германии и Бельгии его работы покупают, и не кто-нибудь, серьезные люди, коллекционеры, а тут одни толстосумы со своими пошлыми надгробьями, хотя нет, вряд ли, кто же к любовнице с жалобами лезет, перед любовницей всяк старается предстать умным и сильным, это жене можно поплакаться в жилетку или, скорее, ночную рубашку… А впрочем, откуда тебе, дорогуша, знать, как себя ведут с любовницей, может, именно к ней и бегут, наскучив ночной рубашкой жены, от постоянного увлажнения уже слегка подгнившей, откуда, ты же, дура, за столько лет так и не удосужилась обзавестись хоть одним другом сердца или хотя бы тела, немножечко отомстить за пережитые унижения… Правда, Армения — странная страна, муж тут может крутить любовь направо-налево, конечно, одобрять его, во всяком случае вслух, никто не станет, и тебе, бедняжке полуброшенной, посочувствуют, лицемерно и с тайным злорадством, но солидарность продемонстрируют, и однако, если ты вздумаешь хоть разок последовать его примеру… Что дозволено Юпитеру… И с быком себя не равняй, даже вол и то перебор, нет, ты лягушка, которая пыжилась, пытаясь из себя кастрированного конкурента громовержцу изобразить, Рита знала один случай, актерская, кстати, семья, как бы богема, но армянская при том, муженек постоянно искал вдохновения, вокруг искал, далеко не отходя, и жене надоело на это смотреть, решила показать, что тоже не лыком шита, естественно, кончилось разводом, так что лучше сразу рвать. Или мстить тихо, тайком, для собственного удовлетворения, чтоб самолюбие свое задетое ублажить. И что? В периоды, когда она от Ишхана уходила, угрожая, что насовсем, и сама в это веря, встретилось ей несколько человек, которые проявили тягу к сотрудничеству в деле этого самого отмщения, но никакого интереса, а тем более желания ни один в ней не пробуждал, надо было себя насиловать, а зачем? Для того лишь, чтобы, когда приятельницы по семейным отношениям, жены друзей Ишхана то есть, начнут в очередной раз пересказывать, как муж ее где-то там гордо говорит, что Рита — женщина честная, не обманет, пачкаться не станет, улыбаться про себя и думать, эх ты, святая простота?.. И дело ведь не в том, честная не честная, просто не может нормальная женщина совмещать двух партнеров, и это не то чтоб пачкаться, а самое настоящее надругательство над женской своей природой, и даже если уйдешь от одного и будешь с другим, отвыкнешь от того, привыкнешь к этому, вернуться потом тяжко и трудно, а то и невозможно, так зачем себя мучить? А что делать? Мириться с естественным ходом вещей? Но и это не получается, то ли в самой женской физиологии есть неразрешимое противоречие, то ли установки неправильные, но скверно все, покоя нет, страдаешь не от любви, полная бессмыслица… Ей стало совсем уж тошно, и, когда вышли на Саят-Нова, она остановилась.
— Устала я, Ишхан. Давай поедем.
— На такси? — спросил тот, в голосе легкая ирония, знает, что она избегает ненужных трат, на такси разве что в аэропорт, экономит, а на кой черт? Вспомнились тут же пятьдесят долларов, которые надо отдать в больнице, и непременно до следующей пятницы, осталось всего-ничего, пять дней, даже четыре, если учесть, что выписку оформляют утром, до двенадцати, но очень уж муторно было на душе, и она сказала сухо:
— На такси, так на такси.
Ира открыла глаза. Как всегда на новом месте, не сразу адаптировавшись к окружающему, она минуту моргала, пытаясь понять, почему стена придвинулась ближе, да и цвета оказалась не того, к которому она уже успела привыкнуть, вместо свеженаклеенных белых с едва уловимыми кремовыми бликами обоев перед ней красовались потертые лиловые в серых разводах. Потом осенило: она в Москве, в гостиной сестры, спит на широком раскладном диване, который с прошлого сентября занимает Гришик, ныне отбывший на каникулы к отцу. Да, запутаться немудрено, мало обстановку сменила, еще и сон приснился нестандартный, иногда у нее такие случались, нечто сюрреалистическое, похоже на фильм, но находишься не в зале, так сказать, а присутствуешь в самой картине, изображая одно из действующих лиц и в то же время нисколько себя с ним не отождествляя… Так? Нет ничего сложнее, чем пересказать сон, а этот к тому же имел сюжет детективный, героиня не помнила, кто она и где, почему и когда потеряла память. Ире, правда, было известно — из сценария, не иначе… а интересно, кто пишет сценарии снов? — что растерянную, суматошную и слегка занудную, ничем не напоминавшую ее женщину с иной внешностью и биографией, загипнотизировали, но ничего более, и помимо этого неочевидного факта обе вместе знали лишь то, что в определенный момент должны с кем-то где-то встретиться, с кем и где, неведомо, и весь сон состоял из суеты и беготни, из нескончаемых поисков во всяких удивительных местах типа пещеры, вход в которую был прямо из обычного городского подъезда, из торопливых разговоров с полузнакомыми людьми, перелистывания каких-то блокнотов, писем, проспектов, документов в надежде разобраться, найти хоть какой-то намек… Сон был желтовато-коричневый, как старые фотографии, не очень эффектно, не то что недавний зеленый, но тот длился недолго, один короткий эпизод, а сегодняшний представлял собой целую историю, правда, конца Ира не увидела, как вечно происходит со снами, пробуждение опередило назревавшую развязку.
Она подумала, что обилие снов — никогда она их столько не видела, сколько в последние месяц-два — компенсирует, видимо, недостаток впечатлений и контактов, вчерашний день ведь был исключением, обычное же ее окружение — четыре стены, а собеседники Ишхан с жирафой, да и наверняка человеку необходимо испытывать те или иные эмоции, пусть даже страх или отчаяние, недаром же вполне нормальные на вид люди смотрят всякие ужастики, а для тех, кто не смотрит, придуманы сны, ей и самой частенько снились кошмары, правда, в последнее время реже, видимо, и так хватало, теперь она больше попадала на всякие сборища, терялась в толпах, людских скоплениях… Она перевернулась на другой бок и оглядела комнату. Для временного пристанища не так уж плохо, от хозяйки остались небольшой сервант и обеденный стол с четырьмя стульями, а холл Маринка успела купить свой, еще когда жила на старом месте, диван, кресла и довольно основательный журнальный столик, двухэтажный на крепких коротких ножках, и даже ковер у нее был, большой, бельгийский, с непривычным для армянского глаза рисунком, сине-голубые полуабстрактные стебли и венчики на фоне неопределенного бежево-телесного цвета, пожалуй, ближе всего к кофе с молоком.
В квартире царила нарушаемая только далеким шуршанием шин тишина, но когда, накинув одолженный Маринкой халат (не тот, не тот, никаких признаков зеленого, цыплячий с белыми каемками), Ира вышла выяснять обстановку, она застала сестру на кухне.
— Как ты вовремя, — сказала та жизнерадостно. — Кофе хочешь? — и, не дожидаясь ответа, придвинула кружку и щедро плеснула в нее коричневой жидкости, какую за последние годы приучилась потреблять вместо принятого в Армении напитка. Варила она этот, с позволенья сказать, кофе по-прежнему в джезве, но большом, и наливала туда воды чуть ли не пол-литра, московский вариант, не восточный, ложка на маленькую чашку, и не европейский, который не отвар, если можно так выразиться, а настой. Ира предпочитала привычный, по-турецки, но в принципе организм ее принимал давно ставший абсолютно необходимым наркотик в любом виде, даже холодном, который вошел не так давно в моду в Ереване, растворимый кофе разводили в воде из-под крана и даже добавляли пару кубиков льда, летом, разумеется.
— Тихо у вас, — сказала она, присаживаясь к столу и берясь за кружку.
— Завенчик спит. — В отсутствие чада русификация имени, как видно, отменялась. — Читал до полуночи, никак не могла книжку отобрать.
— Какую? — осведомилась Ира с интересом. Она ожидала услышать о чем-то типа мумми-троллей с Карлсоном или Пеппи Длинныйчулок, но Марина сказала:
— “Робинзона Крузо”.
Ну! Ира вспомнила, как сама в первый раз читала Дефо, классе в третьем, кажется, то есть ей стукнуло девять. Забавное совпадение. Она до сих пор не забыла, как страшно было в том месте, где появляется след босой ноги на песке, куда страшнее самих пирующих людоедов. Племянник ее даже немного опередил, но читать он научился раньше, Ира в первый класс пошла, не зная ни одной буквы, правда, выучив наизусть множество стихотворений, так построила ее обучение мать, тогда заранее вдалбливать в головки детей алфавит было немодно, это теперь все в семь лет умеют и читать, и писать, но что толку, поднявшись на первую ступеньку заранее, как бы получив с помощью родителей фору, большинство так на этой ступеньке всю жизнь и отсиживается.
— Это славно, что он у вас книжки читает, — сказала она. — Я думала, он день-деньской перед телевизором сидит. С игровой приставкой или просто мультики смотрит.
— Нет у нас никакой приставки. Саша категорически против. Ты же знаешь, он сам компьютерщик, помнит, как взрослые мужчины после работы часами домой не шли, в игры эти дурацкие играли.
Да, Ира помнила. Когда компьютеры в Ереване только появились, Сашка еще работал в вычислительном центре, правда, вскоре бросил, занялся бизнесом, сначала по специальности, так сказать, но потом, в Москве, перешел к вещам попроще, тряпки, продукты, алкоголь.
— А где он сам? — спросила она. — Тоже спит?
— Да что ты! Уже уехал. Я потому и встала, чтоб его завтраком покормить.
— Каждый день кормишь?
— Конечно. — Глаза ее прямо-таки лучились, и губы расплылись в довольной, глупо-счастливой улыбке. И почему это счастье выглядит по-дурацки? Почему влюбленные кажутся окружающим глупцами или сумасшедшими, а они кажутся, и сколько ни прославляй любовь в литературе или кино, все равно нормальный человек, даже если он рыдает над страницей или перед экраном, оплакивая муки каких-нибудь незадачливых влюбленных, в жизни относится к подобным вещам с подозрением или испытывает некое чувство неловкости, подумайте только, порнушка уже никого не смущает, а на любовь глядеть стыдно!
— А знаешь, ты покорила сердце Сурика, — прервала Марина паузу, хоть и улыбалась, но говорила как будто серьезно.
— Да ну? — отозвалась Ира легко.
— Он, когда прощались, сказал мне тихонько: “Твоя сестра — воплощенная женственность”. Каково?
Ира только хмыкнула. Сердце журналиста таким уж существенным приобретением ей не казалось, хотя, в принципе, он был ей симпатичен, впрочем, это и неважно, сказать, что женщина равнодушна к комплиментам тех, кто ей не по нраву, было бы лицемерием, она оценивает каждый, а особо полюбившиеся не забывает десятилетиями.
— Сколько раз я их приглашала в гости вместе, — продолжила Марина, — думала, может, что сладится, но нет… Я имею в виду Сурика и Кристик.
— Что может сладиться? — удивилась Ира. — Он же вчера о жене говорил, о дочерях.
— Говорил, да. — Марина махнула рукой. — Жена в Москву перебираться не хочет, у нее там дом налаженный, отличная, между прочим, квартира, родители, брат, сестра. Работа, какая-никакая, а почти двадцать лет на одном месте. И потом девочки. Знаешь ведь, как теперь все сложилось. Школы переделали в армянские, и если учиться дальше, то кроме Армении негде. Это ты просто чудо сотворила, что Гришик сохранил свой русский. И все равно, если б он не математику выбрал, неизвестно еще, как пошло бы. А девочки… Гуманитарные дисциплины тут для них полностью закрыты, или надо отказаться от высшего образования, или сидеть в Ереване, пока институт не окончишь. Собственно, окончишь, а дальше что?
— Язык держит крепче, чем цепь или решетка, — согласилась Ира.
— Вот. А он в Ереван возвращаться не хочет, он ведь неплохой публицист, тут ему уже пара газет место в штате предлагала. Так что рано или поздно, а кончится разводом. Но Кристик ничего не светит, теперь понятно. А жалко. В чужом городе, одна… Почти как ты.
— Я не в чужом, — сказала Ира.
— Но одна. И чего ты там сидишь? Перебирайся сюда. Я здесь, Гришик здесь, работу ты всегда найдешь. Поживешь для начала у нас. А? Ну хотя бы на время, пока мама у Гайка. Она ведь раньше, чем через год, не вернется, я так думаю. Если вообще вернется. А, Ир?
— Не болтай глупостей, — отмахнулась Ира. — Пойдем лучше, погуляем. Вон и Завен, кажется, зашевелился.
— Да? Как будто. Ну, иди умывайся, будем завтракать.
В ванной стоял удушливый запах стирального порошка, Ира выдавила на щетку сантиметр неизбежного “Колгейта” и стала чистить зубы, мысленно благословляя иранских производителей моющих средств, пренебрегающих, из бедности либо скупости, ароматизаторами, и стараясь не дышать, к счастью, объявилась Марина и стала сдергивать с натянутых над ванной веревок мокрое белье.
— Отнесу на балкон. Воняет, задохнуться можно. У меня уже аллергия, после каждой стирки горло дерет. И никакого спасения нет, хоть сто раз полоскай. Просто наказанье!
— Не наказанье, — сказала Ира, прополаскивая щетку, — а… — Она нравоучительно подняла палец.
— Опять я не понимаю механизмов современной цивилизации?
— Не понимаешь.
— Ну и?
— Демократия. Французскими духами может пахнуть только элита, а толпа благоухает ароматом стирального порошка.
— Тебе, Ир, — сказала Марина, сваливая подлежащие выносу рубашки и полотенца в большой полиэтиленовый таз, — надо не в Москву переезжать, а на необитаемый остров. Подальше от этой самой цивилизации.
— Денег нет, — вздохнула Ира. — И потом, я ее изучаю. Изучу и книгу напишу. “Блеск и нищета современной цивилизации”. Название заимствованное в силу литературной бездарности. Чем, впрочем, никого не удивишь.
— Заимствованностью или бездарностью? — спросила Марина лукаво.
— И тем, и другим. В равной степени. Это ведь две стороны одной медали. Или монеты. Орел и решка.
— А где блеск, где нищета?
— Сразу видно, что тебя в Ереване в те годы, когда мы исследовали данную проблему, не было. Блеск это когда из крана идет вода, желательно и горячая, из плиты газ, от радиаторов тепло, а лампочки светят. Плюс транспорт и информация. Не столько сама информация, которая включает пропаганду, ложь и бульварщину, сколько ее доступность. Все остальное — нищета.
— Ясно, — сказала Марина. — Яичницу будешь?
— С утра пораньше?
— Тогда тосты, сыр, колбаса, джем, творог, сметана…
— Хватит, хватит!
Хрустя бутербродом, Ира подумала, что зря не занесла тостер в список благ цивилизации. Надо им обзавестись, вернусь и обзаведусь, решила она, а может, тут куплю, наверняка тут дешевле, куплю и повезу, уподоблюсь братьям-соотечественникам.
Завен идти с ними отказался, предпочел компанию Робина с Пятницей, собственно, в этой компании он пребывал неотлучно, жевал и глотал, уткнувшись в книжку, и Ира с Мариной вышли вдвоем, оставив парнишку одного, Иру такой оборот слегка смущал, не привыкла, в Ереване девятилетка — дитя, но тут мерки были другие, да и Завена назвать несмышленышем язык не повернулся бы.
— Возьмем такси, — предложила Марина.
— Чего ради? — удивилась Ира. — Метро под боком.
— Сашка велел мне тебя ублажать. И специальную сумму выделил.
— Ну и отлично. Угостишь меня мороженым. Потом, когда нагуляемся. “Космос” еще существует?
— “Космос”? — Марина наморщила нос. — Понятия не имею. Наверное, существует, почему бы нет. Но гарантировать не могу. Я на улице Горького не помню когда в последний раз была.
— Надеюсь, не до того, как она стала Тверской, — засмеялась Ира.
— Может, и до. Думаешь, если мы в Москве живем, так каждый день в центр ездим? Да если б я и побывала там, вряд ли заметила б, есть “Космос”, нет.
— Ну да, раньше там постоянно очередь стояла, попробуй не заметь. А теперь… Ладно, увидим.
— А куда поедем?
— В “Библио-глобус”, — сказала Ира мгновенно. — А оттуда пешком. По Кузнецкому и далее.
— Думаешь, все твои драгоценные книжные продолжают существовать?
— Нет?
— Не знаю. Но предполагаю, что… Разве в Ереване часть книжных не закрылась?
— Сравнила! В Ереване им торговать нечем. Из России книги надо на самолете возить, воображаешь, во что это обходится? А армянское книгоиздание приказало долго жить. — Она замолчала, собственная формулировка нагоняла на нее дрожь, хотя так оно и было, ни убавить, ни прибавить. Казалось бы, ей-то должно быть до лампочки, выходят в Армении книги или нет, по-армянски она практически не читала, что за радость двигаться от слова к слову, когда можешь сразу ухватить полстраницы, и все равно ее прошибал холодный пот, когда она представляла себе прилавки ереванских книжных магазинов, последних уцелевших, три-четыре армянские книжки, и то черт знает что, издают ведь себя, и не те, кто пишет шедевры, а кто способен добыть деньги…
Ленинский был довольно многолюден, дорога к метро утыкана киосками и лотками, но сама станция пустовата, и, когда пришел встречный поезд, Ира невольно вспомнила толпы, которые вываливались из вагонов именно здесь, извергались сплошным потоком наружу и в полном составе вливались в магазины, в “Дом обуви”, “Тысячу мелочей”, часть спешно втискивалась в автобусы и троллейбусы, чтобы добраться до универмага “Москва”, а то и дальше, много еще чего на Ленинском раньше было. А теперь? Сама она даже не взглянула на соседнее с Маринкиным здание, чтобы проверить, там ли еще “Дом обуви”, обувалась она давно уже в Ереване, а что до мелочей, то лик Земли нынче обсыпан ими так же густо и равномерно, как женский пудрой. И сами люди выглядели иначе, одеты не так плохо, как в прежние времена, то есть все равно скверно, но не по-советски, а по-общемировому, что ли, если судить по фильмам и телепрограммам, да, просто удивительно, до чего некрасив средний человек и насколько безобразно он одет, эти блеклые тона, бесформенные женские платья, а уж шорты и брюки, в которых щеголяют мальчики, фантастической модели “наложил в штаны”…
“Библио-глобус” поверг ее в черную меланхолию, не столько книги, сколько цены, книги наличествовали, десятка два она купила бы немедленно, но даже учитывая постоянный приток гуманитарной помощи из Штатов и Германии, не могла позволить себе подобное легкомыслие. Выглядевшие в Ереване более чем приличными ее гостиничные заработки тут превращались в мелочь, сдачу, которую небрежным жестом отодвигают, оставляя на чай, и это всего лишь книжный магазин, как же она должна себя чувствовать в том, к примеру, бутике, где служит продавщицей архитекторша Кристина, впрочем, черт с ними, с бутиками, дорогие и нелепые штуковины, которыми в них торговали, ее волновали мало, но великолепные альбомы Дали и Шагала… Она долго перебирала книги из очередной серии современной иностранной прозы, куча неизвестных ей авторов, и хочется познакомиться, и боязно, а вдруг чушь, выложишь немалую сумму и даже не дочитаешь, противно станет, не скучно, скука это по нынешним временам не недостаток, от нее, по крайней мере, не тошнит, как от иных, с позволенья сказать, художественных произведений, именно противно, не зря ведь в последние годы она все чаще возвращалась к классике и вообще потихоньку склонялась к точке зрения аббата Фариа, наверное, в самом деле существует всего несколько сот книг, которые стоит читать и перечитывать, остальное пересказы, перепевы, графомания, перебирала, перекладывала, в итоге бросила это занятие и решила купить трехтомник Борхеса, не новый, она уже не первый год присматривалась и колебалась, поскольку львиной долей Борхесовых рассказов, растасованных по разным сборникам, обзавелась уже давно, а теперь подумала: ладно, была не была!
— Охота тебе целый день таскать с собой эти толстенные тома, — сказала Марина недовольно. — Оставь, купишь где-нибудь в другом месте, откуда уже домой поедем.
— А если больше нигде не будет? — возразила Ира.
— Не будет, завтра купишь.
Ира согласилась, тома и впрямь были неподъемные, да и кто знает, вдруг попадется что-либо еще более желанное, и они ушли из магазина с пустыми руками. Жара стояла почти ереванская, ее разморило, разговаривать было лень, и мысли сами собой хлынули вспять, во вчерашний, нет, уже позавчерашний день. Она в очередной раз вознегодовала на Риту с ее аргументами, помоложе, видишь ли, надо было найти, а что такое возраст, годы разве, но быстро стушевалась, сколько ни пренебрегай календарем, а замедлить течение времени никому не дано, хоть асаны йоговские делай, хоть кувыркайся, можешь в сорок выглядеть на тридцать пять, но не на восемнадцать, и торговаться бессмысленно, это не магазин, где захотят — пять процентов скинут, захотят — пятьдесят. Ну еще пять лет, пусть десять, и все. Так что пользуйся пока не поздно. Carpe diem. А если кто не пользуется, ему же хуже. Или ей. Да?
— Ир, — спросила Марина задумчиво. — А как ты к нему относишься? К Ишхану этому.
— В каком смысле?
— Ну, любишь ты его, нет?
— Максималистка ты, — сказала Ира недовольно. — Если по тебе часы ставить, умрешь девственницей.
— Можно подумать, ты никогда не влюблялась. Вспомни себя лет два-дцать назад.
— Это не влюбленности были, а призраки, порожденные сексуальной неудовлетворенностью, — отрезала Ира.
— Ну, если так взять, любви вообще нет.
— Любовь есть, — возразила Ира. — Просто трудно отличить ее от множества всяческих влечений, иногда очень сильных. Правда, весь двадцатый век отношения между полами эволюционировали… или деградировали?
— Примитивизировались, — сказала Марина.
— Правильно, молодец. И в итоге оказались на первобытном уровне. Возникающая потребность немедленно удовлетворяется, не с одной или одним, так с другой или другим. Желания не успевают развиться в страсти. Скоро само понятие “страсть” отомрет, в приложении к сексу, во всяком случае. И тогда каждая любовь будет видна издалека, как телебашня.
— И что же это такое? — спросила Марина.
— А ты не знаешь?
— Я-то знаю.
— Ну и?
Марина задумалась. Кузнецкий кончился, в самом деле ни одного книжного, миновали ЦУМ и уже подходили к магазину подписных изданий, когда она наконец изрекла:
— Любовь — это нежность.
— И все?
— Нет, но…
Но? Ира хотела потребовать продолжения, но не стала, в конце концов, эта формулировка годилась не меньше любой другой, и она попыталась определить, испытывает ли к Ишхану эту самую нежность или что-либо, хотя бы отдаленно ее напоминающее. Или если не нежность, то что? Симпатию? Уважение? Влечение? Она занималась самоанализом довольно долго, не замечая, что держит в руках и что листает, а когда вышла из магазина, поняла, что чувствует только одно: желание как можно скорее развязать этот узел. Или разрубить? Нет, извините, она не Александр Македонский, мечей не носит, а вот тонкие ловкие женские пальцы при ней. Она остановилась.
— Я завтра полечу обратно, — сказала она.
— Ира! Ты что, с ума сошла?
— Нисколько.
— Ты же на неделю приехала. И я думала, уговорю тебя, останешься на две, а в середине месяца поедешь с нами на море. В Сочи, как раз по пути. Ирка! Ну выбрось эти глупости из головы. А? На море. Ты когда в последний раз на море была?
— Не помню, — сказала Ира. Она правда не помнила, так давно это было. Море, полуденное томное море, лениво дремлющее на захватанных серых простынях пляжей, Дагомыс, серые асфальтовые кольца шоссе, опутавшие мохнатые круглые горы, тысяча лет прошла, не иначе…
— И я уже пять лет не была. Поплавать хочется, сил нет.
— Тир-лим-бом-бом, тир-лим-бом-бом, а гном идет купаться, — пропела Ира.
— Поехали?
— Не могу. Ремонт у меня. И потом, денег таких нет.
— Ничего, у нас есть.
— Вот и отлично. Пойдем, потратим их на мороженое. Побольше. Съедим по полкило.
Рита сердито откинула простыню, обычную, белую, совсем тонкую, правда не мокрую, некоторые, ее мать в том числе, смачивали простыни, заворачивались в них и так засыпали, среднеазиатский, кажется, способ спасаться от жары, но она это считала чрезмерным, хотя спала тяжело, настолько, что нередко ее будила головная боль и затем мучила всю первую половину дня. Ибо самой труднопереносимой и, если называть вещи своими именами, попросту отвратительной составляющей ереванского лета были ночи. Душные и жаркие, они отнимали всякую возможность хоть немного отдохнуть от дневных зноя и суеты, постель быстро перенимала тепло разгоряченного человеческого тела, и сон превращался в поджаривание на горячих противнях простынь… перебор, остановила она себя и исправила поджаривание на томление. Томление, гурьевская каша, некоторые томят и гречневую, не на плите, а в духовке, но это лишнее, можно отлично сварить и так, однако не теперь, а зимой, кто будет есть гречку летом, в сезон молодой картошки и баклажанов… Какая чушь, однако, приходит в голову! Правду говорят, что от жары мозги плавятся. Как сырок “Дружба”. Или чугун? Вспомнился одноклассник, дурак дураком, вся школа, включая учителей, называла его за глаза Чугунком, теперь он богатый человек, преуспевающий бизнесмен, универмагом владеет, как ни плохо у него варил котелок, а с торговлей, как видно, справлялся, Рита знала, поскольку года два назад он заказывал Ишхану надгробье на могилу матери, нелепую статую Скорбящей, как он сам высокопарно свой заказ именовал и произносил так, чтоб ясно было: с заглавной буквы… Она снова подтянула простыню к себе и стала промокать ею влажное от пота тело. Хотя окно было открыто настежь, обе створки, ни капли воздуха в комнату не просачивалось, проникали только вопли детей, носившихся с утра пораньше по двору… Собственно, когда им еще носиться, бедолагам, если не утром, когда не так жарко, злосчастные детишки, безвылазно в пыльном летнем городе, не советские времена, когда в июле-августе все свою ребятню куда-нибудь да вывозили, хоть в Агверан, и она Гаюшик непременно отправляла на месяц туда же, либо в Цахкадзор, Дилижан с бабушкой, своей матерью или Ишхана, а на второй брала отпуск сама… В окно был виден верхний этаж соседнего дома и над ним небо, по-утреннему голубое, почти того же цвета, что обои в комнате, очень светло-синий фон и по нему букетики, маленькие такие, изящные, то ли в стиле Помпадур, то ли а-ля Людовик Четырнадцатый, как непринужденно отмечают в своих описаниях французские романисты, но армяне в убранствах и декорах разбираются слабо, не до того им было, когда французы строили Версаль и выдумывали всяческие рококо, армяне занимались лишь одним, но важным делом: выживали. Не случайно ведь среди древних церквей, монастырей, часовен и иных подобных построек, которыми густо усыпана Армения, практически нет возведенных позже ХIII века, с начала времен, а вернее, безвременья, когда на страну обрушились очередные варвары: монголы, Тамерлан, османы, наконец… Просто невозможно! Лучше встать, по крайней мере простыни липнуть не будут, как обертка к мокрой карамельке. Она заворочалась, повернулась на бок, посмотрела на Ишхана, он лежал спиной к ней совершенно голый. Она отчужденно уставилась на темный затылок, отметила, что седых волос у муженька наперечет, у нее куда больше, хоть он и старше почти на пять лет, перевела взгляд на торчавшее горкой плечо, не очень широкую спину, круглые крепкие ягодицы… Держится еще. Для пятидесяти лет… Скривившись в невеселой усмешке, она резко отвернулась и спустила ноги с кровати. Вот так всегда и выходит, собираешься поставить точки над “и”, а вместо того позволяешь… Хотя случившееся можно считать как бы испытанием, утешила она себя, проверкой, нужно ей это или нет, в принципе и конкретно, и ответ получен: насчет вообще точно сказать сложно, но в данный момент и именно с тем мужчиной, который сейчас беспробудно спал за ее спиной, вряд ли. Она почему-то вспомнила, как боялась первой брачной ночи, прямо-таки тряслась от страха, да и как не бояться, когда одна из ее тогдашних подружек, соседка по тому, еще родительскому, адресу, после замужества откровенно призналась любопытствующей Рите: да что хорошего, словно палку воткнули, вот и все удовольствие. Впоследствии Рита нашла в этом поспешном вердикте сильное преувеличение, правда, в отличие от соседкиного, которая вышла замуж ради того лишь, чтобы выйти замуж, и за кандидата, наиболее приемлемого по мнению больше ее матери, нежели ее собственному, выбор Риты был предопределен мотивами личностными, то есть не попадись ей Ишхан или иной мужчина подобного склада, она ни в какой брак, во всяком случае тогда, вступать не стала бы, и однако, особой страсти к будущему мужу она не питала, возможно, само это понятие было ее натуре, скорее созерцательной, чем действенной, чуждо, и когда дело дошло до восторгов плоти, оказалось, что они сводятся к умеренной приятности. А теперь и той фактически не стало, почти не стало, разве что не противно, а ведь и так случается, уже не однажды ей доводилось от тех и иных женщин в возрасте… ступивших во вторую половину жизни, скажем так, слышать, что ничего, кроме отвращения, сексуальные контакты у них не вызывают. Правда, Нара угрожала другим… Она задумчиво поплелась в ванную, никаких упражнений для брюшного пресса делать не стала, слишком жарко, да и неохота, что за смысл… Против ожидания вода из крана текла, тоненькой струйкой, конечно, не тот напор, чтоб включился бойлер, но зато можно было не экономить, облиться согревшимся за ночь содержимым большого таза и заполнить его заново. Она влезла в ванну, зачерпнула полную кружку, для таких целей у нее была большая широкая алюминиевая кружка, и храбро вылила ее на себя. Брр! Для купания холодновато, мылиться, во всяком случае, не стоит… Она кое-как помылась, выбралась из ванны и завернулась в полотенце. И снова вернулась к мысли, что правильнее было бы мириться с тем, что есть, пусть себе развлекается с Ирой, какая разница, с ней или с другой, все равно верность и Ишхан несовместимы, зато знаешь, что никуда он не денется, мало ли женщин переменил, но из дому уходить никогда не думал, вот и пусть живет, как живет, а разговоры… что разговоры, наплевать и забыть. Так она себя убеждала, но никак убедить не могла, что-то темное, пещерное поднималось из глубины, странно, особо ревнивой она себя не считала, тем более теперь, в молодости еще куда ни шло… Невольно вспомнился эпизод, который она старалась забыть, случившийся на третьем году замужества, тогда у них был период домашнего мира, снимали они уже не комнату, а квартиру, маленькую, но зато жили не при хозяевах, Гаюшик росла, Ишхан работал, даже с приятностью происходила эволюция, пертурбации во всяком случае, типа ветер от сильного до умеренного, она чувствовала себя почти счастливой, и вот, проезжая на автобусе, первый номер, маршрут КАНАЗ—вокзал, мимо “Козырька”, а транспорта тогда ходило много, движение, особенно в средней части проспекта, частенько замедлялось до почти полной остановки, проезжая на автобусе, притормозившем как раз возле кафе, она увидела в каких-нибудь трех метрах от себя, как Ишхан поднялся из-за крайнего столика одновременно с неизвестной ей женщиной, она отчетливо разглядела лица, и их выражение, и то, как он обнял ее за плечи и наклонился к ней, все это не оставляло места ни для каких сомнений, и тогда ее обуяла незнакомая ярость, и ночью ей приснилось, что она перерезает горло сопернице ножницами, обыкновенными портняжными ножницами, безжалостно кромсает ненавистную неподатливую плоть… На следующий день она дождалась, пока Ишхан выйдет из дому, забрала Гаюшик и ушла, оставив ему записку, что уходит навсегда… Навсегда, а вышло почти два года… И вновь она вернулась к прежнему мужу, но на новое место, две комнаты, даже балкон на улицу, правда, платить надо было больше, экономили на всем. А потом очередная история с натурщицей или кем-то, кого он просто уговорил позировать, ну и еще, и еще… Малосентиментальное путешествие по Еревану, растянувшееся на двадцать лет, и главной потерпевшей в результате бесконечных переездов, ссор и примирений оказалась Гаюшик, так и оставшаяся единственным ребенком, что в Армении почитается за большое несчастье, и так оно и есть, Рита всей душой соглашалась с подобной постановкой вопроса, не раз и не два она жалела, что нет у нее сестры, с которой поговорить о своих бедах, матери всего не скажешь, а подруга, какая бы верная ни была, все же не родная душа, и теперь вот отец болеет, мать с ним в больнице, хлопоты, беготня, и некому помочь, впрочем, это не самое страшное, главное, они есть, больные, здоровые, но есть, а ведь родители не вечны, не станет их, и совсем не на кого опереться, не на дочь же, ребенка совсем, хрупкое создание, и то же будет с ней, с Гаюшик. Ино-гда она проклинала себя за то, что не обзавелась вторым ребенком, могла ведь, не всегда же они врозь с Ишханом жили, надо было наплевать на все и родить, но гордость не позволила, наверняка подумал бы, что привязать его к себе хочет покрепче, он бы подумал и все остальные, засплетничали бы, засудачили, ага, на все готова, лишь бы удержать, и она не стала, только последние несколько более мирных лет не предохранялась и надеялась втайне, но, видно, возраст вышел, да сейчас уже в тридцать лет женщины не беременеют, бегают по врачам, а ей уже под сорок было, когда она замыслила облегчить дочери ее долю…
И именно горькая обида за дочь окончательно ее взвинтила, она торопливо вытерлась, швырнула полотенце на стул, накинула не новое, но вполне еще приличного вида ситцевое платье, которое положила себе носить дома после того, как Лилит попрекнула ее вчера, что ходит она в натуральных обносках, и ринулась было в комнату, но задержалась в прихожей у зеркала, на тумбочке под которым держала разную косметику, причесалась и даже помаду намазала, подумала, что Ира наверняка как встанет утром, так сразу и наведет марафет, причесалась, потом покосилась на свое плохо различимое — темновато было в узком и длинном, лишенном окон коридоре — отображение и снова растрепала пряди на висках, и без зеркала знала, что уже проглянула седина, а ведь месяца не прошло, как красила, надоело, сил нет, она ненавидела эту процедуру, тем более что осуществлять ее приходилось собственноручно, бегать ежемесячно в парикмахерскую было не по ее финансовым возможностям, ибо стоило сказочно дорого, не то что в советское время, хотя тогда ей тратиться на подобную ерунду вовсе не приходилось, пышные, сочного каштанового цвета волосы не нуждались ни в краске, ни в стрижке… Но теперь деваться было некуда. Да, главное наказание Евы со всем ее потомством женского пола за излишнюю доверчивость вовсе не роды в муках, а седина и старость. Правда, компенсация немалая, низкий поклон змею, кабы не он, до сих пор людишки-человечишки слонялись бы по Эдему с пустыми коровьими глазами или, скорее, стояли бы впритык друг к другу, как на митинге, поскольку плодились бы и размножались, но не умирали… Или умирали? Нет, кажется, чтоб обрести бессмертие, следовало вкусить плодов с древа жизни, до чего эти олухи, Адам с Евой, вовремя не додумались, хотя оно и хорошо, вообразите себе только бессмертную корову! Вообще бессмертие в массе — штука совершенно бессмысленная, бессмертным надо быть в единственном числе, тогда можно наблюдать историю, впрочем, и это вряд ли, мир ведь не максудовская коробочка с цветными фигурками, и проживи ты в том же Ереване хоть тысячу лет, зона твоих наблюдений неизбежно ограничится пределами Араратской долины и, будь то до появления прессы и прочей информатики, ничего извне, кроме искаженных и извращенных слухов, до тебя не дойдет, а после… Узнавать об исторических событиях из газет ничем не интереснее, чем из учебников, телевизор как будто чуть получше, все-таки видишь события собственными глазами, однако оно обманчиво, потому что на самом деле не собственными, а глазами корреспондентов. Наконец, историю куда более увлекательно придумывать, нежели наблюдать, одну историю, в смысле, историю одного мира, двух, десяти… Да и жизнь такая не мед, полное душевное одиночество, за тысячу лет сотни возлюбленных придут, уйдут, забудутся, воспоминаний не убережешь и мечтать устанешь, ни прошлого, ни настоящего, пустота, стало быть, и партнера надо себе подобного, бессмертного… И что? Терпеть измены тысячу лет, две тысячи?.. Ладно, хватит, нечего зубы себе заговаривать, решила, так действуй!
Она вошла в спальню и тут же остановилась, подумала, что будить Ишхана не стоит, лучше подождать, пока проснется, но тот уже не спал, лежал на спине, и когда она показалась в дверях, поднял голову и поглядел на нее с отсутствующим видом, словно не узнал, наверное, на другое переключился, полагает, что с ней все, вопрос закрыт, инцидент, так сказать, исперчен, коль скоро он пустил в ход свои всемогущие “двести грамм”… Выражение принадлежало редакторше — законченной феминистке, “девочки, не робейте”, говаривала она, “чем эти козлы безрогие вас лучше, лишние двести грамм, вот и все их аргументы”…
Но Ишхан ни о каких аргументах не думал и на жену посмотрел рассеянно, не видя, потому что волновало его одно: куда делась Ира? Два дня к телефону не подходила, будто исчезла, может, конечно, просто трубку не снимает или аппарат выключила, обиделась, а скорее трусом посчитала, так он храбрый, а как супружница полслова вякнула, сразу в кусты…
— Послушай, Ишхан, — сказала Рита, подойдя к кровати почти вплотную, — послушай…
И замолкла.
— Ну? — спросил он как бы лениво, но на самом деле с тщательно скрываемым внутренним напряжением.
— Я думаю, — начала она снова, но почему-то не с начала, а с середины… как теперь принято, романы, фильмы, пьесы непременно начинаются с самого что ни на есть неподходящего места, события задом наперед и вверх дном, позапутаннее, позаковыристее, считается, что современному читателю только так и интересно, умный он и все знает, не девятнадцатый же век… опять у тебя каша в голове, сосредоточься наконец, одернула она себя, — я думаю, что квартиру ты можешь оставить мне. Во-первых, у тебя есть мастерская, вполне приспособленная для жилья, а во-вторых, Ира одна в трех комнатах…
— Опять Ира! — буркнул он хмуро. — Откуда ты взяла, что… — Тут он поперхнулся, сделал невольную паузу, потом осведомился: — И кто такая вообще Ира?
— Святой Петр, — сказала Рита.
— Что?
— Ничего у тебя с Ирой не было, никаких чувств к ней ты никогда не питал, да и не знаешь вовсе, кто она такая. Жалкий вы народ, мужчины. Все отрекаетесь, отрекаетесь, отрекаетесь. А во имя чего? Семью хочешь сохранить? Меня? Да ведь дочь все равно уже замужем, так и так отдельно живет, и от тебя, отца, в любом случае не откажется, не волнуйся. А что до меня… Ну зачем я тебе нужна, можешь мне объяснить? Зачем? В постели я тебя не устраиваю и никогда не устраивала, это понятно, иначе ты не бегал бы налево с самого начала. Поговорить, поделиться, посоветоваться? Раньше — возможно, но теперь? Ира ведь не натурщица. А зачем тогда? Обстирывать, обглаживать, обхаживать… — получилось в рифму, слишком похоже на стихи, и она почти бессознательно сменила размер, — кормить обедом и дом в порядке держать? Так экономку возьми! Полно желающих! Возьми, плати ей и требуй с нее! Собственно, и Ира… Она разве не армянская женщина, наверняка и готовить умеет и все прочее…
— Хватит! — бросил вдруг Ишхан с незнакомой злостью. — Уймись!
Рита опешила, была уверена, что он начнет оправдываться, уговаривать, просить прощения, и даже в каких выражениях, интонации, мимику, варианты объяснений, весь его репертуар она знала наизусть, потому, ошеломленная, только посторонилась, давая ему встать, и молча смотрела, как он, голый, как был, прошествовал мимо, не повернув головы, вышел в коридор и бесшумно — никакой аффектации — прикрыл за собой дверь.
Ира отперла дверь и принюхалась. Мокрой штукатуркой не пахло, это ободряло, хотя в свете недавно принятых решений особого значения не имело. Или все-таки имело, она не любила оставлять за собой беспорядок. Руины и выжженные территории — фигурально выражаясь, конечно — да, случалось, но беспорядок в делах житейских — нет.
Она скинула босоножки, сунула ноги во “вьетнамки”, если подобный глагол применим к действию, состоящему в пристраивании стопы на практически лишенном верха куске резины, затащила чемодан в спальню, пронеслась по комнатам, распахивая окна и на ходу раздеваясь, попутно помахала рукой жирафе, отметив, что после небольшого перерыва смотреть на ту как бы приятнее, не так шокирует, даже когда подумаешь, что подразумевается не унылый гуманоид с дальней планеты, а твоя собственная персона, бросила юбку с майкой на диван и, проскользнув между загромождавшими коридор большими и малыми предметами, заглянула в оставленную открытой дверь в ванную. Потолок вроде бы просох, хотя желтовато-коричневое напоминавшее по очертаниям осьминога о семи ногах пятно явственно просматривалось даже в полумраке. А почему, собственно… Ира просунула руку за мешавшую створку, нащупала выключатель, зажгла свет и констатировала, что высохла не только штукатурка, но, кажется, и кафель, и если даже нет, терпеть было невмоготу, после долговременного нахождения в парилке, чем неизбежно оборачивалось пребывание в стоявшем под солнцем с, естественно, отключенными или вообще не существовавшими со стадии проектирования кондиционерами, эту деталь Ира выяснять как-то не трудилась, самолете Армянских авиалиний с последующим погружением в, увы, не Индийский или хотя бы Атлантический, а воздушный океан, в который сколько ни окунайся, пота не смоешь, ей был необходим душ, любой, горячий, холодный, из водопроводной воды или припасенной в тазу… тазы, впрочем, пустовали, наполнить их перед отлетом ей не пришло в голову, и она с почти священным трепетом открутила кран. Потекла тоненькая струйка, разумеется, ледяная, она ругнула себя за то, что не поддалась Маринкиным уговорам, вернее, поддалась, но частично, задержалась, однако лишь на два дня, ну и глупо, что за срочность такая, ни пожара ведь, ни наводнения, ни эпидемии, стоило ли суетиться, правда, на следующей неделе на Ленинском должны были отключить горячую воду, Москва тоже не рай, и даже не ад, где котлы кипят всегда, независимо от времени суток и года, словом, она перестала дергаться и принялась наполнять большую кастрюлю, все равно бойлер Мукуч перед тем, как класть кафель, отсоединил, и следовало опять пустить в ход инструментарий эпохи холодной войны, не той, глобальной, а карабахской, характеризовавшейся отсутствием не активных военных действий, а тепла в ереванских квартирах и иных помещениях.
Она успела согреть кипятильником воду, ополоснуться, “одеться” в бикини и даже частично разобрать вещи, обычная история, она терпеть не могла тянуть с ликвидацией последствий поездки и всякий раз, добравшись домой, вместо того чтобы отдохнуть с дороги, принималась вытряхивать и сортировать содержимое чемоданов, что в стирку, что в шкаф, книги на полку, конфеты в сервант, без московских “Мишек” и разных симпатичных карамелек не обходилось никогда, вот и теперь она занялась этим буквально “с колес” и почти закончила процедуру, когда зазвонил телефон.
— Алло! — сказал она бодро, уверенная, что это Ишхан, и не ошиблась.
— Ира, ты? — спросил он чуть нервно.
— Нет, не я. Портрет мой, твоей работы.
Ишхан не принял ее легкого тона.
— Где ты была? Я дважды заезжал, а звонил, наверное, раз сто.
— Я летала в Москву, к сестре.
— В Москву?! Чего ради?
— Соседушка моя драгоценная опять мне ванную залила, — объяснила Ира терпеливо. — Мукуч сказал, что надо недельку выждать, пока просохнет. Ну я и махнула к сестренке. Не лучше прокатиться, чем тут в грязи сидеть?
— А почему раньше вернулась? По мне, что ли, соскучилась?
Ира промолчала, и он сказал довольно:
— Сейчас приеду. Ты, надеюсь, больше никуда не собираешься?
— Пока нет. А где ты?
— В мастерской.
Пятнадцать минут, подсчитала Ира, положив трубку. Она поглядела в зеркало, подправила макияж — лицо она мыть не стала, чтоб заново не краситься, догадывалась, что провести вечер в одиночестве вряд ли придется, подумав, сменила купальник на сарафан, отперла входную дверь, потом набрала номер Мукуча, наизусть, не сверяясь с записной книжкой, вот до чего довел, бездельник. Против ожидания тот ее звонку скорее обрадовался.
— А я тебе вчера звонил и сегодня утром тоже, — объявил он громогласно и весело, как всегда, не маляр-штукатур, а натуральный тамада. — Подумал, жара, может, уже и высохло, зачем время зря терять.
Заторопился, нового клиента, наверное, нашел, подумала Ира, еще одну дуру или дурня вроде нее, жаль, ох жаль, что у ремонтников рекомендаций с прошлого места деятельности не требуют, ей-богу, жаль! Хотя их и на улице не ловят, какой-нибудь мягкосердечный болван возьмет да и присоветует, как ей, а потом еще удивляться будет, ахать, вопрошать, чем она недовольна. Может, и так, все отлично, а у нее просто запросы чрезмерные, ну подумаешь, новая краска на старую наляпана, эка невидаль!
Она меланхолично изучала скудное содержимое холодильника, когда объявился Ишхан. Прощебетали птички-привратницы, такой у нее был дверной звонок, стародавний, времен очаковских и покоренья Крыма, уже, наверное, год, как барахлил, реагировал на нажатие пальца неохотно, разве что настырный гость попадался, типа Ишхана, пощебетали, затихли, видимо визитер обнаружил наконец, что дверь не заперта, зашуршали расстеленные на полу газеты, и герой-любовник возник на пороге кухни. В руках у него был набитый чем-то тяжелым, надорванный мешок.
— Лахмаджо, — сказал он вместо приветствия. — Я подумал, что ты только приехала, наверняка голодная, а есть нечего. Правильно?
— Правильно, — согласилась Ира.
— И пиво. По погоде. Хотя, наверное, шампанское было б больше к месту.
— Это по какому поводу? — спросила Ира, вынимая из мешка еще горячий сверток.
— А по такому, что Рита меня, можно сказать, выставила, — сообщил он, глядя на нее испытующе. — Каково?
— Давай поедим, пока не остыло, — сказала Ира вместо ответа и пошла со свертком в комнату.
Хирургию выбрала! Ну Ритуля, подумала она неодобрительно, расставляя тарелки и поллитровые, как раз на бутылку, высокие кружки из зеленоватого стекла на журнальном столике, обеденный был занят вынесенными из кухни кастрюлями, сковородками, тазиками и прочей утварью. Оно, конечно, проще. Радикальные методы наглядны, дают быстрые результаты и, главное, более эффективны. Общечеловеческое заблуждение. Или привычка. Веками, тысячелетиями человечество решало, а вернее, воображало, что решает, свои проблемы хирургическим путем. Войны, революции, нашествия, если враг не сдается, его уничтожают, лучший индеец это мертвый индеец, нет человека, нет вопроса, вырезать, выбросить, вставить новое, чужое, и то же самое на всех уровнях, медицина, например, увлеклась пересадками органов, никто не пытается овладеть процессами регенерации, и даже отдельный индивидуум наивно полагает, что от операции выздоровеет скорее, чем от консервативного лечения, а уж боже упаси посоветовать ему заниматься гимнастикой, обливаться холодной водой, ходить пешком и ограничить себя в еде, он точно отправится под нож, и может, даже не будет совсем уж не прав, потому что проще всего совершенствовать ланцеты…
— Ну и как Москва? — спросил Ишхан, разливая пиво.
— Стоит, — ответила Ира односложно.
— Исчерпывающе.
— Ну а что с ней станется? Даже в случае ядерной войны Москва останется целехонька, она ведь единственная стопроцентно защищена. Все рухнет, а она будет стоять в гордом одиночестве. Почти в одиночестве. Представляешь? Пустой глобус, и на нем два прыща: Москва и Нью-Йорк.
— Фантазия у тебя не приведи господь!
Ира рассмеялась.
— Не волнуйся, это я так. Размышляла на тему хирургии. Ядерной войны не будет, во всяком случае, глобальной. Можешь спать спокойно.
— Я и так сплю спокойно, — пробурчал Ишхан.
— Несмотря на то, что тебя выгнали из дому?
— А что мне, повеситься? Ну и черт с ней! Я еще не так стар, чтобы бояться начать все сначала. Да и ты, по-моему…
— Как это понимать? — спросила Ира. — Как предложение?
— Хотя бы.
— А что с Ритой будет?
— Это тебя заботит?
— Заботит, — сказала Ира твердо.
— А ничего не будет. Жилье есть, работа есть, телевизор есть, по воскресеньям дочка навещает, подруги заглядывают, а очень станет тоскливо, собаку заведет.
— Ишхан! А еще меня злючкой обзываешь.
— Значит, не надо злиться? Из собственного дома человека выгоняют, но злиться не на что!
— Этот дом настолько же ее, насколько твой.
— И настолько же мой, насколько ее.
Ира промолчала, и он сказал задумчиво:
— Собаку она, конечно, не потянет. В газете зарплату выдают не чаще, чем в любом другом месте, а теперь и вовсе выпуск приостановили. Правда, в то, что совсем закроют, я не верю, но все же… Да, будь дело где-нибудь в Америке, мне пришлось бы ей алименты, или как это у них называется, выплачивать до конца своих дней. Суды, адвокаты…
— А добровольно? — спросила Ира.
— Рита не возьмет. Гордая. Ладно, хватит о ней. Как сестрица твоя? Процветает?
— Можно сказать и так, — ответила Ира неопределенно.
— А можно и иначе?
— Это зависит от того, что понимать под процветанием. Если деньги, то да, есть, швыряются направо-налево. И однако живут, как на вокзале, квартиру снимают, обстановка, так сказать, в полосочку: свое, чужое, свое, чужое. Сашка, зять мой, суетится, одно, другое, третье, то миллион привалит, то наоборот, в долги приходится влезать, тоже, знаешь, как рулетка, и не лас-вегасовская, а русская, не туда покрутишь и схлопочешь пулю, один его приятель уже сподобился.
— Понятно.
— И все равно все едут. Едут, едут. Знаешь, кого я у них встретила? Сурика Пахлеваняна.
— Тоже в Москву подался? То-то я вижу, давно его статей нет. И он, значит…
— Разве только он?
— Да, совсем в Ереване приличных людей не осталось. Одни мы тут сидим. Как лягушки в родном болоте.
— Кто же тебя держит? — усмехнулась Ира. — Езжай и ты.
— Не хочу! — Ишхан со стуком поставил кружку на стол и повернулся к сидевшей рядом Ире, заглянул в глаза. — Пока не добьюсь своего, никуда не поеду. Будет стоять в Ереване моя скульптурная группа, рано или поздно, но будет. И в самом центре.
“Уж не там ли, где раньше Ленин стоял?” — хотела было ехидно спросить Ира, но не стала, вместо того поинтересовалась мирно:
— Есть идеи?
— Есть. Анаит.
— Какая Анаит?
— Богиня. Богиня плодородия и любви.
— Вот как? — удивилась Ира. — А я думала, она богиня охоты.
— Это из поздних наслоений. В эллинистическую эпоху ее стали отождествлять с Артемидой. А исконно она богиня плодородия и любви, покровительница всех армян. Это будет своего рода символ Армении.
— Языческая богиня? — заметила Ира насмешливо. — Вряд ли. Ныне символ Армении — крест.
— Крестов у нас хватает, — сказал Ишхан раздраженно. — Выше головы. И потом, крест — не предмет скульптуры. Не Иисуса же ваять. К тому же одно другому не мешает. Я же был в Греции, она тоже страна христианская, но все магазины сувениров заставлены статуэтками олимпийских богов. Недаром про Артемиду ты все знаешь, а про Анаит нет. Искоренили, понимаешь! “Мифы древней Греции” в любом доме, а собственные где? — Он сердито отпил пива, потом продолжил более спокойно: — Вначале я думал об Астхик. Собственно, и сейчас не перестал. Видишь ли, есть версия, что изначально Астхик и Анаит были двумя именами одной богини, и только позднее их стали различать, в сущности, ведь и Астхик богиня любви, только плот-ской. Так что есть и другая возможность — снова соединить их. Две ипостаси, так сказать.
— А как это будет выглядеть? — спросила Ира с любопытством.
— Еще не решил. Обязательно должна быть вода, Астхик же еще и богиня воды. Фонтан, бассейн, каскад.
— Водопад, — предложила Ира.
— Может быть. Посмотрим. Точно одно: буду делать с тебя.
— Я не гожусь в символы, — сказала Ира меланхолично. — В качестве моделей для символов берут… Символы и берут. Французы свою Марианну лепят то с Бардо, то с Денев, то с Мирей Матье. А я кто?
— Не Сильву же мне ваять! — сказал Ишхан и захохотал.
Ира тоже улыбнулась.
— Почему Сильву?
— Потому что нет в Армении кинозвезд. И вообще никого такого. И… Ты просто не понимаешь, как сложно отыскать модель. Даже в поисках всего лишь подходящей внешности и то можно весь Ереван обегать. И неизвестно, найдешь ли.
— Господь бог, — заметила Ира, — лишен, надо полагать, художественного дарования, иначе, работая над проектом homo sapiens, он не стал бы копировать себя, а создал улучшенный вариант, покрасивее.
— Красота еще не все. Нужна внутренняя жизнь, значимость, личность, словом.
— Возьми Риту, — посоветовала Ира. — Наверняка она станет известной писательницей и превратится в этот самый символ. И внешне она вполне привлекательна.
— Но обыкновенна. И вообще, хватит! Я разве пришел сюда о Рите говорить? Я соскучился, можно сказать, истосковался, я хочу тебя, наконец! А ты все время напоминаешь о прошлом, прах которого я хочу отряхнуть от своих ног!
Он одним глотком допил пиво, отодвинул тарелку и притянул Иру к себе. Она не сопротивлялась, в конце концов, люди, не рассчитывающие на бессмертие, должны хотя бы получать удовольствие от жизни.
Выжав из тучи последние капли, ветер пренебрежительно отшвырнул ее в сторону и метнулся к следующей… Нет, не то. Слишком отвлеченно и иллюстративно. Дни без тебя, как опавшие листья, наша последняя встреча завалена ими, не отыскать… Что за бред? Рита зло вычеркнула последние строчки и положила ручку, потом смяла исписанный лист и стала методично разрывать его на мелкие клочки. Черт знает что! Ее аморфное еще, неоформившееся творение превращалось в какой-то любовный роман! Впрочем, любовных романов она не читала никогда, исходила из своего представления о них, возможно, ложного. Хорошо бы полистать парочку, просто чтобы ознакомиться с жанром, одолжить у Лилит, та подобные книжки коллекционировала, утверждала, что лучшее в мире снотворное… Она встала из-за стола и отправилась на кухню, время было обеденное, правда, она уже третий или четвертый день не готовила, отца из больницы выписали — доллары она одолжила у Геворка, тот еще великодушно обмолвился, что возвращать не-обязательно, но Рита вовсе не собиралась его великодушием злоупотреблять, намеревалась вернуть, правда, как, пока представить себе не могла, неважно, главное, избавила мать да и себя, если честно, от тяжкой повинности, принимая эпикриз и прочие бумажонки, понуро стоять у стола лечащего врача, стараясь не смотреть в укоряющие глаза, словом, выписали, и необходимость носить передачи отпала, возиться ради себя одной не было охоты, возможно, если месяц-другой есть всухомятку, появится, а пока нет, благо кормить никого, кроме себя, не приходилось, Ишхан не показывался… собственно, чего ради ему показываться, подумала она и упрямо поджала губы, ну и пусть катится ко всем чертям! И однако было обидно, не хотелось себе признаваться, но обидно, что не слышно его, не видно, будто она перед ним виновата, а не наоборот…
Ира позвонила, когда Рита вяло жевала хлеб с сыром, откусывая время от времени солидный кусок от громадного спелого помидора, еще одно преимущество независимости, она всегда любила есть помидоры именно так, целиком и взяв в руку, без всяких там ножей-вилок, у разрезанного совсем не тот вкус, но позволить себе подобное отклонение от хороших манер могла лишь изредка, когда никто ее за едой не видел. Да, исходящие соком помидоры, отсутствие необходимости каждодневно возиться у плиты, избавление от непрерывной стирки-глажки мужских сорочек и немало иных аналогичных мелочей, к примеру, она обожала куриные ножки, но увы, не только она, и ей вечно приходилось выделять одну мужу, другую дочери, а самой обсасывать ненавистное крылышко, правда, теперь проблема отпала, дочь ныне делила свою порцию дичи с собственным избранником, к тому же от куриц странным образом лишь ножки и остались… Удачная идея, одним поводом для развода меньше… Она некоторое время нерешительно глядела на телефон, до того было тошно, что даже с дочерью или матерью разговаривать не хотелось, начнут еще уговаривать, чтоб бросила дурака, то есть дуру, валять (и почему это такие выражения в мужском роде только, неужто все женщины умные?), помирилась, хотя матери она еще ни словечком не обмолвилась, а Гаюшик намекнула мимоходом, и та, кажется, пока серьезности ее намерений не осознала, наверное, подумала, очередная ссора, одна из, пустяковая перебранка, тешатся старики, пройдет, наконец сняла трубку и невнятно буркнула:
— Да?
— Рита, привет, это Ира.
Она чуть не дала отбой, но удержалась, ответила степенно:
— Здравствуй, Ирина.
— Нам надо поговорить, — объявила та бодро. О чем, спрашивается, и не мне надо, а нам, тоже сформулировала! — Давай встретимся. Может, ко мне приедешь? Или предпочитаешь нейтральную территорию?
Первым импульсом, конечно, было нагрубить, накричать, нахамить, обозвать по-базарному шлюхой или еще как-то, но этот порыв Рита погасила в себе сразу, хотела холодно ответить, что не о чем разговаривать, и так все ясно, благословляю, живите долго и счастливо, но потом, как всегда, неуклюже заворочалась в подсознании извечная мысль, что никогда ей с Ишхановыми девочками лясы точить не доводилось, не представляла, как такое возможно, а ведь получилась бы отличная драматическая сцена, правда, пьес она не пишет, но пригодится все равно. Все эти подленькие, в сущности, аргументы еще мелькали в голове, а она уже предлагала Ире прийти самой и объясняла, как проехать, где сойти, подъезд, этаж и тому подобное, стороннему наблюдателю могло показаться, что щебечут две подружки, объясняла и одновременно украшала черточками Иры отрицательную героиню полунаписанного романа, да, именно, хотя она терпеть не могла черно-белую литературу, но искушение оказалось слишком велико, и образ складывался сам собой, не спрашивая у автора согласия… Так, впрочем, всегда и случается, задумываешь историю, характеры, но стоит персонажам сформироваться, как они начинают вести себя по-своему, ломают сюжет, иногда наизнанку выворачивают, и поди их усмири…
Положив трубку, она кинулась в спальню, открыла шкаф, не встречать же соперницу в старом халате, сдернула с вешалки новое платье, синенькое в белую клеточку, цвет ей шел, да и фасон удачно скрадывал лишние округлости, быстро влезла в него и принялась судорожно прихорашиваться перед большим зеркалом, извлекла из ящика нетронутую французскую крем-пудру и даже ресницы накрасила, ради мужчины, любого, пусть даже Аполлона Бельведерского (хотя этот последний нисколько ей не нравился, слишком женоподобен), не стала бы, поленилась, в такую-то жару, но случай был другой, требовал выложиться, появиться во всеоружии… Хотя какое у нее оружие, рядом с пушками Иры ее арсенал даже на пулеметы не тянет, так, автоматы с револьверами…
Ира явилась с пакетом, подала, улыбнулась:
— Мороженое.
Рита молча пакет взяла, прошла на кухню, чуть озадаченная, не ожидала, хотя не с вином же ей идти, подумала и рассердилась на себя, какое вино, зачем вообще что-то нести, не в гости, чай… Спохватившись, крикнула:
— В столовую налево. Я сейчас. — И добавила с иронией: — Чувствуй себя как дома.
Когда она вошла в комнату с подносом, Ира уже сидела на диване, вид у нее был совершенно невозмутимый, словно в самом деле надумала навестить одноклассницу, да, верно, впервые в жизни, ну и что из того, вспомнила о существовании, может, альбом со старыми фотографиями листала и решила нагрянуть, поболтать, посудачить, школьных товарищей перебрать, возраст такой, ностальгический. Рита молча переставила вазочки с мороженым и кофейные чашки на журнальный столик, пришлось сварить и кофе, куда деваться, и села напротив.
Она решила первой не заговаривать, подождать, пока Ира, в конце концов, никто ее не звал, напросилась, так пусть свое дело и излагает, но Ира и не думала ничего излагать, запустила ложечку в мороженое, попробовала кофе, похвалила, потом неожиданно спросила:
— Ты в снах случайно не разбираешься? — И объяснила: — Чудные мне штуки снятся в последнее время. Сегодня, например. Будто иду я по дороге, а вокруг пустыня, сухо, зной, песок, и все белое, даже небо, и вдруг вижу на обочине цветок. По форме похожий на одиночный гладиолус или, скорее, ирис, но ярко-алый и огромный, вот такой! — Она продемонстрировала руками высоту, чуть ли не тридцать сантиметров. — Сорвала его и проснулась. Интересно, что это значит? Предупреждение? Не рви цветы, а то сон кончится? Так это на поверхности лежит. — Она покачала головой и вернулась к мороженому.
Рита почувствовала, что терпение ее начинает иссякать.
— Ты, кажется, поговорить со мной хотела, — заметила она почти небрежно, так, во всяком случае, ей самой послышалось.
— Хотела, — кивнула Ира. И все. Замолчала.
“Так говори, черт бы тебя побрал!” — чуть не крикнула Рита, но сказала тихо:
— И какое же у тебя ко мне дело? — Потом громче: — Я тебя слушаю.
Ира посмотрела на нее внимательно, поняла, наверное, что она уже на грани, сейчас взорвется, и произнесла задумчиво:
— Видишь ли, Рита… Пришла я вовсе не злить тебя или изводить. Дело у меня такое: хочу уговорить тебя помириться с Ишханом.
— Зачем? — спросила Рита почему-то шепотом.
— А затем, что поздно нам с тобой начинать новую жизнь.
— Ишхан иного мнения, — обронила Рита, втайне надеясь, что ее опровергнут, но Ира опровергать ничего не стала.
— Ишхан — мужчина, — сказала она спокойно. — Мужчины в пятьдесят частенько рвутся начать сначала, у некоторых и выходит. А у женщин нет. Максимум возможного — разрушить то, что есть, и потом сидеть среди руин, вспоминая, чем они некогда были, не обязательно и отнюдь не всегда прекрасным, но целостным.
— Это относится ко мне… — Рита вспомнила Нару и добавила. — Не только, конечно… Но не к тебе. Тебе дорога в новую жизнь не заказана.
— Ничего в этом нового нет, — пожала плечами Ира. — Повторение старого и даже не хорошо забытого, а буквально вчерашнего. Все то же самое, плюс лишние переживания для не сделавших мне ничего дурного людей. Не говоря уже о том, что подобный пассаж мог бы мне стоить доверительных отношений с сыном.
— Ради любви, — заметила Рита нравоучительно, — люди идут на все.
— Какой любви? Какая любовь в сорок пять лет! Любовь стареющей женщины априори обречена на крушение, потому инстинкт самосохранения не дает ей возникнуть. На подобное безумство способны разве что те, кто этого инстинкта лишен.
— Если ты так считала, — сказала Рита, — почему ты тогда… — Она не закончила предложение, но Ира поняла.
— Ничего я не считала. Это только в планах научно-исследовательских работ есть графа “ожидаемые результаты”. Была, во всяком случае. Из-за чего я их и возненавидела. Когда в институт шла, думала, что наука — приключение. А оказалось… Случайные люди, которые тычут пальцем даже не в небо, в небо ткнешь, можешь ненароком на звезду напороться, нет, в кофейную чашку. Пустая болтовня, сплетни, в лучшем случае умные разговоры, вот я бы, дайте мне только волю, но на деле…. Оно, конечно, человеку свойственно выбирать путь полегче. Неважно. — Она махнула рукой, потом продолжила деловым тоном: — Короче. Я уезжаю.
— Куда?! — спросила ошеломленная Рита.
— К мужу.
— Надолго?
— Надолго. Надеюсь, не навсегда, но и в этом не уверена. Впрочем, следующей осенью, конечно, появлюсь, поприсутствую на юбилее, тысяча семьсот лет как-никак, но это преходяще. А вообще-то у Давида еще на три года контракт, так что считай, три года, как минимум.
— Три года! И что ты там делать будешь?
— А что я тут делаю? Оттого, что я с работы уволюсь, мир ничего не потеряет. Даже гостиница моя не рухнет. Буду валяться на диване. Такой вариант хотя бы ничьих интересов не задевает. Если не можешь принести пользу, то, по крайней мере, не вреди.
— И все-таки?
— Ну мало ли! Куплю мотоцикл, стану гонять по дорогам. Очень модное занятие.
— Ты разве умеешь? — удивилась Рита.
— Научусь. Что за проблема! Такая замечательная штуковина, шумит на весь мир, потому особенно хорошо ночью ездить, материализованное счастье человеконенавистника, если не можешь убить, так хотя бы жить не даешь… — Она посмотрела на озадаченную Риту и рассмеялась. — Шучу. Читать буду.
— Читать? Где ты там русские книги найдешь? — спросила Рита недоверчиво.
— Там что, библиотеки нет? Магазинов книжных? Нет, кое-что я и с собой возьму. Знаешь вопрос вопросов? Ну насчет того, какую книгу прихватить в дальнее космическое путешествие?
— Знаю, — Рита улыбнулась. — И даже ответы помню. Как я понимаю, и ты библию повезешь? Учитывая твой новоиспеченный интерес к христианству…
— Нет уж.
— А что?
Ира задумалась.
— “Мастера и Маргариту”. Собственно, и “Белую гвардию”, тем более что у меня они в одном томе. Пруста. Пожалуй, все возьму, хотя не люблю я эту Альбертину. “Отца Горио”, “Утраченные иллюзии”, “Блеск и нищету куртизанок”. “Пену дней”, “Братьев Карамазовых”, “Преступление и наказание”…
— Хватит, хватит, чемодан уже полон!
— Ну и пусть! Я же не в космос собираюсь.
— В самолет тоже всю библиотеку не потащишь.
— А я на одежде сэкономлю. Там куплю. Уж тряпок за бугром, я думаю, в достатке, и дешево, не сравнить с книгами. — Она снова посерьезнела. — Вот так-то, Ритуля. Ну что, договорились?
— Насчет чего?
— Насчет блудного мужа.
— Он же не овечка какая-нибудь, чтоб мы между собой решали, в чью овчарню его загнать.
— Нет, бесспорно. Но он абсолютно предсказуем. Как, впрочем, и подавляющее большинство людей.
Но не ты, подумала Рита. Она смотрела на свою визави, красивую, уверенную и удивительно молодую, ярко-зеленый сарафан с облегающим лифом и расклешенной юбкой подчеркивал фигуру, сохранившуюся почти такой, какой Рита ее помнила на выпускном балу, и на лице ни одной видимой морщинки… правда, она была без очков, если надеть, вероятно, что-то и углядишь, но так… Еще полчаса назад она поклялась бы, что никаких комплексов у подобной женщины нет и быть не может. Удивительное дело, сама она при всех своих недостатках, неудачах, несовершенстве еще не разуверилась в завтрашнем дне, не считала, что лучшие дни прожиты и начать с начала уже не дано… Наверное, поэтому она никогда не предавалась воспоминаниям, как то уже делали многие ее сверстники, воспоминания или мечты, либо одно, либо другое, первые свойственны старости, вторые юности, и соотношение их характеризует возраст — не биологический, конечно, и не медицинский, а психологический — лучше любого иного критерия. Неужели так?
— Я подумаю, — сказала она наконец, чопорно, официальным тоном, как если бы обещала поразмыслить над устными договоренностями, взвесить сделанные предложения, внести свои и так далее, и тому подобное. Предложения, протокол о намерениях, согласованный текст…
Ира кивнула, большего, видимо, и не ждала, поставила пустую чашку на блюдце и поднялась.
— Когда едешь? — спросила Рита уже в коридоре.
— На следующей неделе. Если успею все оформить. И квартиру надо прибрать, вчера только ремонт закончила.
Зачем ты ремонт затевала, коли уезжать надумала, хотела было спросить Рита, но вовремя прикусила язык, никуда она ехать не собиралась, что Рита отлично знала, это после ее эскапад… Она даже почувствовала нечто вроде угрызений совести, парадоксальная реакция, конечно…
Когда Ира ушла, Рита некоторое время бесцельно ходила по квартире, передвигала с места на место первые попадавшиеся под руку предметы — стулья, разбросанные по дивану и креслам мутаки, безделушки на буфете, снесла в кухню кофейные чашки и вазочки с недоеденным мороженым, превратившимся в молоко и угрожающе плескавшимся при каждом шаге, без подноса, сделав несколько ходок, наконец угомонилась и села к письменному столу…
Как там было? Выжав из тучи последние капли, ветер пренебрежительно отшвырнул ее в сторону, задумался и, вдруг решившись, стал расталкивать неповоротливые облака. Растолкал те, что поменьше, особо большое и неуклюжее обежал сбоку, на минуту исчез и вновь появился, торжественно толкая перед собой веселый шар солнца… Ну что? Годится в качестве концовки? Как будто. Или?.. Она поколебалась, потом приписала: солнце осени, какое оно холодное, это солнце осени…