Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2003
“Похоже на то, что человек я равнодушный, эгоистичный и черствый. И гореть мне в аду синим огнем, поскольку не выполняю важнейших евангельских заповедей. Там ведь что? А там сказано, что ближнего необходимо возлюбить, как самого себя, не говоря уж о предписании чтить отца и мать. Кто самый ближний? По крайней мере, у меня. Родители… Отца я, как мне кажется, всегда чтила. Мать?.. Пока отец был жив, никаких претензий с ее стороны не поступало. Возможно, в те счастливые времена я ей была не очень нужна. Нет, я не хочу сказать, что меня не любили и обижали, я — единственная дочь в семье и получала все, что причитается единственной дочери, включая убежденность, что я самая главная умница и красавица, но зато и требование приходить домой до одиннадцати, а когда стала постарше, — обязательно звонить и сообщать, надолго ли задерживаюсь и кто меня проводит. Правда, после того, как я вышла замуж, это прекратилось. Заботы были возложены на мужа, с которым мы прожили всего полтора года. Как прожили — другой вопрос, это, как говорится, только моя подушка знает, родителям я не жаловалась. Почти. Но они и сами, бывая в моем новом доме, многое понимали. А я в один прекрасный день явилась домой, к родителям, с вещичками… Встретили меня ласково, жалели, помогали и в мою личную жизнь нарочито не вмешивались — дескать, я теперь свободная женщина и вольна устраивать свои дела как хочу.
Я окончила педагогический институт, три года поработала в школе и поняла, что это — не мое. Детей я недолюбливаю (во всяком случае — чужих, а своего завести мы с мужем не успели), математику, которую должна была преподавать, не люблю тоже. На работу я ходила как на каторгу, и отец в один прекрасный день сказал: “Увольняйся”, за что я ему до конца моих дней буду благодарна.
С тех пор прошло пятнадцать лет, замуж я так и не вышла, работала агентом в риэлтерской фирме, то есть занималась продажей недвижимости, и меня это вполне устраивало: человек я контактный, в фирме мной были довольны, так что вскоре я уже не бегала по квартирам, а сидела и до сих пор сижу, в основном, в офисе, поскольку дослужилась до замдиректора. Заработок у меня вполне приличный, одним словом, спасибо, папа, что спас меня от бандитов-учеников и дружного коллектива училок. Именно — “спасибо, папа”, потому что инициатива моего увольнения принадлежала ему, как главному добытчику. Мать тогда молчала, но вообще-то она всегда была согласна с отцом.
Дома все у нас шло тихо-мирно и дружно. Пока был жив отец. Поскольку я так и не устроила свою женскую судьбу, ко мне относились бережно. Но когда пять лет назад отца не стало, выяснилось, что теперь мать больше всего нуждается в том, чтоб берегли ее, любили, чтили, утешали и развлекали, а мне проявления этих чувств из себя было не выжать, хоть удавись. И не то чтобы я ее не любила и не жалела, просто выражать это не умею, такой уж характер. Может, потому и личная жизнь так и не сложилась. И бывало, сгоряча с языка сорвется такое, от чего потом самой весь день противно.
А все потому, что я вижу: хоть вслух мать ничего и не произносит, но мысленно (я ведь не слепая!) настойчиво требует от меня именно любви и внимания, сочувствия и бесконечных разговоров о том, какая она несчастная, одинокая и т.д. и т.п. А когда от тебя требуют нежных чувств, взять их негде, и даже то, что было, пропадает — как вода в землю, которую высушили этими невысказанными требованиями. Все это похоже на печальную ситуацию, когда муж-импотент с ужасом ждет ночи, хотя вслух от него ничего и не требуют. Ведь можно и молча довести человека до остервенения, если ходить с постоянно скорбным лицом, на вопрос, как дела, отвечать с затаенным торжеством — “плохо” и разъяснять, что — опять дЭпрЭссия и давление зашкаливает, но на это плевать — она бы хоть сегодня отправилась на тот свет, к отцу, но, поскольку уж Бог не берет, существовать в виде развалины, от которой никому никакого толку, радости мало. Это она повторяет достаточно часто, так что я привыкла и стараюсь не обращать внимания, что, согласитесь, не легко. Наверное, надо горячо возражать, но притворяться я не умею. Радости действительно никакой. Особенно мне. Вот и не хочется после работы домой, идешь нога за ногу, зная, что там глаз не сводят с часов и, открыв дверь, обязательно спросят: “Ну как, погуляла?” А дальше — дежурные вопросы: что на работе, довольна ли мной директриса, какую квартиру удалось продать и за сколько. И прочее в этом духе. Мне эти разговоры и в рабочее время осточертели, и, главное, спрашивают-то исключительно для того, чтобы поддержать беседу. Я вежливо отвечаю, что все нормально, ничего особенного, после этого с поджатыми губами меня приглашают за стол и во время обеда пытаются втянуть в разговор о внутренней политике — “по телевизору опять показали”… Это уж совсем невмоготу! Дело в том, что раньше, при отце, моя мать была убежденной демократкой и сторонницей рыночной экономики. Теперь, получая, надо признать, довольно ничтожную пенсию за сорок лет безупречной работы инженером в проектной организации, она сильно полевела. Поэтому разговоры в основном про то, что старики вымирают от голода, лекарства опять подорожали и “все-таки раньше пенсионеры не были так унижены и заброшены”. Возражать? А зачем? Хотя могу сказать, что раньше я бы гнила в школе за копейки, а теперь получаю столько, что мы обе ни в чем не нуждаемся. На это обязательно будет отвечено, что зависеть от детей — врагу не пожелаешь. Дальше разговор пойдет по наезженной колее: отца погубили новые русские, купившие институт, где он заведовал наукой, а они превратили храм в мастерскую, чтобы делать “быстрые деньги”, и у него, сорок с лишним лет отдавшего этой науке, не выдержало сердце. По поводу отца мать, возможно, права, хотя он никогда не жаловался и не мечтал о возврате большевиков. Грустил, правда, что на исследования новые хозяева не желают давать денег, злился, говоря, что их институт — единственный в стране, и его нельзя было акционировать, но я не думаю, что его сердце разорвалось по этой причине. Хотя, как знать… Тем не менее, мусолить все это без конца, раздувая в себе злость на “убийц”, мягко выражаясь, бесперспективно, о чем я ей не раз говорила. В самом деле, не пойдешь ведь и не “закажешь” зловещего Новикова и иже с ним, словом, тех, кто купил за гроши и раскурочил отцовский институт, верно?
О чем можно побеседовать еще? Разве что о тупых телесериалах, которые она каждый день смотрит. Но я-то их не смотрю, и меня мало волнует, женился очередной Фернандо на своей Марии или, наоборот, бросил ее.
Я бегаю для матери за лекарствами, беру номерки к врачам, приношу продукты, стараясь найти то, что она любит, я разогнала почти всех подруг — “мне тяжело, когда в доме посторонние”, — но этого ей мало, мало, мало.
Каждый день обиды, мрачное молчание. Или — слезы. А утешать я, как уже сказано, не умею. И если уж говорить о какой-то пылкой любви, то ее, извините, из пальца не высосешь.
Раньше у нас таких проблем просто не существовало. Мать с отцом были так замкнуты друг на друге, что, уверена, мое внимание им не требовалось. Телячьи нежности у нас в семье вообще не приняты, отношения были ровными, никто никого за горло не брал. Но, оставшись одна, она захотела, чтоб я заменила ей отца с его любовью. Может быть, она и себе не отдает отчета, что хочет невозможного, но я-то не знаю, куда от этого деться. Это, согласитесь, очень тяжело — видеть, что тобой постоянно недовольны, ты чего-то недодала, могла бы помочь, но не желаешь (не иначе, из эгоизма). И — чем дальше, тем хуже, тем больше обид, мои провинности складываются в копилку, и я вижу: ничто не забыто, ни прошлогодняя фраза, сорвавшаяся в запальчивости, ни вчерашний отказ попить в двенадцатом часу вместе чаю — это, когда я валюсь с ног от усталости и хочу только спать. Я, между прочим, встаю в семь утра, а она может спать сколько угодно.
Но все это было еще терпимо. До недавнего времени. Даже, когда у нее начались инциденты с памятью — то забудет, что поставила чайник, сядет смотреть телевизор, а чайник выкипит, распаяется, того гляди, пожар. То потеряет ключи от квартиры вместе с пенсионным удостоверением, по которому наверняка можно узнать адрес и ограбить квартиру, приходится менять замки… Несмотря ни на что, все было сносно до июня, когда я позволила себе впервые после развода всерьез влюбиться и завести роман. Я, как ни странно, тоже нуждаюсь в любви и радости, но как-то обходилась пятнадцать лет (отдельные мелкие приключения в отпуске — не в счет. Тем более, что в отпуск раньше я обычно ездила или с родителями, или с подругой Людой). А в тот раз поехала одна по туристской путевке в Испанию. Всего на восемь дней — на больший срок оставить мать не решилась. И вот за эти несчастные, волшебные восемь дней я успела завести роман и влюбиться. То, что это любовь, я поняла, уже вернувшись домой, когда начались суровые будни с поисками ключей от чужих квартир — мой избранник, как и ежу ясно, в свои сорок три имеет семью и ломать ее не собирается. Но я-то вроде свободна! То-то и оно, что — “вроде”…Так или иначе, я готова по первому зову мчаться куда угодно… Ан нет. Днем — у нас с ним у обоих работа, вечером — у меня мама. Ночью… Об этом даже подумать страшно — “А если у меня случится без тебя сердечный приступ?” Это когда я раз в жизни заикнулась, будто еду к Людке и хочу у нее заночевать — она, мол, живет рядом с моим офисом, не надо наутро вставать ни свет ни заря…
Илья — так его зовут — на все лето, с июня по конец августа, снимал квартиру, и ночь провести я тогда хотела с ним. Не удалось. И я днем убегаю с работы, пользуясь любым предлогом. Однажды влипла: мать, которая вообще-то имеет привычку звонить мне на работу раз по пять в день, в тот раз была предупреждена: у меня местная командировка, надо показать покупателям одну квартиру… Почему — я, а не агент? Потому что квартира очень дорогая, мы долго искали покупателя на ту цену, которую запрашивает хозяин, теперь нашли, и надо показать товар лицом… Да, на весь день…
На работе я имела глупость сказать, что завтра, мол, в офис не приду — надо вести маму к врачу. А тут, как нарочно, с утра пораньше — звонок, “больная” наверняка забыла, что меня не будет, решила обсудить, что покупать к обеду или другие глупости. На работе мое вранье “не заметили”, просто сказали на другой день “тебе вчера из дому звонили…” — и все. Зато дома была сцена — я накликаю на мать болезни, по врачам она пока еще ходит без посторонней помощи и т. д. Вот так.
А потом, как водится — всплеск “дЭпрЭссии” — так она говорит, и меня это жутко раздражает. Капли, транквилизатор, демонстративный нитроглицерин и прочее. А я-то, дура, явившаяся со свидания размягченной и счастливой, всем желающей только добра, опять, как в помойное ведро, окунулась в чувство вины.
Расписывать свои переживания в связи с моим романом не стану — тоже еще, Татьяна Ларина тридцати восьми лет от роду! Или Анна Каренина? Так и та была помоложе, между прочим, в тридцать восемь у них уже считали старухой. Скажу только, что влюбилась я, как сопливая девчонка, и поняла, что Илья — моя первая настоящая любовь. Замуж я вышла на первом курсе. Сдуру. Не столько по любви, сколько из стремления к свободе. Мне хотелось поскорее стать взрослой дамой, чтобы никто не допрашивал, как поздно я вернусь домой, тепло ли оделась и поела ли перед уходом. Другой причиной было желание доказать Людке, что я не хуже ее, а даже лучше. Дело в том, что Людка выглядела тогда старше своих лет и стильно одевалась, благо ее мать была портнихой и шила ей разные наряды по модным журналам — на покупку импортных вещей у них не было денег. В общем, она казалась взрослой девицей, а я из тех мелких собачек, которые до старости щенки. Так что на школьных вечерах у Людки от кавалеров отбою не было, и вообще за ней вечно кто-то бегал, а на меня — малявку внимания не обращали. А я вот взяла да и выскочила замуж одной из первых в классе! Но и по первому, и по второму пунктам я крупно ошиблась. Свободы не прибавилось, наоборот: моя свекровь Анна Марковна зажала меня в такие клещи, что не продохнешь. Она была из породы сумасшедших мамаш, вырастивших сына в одиночку, — “все для ребенка”, то есть для ненаглядного Гришеньки, а я Гришеньке явно не пара: и хозяйка никакая, и красавицей не назовешь. У самого Гришеньки с красотой тоже было не шибко, но это во внимание не принималось — зато он умница и прекрасный сын. Последнее верно — главнее мамы у Гриши никогда никого не было, мне надлежало скромно довольствоваться вторым местом. Свекровь же, раз уж несчастный Гриша имел глупость выбрать в жены неумеху и растяпу, решила хотя бы сделать из меня Человека. А Человек — это тот, кому всегда трудно, но он со своими трудностями борется и успешно их преодолевает. Когда я жила с родителями, у нас считалось, что хозяйство хоть и необходимая, но второстепенная вещь, не надо делать из него культа, главное — духовная жизнь с чтением, посещением филармонии, театров, беседами с друзьями о вечном или о той же политике. Полы у нас мыла приходящая Зоя, на обед готовили что попроще, хотя дома всегда было уютно и вкусно. Наверное, потому, что отец хорошо зарабатывал и не приходилось считать копейки. У свекрови все было по-другому. Денег в обрез — еще бы, мы с мужем оба студенты, свекровь — вдова крупного юриста, никогда не работавшая, хотя Гришин отец умер давным-давно, дома она сидела “ради ребенка”, но — “питание — это все”, так что приходилось вечно носить что-то в ломбард, потом выкупать, потом закладывать снова. И, конечно, сооружать замысловатые диетические блюда, — что-то все время тереть, молоть, “Гришеньке необходима диета, он склонен к полноте”. Осенью мы заготавливали домашние консервы, и я покорно все это делала, первое время мне даже нравилась такая взрослая жизнь. Мои родители рвались нам помогать, но свекровь была гордой, так что деньги отец совал мне в сумочку, и я на них тайком покупала себе колготки или лосьон для бритья — Грише, а дать на хозяйство не смела.
В домашних хлопотах и мамулиных указаниях про любовь мы с Гришей как-то забыли. То есть это я забыла, а Гриша вдруг начал приходить домой все позже и позже, и вскоре выяснилось, что у него — новая любовь. И кто она? Можете смеяться сколько угодно — моя лучшая подруга Люда, с которой мы, как говорится, выросли на одном горшке. Людмила всегда со всеми кокетничала, я это знала и знаю. Особенно ей почему-то интересны чужие кавалеры и мужья. Даже в школе, когда за мной начал робко ухаживать одноклассник Петя Левченко, маленький (Людке до носа), она тут же бросила на него весь свой шарм, и через неделю он, забыв обо мне, ходил за ней, задрав голову и разинув рот, как пришитый. Мне этот прыщавый Петя был даром не нужен, а все-таки… С Гришей Людка, бывая у нас, быстро подружилась, и они, сидя в нашей с ним комнате за бутылкой вина, вели какие-то доверительные беседы и курили в форточку тайком от Анны Марковны, пока я корячилась на кухне. А потом мой Гриша вдруг объявил, что Люда его понимает — “мы с ней одной крови”, а я — чужой и равнодушный человек. Вот так-то. Людка даже не оправдывалась — “я не слепая, он тебе не нужен, а мы любим друг друга, я без него умру”. Впрочем, может, она и не так сказала, но смысл этот. Она постоянно влюбляется и каждый раз готова умереть. Я тогда единственный раз пожаловалась родителям, и мать сказала, что таких подруг надо гнать в шею. Но как я могла это сделать? Не тот у меня характер.
Через год после развода, удивив родителей, мы поехали с ней вместе отдыхать. Да, да. Потому что мой благоверный и с Людмилой вскоре расстался, нашел кого-то, кто понимал его еще лучше. Людка не умерла, хотя очень страдала, и мы вновь подружились на почве обоюдной ненависти к бабнику Грише. Сперва-то я, конечно, проклинала обоих и устраивала мужу сцены. А потом мне вдруг все надоело, я подумала, что Людмила, по сути дела, права: Гриша мне не больно и нужен вместе со своей мамой. Я тихо собралась и ушла к родителям. Анна Марковна, как ни странно, восприняла наш разрыв крайне болезненно, поносила Людку, называя ее “особой легкого поведения”. Еще бы! Людка якобы научила Гришеньку пить и курить. Но мне на это было уже, что называется, глубоко плевать. Вот и вся история моего брака.
Гриша, насколько мне известно, в тридцать лет наконец женился окончательно и уехал с женой, сыном и мамой в Германию. И дай им Бог здоровья, поскольку, как говорила Анна Марковна, “было бы здоровье, остальное купим”.
С Ильей все иначе. С ним я узнала и о любви, и о себе самой многое, о чем в далекой юности не подозревала. Но это — дела интимные, и говорить о них я не хочу. Скажу только, что, когда мы вместе, я счастлива, и ничего мне больше не требуется. Без него тоже хорошо. Во-первых, он как-то ухитряется каждый вечер звонить мне по своему мобильному, я выхожу в коридор, плотно закрываю дверь, и мы иногда часами болтаем. Вообще-то закрывать дверь не обязательно, мать последнее время стала глуховата. Обычно звонок я слышу первая, но если трубку берет она, то загробным голосом произносит: “Лика, тебя. Он”. И по ее тону я понимаю, что мать недовольна. А какое ей дело, спрашивается?
Наговорившись, я иду спать, хотя она ждет, что я начну делиться с ней сокровенным. Знает, что не буду, и все равно ждет. А я знаю другое: завтра, когда я выйду вечером из офиса, за углом будет стоять белая иномарка. А дальше — по ситуации, можно кружным путем ехать с Московского проспекта в центр, к моему дому, останавливаясь, чтобы ненадолго зайти в кафе (на метро плюс автобус я добиралась бы целый час, а на машине мы экономим время), а можно, если обоим удалось освободиться пораньше, рвануть в сторону аэропорта, и там, съехав с шоссе в поле, поставить машину так, чтобы кругом — никого… Пока так, а потом, Илья сказал, он все-таки найдет и снимет квартиру. Деньги для него не проблема, он глава какой-то фирмы.
Конечно, работая в своем агентстве, я могла бы иногда использовать для наших свиданий чужие квартиры, которые уже освобождены, но еще не проданы. Мы как-то долго обсуждали это с Ильей по телефону и пришли к общему выводу, что это противно.
Кстати, когда в моей жизни появился Илья, я и к матушкиным фокусам стала относиться спокойней. Интересно, что бы сказала она, вздумай я все-таки поделиться с ней своими сердечными делами? На всякий случай я молчу, боюсь ревности и даже зависти: мол, она — одинокая женщина, вдова, а меня, видите ли, любят, и, главное, я люблю кого-то, кроме нее. Сложно все это, и врать, честно говоря, тошно.
А вот с Людмилой я Илью упорно не знакомлю, хотя про наш роман ей все известно, — я не могла не похвастаться, и она тут же — “покажи хоть издали”. Но — фигушки. У нее очередной безумный роман, вот и пусть наслаждается, чтобы потом так же страстно страдать и ненавидеть.
Примерно неделю назад матушка включила на кухне газ, но ее отвлек телефон, и зажечь горелку она забыла. Слава Богу, произошло это буквально за три минуты до моего прихода, к тому же форточка в кухне была открыта — иначе квартира взлетела бы на воздух. Я, войдя в дом и почувствовав запах, бросилась в кухню, перекрыла газ, распахнула окно настежь, после чего устроила ей разнос. Я решила, что на этот раз нужно ее припугнуть — для ее же блага. И хотя, разумеется, я никогда ничего подобного не сделала бы, сказала ей, что придется отвести ее к психиатру, а там уж — как он решит, может, она опасна для других и для себя, так что лучше поместить ее в больницу. Хотя бы временно. Конечно, ничего такого всерьез я не думала, а ей хотела только добра. Это был как бы урок техники безопасности.
Но мать восприняла мои слова не адекватно, как угрозу завтра сдать ее в дом хроников. И вот тут начались рыдания, чего за ней вообще-то обычно не водится. Мне стало страшно.
— Я лучше покончу с собой! — всхлипывала она. — Если бы папа слышал… Я не знала, что родная дочь — мне враг! Тебе просто понадобилась квартира, чтобы принимать любовника. Думаешь, я слепая? Я все понимаю, я — только помеха, и жить мне незачем!
Перепугавшись, я принялась ее утешать, лепетала какие-то извинения, клялась, что никогда никуда ее не отдам, просто боюсь за нее же… И т.д. Все было бесполезно, и на следующий день я отменила очередную встречу с Ильей и, отсидев на службе до часу дня, бросилась домой. Мать была бледной и тихой, и мне это не понравилось. Потом были выходные. Мы купили розы и утром съездили вместе в Парголово, на кладбище, после обеда я убирала квартиру. Мать выглядела плохо, и я сказала, чтобы она лучше легла. Но она не легла, а принялась с мученическим видом вытирать пыль с книжных полок. Меня это, откровенно говоря, бесило, а тут еще и Илья почему-то не звонил, может, уехал с семейством за город, не знаю. Я, как дура, бегала к каждому звонку, но — увы… В общем, ко вчерашнему вечеру, точнее, к ночи, когда стало ясно, что звонка я уже не дождусь, я вдруг вышла из себя, разревелась и заявила матери, что не только ей, но и мне такая жизнь ни к чему. Она смотрела испуганно и молчала.
Сегодня понедельник, я пошла на работу, а она с утра пораньше собралась за покупками, по крайней мере, я так решила — а куда ей еще идти? На прощанье она меня вдруг поцеловала, чего обычно не делает. И я обрадовалась, подумав, что до нее наконец дошло: не только я перед ней, но и она виновата передо мной за все наши перепалки и за мою нескладную жизнь. Ведь, в конце концов, это они с отцом воспитали меня такой, какая я есть, все мои комплексы — так или иначе их работа, характер, как известно, формируется в детстве. Вот я и получилась (из-за их вечной опеки) в личной жизни несамостоятельной и бесхребетной — кто меня поманил, за тем и бегу, а сама ничего построить не умею. Пример того, что все может быть иначе, — моя Людмила, которую никто никогда не контролировал и не лез в ее дела. Сегодняшнее слабоумие ее мамаши — не в счет, старость, как известно, не радость. Ни для кого…
Сегодня мне почему-то не по себе, звоню и звоню домой, а там никто не отвечает, и я раз от разу волнуюсь все больше. Уйти пока невозможно — полно дел, к тому же я жду звонка от Ильи…”
* * *
Ну, хватит. Вроде бы, все сказано. Ольга Николаевна отложила ручку и задумалась. Откуда ей известно, что дочь сегодня ждет звонка от своего возлюбленного? Впрочем, конечно ждет, она и вчера кидалась к телефону, как безумная, а потом устроила истерику.
Дай Бог, чтобы хоть сегодня дождалась. А домой она за это время… сколько сейчас? — двадцать минут третьего… домой она звонила уже четыре раза, но Ольга Николаевна к телефону не подошла… Между прочим, надо спешить, Лика может примчаться в любой момент… Вот! Снова телефон, наверняка она. Ольга Николаевна насчитала тринадцать звонков. Пора уходить, если она сейчас поймает такси или этот Илья заедет за ней на своей шикарной машине, здесь она будет максимум через полчаса… И все же надо дописать еще хотя бы одну фразу, чтобы дочь знала, где искать, иначе слишком жестоко… Да, но тогда она кинется следом и, если на машине, приедет первая… Хотя вряд ли она сразу поймет, что задумала мать, вряд ли первым делом заглянет в эту тетрадку. Скорее всего, станет ждать, а тетрадь раскроет только тогда, когда станет ясно — что-то случилось… А может, и не раскроет, не до тетради будет… Нет, вообще лучше всего спрятать тетрадь подальше, хотя бы в ящик с постельным бельем. А ей оставить записку — мол, поехала на кладбище. И все. Не дождавшись, дочь в конце концов отправится туда. Завтра. Не ночью же ей туда ехать! Сегодня придется подождать и поволноваться, ничего не поделаешь…А, может, кто-нибудь ей позвонит? Оттуда… Если… если тело найдут раньше. Записку со своим адресом и телефонами дочери, домашним и рабочим, Ольга Николаевна всегда носит в кармане плаща — на всякий случай.
Она взяла ручку и на вырванном из тетради листке крупно написала: “Лика! Я поехала к папе. Мама”. Пусть понимает, как хочет. Потом все-таки зачеркнула в тетради фразу про то, как дочь ждала сегодня звонка от любовника. Подумала еще и написала на обложке: “Прочесть через год после моей смерти”. Затем убрала тетрадь в ящик комода под белье — найдет, в конце концов, и чем позже, тем лучше. А записку оставила посреди кухонного стола. Торопливо надев плащ, проверила карманы — там ли бумага с телефонами и новая трубочка с нитроглицерином, вынула ключи, положила в перед-ней на тумбочку. И вышла, захлопнув дверь. Навсегда.
На улице моросил мелкий дождь. Надо же, с утра было солнечно, а теперь под ногами лужи. И на кладбище будет пусто… А ей-то теперь какое дело до этого? Нападут грабители? Смешно! Она никогда ничего не боялась, первый год ездила на могилу через день — темно, не темно, снег ли, дождь… Дочь отговаривала, наверняка считала — “у мамы едет крыша”. Ведь именно так она недавно выразилась по телефону, беседуя со своим ненаглядным Ильей. А потом еще сравнила себя с несчастным мужем, не способным выполнить супружеский долг. Смешно: решила почему-то, будто мать глохнет, и перестала стесняться. А Ольга Николаевна прекрасно слышала все разговоры — и с этим хахалем, и с Людмилой, которая, конечно, и до него доберется, как всю жизнь добиралась до всех Ликиных поклонников. И мужа отбила. А эта дурочка не может послать ее куда следует… Конечно, мать с отцом виноваты, не научили сопротивляться, воспитывали в христианском духе — мол, подставь другую щеку…Доподставлялась — сорок лет скоро, а мужа так и не нашла. И будет, будет мучиться и винить себя в смерти матери. Даже если та сделает все, чтобы смерть признали естественной.
…А дождь все сильнее, на кладбище, разумеется, ни души — и прекрасно. Для того, что она задумала, чем меньше свидетелей, тем лучше…
В метро Ольга Николаевна вдруг задремала и чуть не проехала свою остановку. На станции выяснилось, что в расписании — перерыв, следующая электричка до Парголова через час с лишним. Но возвращаться уже нельзя, с этим кончено. Она присела на лавку в здании вокзала. Все продумано: на могиле она высыплет под язык всю упаковку нитроглицерина, забросит (успеет ли?) трубочку подальше, сосуды расширятся — и конец, острая сердечная недостаточность… А если — не получится? С чего она взяла, что этого довольно, чтобы сразу и безболезненно… уйти? А с того, что сердце и так — никуда, участковая докторша, прописав нитроглицерин, предупреждала: передозировки смертельно опасны… Лика не знает, какой однажды случился у матери приступ, когда она где-то каталась со своим возлюбленным. Ольга Николаевна сама вызвала “неотложку”, и врач звонил дочери на работу, а той не было, и ему ответили — мол, Анжела Владимировна (у них и у этого Ильи она, Анжелика, видите ли,– Анжела), так вот: Анжела, дескать, Владимировна отсутствует, повела больную маму в поликлинику. “Маму”, как трогательно! Врач, совсем мальчик, тогда удивился, но ничего объяснять им не стал. Наврала. Прикрылась матерью, а та и впрямь чуть концы не отдала. Ольга Николаевна потом не сказала дочери про приступ, просто отругала за вранье… А Лика явилась черт-те когда, вся сияющая…
…Хорошо ли она поступила, так безжалостно написав про все, да еще от имени дочери? Начинала ведь писать для себя самой — искренне хотела взглянуть на ситуацию со стороны. И — получилось. Стало ясно, что в ссорах и взаимных обидах виноваты обе. Все-таки обе, этого нельзя отрицать. Так что она, Ольга Николаевна, хоть и старается сделать жизнь Лики удобной — хозяйство тащит на себе, а все равно получается: заедает век собственной дочки, вот что. Ведь важно не то, что есть на самом деле, а то, как это воспринимает дочь, что она чувствует… А что она чувствует, видно невооруженным глазом. И правильно поступить — значит сделать то, что Ольга Николаевна сегодня сделает. Так будет лучше и для нее самой. Ведь не сразу решила, обдумала, сходила даже к психотерапевту, тайком, конечно. Людмила порекомендовала врача. И врачиха попалась умная и честная. Прямо сказала — ничего не поделаешь, с годами человек не становится лучше. Почти каждого рано или поздно настигают три “Д” — депрессия, деменция и делириум. Делириум — это старческое слабоумие, этого у Ольги Николаевны, слава Богу, пока еще нет и теперь уже не будет. Зато депрессия и частично деменция — есть. Ведь забывает же она выключить газ, и ключи теряла. А дальше? А дальше будет только хуже, начнет, того гляди, обвинять дочь, будто та украла у нее пенсию. А что? Люда приходила, рассказывала, ее мать постоянно кричит, будто Людмила взяла — то ее паспорт, то деньги, то какие-то сухари, которые она прячет под матрасом. Людмилиной матери семьдесят пять, блокадница, страх голода понятен. Но где гарантия, что через семь лет, а то и раньше, у Ольги Николаевны тоже не появится какая-нибудь дикая фобия? И тогда Лике ничего не останется, как в самом деле, взяв на душу грех, отдать мать в дом хроников. А что ей еще делать? А то еще хватит инсульт, и будешь гнить в собственной моче, вызывая у дочери отвращение. Мерзко и унизительно. Нет уж. Да и сегодняшняя жизнь не в радость. Жить стоит только тогда, когда есть чего ждать. Раньше каждый день ждала мужа с работы, он возвращался, и это была радость. А теперь? “Тупые сериалы”, так Лика их называет. Может, надо было написать об этом, заставить ее понять, что с героями этих несчастных сериалов мать общается больше, чем с собственной дочерью? Они приходят, и создается иллюзия, будто ты участвуешь в их жизни. Главное, они-то ничего не скрывают и не прячут — ни счастья своего, ни горя…
Кстати, описать все именно от лица дочери Ольге Николаевне рекомендовала та докторша-психотерапевт, сказала: попробуйте поставить себя на ее место, увидеть то, что происходит, ее глазами. Может быть, стоит это даже записать — так вам будет легче разобраться и в себе, и в ней.
Написала. Старалась даже использовать ее словечки и выражения. И тон, которым она говорит. Посмотрела со стороны и сделала вывод… Советоваться, само собой, не стала ни с кем. Да и с кем посоветуешься? Родные умерли, подруг не нажила, тех, что были, растеряла, — никто не был нужен, пока был жив муж. С Людмилой, что ли, советоваться? Разболтает вмиг да еще переврет.
…Лика не знает и не узнает, что Людмила несколько раз приходила к Ольге Николаевне, когда дочери не было дома. Первый раз забежала под каким-то пустяковым предлогом — мол, проходила мимо, подумала, а вдруг Лика сегодня не работает. А самой просто хотелось посплетничать и поплакаться в жилетку по поводу очередной великой и несчастной любви. Второй раз позвонила заранее: “Можно заглянуть? Я тут купила обалденных пирожных…” Явилась и опять целый час болтала. В том числе о Ликиных обидах на мать и о ее романах, об Илье, с которым дочь ездит за город, чтобы предаться любви в автомобиле… Да… Комфорт, ничего не скажешь. Если бы уважал, не стал бы… Впрочем, ее дело! И о ее жизни с Гришей Людмила кое-что порассказала. Эта овца, оказалось, все терпела — от свекрови и от мужа, пока Люда не решила положить этому конец. В Ликиных, якобы, интересах. Ха… От Ильи она тоже будет терпеть все, что угодно, пока тот ее не бросит, — влюблена, как кошка. А он, Людмила сказала, женатый, и роман скоро кончится, как все курортные связи. Так оно и будет. Наверняка. А доверять свои тайны подруге, которая тебя не раз уже предавала и теперь опять предает, глупо. В тетрадке, что осталась в комоде, Ольга Николаевна деликатно постаралась дать дочери понять, что с Людмилой надо быть осторожной — человек она коварный и без нравственных устоев. Не слишком ли деликатно?.. Конечно, и самой, наверное, не стоило ее принимать да выслушивать. Но что делать старухе, воющей от одиночества, да еще когда дочь не желает быть с ней откровенной, считает выжившей из ума маразматичкой, разговаривать с которой не о чем? Думает, мать этого не замечает. Ничего не понимает, не слышит, вон и белого автомобиля в окно не видела, на котором Лика подкатывает к парадной, а потом врет, будто час тащилась в метро и еле втиснулась в автобус…
Нет, писать она начала действительно не для дочери! Это правда! Хотела исправить собственные недостатки. Но потом решила: и Лике тоже не повредит задуматься, а вдруг мать была не так уж глупа, как она вообразила. Мать видела ее насквозь и страдала… Да, страдала! Так что вспомнить о ней иногда можно с грустью и даже с любовью… По крайней мере, с уважением. Пусть прочтет, когда время настанет…
А вот и поезд. Неслышно подкатил к платформе, двери открыты. Ольга Николаевна бегом бросилась к вагону, едва успела, двери тут же съехались. Сердце тяжело стучало под самым горлом. Задыхаясь, она прошла в глубь вагона, села. Дождь хлестал в окна.
А в Парголово — чудеса природы — сияло солнце. И земля сухая, видно, ливня здесь в помине не было. У самой платформы продавали цветочную рассаду. Странно, кто сажает цветы на пороге заморозков? Но женщина, торговавшая астрами, сказала, что цветы у нее многолетние, если сейчас посадить, весной взойдут и станут цвести… Ольга Николаевна купила кустик. Пусть опять расцветет, когда ее уже не будет на свете. Лика, конечно, не станет регулярно посещать могилу отца… Только в автобусе, везущем ее к кладбищу, до нее дошло, что ведь в будущем году это будет уже и ее собственная могила, — раз и навсегда наказала дочери: кремация, и урну — к отцу. А тогда могилу раскопают, и цветы могут погибнуть… Глупость какая лезет в голову в последний день жизни! Нет, в самом деле, — пора. Делириум на пороге.
Ольга Николаевна медленно шла через кладбище. По обочинам дорожки желтели цветы, похожие на одуванчики. Мать-и-мачеха, что ли? Могила мужа в самой глубине, дальше лес. Кругом тихо, только березы шелестят еще густыми кронами. Сухие листья, сорвавшись, падают не сразу — кружат в нерешительности, а потом робко, бочком, ложатся на землю. На могиле, как всегда, порядок. Доцветают бархатцы, две розы, которые они с Ликой вчера поставили в банку с водой, выглядят совсем свежими.
Ольга Николаевна достала из-за памятника детский совок, выкопала ямку и посадила астры. Надо бы полить, но кран не работал. Ладно, может, дождик к ночи придет и сюда. Вон, вороны кричат — к дождю… И тогда она в своем плащике промокнет до нитки… Господи, что за чушь опять пришла на ум!
…Сердце вдруг напомнило о себе, колотилось, дышать стало трудно.
Она огляделась — так и есть, никого. Соседние могилы кажутся заброшенными, поросли сорняками. Пять лет назад, когда здесь схоронили мужа, на те могилы ходили вдовы, родственники, сажали цветы, убирали мусор. Всего пять лет прошло — и вот… Вдовы, кто помоложе, небось повыскакивали замуж или уехали, другие, наоборот, состарились, сил нет ходить в такую даль… А дети? Что им могилы?.. Ольге Николаевне вдруг до слез стало жаль мужа — ведь и его могила зарастет травой, когда ее самой не станет. Конечно, вроде бы она будет тут, с ним рядом, а только от этой мысли почему-то не легче. Жалко его, и все. И Лику… Лику жалко. Нескладная она, неприспособленная к жизни. Кто у нее есть, кроме матери?
Она ясно представила себе, как дочь приходит сюда одна, идет через пустынное кладбище, садится на эту вот скамейку. Худая, бледная. Ест, как попало, всухомятку… И думает, что мать могла бы жить еще, и в смерти ее виновата она, Лика… В той тетради все ясно сказано от ее имени — дескать, не любила, не жалела, тяготилась… Она и без того будет чувствовать себя виноватой, тем более, они недавно поссорились, и Ольга Николаевна грозила, что покончит с собой… А если врачи установят факт самоубийства? Не должны бы, но — вдруг? Лику потащат на допрос, станут допытываться… А ту загрызет совесть, и она заявит: “Да, виновата, довела маму”. С нее станется. Защитить себя не умеет, не научили…
Как же быть? Куда, получается, ни кинь, везде клин. И жить, вроде, незачем, и умирать как будто не страшно… Или страшно?
Синичка села на ветку прямо над головой Ольги Николаевны. Обычно та приносила с собой пшено или крошила хлеб, а сегодня не взяла ничего. Обманула…
По небу, уже начинавшему темнеть, торопились низкие осенние облака.
— Что делать, Володя? — поглядев на памятник (надо бы надпись обновить!), вслух спросила она у мужа.
— Я всегда считал, ты у меня сильная, — ответил он, — сильная и умная. А еще — благородная. За это любил.
— А теперь? — спросила, не разжимая губ.
— И теперь. Всегда.
Ольга Николаевна посмотрела на часы. Дочь, конечно, уже дома, нашла записку и оставленные ключи, решила — мать в маразме захлопнула дверь, вернулась с кладбища и не смогла попасть в квартиру, бродит где-то… Подождет, будет нервничать, стоя у окна, потом, чего доброго, бросится на улицу — искать… Выскочит, одетая кое-как, на босу ногу, а на улице к вечеру холодает — вон, из лесу сыростью потянуло… Может, этот Илья и сегодня не позвонил, тогда ей совсем худо. А там еще проклятая эта тетрадь, обвинительный документ. Оставила, не порвала… Если решат, что — самоубийство, милиция устроит обыск, тетрадь найдут, приобщат к делу… Кто знает, какие у них сейчас там порядки? Да, да, чего уж себя-то обманывать? “Хотела разобраться в собственных недостатках”, как же… Врешь! Хотела, чтобы дочка, посмотрев в зеркало, усовестилась. Чтобы поняла, кого потеряла. Решила напоследок наказать… Отомстить?
— А ты говоришь — благородная! — горько сказала она мужу.
— Ничего, с кем не бывает, — успокоил он. — Справишься.
Ольга Николаевна тяжело поднялась со скамейки, подошла к памятнику и погладила камень. Камень был теплым. Вздохнув, она достала из кармана плаща нитроглицерин. Осторожно высыпала на ладонь несколько крупинок, одну положила под язык, остальные — обратно в стеклянную трубочку.
И, торопясь, зашагала по дорожке, к воротам.