Публикация, подготовка текста и вступительная заметка Самуила Лурье
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2003
Школьная тетрадка в линейку. Без обложки, на скрепке. Двадцать страниц. Первая с последней исполняют роль как бы новой обложки — книжной. Наверху — имя автора: Н. Заболоцкий, посредине — заглавие: “Ночная беседа”, внизу — дата: 1929. Бумага пожелтела, потемнела, линейка осталась голубой, чернила — бывшие фиолетовые, буквы — печатные. В заглавии каждая обведена синим карандашом, а кавычки — красным.
Текст (стихотворный, опять озаглавленный: Ночные беседы, уже без кавычек) написан только на нечетных страницах, пронумерованных (красным карандашом, вверху справа) подряд, с первой по восьмую. В конце — подпись и дата.
Вторая тетрадка выглядит почти точно так же. Страниц — двадцать две (один лист — предпоследний — вырван), исписаны девять, номер проставлен лишь на седьмой. Чернила посветлей. Заглавие на “обложке” вроде бы написано сперва карандашом (тем же, синим), затем жирно обведено чернилами. В красных кавычках “Ночная беседа”, внизу помельче и вне кавычек подзаголовок: вторая.
И еще три листа (сложенных пополам, точно в тетрадный размер) бумаги, когда-то белой. Первый оформлен как титульный — на нем лишь заглавие: “Третья беседа”. Написано простым карандашом и подчеркнуто. Буквы не печатные — обычный школьный аккуратный почерк. Два других листа исписаны стихами с обеих сторон — четыре пронумерованные страницы. Быстрый, но разборчивый карандаш. Текст доходит до самого конца последней страницы — ни подписи, ни даты нет, — да и по смыслу стихов с обрывающимся сердцем понимаешь: это не всё, какого-то листа — скорее, даже нескольких — недостает. И это беда.
Потому что если тетрадки более или менее похожи на первую и вторую главы поэмы Николая Заболоцкого “Торжество Земледелия”, — хотя разночтения важны и очень красивы, — то карандашная “Третья беседа” уходит совсем в другую сторону и на другую, по-моему, глубину.
И дает нам шанс представить себе отчетливей, кем был Николай Алексеевич Заболоцкий в триумфальном для него и роковом двадцать девятом. И насколько его мышление было несовместимо с жизнью в советской литературе. Известно, какими средствами, какой совокупной мощью эта литература отторгала великого поэта. Но только теперь, только прочитав этот карандашный автограф и хоть отчасти уяснив замысел “Ночных бесед”, — только теперь, пожалуй, мы видим весь этот ужас наяву: это было, примерно, как в стихотворении Полежаева про погибающего пловца. Но сказать, что Заболоцкий плыл против течения — ничего не сказать: поток-то был селевой — миллионнотонная грязь. Что нужно сделать с автором, чтобы он припрятал подальше такой текст, как “Третья беседа”, и взамен сочинил тот, что стал третьей главой “Торжества Земледелия”, — даже думать об этом невыносимо.
И можно лишь догадываться, но нельзя вообразить, чего не дали написать Николаю Заболоцкому, какие стихи бесследно сгорели в его уме за время принудительной государственной клинической смерти, кем он должен был стать в культуре, русской и мировой…
Публикуемые автографы нашлись у меня дома, в необозримой груде рукописей, которую завещал мне незадолго до своей смерти Алексей Иванович Пантелеев. Нашлись, к сожалению, только что, — иначе я, разумеется, предоставил бы их Никите Николаевичу Заболоцкому, недавно издавшему замечательную книгу об отце и составившему новый том “Библиотеки поэта”.
Между прочим, в письме Н. А. Заболоцкого к Е. В. Клыковой от 29 октября 1929 г. есть упоминание о “Ночных беседах”. Выписываю из упомянутой книги (Никита Заболоцкий. Жизнь Н. А. Заболоцкого. М.: 1998):
“…Конечно же, я не учитель жизни. Наверное, когда-нибудь буду им, когда отвердею. Но пока — нет. Ночные Беседы — это та же тоска, которую испытываем и ты, и я, и множество нам подобных. То же самое, только в стихах…”
Пролог и седьмая глава поэмы “Торжество Земледелия” напечатаны были в “Звезде” в 1929 году. Полный текст поэмы — в 1933-м. Причем цензура арестовала готовый уже тираж, потребовав переименовать и переписать злосчастную главу третью. После того как это было сделано, из каждого экземпляра вырезали два листа и вклеили, отпечатав, новые… Так что история поэмы пересекается с историей журнала вот уже в третий раз.
Самуил Лурье
НОЧНАЯ БЕСЕДА Ночь на воздух вылетает, В школе спят ученики, Вдоль по хижинам сверкают Маленькие ночники. Крестьяне, храбростью дыша, Собираются в кружок, Обсуждают - где душа? Или только порошок Остается после смерти? Или только газ вонючий? Скворешниц розовые жерди поднялись над ними тучей. Крестьяне мрачны и обуты в большие валенки судьбы - сидят. Усы у них раздуты на верху большой губы. Так же шапки выделялись в виде толстых колпаков, собаки пышные валялись среди хозяйских сапогов. Мужик суровый, словно туча, держал кувшинчик молока, сказал: "Природа меня мучит, превращая в старика. Когда, паша семейную десятину, иду, подобен исполину, гляжу-гляжу, а предо мной все кто-то движется толпой". - "Да, это правда. Дух животный (сказал в ответ ему старик) живет меж нами, как бесплотный жилец развалин дорогих. Нынче, братцы, вся природа как развалина какая! Животных уж не та порода живет меж нами, но другая". - "Ты лжешь, старик! - в ответ ему сказал стоявший тут солдат. - Таких речей я не пойму, тебя лишь глупый слушать рад. Поверь, что я во многих битвах сквозь ядер, пуль носился, лих, но никогда не знал молитвы, ни страшных ужасов твоих. Уверяю вас, друзья, природа ничего не понимает, и ей довериться нельзя!" - "Кто ее знает? - сказал пастух, лукаво помолчав. - С детства я коров водитель, но скажу вам сгоряча - вся природа есть обитель. Вы, мужики, живя в миру, любите свою избу, я ж природы конуру вместо дома изберу. Некоторые движения коровы для меня ясней, чем ваши, - вы ж, с рожденья нездоровы, не понимаете простого даже". - "Однако ты профан, - прервал его другой крестьянин. - Прости, что я тебя прервал, но мы с тобой бороться станем. Скажи по истине, по духу - живет ли мертвецов душа?" И все замолкли. Лишь старуха сидела, спицами кружа. Деревня, хлев напоминая, вокруг беседы поднималась - там угол высился сарая, там чье-то дерево валялось, сквозь бревна тучные избенок мерцали панцири заслонок, светились печи, как кубы, с квадратным выступом трубы. Шесты таинственные зыбок хрипели, как пустая кость, младенцы спали без улыбок, блохами съедены насквозь. Иной мужик, согнувшись в печке, свирепо мылся из ведерка, другой - коню чинил уздечки, а третий кремнем в камень щелкал. "Мужик, иди спать!" - баба из окна кричала. И вправду - ночь, как будто мать, деревню ветерком качала. - "Так! - сказал пастух лениво, - вон средь кладбища могил их душа плывет красиво, описать же - нету сил. Петух, сидя на березе, уж двенадцать раз пропел, свои ножки отморозя, он вспорхнул и улетел. А душа пресветлой ручкой машет нам издалека - ее тело словно тучка, платье - вроде как река. Своими нежными глазами всё глядит она, глядит, а тело, съедено червями, В черном домике лежит. - "Люди, - плачет, - что вы, люди! Я такая же, как вы, только меньше стали груди, да венок у головы. Меня - милую - берите, скучно мне лежать одной, хоть со мной поговорите, поговорите хоть со мной!.." - "Это бесконечно печально! - сказал старик, закуривая трубку. - И я встречал ее случайно - нашу милую голубку. Она, как столбичек, плыла с могилки прямо на меня и - верю! - на тот свет звала, тонкой ручкою маня. И что же делать мне, ребята? Лошадь я ударил страшно, она взвизгнула, поката, и скакать пошла ужасно. И верьте! - Душенька за мною тихонько всё плыла, плыла, не знала, бедная, покою, меня до страху довела. Только я вскакал во двор - она на столбик налетела и сгинула. Такое дело!" - "Ах, вот о чем разговор! - воскликнул тут солдат. - Тут суевериям большой простор, но ты, старик, возьми назад свои слова. Послушайте, крестьяне, мое простое объясненье: вы знаете - я был на поле брани, носился, лих, под пулей пенье, щекой прижавшись к пулемету творил я там святое дело, на благо каждому народу на лбу моем звезда сидела. Теперь же я скажу иначе, предмета нашего касаясь: частицы фосфора маячат, из могилы испаряясь. Влекомый воздуха теченьем, столбик фосфора несется повсюду, но за исключеньем того случая, когда о твердое разобьется. Видите, как все это просто?" Крестьяне сумрачно замолкли, подбородки стали круче, скворешниц розовых оглобли поднялись над ними тучей. Догорали ночники, в школе спали ученики. Одна учительница тихо смотрела в глубь седых полей, где ночь плясала, как шутиха, где мерк неясный Водолей, где смутные тела животных сидели, наполняя хлев, и разговор вели бесплотный, душой природы овладев... 13 февр. 1929 г. НОЧНАЯ БЕСЕДА Вторая Смутные тела животных сидели, наполняя хлев, и разговор вели бесплотный душой природы овладев. Ночь на крыше, как шутиха, пугала взоры богомолов, и Водолей катился тихо, лия струю прозрачных олов на подоконник этот белый. Животных тесная толпа, расправив выпуклое тело, сидела мрачна и тупа. - "Едва могу себя понять, - сказал бык, смотря в окно, - на мне сознанья есть печать, но сердцем я старик давно. Как понять мое сомненье? Как унять мою тревогу? Кажется - без потрясенья день прошел - и слава Богу! Однако тут не всё так просто. На мне печаль, как бы хомут, - на дно коровьего погоста, как видно, скоро повезут. О стон гробовый, вопль унылый! Там даже не построены могилы - корова мертвая наброшена на кости рваные овечек, подале, осердясь на коршуна, собака чей-то труп калечит. Кой-где копыто, дотлевая, дает питание растенью, и череп сорванный седлает червяк, сопутствуя гниенью. Частицы шкурки и состав орбиты тут же все лежат, лежат, лишь капельки росы, налиты на них, сияют и дрожат!" Ответил конь: - "Смерти бледная подкова просвещенным не страшна, жизни горькая основа смертным более нужна. В моем черепе продолговатом мозг лежит, как длинный студень, в своем домике покатом он совсем не жалкий трутень. Люди, вы напрасно думаете, что я мыслить не умею, если палкой меня дуете, нацепив шлею на шею. Мужик, меня ногами охватив, скачет, страшно дерясь кнутом, и я скачу, хоть некрасив, хватая воздух впалым ртом. Кругом природа погибает, мир качается, убог, цветы, плача, умирают, сметены ударом ног. Иной, почувствовав ушиб, закроет глазки и приляжет, а на спине моей мужик, как страшный бог, руками и ногами машет... Когда же, в стойло заключен, стою, устал и удручен, сознанья бледное окно мне открывается давно. И вот, от боли раскорячен, я слышу - воют небеса, то зверь трепещет, предназначен вращать систему колеса! Молю - откройте, откройте, друзья, ужели все люди над нами князья?" Конь стихнул. Все окаменело, охвачено сознаньем грубым. Животных составное тело имело сходство с бедным трупом. Фонарь, наполнен керосином, качал страдальческим огнем, таким дрожащим и старинным, что всё сливал с небытием. Как дети хмурые страданья, толпой теснилися воспоминанья в мозгах настойчивых животных. Казалось - прорван мир двойной, и за обломком тканей плотных простор открылся голубой. - "Вижу, как в стране немецкой, - сказал бык, сияя взором, - живет старец, с виду детский, брат неведомым просторам. В башне каменной Эйнштейна, среди трав, среди полян, слышен звук далекий Рейна, шорох елей и туман. Там за бронзовою ставней рвутся души к чертежу: "Пропусти меня, наставник! Хочешь - глазки завяжу?" Им природа дико вторит: "Пропусти! Хочу понять!" Птицы, черные от горя, улетают умирать. Тлеют бледные деревья, подчиненные законам, и соседняя деревня стала кладбищем зеленым. Но времен теченье ветхо, улетает тихо прочь, и пространств высоких клетка стала черная, как ночь. и животные рядами, будто мертвые стоят, и тяжелыми глазами в башню дальнюю глядят. Но напрасно! Нет спасенья! Давит сумрак гробовой. И над башнею Эйнштейна умер первый день земной!" - О боже, какая невыносимая тоска! - Все прошептали, содрогаясь, и хлева каждая доска в ответ заплакала, шатаясь. Пастух вскочил в испуге диком, еще последним сном закован, но, поражен животным ликом, стоял недвижим, очарован последним возгласом печали, а те - задумчиво молчали. - "Но не всюду ходит разум победителем познанья, - сказал конь, и стали разом наплывать воспоминанья. - Вижу я погост унылый с новгородскими крестами, там на дне сырой могилы кто-то спит, шепча устами. Кто он, жалкий, весь в коростах, полусъеденный, забытый, житель бедного погоста, грязным венчиком покрытый? Почему вода целует его ветхие ладони? Птица нежная тоскует перед ним, как на иконе? Вкруг него толпятся ночи, руки бледные закинув вкруг него цветы бормочут в погребальных паутинах. Вкруг него, невидны людям, но нетленны, как дубы, возвышаются умные свидетели его жизни - Доски Судьбы. И все читают стройными глазами домыслы странного трупа, и мир животных с небесами тут примирен прекрасно-глупо. И сотни-сотни лет пройдут, и внуки наши будут хилы, но и они покой найдут на берегах такой могилы. Так человек, отпав от века, зарытый в новгородский ил, прекрасный образ человека среди природы заронил!" Не в силах верить, все молчали. Конь грезил, выпятив губу, и ночь плясала, как вначале, шутихой - с крыши на трубу, и вдруг упала. Грянул свет, и шар поднялся величавый, и птицы пели над дубравой - ночных свидетели бесед! 3 марта 1929 г. ТРЕТЬЯ БЕСЕДА Птицы пели над дубравой - ночных свидетели бесед, а шар катился величавый, лия первоначальный свет. Дубраву ветхую хранили деревья древности домашней, они столбами восходили, над деревенской стоя пашней. Зачатки душ струились в них, в гробах тяжелой древесины, они текли, как змейки. Их уж не тревожил вопль осины, их не тревожил дряхлый дятел, который, шею завернув, тяжелым клювом конопатил своей постройки глубину, их ветер тоже не тревожил, и только солнечные тельца они сосали, тем умножа биенье собственного сердца. Под нежным знаком хлорофилла они текли, едва дыша, и солнце вкусное хвалила деревьев робкая душа! Дуб, открыв глаза пустые в равнину теплую небес, глотал, дымясь, лучи косые, далеко видимый окрест. - "Ужель, природа, ты прекрасна? - сказал он неискусными устами, - ужели, солнце, не напрасно течешь над нашими листами? Всеобщее состояние растений как печально стало ныне! Ты же плаваешь без тени в голубой своей пустыне. Когда, растерзан острою пилой, лежу разрезанный на части - душа по членам моим бродит, найти стремясь крупицу счастья. А я, построенный саженью, лежу, и непонятен мне тот, кто предаст меня сожженью в печной могиле и огне! Еще листы вокруг играют, прощаясь ручками со мной, еще питаньем истекает пространство раны золотой, еще душа по членам бродит недоуменна и нежна, но меркнет, меркнет надо мною небес родная вышина!" - "Человек, пилу построив, - осина тихо отвечала, - берет меня и золу роет, гремя спичками сначала. Посредством страшного огня из меня вылетает множество частиц, они несутся вкруг меня в виде теплых верениц. Огонь лишь средство, не причина добычи нежного тепла. А я горю. Моя кончина - когда горят мои тела". - "Также и я хочу сказать, - произнес камень, лежа на дороге, - приходит время погибать, люди стали - словно боги. Своими внутренними глазами вижу гордые их мысли, сердце, полное слезами, думы черные изгрызли. В пустыню дальнюю хочу - дайте крылья, и улечу, дайте ноги, но ноги в земле, и люди, как боги, живут в селе. Деревья, вы меня простите за мое простое слово! Надо мною вы стоите, не имея в сердце злого. Ваши тонкие вершины ходят вместе с облаками, вы стоите как кувшины, полны умными словами. Я - лежач и неудобен, очень стар и даже сед, - ах, скажите, - мир загробен виден сверху или нет? Может, видите вы в небе разные большие страны, где не думают о хлебе, где не плавают туманы? Может, камешки на ножках там невидимо гуляют, может, там цветов дорожки вместе с птицами летают? Может, там собор животных, обнимая целый мир, спит прозрачный и бесплотный, свесив голову в эфир?" - "Нет, - ответили деревья, - мы не видим этих стран, перед нами лишь деревня, за деревнею - туман. Бык, беседуя с природой, удаляется в луга, над прекрасными глазами стоят белые рога. Речка девочкой невзрачной лежит тихо между трав, то смеется, то рыдает, ноги в землю закопав. Что же плачет? Что тоскует? Отчего она больна? Вся природа улыбнулась, как высокая тюрьма. Каждый маленький цветочек машет маленькой рукой, бык седые слезы точит, стоит пышный, чуть живой. А на воздухе пустынном птица легкая кружится, ради песенки старинной своим горлышком трудится. Перед ней сияют воды, льется сумрак голубой, да веселая природа бьет о камень гробовой!" Ответил камень: - "Ах, поднимите глаза повыше, может быть, невдалеке тени крыльями колышут, отраженными в реке?
(Здесь рукописный текст обрывается.)