Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2003
* * * Плоть, как мачта, скрипит, а душа, как береза на срез, над любым пустяком истекает слезою украдкой. Поживем еще малость, к творенью храня интерес и нося удивленье - щемяще - под левой лопаткой. Подрожим средь обряженных в белое серых дворов, звездной пылью подышим до хрипов бронхитных и жара... Ваше дело - позвать напоследок к одру докторов. Наше дело - не дрогнуть в холодных руках санитара. Ваше дело - отпеть, разориться на крест и цветы, наше дело - отчалить в ковчеге сосновом в те страны, где рабы и тираны в исподнем, где века бинты грозный ангел срывает с души, как с гноящейся раны. Что имеем в остатке? На что еще можно всерьез уповать до того, как по крышке пойдут молотками, кроме тверди, стоящей над звонким фарфором берез, кроме духа, парящего вровень уже с облаками? Поживем еще малость... Ведь жив ты, пока удивлен! Подрожим напоследок, побродим у самого края, постигая движенье сползающих в бездну времен и печальные души, как тени, до звезд простирая. * * * 1 Любовник тьмы и огненных страстей, возврата нет из черных пропастей! Все суета: забвенье и шумиха, когда ты - мотылек в ладони психа. Да отделится мясо от костей! Так надо, чтоб отчаянней был взмах. В ком нет ума, тому неведом страх... И все же, если взять тебя в разрезе, ты в двадцать только - облако в штанах, но после двадцати - огонь в железе! 2 Черные опыты с тайнами звука?! Сжечь бы вас заживо, если б не знать, как вам горька эта сладкая мука - слово из черных глубин извергать. Гнется перо под напором упруго; шепот и лампы во тьме полукруг... Жизнь вам сестра? Но и смерть вам подруга! Сладко в обнимку с безносой, мой друг? С истиной бьются запретные речи, кровью младенческой выпачкан меч. Слово - что бритва у глотки овечьей?! Сжечь бы вас заживо, истинно сжечь! Рай ваш - на углях гудящего ада, ваша семья - черных крыл легион. Плоть все равно не сберечь от распада?! Ну так пожалуйте сразу в огонь! Ночь прогорела дотла и поблекла, Рушатся звезды в смертельном пике. Как вам к утру возвращаться из пекла с бритвой, еще не остывшей, в руке? * * * Только саван, накрывший в совхозных полях инвентарь, только обморок звонкий лесов, невозможный для слуха. От себя отрекаюсь. Да будет в природе январь, как над плотью остывшей восторг воспарившего духа! Мертвых мертвым оставить, отбросить всю эту тщету, все забыть и, как шуба на рыбьем меху, износиться... Эту сладкую ложь я не мог не любить! Но и ту Правду не отменить... Снег не тает уже на ресницах. Взгляд синей, чем у агнца, сидевшего век на игле. Слово больше, чем голос, но - поздно - истрачено тело. Сердце жаждало неба и все-таки жалось к земле, и глагол, до костей выжигавший, терпеть не умело. АНГЕЛ СМЕРТИ * * * Когда, недвижна, у окна лежала ты под простынею, не чашу горькую до дна - я бездну пил. Томясь виною, душа моя, не зная, как теперь ей быть, - вся боль и жалость, - боялась заступить во мрак и по-собачьи к свету жалась. Молчанье стало больше слов, и смерть уже была не враки. Она стелила свой покров, и надо было жить во мраке. И надо было до утра жить, тьму в ознобе обнимая, чтоб утром смерть была сестра - такая черная, немая... * * * Уже часа, наверно, три с тех пор, как стыл он возле тела, пустыня у него внутри, как будто опухоль, мертвела. Он стыл, от бреда мозг храня, под мышками ладони грея, не смея попросить огня и отпроситься в эмпиреи. Над головой гудела твердь, а он мертвел во тьме. Без звука в него сейчас входила смерть - о жизни новая наука. И это новое уже он ощущал как плоть, и - Боже! - ведь эта штука там, в душе, была намного жизни тверже. * * * Они вошли туда, где даже летом ознобен воздух, холоден и мглист. Там чистый ангел тлел нездешним светом, как брошенный на бархат аметист. Он весь был скорбь. Лишь в синей бездне взгляда гулял сквозняк, и глаз косил слегка, покуда ангел в поисках "наряда" перерывал бумаги вороха. Он ведал глиной. Глиной и костями. Он, хмуря лоб, со смертью был на ты... Они вошли с молением о яме - о двух аршинах кислой пустоты. Вошли, не зная, как им подступиться к сей чистоте, от слез уже черны. И бились, как подраненные птицы, - о камень чувства собственной вины. И ангел ждал, в ладонь зевая длинно, конверт, намек хотя бы... Духом нищ, он боль носил чужую, словно глину на зеркале французских голенищ. Он трусил: вот, сейчас сгорят как свечи, тогда прощай конверт! И был суров, когда кричал почти по-человечьи: "Да где ж мне взять места для всех └жмуров"?!" * * * Зима уже по брови замела. Все реже свет, все гуще тьма погоста... Лишь крохотное то, что под коростой, сквозь трещины сочится, как смола. Душе всегда вселенная мала. Она птенцом, побегом, хрупкой строчкой пульсирует под горькой оболочкой, предчувствуя огромных два крыла. * * * И куда мне прикажешь - от глины кембрийской и праха, если в варварстве этом уже я по горло погряз?! Мне как раз по плечам клочковатого неба рубаха, и повальная скорбь деревень мне по сердцу как раз. Только пьяные слезы да, каюсь, на Господа ропот... Но куда же мне, варвару, деться от этой глуши?! Ведь Америки сытой и вымытой с мылом Европы, вместе взятых, так мало для выбравшей небо души. Скажешь, всласть похрустеть нежным крылышком - жизни всей дело?! Умереть - дело жизни! Лишь здесь, от Невы до Курил, ангел смерти готов из любви сокрушить твое тело, преломить твою плоть, чтобы дух наконец воспарил. Я из этой земли. Или, если быть точным, - из грязи. И когда ветер рвал небо в клочья и рыкал прибой, умирая от страха, я все же держал эти связи с отрываемой твердью, в просветах еще голубой. * * * Что я перед небом? Времен пресловутых река для вечности даже не след, а дымок от окурка. Жизнь - жалкая шкурка, что сходит чулком со зверька, уставшего биться в огромной ладони придурка. Как трудно забыть, что венец ты, вершина и проч... Но все-таки в небе не ты, а безмозглая птица. Осталось последнее - выйти без ужаса в ночь и, личное что-то шепча, с ночью намертво слиться.