Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2003
* * * Я об истории дурного Быть мненья вынужден: зачем Она спешит морочить снова Учеников, ей шел бы шлем, Копье бы шло в угрюмом мире, А не скрижали, не венок. Он был, как выпад на рапире, - Сказал поэт в одной из строк, Ничуть не льстя ни ей, ни жесту Того, кто речь произносил, С трибуны свешиваясь к съезду От имени природных сил, Как бы мозги вправляя детям, Мсту вразумляя и Ловать. И каково сегодня с этим Нам согласиться и кивать? Я о поэзии дурного Быть мненья вынужден: зачем Она единственное слово Находит, призванное всем Внушить иллюзию спасенья И ощущенье правоты? А это только проявленье Смертельной драмы и тщеты. На мощный лоб ложились блики Не ламп, казалось, а планет. Как хорошо, когда великих Людей при вашей жизни нет, А если есть, да будут в узком Кругу известны, чтобы их, Как жемчуг, стиснутый моллюском, Ценить под толщей волн морских. * * * Начнешь рассказывать о тех, кого застал В туманной юности, о той, кто величавей Всех и умней была, - и в голосе металл Времен почудится, о подвигах, о славе, О воскрешении стихов из праха, - тьма Не поглотила их, о возвращенье слуха, О том, что вечная вдруг рухнула зима, Любви, искательстве, вражде и силе духа. Начнешь рассказывать о слепоте богов, - Их милость ветрена и грубый нрав неистов, О выступлениях в ДК пищевиков, Приказе цезаря стать лагерем над быстрой Рекой и варваров, в железные тиски Зажав, теснить к горам... Нет, я к таким рассказам Не склонен, прошлое - прилив сплошной тоски, И приступ слабости, и призвук лжи - всё разом. * * * Кто стар, пусть пишет мемуары, - Мы не унизимся до них. Топорщись, куст, сверкайте, фары, Клубитесь, гребни волн морских! Я помню блеск потухших взоров Всех тех, кому был в жизни рад, Но я не помню разговоров, Ни тех подробностей, ни дат. И, прелесть антиквариата Лишь умозрительно ценя (И даром мне его не надо!), Я - друг сегодняшнего дня. Я не любил шестидесятых, Семидесятых, никаких, А только ласточек - внучатых Племянниц фетовских, стрельчатых, И мандельштамовских, слепых. И жизнь былая - не образчик Того, как строится успех, И друг мой умерший - не шкафчик, Чтоб распахнуть его для всех. Я раб, я Бог, сосредоточась На смысле жизни, червь и царь, Но не жучок я древоточец, Живущий тем, что было встарь. * * * Преграды одолев, подъемы и ступени, Все чаще по ночам, как призрачные тени, Умершие друзья в мои заходят сны, И я смотрю на них, и залы мне тесны, И комнаты малы, и манят за собою, Но что-то, может быть подушка, простыня, Иль разума клочок смешаться с их толпою Не позволяют мне и берегут меня. Так зритель, проходя вдоль фриза или фрески, Где шествуют жрецы, подобно занавеске Со складками, или плененные цари, Иль воины, вот-вот одним из них, смотри, Сию минуту стать готов, и стал бы, точно, Когда бы не пиджак, не галстук, что ему, Топорщась, не дают ступить в их строй проточный И вечность обрести, гуськом сходя во тьму. ГЕОРГИЙ АДАМОВИЧ Этот автор, которого я не любил потому, Что еще не дорос до него, нынче нужен уму Моему, я считал его критиком слабым, поэтом. Хорошо, что успел, прежде чем погрузиться во тьму, Еще раз обратиться к запискам его и заметам. И теперь, даже если за гробом решительно нет Ничего, все равно я взволнован, сказать ли, задет Им, и мнится, не так тяжела беспросветная глыба; Если ж там, как он думал, сквозь тьму пробивается свет, Я смогу подойти и сказать ему тихо: спасибо. * * * Если душа живет и за смертной, глухой чертой, Значит, Шекспир прочел, что о нем говорил Толстой, И Еврипид узнал, как его раздраконил Ницше: Враг Диониса, насильник, отступник, такой-сякой, Дух растоптавший и музыку погубивший. Так что не очень-то сладко в загробных краях душе: Ревность, досада при ней, и, не видя конца обидам, Отдохновение в ласточке ищет опять, в стриже. Вот и N. N. (кто бы ни был он) слышал не раз уже, Как ты о нем, об умершем, с решительным судишь видом. * * * Венециaнскoro карнавала Иль петербургского маскарада Блеск, отраженный в воде канала Иль в зеркалах расписного зала, Мне ничего не способен кроме Страха внушить и смертельной скуки: Мертвенность пошлых физиономий, Маска похожа на челюсть щуки. Здесь полагается веселиться: Гогот предписан, и смех предъявлен. С рыцарем в латах флиртует птица, В угол забился бы я, подавлен, Ретировался бы в боковую Улочку, где бы фонтан картавил, Чашу наполнить стремясь лепную, В нише стоял бы апостол Павел. Не для меня этот вопль фагота, Скрипка поет чересчур призывно; Разве что был бы влюблен в кого-то Очень несчастливо и надрывно И разыскать ее в общем реве, Пестром мельканье и хороводе Пробовал сумрачно, сдвинув брови, Как золотой перстенек в комоде. * * * Я как тот Рабинович, что глобус земной, Покрутив его несколько раз (Вот Нью-Йорк, вот Париж, Мелитополь, Джанкой) И со вздохом вернув (вот Кавказ, Вот Житомир), просил, чтобы дали другой: Нет случайно другого у вас? До чего же дурацкий хорош анекдот! И смеются на звездах ему. И не спросит никто, с полуслова поймет, Чем в Венеции плохо, в Крыму. И сверкает над нами ночной небосвод. Вся надежда на звездную тьму.