Вступительная заметка А. Кушнера
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2002
Едва ли не впервые изменяю своему правилу не придавать слишком большого значения стихам начинающего поэта и представляю публике шестнадцатилетнюю Ксению Дьяконову. Делаю это потому, что в данном случае перед нами не только стихи, не требующие скидки на возраст, но и потому, что их автор кажется мне взрослым человеком, которого не могут испортить похвалы. А если вдруг почему-либо Ксения перестанет их писать, то и в этом случае не растеряется, не пропадет, — выйдет на другую, столь же полную захватывающих приключений дорогу.
Чем привлекательны ее стихи? Тем, что их яркая метафоричность не торчит из стихов, как нечто броское и самодостаточное, но подчинена оригинальной мысли, подлинному чувству, не отслаивается, не навязана стихам извне, а вырастает из них, соприродна складу ума и дарования.
Пока ты бабочку черней угля приделывал к воротничку рубашки, я обошла все здешние поля, ища тех, что садятся на ромашки и лютики... пока ты выходил из-за смычков и партитур - на сцену...
Обрываю стихотворение, чтобы читатель имел возможность порадоваться ему, самостоятельно дочитав до конца — в подборке. Любовное или дружеское чувство, — неважно, какое из них, — приводит в стихи Ксении Дьяконовой другого человека (что и само по себе большая редкость: как правило, начинающие поэты никого, кроме себя, в стихах не видят), и этот человек живет в них в соответствии со своим характером и присущими ему особенностями: «А те, кто слушают тебя, ступая рядом,// средь парков, улиц и свечений золотых, // идя в театр, уже любуются театром // твоих речей и жестов, созданных для них». То же самое можно сказать о стихотворении «Когда ты смеешься, ты светишься каждой чертой…».
И с той же выпуклостью, зрительной и осязательной достоверностью предстают здесь улицы, соборы, пейзажи, комнатные вещи. Вот стихи о рояле: «…Измучивал, но, вопреки всему, // рукам не изменил и слух не предал. // И что-то есть, известное ему // и не подвластное музыковедам». А вот о городе: «Тот, кто сравним с Моне в семействе нереид, // нарисовал в пруду, на серебристой глади, // ночного города размытый, яркий вид, // под зеркалами звезд в небесной анфиладе. // И, не пройдя сквозь муки музыкальных школ, // поет в пушистых кронах птичий Паваротти, // и смутной нежности пронзительный укол // того, кто слышит, настигает в каждой ноте…» Юный автор, в отличие от ночного соловья, прошел «сквозь муки музыкальных школ», а кроме того, сквозь поэтические школы русской и мировой поэзии — школу Мандельштама и школу Рембо, Аполлинера… а также тех поэтов, которые мне недоступны, поскольку Ксения Дьяконова знает кроме французского английский, испанский и даже каталонский язык. Ей повезло: она подолгу жила с родителями и в Испании, и во Франции… Есть в этом огромные сегодняшние преимущества, не снившиеся тем, кто в детстве был лишен таких возможностей: Гауди и Вермеер, ночной Париж и средиземноморские волны были ей даны наяву, а не так, как нам — в кинофильмах, снах и репродукциях (но есть и опасность, — на нее, пожалуй, укажу: иногда, в некоторых строфах, стихи Ксении вдруг начинают походить на перевод с французского, испанского, может быть, английского). И тем не менее перед нами несомненная поэтическая удача, и, приветствуя ее, остается пожелать, чтобы дар Ксении Дьяконовой был поддержан ее судьбой и приходом на сцену нового поэтического поколения: без него, в одиночку, талант может оказаться в положении чудесной морской раковины на мели. Я желаю стихам Ксении быть подхваченными большим поэтическим приливом.
А. Кушнер
* * * Ты спрашиваешь: что сродни стихам? Жизнь насекомых и стрельба из лука. Как пилигрим, увидевший свой храм при свете звезд на острие бамбука, я чувствую, что вьющийся поток старинных стансов, сумрачных элегий, накопленный столетьями восторг пронизывает корни и побеги, и стоит только сердце поднести к подножью пальмы, к голубиной тени, как защекочет радостью в груди неутомимый холодок сравнений, поэтому на твой вопрос: чему сродни стихи? - скажу: всему на свете! И даже удивленью твоему при этом непредвиденном ответе. РОЯЛЬ Он по ночам передо мной мерцал, хрустящим ливнем сыпался на слух мой. И комнату мою в концертный зал преображал из тишины угрюмой. Саднящим прошлым в пальцах полыхал, пьянил жарой и запахом жасмина, и с горечью сиротства потухал, как взгляд на дом вернувшегося сына. Измучивал, но, вопреки всему, рукам не изменил и слух не предал. И что-то есть, известное ему и не подвластное музыковедам. * * * Пока ты бабочку черней угля приделывал к воротничку рубашки, я обошла все здешние поля, ища тех, что садятся на ромашки и лютики... пока ты выходил из-за смычков и партитур - на сцену, я, не спугнуть стараясь что есть сил, прокрадывалась сквозь траву и сено, но только вряд ли у тебя хоть раз так от триумфа голова кружилась, как у меня, когда у самых глаз врасплох застигнутое счастье билось. * * * Тот, кто сравним с Моне в семействе нереид, нарисовал в пруду, на серебристой глади, ночного города размытый, яркий вид, под зеркалами звезд в небесной анфиладе. И, не пройдя сквозь муки музыкальных школ, поет в пушистых кронах птичий Паваротти, и смутной нежности пронзительный укол того, кто слышит, настигает в каждой ноте. И блики кружатся над зарослями строк, не понимая ничего в искусстве танца, как я, которой тайны слова невдомек, пишу стихи, и мне от них не отказаться. * * * Я так люблю ваш нрав, порывистый, но кроткий, как ароматный клекот жареной трески, блестящей золотом в чаду на сковородке, скрывая косточек седые волоски; подобно ждущей нас за длительной разлукой великой встрече, столь несбыточной порой, под рыбьей шкуркой, как под рыцарской кольчугой, таится розовое нежное нутро. Чем ближе к счастью, к огнедышащему лету, тем нестерпимей нас предчувствия томят, и как благая весть разносится по свету хрустящей корочки волшебный аромат. * * * Когда ты смеешься, ты светишься каждой чертой, как улицы, площади, парки ночного Парижа, и мысли сияют в глазах твоих с той простотой, с какою античные статуи прячутся в нишах. И ты говоришь, и слова твои в их красоте бесхитростно дышат, как море в сиреневой дымке, и я их вдыхаю с тем чувством, с каким в нищете глядят на чужих городов разноцветные снимки. И только когда ты стихи мне читаешь одни, то я замираю как будто в ночном самолете лечу, а внизу все бледнее сияют огни, все дальше земля и все гуще туман в небосводе. * * * Уже два года на краю стола мерцает шишка запахом знакомым. Однажды я ее подобрала в сосновой роще, рядом с прежним домом, куда я шла при утренних огнях, прильнувших мокрым золотом к оградам, чтоб описать в искрящихся стихах все, что цвело пред изумленным взглядом, и эта шишка - лучший сувенир от моего лесного вдохновенья - наполнила однообразный мир густым, смолистым запахом творенья. * * * Как необычно царство тех, кого ты любишь. Они всем делятся с тобой и кротко ждут, что ты заботы и старанья их искупишь, раздав им жизнь твою и щедрый твой уют. По ярко блещущей вечерней Барселоне когда ты с кем-нибудь из них идешь в театр, им тем приятнее с тобой, чем увлеченней ты вспоминаешь книгу или кинокадр; все озаряет аметистовой подсветкой твоих порывистых, но очень точных слов, чинара машет вслед тебе душистой веткой, рассказ твой красочно-жесток, как бой быков, и те, кто слушают тебя, ступая рядом, средь парков, улиц и свечений золотых, идя в театр, уже любуются театром твоих речей и жестов, созданным для них. * * * Мне дорог мой старинный секретер, с чьей стенки на меня глядят - в портретах - Камоэнс, Байрон, Блок, Аполлинер, кто в сюртуке, кто в пышных эполетах, а на столе пестреет Ренуар, мерцающие глянцем виды Праги, букет гвоздик, мне принесенный в дар, и все в помарках старые бумаги, неведомой сосны душистый плод, чешуйчатый излом настольной лампы, и в золотой обложке тот блокнот, где много лет растут и крепнут ямбы, и свежий заграничный календарь, с картинками, в которых бродит память, и толпы книг со всех сторон, и жаль, что так судьбу по вкусу не обставить. * * * В этом баре когда-то сидели Рембо и Сезанн, а теперь мы с тобой отдыхаем за кружкой коктейля. Им - скитальческий опыт и вспыльчивый гений был дан, ну, а нам - средь их призраков - воли и счастья неделя. Хорошо, что в ином мы столетье живем, согласись: нам не хочется в дымке гашиша искать озарений, или бросить семью, чтоб вести одинокую жизнь, чтоб сквозь трещины в ней прорастали бы корни творений. Мы не будем тщеславны! Ведь наша с тобой благодать в том, чтоб, выстрадав труд, предаваться простому веселью, и жестокую славу в веках мы готовы отдать за коктейли в тени и свободы и счастья неделю.