К годовщине смерти Д. С. Лихачева
МИХАИЛ КУРАЕВ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2001
МИХАИЛ КУРАЕВ
БЕЛЫЙ ПОЛОТНЯНЫЙ ПОРТФЕЛЬЧИК
К годовщине смерти Д. С. Лихачева
В начале осени девяносто восьмого года несколько питерских литераторов были приглашены в университет в Болонье на конференцию, посвященную как раз современной питерской литературе.
Как водится, нам выдали непременный блокнот, карту Болоньи, материалы по программе конференции, шариковую ручку, но все это богатство было вложено не в традиционную папку, а в этакий белый полотняный портфельчик с витыми веревочными ручками.
Вот с этим самым портфельчиком, уже в конце осени, я зашел к Дмитрию Сергеевичу на 2-й Муринский, чтобы обсудить какое-то письмо.
— Какой славный у вас портфельчик, — неожиданно сказал Дмитрий Сергеевич, совершенно между прочим, скорее по привычке замечать все вокруг.
— Он ваш, — обрадовался я возможности доставить хотя бы минутное удовольствие дорогому человеку.
— Я же не для этого похвалил ваш портфельчик, — рассмеялся Дмитрий Сергеевич.
Признаюсь, больше всего я любил в общении с Дмитрием Сергеевичем видеть его смеющимся.
— Нет уж, Дмитрий Сергеевич, мы люди восточные, раз уж вы похвалили эту вещицу, она ваша.
— Я человек западный! — тут же возразил Дмитрий Сергеевич и пояснил, что в Петербурге восточный обиход не органичен.
Пользуясь двусмысленностью моей фамилии, я пошел на уловку.
— Вы-то, конечно, Дмитрий Сергеевич, человек западный, но мне сама фамилия повелевает блюсти традиции Востока, так что портфельчик — ваш.
Дмитрий Сергеевич легко поднялся со стула, дело было в гостиной, извинился и прошел в кабинет, откуда через мгновение он вернулся, держа в руках коричневого цвета папку.
— Позвольте мне хотя бы вот так возместить вашу потерю.
Папка была с плоским золотистым замком. Я открыл ее, чтобы вложить свои бумаги, и увидел в боковом карманчике конверт.
— Дмитрий Сергеевич, здесь письмо… Конверт.
— Это не письмо, там в конверте ключ от папки.
И действительно, на конверте почерком хорошо знакомым было написано красным фломастером: «Ключ от папки из Будапешта». В папку был заправлен большой съемный блокнот.
Я сердечно поблагодарил Дмитрия Сергеевича, и мы перешли к предмету моего визита.
На следующий день мы разговаривали по телефону.
— Знаете, Михаил Николаевич, — вдруг сказал Дмитрий Сергеевич, — я ходил сегодня с вашим портфельчиком на почту. Он такой легкий, такой удобный… Вы не жалеете?
— Дмитрий Сергеевич, я локти грызу, но дело-то сделано. Что с возу упало, пиши пропало.
Еще через несколько дней я снова оказался у Дмитрия Сергеевича. К моему визиту он подготовился весьма основательно.
Он вынес из кабинета, нет, не папку, не портфель, а невероятной красоты, цвета шоколадного пломбира, сафьяновой кожи роскошный бювар! Из кожи, пошедшей на этот бювар, можно было бы сшить дивные черевички, а может быть, и детское пальтецо.
— Михаил Николаевич, вы подарили мне такую славную вещь, а я вам… вы уж извините, совершенно случайную какую-то дрянную папку. Возьмите вот эту, пожалуйста.
Взять такую папку, такой красоты вещь было бы очень лестно. Но у меня никогда не было и не будет бумаг, достойных помещения, ношения и хранения в такой обложке. Наверное, даже верительные грамоты содержат в куда более скромной упаковке. Для этого бювара подошел бы разве что Договор о вечном мире, дружбе и ненападении с какой-нибудь амбициозной державой.
Я не посмел и в руки взять протянутый мне шедевр кожевенного искусства.
— Хорошо, — сказал я, — я возьму этот бювар, а что дальше, Дмитрий Сергеевич, давайте подумаем.
— А что дальше? — удивился Дмитрий Сергеевич.
— Ваш подарок намного превосходит красотой и ценностью полотняный портфельчик. Значит, мне нужно будет отблагодарить вас чем-то еще более ценным и прекрасным. И в этом случае вы будете поставлены перед необходимостью не остаться в долгу. Вы как европейский человек, я как восточный человек оба попадаем в коллизию, из которой я не вижу логического выхода. Где конец этой истории?
— Михаил Николаевич, я серьезно прошу вас, ну, хотя бы заменить ту папку, что я вам так опрометчиво дал в прошлый раз, на эту. У нас получается обмен совершенно неравноценный.
— Хорошо, — сказал я, — давайте вернемся к самому началу и сравним ценность полученного вами портфельчика и полученной мной папки. В чем ценность портфельчика? В том, что он легкий, что у него удобная веревочная ручка. Вот и все. А в чем ценность вот этой папки? Она уникальна! Такой папки я в жизни не встречал. Она запирается на великолепный замочек с ключиком, но если надавить на нее с боков, то можно вынуть все, что в нее положено. Смотрите!
Надо было видеть, как Дмитрий Сергеевич расхохотался.
— Ну вот видите, совершенно дурацкая папка. Ничего не закрывает да еще с ключом!
— Дмитрий Сергеевич, не надо о моей папке так резко отзываться, я ею очень дорожу. Да, папка оригинальная, с маленьким секретом, способным озадачить взломщика, но главная ее ценность в чем? Вы получили портфельчик Кураева. Ну и что? А это папка Лихачева! Из его рук полученная. Чувствуете разницу? Так что, если уж взвешивать на всемирных весах, чей подарок дороже, то мое приобретение явно перевешивает. Вот здесь в папке блокнот, вы уж напишите, пожалуйста, что это от вас получено, а то еще не поверят.
Дмитрий Сергеевич покачал головой, со вздохом отложил наконец сафьяновый кофр и взял ручку.
Подаренная мне папка всегда закрыта на ключ, но ее можно сдавить с двух сторон, извлечь из углового внутреннего кармашка конверт, из конверта достать ключик, открыть замок на папке и прочитать надпись на первой странице просторного блокнота:
«И все-таки
я в выигрыше!!
Д. Лихачев
16.XI.1998″.
В предисловии к «Воспоминаниям», отвечая на обращенный к себе вопрос, стоит ли писать воспоминания, Дмитрий Сергеевич убежденно отвечает: «Стоит, — чтобы не забылись события, атмосфера прожитых лет, а главное, чтобы остался след от людей, которых, может быть, никто больше никогда не вспомнит…»
Мне близка и понятна эта простая мысль, обладающая удивительной энергией. Именно она служит оправданием моих литературных занятий, результат которых может быть охвачен одним заголовком: «Жизнь незамечательных людей».
Но одно дело спасать от забвения никому не ведомых Дикштейнов и Монтачек, и совершенно иное отважиться рассказывать о человеке, которого великое множество людей знает и дольше тебя и лучше.
Не пребывал я и в такой близости к Дмитрию Сергеевичу, которая позволяла бы претендовать на особую посвященность в его жизнь, погруженность в его труды.
Без какого-либо уничижения я сознаю, что моя персона может просматриваться лишь на периферии обширнейшей сферы внимания и интересов Д. С. Лихачева. Тем примечательней, может бьггь, как необыкновенно много сделал для меня Дмитрий Сергеевич, какую исключительную роль сыграл в моей, в первую очередь, литераторской судьбе.
Оправданием этому рассказу пусть послужит простая мысль о том, что памятное мне, быть может, неизвестно другим.
Общаясь с Дмитрием Сергеевичем, я частенько рассказывал ему один-два житейских анекдота, непременно достоверных, в расчете на его улыбку.
Вот одна из таких историй.
Мой приятель, очень знаменитый ленфильмовский сценарист, безуспешно пытался добиться установки телефона в своей новой квартире. Пройдя все положенные в таких делах ступени унижения, он взошел наконец (по протекции!) к самому товарищу Малинину, главному телефонному начальнику Ленинграда. Исчерпав все аргументы и убедившись, что телефонный вельможа не подает даже признаков наличия слуха, приятель пошел на отчаянный шаг. С брезгливостью относившийся к политическим спекуляциям, он, видно, уж очень хотел быть услышан и понят товарищем Малининым. Поэтому не удержался и выпалил: «А вы знаете, товарищ Малинин, что партия с особым вниманием относится к кинематографистам?» — «Партия ко всем относится с особым вниманием», — выговорил начальник с четкостью автоответчика и в просьбе отказал.
Я пересказал эту историю без особого расчета на успех, однако не просто рассмешил Дмитрия Сергеевича, но поверг в хохот…
Когда я думаю о нем, пытаюсь объяснить его действительно особое внимание, хотя бы ко мне, никогда ничего для себя не просившему, объяснение нахожу только одно. Мне кажется, что он как раз просто не умел к отдельному живому человеку относиться как к обезличенной единице. Наверное, это искреннее особое внимание к каждому человеку и было отличительной чертой подлинного русского интеллигента, каковым был и останется в нашей памяти Дмитрий Сергеевич.
Мы познакомились с ним в 1969 году. На «Ленфильме» была начата работа над фильмом «Князь Игорь» по опере А. П. Бородина. Главным консультантом на картину был приглашен Д. С. Лихачев, как крупнейший специалист по истории культуры Древней Руси, как самый большой авторитет во всех вопросах, связанных со «Словом о полку Игореве».
Сценарий был написан профессором Ленинградской консерватории И. Д. Гликманом в содружестве с режиссером-постановщиком и главным режиссером Кировского театра Р. И. Тихомировым. Мне довелось быть редактором этой примечательной картины, исполненной в жанре, к сожалению, пребывающем не в чести у кинопроката. Скажу только, что составу исполнителей вокальных партий могла бы позавидовать и Миланская опера.
Как свидетельствовала моя многолетняя практика работы на киностудии, главные консультанты, как правило, ограничивали свою деятельность знакомством с литературным сценарием, в режиссерском деле они мало что понимали, а потом им везли, именно везли, законченную картину в расчете на оплаченное одобрение. Практическую же помощь (опять же, как правило) выполняли назначенные главным так называемые «рабочие консультанты», отвечавшие впоследствии за промахи в случае неудовольствия высшего партийного начальства. Система была отлаженной, простой и надежной. О существовании такой системы Дмитрий Сергеевич, разумеется, не знал, а если бы и знал, ну разве что лишний раз бы улыбнулся.
В беседах со сценаристом и режиссером обсуждался пластический образ будущего фильма. Яркие, как живое свидетельство, рассказы Дмитрия Сергеевича о рыцарской культуре Древней Руси, о среде обитания наших далеких предков, о самосознании русского человека в пору, предшествовавшую нашествию с Востока, — все было в равной степени интересно и полезно для дела.
Условный по своей природе, оперный жанр, казалось бы, не нуждался в подкреплении жизненными реалиями. Но замысел фильма, в конечном счете, определялся сочетанием условного и безусловного. И гарантом исторической достоверности, правдивости включенных в фильм реалий был главный консультант.
Особенно тревожился Дмитрий Сергеевич о том, каким будет Путивль. Удастся ли художнику В. Н. Зачиняеву воспроизвести в декорациях на натуре не «оперный», а живой, с улицами, храмами и площадями, средневековый русский город?
Не ограничившись знакомством и обсуждением эскизов декораций, Дмитрий Сергеевич исключительно по собственной инициативе устремился в киноэкспедицию, чтобы на месте убедиться в соответствии исполнения замыслу. Вот и к фильму он отнесся с особым вниманием, как к делу личному, с готовностью предупредить возможные неточности, так часто подрывающие доверие к экрану.
«Путивль» был выстроен на берегу Десны, той самой, «очарованной Десны», под Новгородом-Северским, где сама земля, казалось, дышала древними поверьями. Словно защищая свои патриархальные права, до семидесятых годов Новгород-Северский, городок изрядный, оказывался вне железнодорожных сетей. Чтобы попасть туда из Ленинграда, нужно было доехать днепропетровским поездом до небольшой станции Мена, а оттуда уже машиной около ста километров добираться до места.
Увидев над берегом реки белоснежные стены детинца, внушительный храм, вступив на улицы «Путивля», Дмитрий Сергеевич вздохнул с облегчением, а потом огорчился, узнав, что воздвигнутый город не доживет и до осени. Его чувства легко понять. Как часто приходилось видеть разрушенные и заброшенные памятники старины, а здесь, пусть хотя бы макетом в натуральную величину, построен ансамбль, воспроизводящий древний город. Хотелось продлить жизнь этому впечатляющему сооружению. Но декорации не рассчитаны на долгую жизнь…
Фильм складывался в масштабное зрелище. Большое впечатление производили обширные пространства, охваченные военным ненастьем: беженцы, конные полчища, летящие через горящую степь, осада Путивля, боевые схватки русичей с половцами… Но от финала, где происходила встреча бежавшего из плена князя со своей ладой, оставалось ощущение незавершенности.
Исаак Гликман и Роман Тихомиров уже в ходе съемок приняли решение досказать то, о чем умолчали летописи и предания.
Я горячо поддержал сценариста и режиссера не только в их дерзком замысле, но и в решении не посвящать Дмитрия Сергеевича в еретическую затею, а предъявить уже воплощение задуманного.
В качестве финала был снят на музыку из первого акта выход князя Игоря с дружиной на половцев, так сказать, второй поход.
Но прежде чем рассказать о реакции Дмитрия Сергеевича на увиденное, позволю себе вспомнить одну подробность из встречи мхатовцев в Ясной Поляне с Львом Толстым.
Именитые гости за обедом, естественно, заговорили о вегетарианстве хозяина. Гостям были поданы мясные котлеты, а Толстому, сообразно его убеждениям, рисовые.
Актеры, словно озорная детвора, стали приставать к Толстому с искушающими предложениями. Милым гостям казалось, что они испытывают «веру» хозяина, прочность его убеждений. Каково же было изумление этих взрослых детей, когда Толстой без долгих уговоров положил себе в тарелку мясную котлету и съел. Он сделал то, что едва ли мог бы себе позволить правоверный «толстовец». Но в том-то и разница между Толстым и «толстовцем», что один — свободен, а другой живет как бы отраженными, одолженными убеждениями.
Вот такой же внутренней свободой, естественностью, чуждой всяческого педантизма, обладал и Дмитрий Сергеевич.
Когда в маленьком просмотровом зале зажегся свет, мы все обернулись к главному консультанту, ожидая приговора, который ни в одной инстанции не мог быть обжалован.
Дмитрий Сергеевич, конечно, догадывался о нашем состоянии. Он выждал паузу и в полной тишине негромко сказал, не пряча улыбки: «Фильм смотрел с большим интересом, а в финале даже узнал для себя нечто новое. Что ж вы раньше о своем открытии не говорили? Кроме вас о втором походе Игоря никто на свете не знает. Очень интересно!» И все с облегчением рассмеялись.
Фильм или спектакль — это всегда вариант прочтения известного музыкального или книжного текста, а не его академическое издание.
Дмитрий Сергеевич увидел, что в контексте киноверсии известной оперы придуманный финал не выглядит чужеродно, он даже органичен, чего же боле?! Оберегая фильм и зрителя от фальши, Дмитрий Сергеевич, по завету Пушкина, был предельно требователен, в первую очередь, к правдоподобию чувствований в предлагаемых обстоятельствах и правдоподобию самих обстоятельств.
Не раз, уже после «Князя Игоря», встречаясь в работе над фильмами с главными консультантами, чье амбициозное представление о чести своего ведомственного мундира перевешивало и здравый смысл, и вкус, и такт, я вспоминал блестящий урок, преподанный Д. С. Лихачевым.
Благостной снисходительности при этом в Дмитрии Сергеевиче не было. Помнится, я заговорил с ним об экранизации одного из популярнейших наших исторических «бестселлеров». Строгая и бескомпромиссная отповедь, услышанная мной, обнаружила в Дмитрии Сергеевиче твердость, каковую и не заподозришь в человеке с мягкими манерами и негромким голосом.
Итак, мое знакомство с Дмитрием Сергеевичем состоялось в 1969 году, но именно под этой датой записать себя в круг знакомых Дмитрия Сергеевича я не решусь.
Встреча на «Князе Игоре» все-таки эпизод, хотя и памятный и поучительный. У меня были все основания полагать, что моя персона едва ли как-то запечатлеется в памяти человека, к общению с которым постоянно стремится множество разного люда.
И вот, спустя почти пятнадцать лет, в течение которых, не встречаясь, мы лишь раскланивались и обменивались приветствиями, мне пришлось убедиться в том, что в щедрой памяти Д. С. Лихачева «прописка» оказалась постоянной.
В 1986 году по рукам в моем приятельском кругу пошла законченная мной в неторопливом написании повесть об одном из незаметных участников событий марта 1921 года в Кронштадте, кочегаре с мятежного линкора «Севастополь», — повесть, надежд на публикацию практически не имевшая.
Писать сочувственно о кронштадтских мятежниках и в начальные горбачевские годы считалось, как минимум, бестактным по отношению к советской власти.
Я знал, конечно, какому множеству людей помогал Дмитрий Сергеевич, но догадывался и о том, какое множество людей допекало его своими просьбами по самым разным вопросам. Как-то и в голову не пришло напоминать о себе, о нашем давнем уже знакомстве и просить покровительства.
И вдруг мне передают: Дмитрий Сергеевич познакомился с повестью и спрашивает, в какой журнал (по моему желанию!) он мог бы эту вещь рекомендовать. Мы все знали, что Дмитрий Сергеевич входит в редколлегию «Нового мира», что ж искать другие журналы? Так «Капитан Дикштейн» оказался на столе у С. П. Залыгина и заведовавшего в ту пору прозой И. И. Виноградова. Вещь, несмотря на скрытые противодействия внутри редакции и открытые вовне, была опубликована с поразительной для тех времен быстротой. Сказать об этом необходимо, потому что весомость рекомендации Лихачева, по моему убеждению, сыграла едва ли не решающую роль и в прохождении подводных и надводных камней, и в быстроте публикации.
Года через полтора встречаю я Дмитрия Сергеевича с женой, Зинаидой Александровной, приветствую, справляюсь о здоровье и вдруг слышу: «Михаил Николаевич, а у меня был недавно случай похвастаться знакомством с вами». Я в растерянности, а Лихачев рассказывает о том, как недавно в университете Глазго известный славист Мартин Дьюхерст спросил, не знает ли он, кто такой Кураев. «А я, как ни в чем не бывало, — сдерживая улыбку, произносит Дмитрий Сергеевич, — говорю ему: не только знаю, но и лично знаком!» Подробностей своего разговора обо мне со славистом из Шотландии Дмитрий Сергеевич мне не стал рассказывать, но я узнал о них косвенно, вернее, по результату. Прошло не так уж много времени, и я получил от общества «Великобритания — Россия» приглашение в изрядный лекционный тур по Англии, как выяснилось, по рекомендации профессора Дьюхерста.
Через два года после публикации моей первой вещи в прозе я был по рекомендации Дмитрия Сергеевича принят в Союз писателей. Зная, как строг и придирчив был отбор в профессиональный круг признанных литераторов, со всей уверенностью полагаю, что авторитет рекомендателя сыграл решающую роль в поворотном для моей биографии пункте. Получив статус профессионального литератора, я уже не помышлял о продолжении своей службы в кино, которая забрала почти тридцать лет.
Возраст по-разному накладывает печать на людей.
Нелегкая жизнь, долгие годы и постоянный труд для многих становятся непосильной ношей, и ноша эта гнет к земле не только тело, но и дух.
Свои почтенные года, или, как иронически выразился сам Дмитрий Сергеевич, свой «респектабельный возраст», он нес красиво и мужественно.
Общаясь с Дмитрием Сергеевичем как раз в восьмидесятые и девяностые годы значительно чаще, чем прежде, я не переставал, как и многие, удивляться внутренней твердости человека, чья плоть, легко себе представить, была беспощадно изношена.
Но, даже привыкнув, что с возрастом у Дмитрия Сергеевича свои, особые отношения, однажды я был изумлен.
В Питер приехал профессор Токийского университета Такира Кавасаки. Ученый, занимавшийся историей и современностью России, решил выпустить книгу, составленную из интервью с представителями российской культуры и политики.
После нашего разговора японский гость спросил меня, не знаю ли я Лихачева. Пришел и мой черед похвастаться личным знакомством. Кавасаки попросил меня посодействовать встрече. Я тут же позвонил. Услышав тихий голос Дмитрия Сергеевича, осведомился о здоровье и рассказал о желании японца взять интервью.
«Сейчас это не очень удобно, — сказал Дмитрий Сергеевич. — Приболела Зинаида Александровна, и я что-то неважно себя чувствую. Передайте, пожалуйста, вашему гостю, что в сентябре я буду в Токио и мы сможем с ним встретиться и переговорить».
Сказано это было так легко, как будто речь шла о переносе встречи со среды на пятницу, как о деле совершенно обыкновенном.
В феврале в Петербурге почти девяностолетний человек говорит о предстоящем ему через восемь месяцев путешествии на край света, как о чем-то простом и для осуществления препятствий не имеющем.
Встретимся в сентябре в Токио!
И, представьте себе, поездка состоялась. Не знаю, чему больше удивляться, осуществленной поездке, уверенности в ее осуществимости или… телефонному звонку, последовавшему на следующий день после визита ко мне японского профессора.
Часов около одиннадцати утра мне позвонил Дмитрий Сергеевич и сказал, что, не встретившись с японским коллегой, он испытывает некоторую неловкость. Нынешней ночью ему не спалось, в голову пришло несколько мыслей о современном положении человечества, и он готов их передать господину Кавасаки, как бы в компенсацию за несостоявшееся интервью.
Я записал продиктованное Дмитрием Сергеевичем, и меня поразило просто и убедительно переданное ощущение Земли, земного шара, как единого, но, к сожалению, больного организма, и твердая уверенность в жизнеспособности этого организма, обязательности выздоровления.
Через какое-то время я получил из Японии небольшую книжку, где увидел на одной из страниц портрет Дмитрия Сергеевича и столбики иероглифов, сообщающие всем владеющим японским языком мысли русского мудреца.
Что это — эпизод, случай?
Но тут же на память приходит другой эпизод, а две точки образуют линию, линию поведения, отношения к людям, к делу.
Летом 1999 года на даче у Дмитрия Сергеевича раздался требовательный звонок международного телефона.
К телефону подошла дочь Людмила Дмитриевна и, выслушав дальнюю собеседницу, попыталась объяснить ей, что изрядные путешествия (а речь шла об Италии) для человека, перешагнувшего девяностолетний рубеж, крайне непросты.
— Папа, она хочет говорить с тобой, — сокрушенно произнесла Людмила Дмитриевна и назвала по имени свою итальянскую собеседницу, участвовавшую в подготовке Пушкинской конференции, кажется, в Риме.
Переносного аппарата на даче не было, и Дмитрию Сергеевичу пришлось подняться и от стола пройти к крохотному камину, рядом с которым обитал телефон.
Не помню подробностей разговора, но несколько раз твердо, хотя и негромким голосом произнесенное «нет» ясно говорило об отказе от предложения. Наконец, поблагодарив за приглашение, Дмитрий Сергеевич простился с настойчивой дамой.
Нам, присутствовавшим в это время рядом, казалось, что мотивы отказа от дальнего путешествия очевидны.
Но Дмитрий-то Сергеевич мерил обстоятельства и ситуации своими мерками!
Вернувшись на свое место, он пояснил суть дела:
— Они хотят, чтобы я выступил на конференции, а я уже не успеваю подготовить хороший доклад.
Множество раз в последние годы приходилось слышать, как мои знакомые по призыву зарубежной телефонной трубы тут же обнаруживали в себе «всемирную отзывчивость» и готовность на любой конференции, в любой точке земного шара вещать на любую тему.
А что же услышал я только что?
Академик Лихачев, главный ученый Пушкинского дома, не готов выступить с докладом о Пушкине перед итальянцами!
Едва ли нужно разбирать этот урок, преподнесенный всем нам.
Не успел я прийти, что называется, в себя, как телефон заверещал с прежней требовательностью.
Снова подошла к телефону Людмила Дмитриевна и совершенно обреченно протянула трубку Дмитрию Сергеевичу: «Это Страда…»
И Дмитрию Сергеевичу снова пришлось подняться и снова совершить путешествие к старомодному по нынешним временам переговорному устройству.
И вот уже в ответ на неведомые резоны мы услышали — «хорошо», «хорошо», «согласен».
Разговор с организатoром юбилейной Пушкинской конференции в Италии Витторио Страда закончился довольно быстро.
— Страда сказал, — пояснил Дмитрий Сергеевич, возвращаясь на свое место у стола, — что достаточно будет моего вступительного слова на открытии конференции. Это меняет дело.
Я вопросительно взглянул на Людмилу Дмитриевну и прочитал в ее взгляде немой ответ — все доводы бесполезны…
И тут на крыльце раздались шаги новых гостей. На даче появился, широко улыбаясь, мой давний коллега по «Ленфильму» Ян Нахамчук, давно уже живущий в США и представляющий сегодня интересы какой-то то ли телевизионной, то ли кинокомпании.
Наскоро поздоровавшись с брызжущим счастьем Яном, я поспешил проститься, чувствуя, что человеческое давление на пространство крохотной дачной гостиной превышает, по моему представлению, все нормы.
Земной жизни Дмитрию Сергеевичу оставалось два с половиной месяца.
В чем природа необыкновенного магнетизма личности Дмитрия Сергеевича, его способности притягивать к себе, покорять своим обаянием людей совершенно разных?
Ответ на этот вопрос потребовал бы пространных рассуждений. Ограничусь лишь одним наблюдением.
Мне кажется, что Дмитрий Сергеевич, обращаясь ко многим, в книге ли, с телевизионного подиума, с трибуны, общался с читающим его и слушающим как с доверительным собеседником. К каждому он обращался как к существу мыслящему и стремящемуся к добру. В общении с Дмитрием Сергеевичем, полагаю, не только я, но и другие как бы возвышались в своих глазах, чувствовали себя персонами, удостоенными доверия со стороны этого замечательного человека. Вслед за Чеховым он мог бы сказать о себе: о сложных вещах умею говорить просто. Мне не случалось видеть Дмитрия Сергеевича кого-то в чем-то настоятельно убеждающего, он говорил так ясно, что его правота как бы и не нуждалась в усиленном внедрении. И даже люди, мыслящие главным образом о себе и стремящиеся к добру главным образом чужому, рядом с Дмитрием Сергеевичем как бы изменяли своей привычке и убеждению и старались выглядеть мыслящими широко и погруженными в заботы о ближнем.
Да, в стремлении заручиться доверием Дмитрия Сергеевича соединялись люди удивительно разные.
Именно в нынешние времена, времена нового разгула низменных стихий, проповеди всеразъедающего эгоизма, соборная роль — именно так, соборная — Дмитрия Сергеевича Лихачева была для всех нас чрезвычайно важна и неоценима.
Мне кажется, что эти или схожие слова мог бы написать едва ли не всякий знавший Дмитрия Сергеевича. Особенно уместны они были бы в ходатайстве о предоставлении Почетному гражданину Санкт-Петербурга непродуваемой квартиры с нормальной высоты потолками, или дачи, где лестница на второй этаж, в крохотный кабинет и маленькую спальню, была бы не такой крутой и узкой… Впрочем, едва ли сам Дмитрий Сергеевич такое ходатайство одобрил бы.
Какие только начальники не посчитали для себя полезным, с разных точек зрения, побывать вблизи академика Лихачева. Кто только не прошел через его квартиру в типовом доме на 2-м Муринском проспекте, не заглянул на дачу, не придумал награду, чтобы при ее вручении предстать ценителем человеческого благородства и просвещенности…
…В июне 1998 года Дмитрий Сергеевич с Людмилой Дмитриевной и я с женой были приглашены в Кремль для вручения почетных знаков.
Во время церемонии, демонстрируя особую расположенность к некоторым награжденным, естественно, и к Дмитрию Сергеевичу, Президент привычным жестом руки давал оркестру команду повторно сыграть приветственный туш.
Я вспомнил эту двойную порцию туша, когда зашел в гостинице «Россия» в номер, предоставленный действительно нашему самому дорогому россиянину.
В Москве стояла фантастическая жара. Номер был похож на раскаленную духовку. Окна открывать бесполезно, за окном пекло, и даже сквозь стекла слышен утробный рев безостановочного автомобильного потока на набережной и в Зарядье.
Дмитрий Сергеевич, лишь сняв пиджак, одетый лежал лицом вверх поперек широкой кровати. Я не на шутку испугался.
— Папа отдыхает, — успокоила меня Людмила Дмитриевна, — сейчас за нами приедут. Он обещал… Не помню, кажется, издательство, нет, библиотека… В общем, приедут.
— Вы сказали администрации, что здесь жить невозможно?
— Это кремлевская бронь, чтобы переменить, надо кого-то искать… Где их искать?… До вечера мы сюда не вернемся.
Пусть после этого говорят о слабости интеллигенции!
Да, интеллигенция слаба, нo она, в отличие от иных сословий, демонстрирует свою слабость именно тогда, когда речь идет о борьбе за свои собственные удобства и привилегии.
Я смотрел на распростертого поперек кровати преклонных лет человека. Казалось, нет силы, которая заставила бы его сейчас подняться и отправиться в путь не на самую важную, не на самую неотложную и, скорее всего, не очень нужную ему самому встречу.
Но эта сила была. Она жила в нем всегда.
Это сила духа.
Это сознание долга, это интеллигентность подлинная, не заемная, не карнавальная маска.I
В конечном счете, эта сила производная от культуры, там ее источник. Та самая культура, о которой говорил только что в Кремле Дмитрий Сергеевич после получения награды от полукультурной власти.
— Только культура может быть оправданием существования любого государства, — негромко и убежденно сказал Дмитрий Сергеевич.
Верховная власть тут же восторженным эхом подхватила его слова, забыв при этом, что от политиков и устроителей государства ждут не повторения чужих слов, даже верных, а дел, больших и не очень больших, но обязательно улучшающих, а не ухудшающих жизнь людей.
В начале 1999 года вместе с историком Юрием Беспятых и издателем Сергеем Цветковым, людьми Дмитрию Сергеевичу известными, мы наметили на осень международную конференцию, посвященную Питеру. Назвали ее «Феномен Петербурга». Обратились к большой группе ученых, деятелей культуры, к специалистам самых различных областей знаний у нас в стране и за рубежом с одним вопросом: «Какой смысл вы вкладываете в понятие «феномен Петербурга», существует ли этот «феномен», и если да, то находит ли он отражение в ваших профессиональных занятиях?»
Летом я жил на литфондовской даче в Комарово и изредка заглядывал к Лихачевым.
Цветков готовил в это же время выпуск «Новгородского альбома» Дмитрия Сергеевича.
Это удивительное собрание рисунков «для себя» в блокноте на издательских бланках «Служебная записка». То, что рисунки выполнены именно на этих бланках, случайность, но зато какая великолепная рифма к понятиям «служба» и «служение».
В один из визитов я с удовольствием показал Дмитрию Сергеевичу привезенный из города образец обложки «Новгородского альбома», выслушал сетования на задержку давно уже обещанной книжки, после чего рассказал о нашей затее с «феноменом Петербурга».
— Принять участие в вашей конференции я едва ли смогу. — Дмитрий Сергеевич сидел на полотняном складном стульчике перед входом на дачу. Совсем недавно от него уехали медики. Он отдыхал после приступа. — Вы хотите после конференции собрать выступления в сборник и издать? Это правильно. И вот в сборник я вам статью дам. Я хочу написать о женщинах Петербурга. Петербургский стиль, а он безусловно есть, определяли как раз женщины. И даже в первую очередь женщины. Обязательно нужно написать о петербургских женщинах. Вы мне подсказали очень хорошую мысль.
— Помилуйте, Дмитрий Сергеевич, «женщины Петербурга» — это же ваши слова…
— Да, но до разговора с вами мне не приходило в голову писать на эту тему статью…
Сколько бы продлился этот веселый спор, не знаю, если бы поселковый ветерок не придвинулся к спорящим, готовый разнести наш разговор окрест.
— Мне что-то холодно, — вдруг сказал Дмитрий Сергеевич.
Я помог ему подняться и проводил, восемь шагов, до входа на дачу. От приглашения войти отказался, и только уже по дороге к себе подумал, что моя помощь в восхождении по узкой и довольно крутой лесенке на второй этаж, быть может, была бы и не лишней.
Я не знал, что это наша последняя встреча.
…Каждое замечательное художественное произведение оставляет ощущение незавершенности, недосказанности, и порождается оно нашим читательским нежеланием расставаться с героями, вошедшими в нашу жизнь, с героями, разбудившими в нас чувства искренние, добрые и высокие.
Вот я и жду, что зазвонит телефон и я услышу тихий и ясный голос: «…вы знаете, мне тут не спалось…»
I Дмитрий Сергеевич считал, что интеллигентность невозможно подделать. Я же уверял его, что сегодня подделывать научились все, в том числе и интеллигентность. Когда я привел ему фразу одного «несомненного интеллигента»: «У нас в Ленсовете сложился хороший задел по лицам»,— Дмитрий Сергеевич расхохотался, а, отсмеявшись, допустил возможность моей правоты.