ВИКТОР КУЛЛЭ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2001
ВИКТОР КУЛЛЭ ПАМЯТИ ВЕНЕЦИАНСКИХ КОШЕК Слишком жарко. Избыток соборов, голубей и туристов. Лев, в битве с сыростью уцелев, не спешит проявлять свой норов. Перспектива для дураков: посидеть в пресловутом баре, где милуются Оден и Байрон, превращенные в голубков. Вот и ты попущеньем граций посетил лагуну. Посмей написать про любовь и смерть перед ликом сих декораций. Биография, мой дружок, означает не сумму странствий, но итог застарелой страсти - розоватый ее ожог. Память тела каши не просит, но, вкусив от ее щедрот, чокнись с зеркалом мертвых вод, апеллируя к прошлому - Прозит! - ибо, видимо, не бывать по сей день нерожденным детям на коленях твоих. Но с этим лучше все же не шутковать. Лучше выпить холодной граппы и запить из фонтана - смесь не способна отсрочить смерть, но поможет стоять на грани. Лучше уж проканать тишком, не срывая аплодисмента. Эта самая fondamenta не одарит тебя стишком, но, заведомо против шерсти, отмахнется: охолони. Ни поплакать в жилетку, ни рук скрестить в знаменитом жесте. Ибо времени наплевать на свое отраженье: это для воды лишь синоним эха - инстинктивный зуд рифмовать. Камень, кажется, сам спрессован все из той же воды - она равно примет за муть со дна вид дворцов и твоей персоны. Всяк особо неисцелим. Исцелимые, чай, нервишки берегут: не кропают вирши - комментарии пишут к ним. Исцелимому, чай, не страшен карнавальный сюр площадей, слишком явственный крен к воде сих - куда там Пизанской - башен. Место не из разряда тех, где тебя по одежке встречают - по уму привечают; чают вновь услышать туристский смех. Запах гнили необоримо призывает тебя поддать. И отсюда рукой подать до идеи нового Рима, восстающего из воды, что из мыльных волн причиндалы исполинов подводных - дамы вздрогнут - в водорослях седых. Ощущение легкой качки (даже если покинул трап) дозволяет прихлеб с утра. Вопли мелкой местной собачки на загривке топорщат шерсть: получается очень скверно, но на деле - довольно верно (впрочем, как и в любом клише). Это попросту означает, что тебе пока еще не безразлично, в какой стране просыпаться от крика чаек; что дурацким твоим чертам не укрыться под белой маской, став одним с карнавальной массой. Север все же честнее. Там всё умышленней, может статься, но взаправдашней, нежли чем анонимность под маской черт смертных: юноши, мужа, старца. Там любитель ночных забав не почует гусиной кожи, если пасть уцелевшей кошки вдруг раззявит предсмертный мяв. * * * Я сниму одежду с гвоздя, на котором литература четверть века висит как дура, по сей день в себя приходя. У меня интерес простой: чем-то терпким - хотя б мадерой - перебить букет постмодерна, агрессивный, как сухостой. В миг, когда оскорбленный муж сделал выбор в пользу лепажа, превращение в персонажа не грозило еще ему. Жизнь текла по себе сама, и отдельно - писанье в рифму. Совместив их в угоду рынку много раньше, чем в cinema, сознавало ли Наше Всё, таки ставшее первой жертвой, что в итоге сего сближенья органичный, что твой Басё, автор должен платить судьбой, либо же отсутствием оной, за податливость лексикона, за его неряшливость, сбой - как в компьютере и ку-ку... В веренице рифм выбирая, след усвоить, что дискурс Рая - есть доверие к языку. Так не нами заведено, и не нам искажать картинку, поступая в угоду рынку... Впрочем, мне поучать вольно. Я так прочно был оглушен превращением жизни в эхо, что любой сюжет неуспеха у читателя - мне смешон. Впрочем, то-то, что не любой. Есть еще разрушенье звука в протоплазме. И эта штука пострашнее, чем нелюбовь. Анонимные, как Аннам, сочинители цвета хаки в интернет забивают хокку. То-то радости пацанам... То-то ты постарел, дурак, обещавший граду и Риму не предать сочиненья в рифму - не имеет значенья как. То-то, дорифмовавшись (влип в гастарбайтеры к старой шлюхе), ковыряешь лепажем в ухе... Пятый акт. Пресловутый всхлип.