СТАНИСЛАВ ЯРЖЕМБОВСКИЙ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2001
СТАНИСЛАВ ЯРЖЕМБОВСКИЙ
ЭТО СЛАДКОЕ СЛОВО «СВОБОДА»
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
А. Пушкин
1
Свобода — бог современного человека. Свобода превыше всего! Это слово — табу. Никому не позволено усомниться в первичной ценности свободы, любое сомнение рассматривается как величайшее кощунство. Но что это вообще за бог такой, что вообще означает это сладкое слово «свобода»?
Абстрактные понятия не определимы строго логически. Их надо прочувствовать, а для этого надо воззвать к своей интуиции. Проще всего проясняются они через противопоставление. Например, невозможно строго определить, что означает правое или левое, но очень легко понять, что это такое, если продемонстрировать их вместе: находясь рядом, они определяют друг друга. Так и в нашем случае: правизна свободы противоположна левизне рабства. Но как подступиться к этому диполю?
Попытаемся двигаться через этимологию. В русском языке слово свобода одного корня со словами свой, собственный, особый. Противоположное им понятие — общий. Хорош, однако, идеал: обособленность в противовес общности! Ну, а как же в других языках? Надо думать, древние греки, не говоря уже о римлянах или германцах, знали толк в свободе и умели ценить еe не меньше нас с вами. И вот, оказывается, они называли свободой нечто такое, что сейчас представляется совершенно немыслимым. Греческий термин элевтерия означает благое служение. Корень здесь тот же, что и в слове терапевт — ухаживающий, прислуживающий. Отнюдь не гордая независимость — служение! Идем дальше. Германское фрай означало и вовсе нечто невообразимое: кроткий. Это слово одного происхождения с греческим праис, которым обозначалась евангельская кротость. Наконец, в спектре значений латинского либер не последнее место занимает значение кроткий, милостивый.
2
Почему же свобода у древних ассоциировалась с кротостью, а не с противоположной ей дерзостью, что, по нынешним представлениям, выглядело бы гораздо естественнее? Как ни странно, дерзость в древности не считалась положительным качеством. Дерзость считалась уделом раба («дерзкий раб» — устойчивое словосочетание). Свободным в древности мог быть лишь человек, принадлежавший к известному роду, — роду, который мог его в случае необходимости защитить. Свободный человек мог быть только человеком рода — джентльменом. Английское gеntlе происходит от латинского genus — род, но означать стало именно кроткий, душевно мягкий, милосердный. Свободный, родовитый человек был кроток именно потому, что подчинял свои интересы общим, смирял свои личные аппетиты, ставя своей задачей созидательное служение. Кротость его состояла в том, что он как бы самоустранялся, превращался в орудие для достижения некой высшей цели — добровольно, по внутреннему убеждению.
Раб тот, кто силой обстоятельств вырван из своего естественного окружения, заброшен в чужую, ненавистную ему среду. С точки зрения общества, в котором раб существовал как раб, он был крайним индивидуалистом, хищником и паразитом. Его социальный статус воспитывал в нем самые худшие человеческие качества: леность, лукавство, хитрость, коварство, мстительность. Ему не только было плевать на общее дело того народа, среди которого он жил, он ненавидел это чуждое ему «общее дело». И если свободный человек видел свою задачу в созидательном кротком служении, раб свою задачу видел в наглом и дерзком разрушении. Сущность рабства как раз и состоит в оторванности от общего дела.
3
Словом, в древние времена свобода воспринималась не так, как она воспринимается сейчас — не как автономия, не как оторванность от общего, отчужденность от целого, а как добровольное служение этому целому. Свободным был человек, который не искал своего, наоборот, признавал над собой высшую власть. Свободным был человек кроткий. Надо заметить, что власть рода, общины, монарха в прежние времена рассматривалась в качестве символов божественной власти. Когда-то люди очень хорошо понимали, что формула «нет власти как не от Бога» может означать только одно, а именно, что человек имеет моральное право управлять другим человеком только действуя как бы от имени Бога, ради служения Богу, — и нет для власти никакого другого оправдания. «Если Бога нет, то какой же я капитан?» — ужаснулся некий опустившийся офицер, когда «бесы» доказали ему, что никакого Бога вовсе и нет.
Со временем, однако, это сознание божественного происхождения власти было утеряно. Самовластие все больше проявлялось как своеволие, прихоть, каприз правителя. Прошли столетия, прежде чем изменение глубинного смысла власти дошло до сознания народных масс. И тогда масса взбунтовалась. Произошло величайшее событие нового времени — «восстание масс». Сейчас весь мир понимает свободу по-русски, как вольное самоопределение человека, его автономию, самозаконность, независимость от чего бы то ни было — природы, общества, Бога. Вся человеческая история рассматривается ныне под углом зрения постепенного обретения такой свободы. Что за причина вызвала столь резкий поворот в понимании свободы? Ведь сейчас свобода характеризуется как раз теми атрибутами, которыми прежде наделялось рабство?
4
Смена курса произошла в результате утраты веры в Бога. Опустевшее место было занято человеческим разумом. Он быстро разобрался с устройством вселенной, догадавшись, что она представляет собой не что иное, как гигантский механизм, а когда он навел свой научный микроскоп на самого человека, он ясно увидел, что и человек тоже не более чем автомат, действующий по законам физики, биологии и психологии и управляемый сигналами из внешнего мира. При наличии экспериментальной базы (над этим без устали трудится наука) рано или поздно удастся определить с достаточной для практических целей точностью передаточную функцию человека — его реакции на те или иные воздействия — и тогда предсказуемым станет каждый его шаг, каждый поступок, даже каждая мысль. И все это, разумеется, для блага самого человека. Наука, действуя от имени грядущего, облагороженного человечества, стремится облагодетельствовать человека нынешнего, реально существующего. Она стремится воспитать это дикое пока еще животное — и вовсе не кнутом страха, а наоборот, пряником гуманизма. Примерно так, как умной селекцией и образцовым стойловым содержанием добиваются самых высоких показателей в животноводстве. Человека обкладывают со всех сторон добром — как волка красными флажками — с тем, чтобы он и шагу не смог сделать, не сотворив при этом чего-нибудь прекрасного, разумного, доброго.
А он, неблагодарный, взрывается бунтом, рвет паутину флажков, стремясь вырваться на волю, на простор, где нет никаких табу. Нормальный, не замороченный полупросвещением человек инстинктивно не хочет быть облагодетельствованным мудрыми проектировщиками человеческих душ, преобразователями человеческой природы. Он хочет «по своей глупой воле пожить» — пусть глупой и даже бессмысленной, но своей собственной, не выдуманной кем-то для него и насильно ему навязанной. «Если Бога нет, то все дозволено». То есть, если нет настоящего, живого Бога, то пусть уж богом нашим станет своеволие, а не законопослушная мертвая материя.
Конечно, и в прежние времена жизнь человеческая особым разнообразием не блистала, и была она довольно-таки предсказуемой. Но тогда это воспринималось как воля божья, перед которой не зазорно было и смириться. Законы природы — иное дело. Чтобы слепая, бездушная и бессмысленная сила навязывала мне свою волю, решала бы за меня, как поступить, какой выбор сделать, над чем смеяться, а над чем плакать — это уж слишком, этого ни один живой человек потерпеть не может. Не в силах свергнуть могучего владыку (кто в силах преодолеть законы разума?), человек изобретает нового бога — супербога по имени случай. Собственно говоря, это очень старый бог — судьба, рок, Ананке. Если объективный владыка мира — случай, то субъективное его проявление в человеке — своеволие. Вот это своеволие как человеческая ипостась судьбы и объявляется свободой — в противовес явному рабству природной детерминированности.
Свобода, понимаемая как своеволие, — это свобода взбунтовавшегося раба. Беглый раб неизбежно становится разбойником. Его свобода привносит в мир разрушение, хаос, смерть. Всякий, кто осуществляет свободу своеволия, есть хищник и паразит, потому что его свобода покупается ценой несвободы других. Мнимая свобода человека-хищника есть всегда месть за то, что он когда-то не сумел отстоять свою подлинную свободу.
5
Взаимоотношение субъективного своеволия с объективной случайностью создает то, что называется риском. Свобода в наше время часто ассоциируется с риском. Человек, который рискует, полагает, что он-то свободен в самой высокой степени, поскольку он сознательно играет в игру, где ставка максимально высока — сама жизнь. Для человека риска жить значит непрерывно смотреть в глаза смерти. На самом же деле не человек играет в эту захватывающую игру, а дьявол играет им. В этом упоении опасностью есть что-то нездоровое, мазохистское. «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья…» Как часто цитируют эти знаменитые строки, забывая, что в пушкинском «Гимне чуме» эти слова звучат вовсе не оптимистически, в них — трагический надрыв Вальсингама, только что потерявшего самых близких ему людей, в служении которым и состояла его свобода.
Итак, к чему же мы пришли? В мертвой природной детерминированности свободы нет по определению, но, однако же, и та свобода, которая содержится в случайности, тоже как-то не очень радует. Дьявольский соблазн заложен в самой оппозиции детерминированности и случайности. Из того, что детерминированность означает отсутствие свободы, еще вовсе не следует, что она должна поэтому заключаться в случайности. И детерминированность, и случайность — атрибуты мира сего, управляемого дьяволом. Мир есть детерминированность плюс случайность минус свобода. Никакой естественной, имманентно присущей миру свободы не существует, она возможна только в порядке преодоления данности этого мира, в порядке чуда, в порядке благодати. Настоящая свобода существует только в царстве божьем: «Где Дух Господень, там и свобода».
6
Кто не способен это понять, тот обречен каталептически цепенеть внутри мелового круга теодицеи, прочерченного нашим разумом в координатах детерминированности и случайности. Проблема теодицеи заключается в том, как мог всемогущий и всеблагой Бог создать мир, в котором так много зла. Современный ответ таков: зло творит не Бог, а человек, которому Бог дал свободу выбора между добром и злом. Здесь у всякого здравомыслящего человека естественным образом возникает вполне законный вопрос: а почему Бог не мог создать мира, в котором вообще не было бы зла, а было бы одно сплошное добро? Теологи на это испуганно машут руками: что вы, это означало бы ущемить свободу человека, лишить его неотъемлемого права выбора! Если из двух зол еще как-то можно выбирать наименьшее, то от добра добра не ищут, как-то не принято. Как только мы пытаемся сообразить, каким образом должен в том или ином случае поступить Бог, мы тут же налагаем на Его действия строгое ограничение: Он ни в коей мере не должен ущемить нашу свободу. Свобода превыше всего, она — супербог.
На самом же деле вся проблема выбора между добром и злом — надумана. Человеку вовсе не присуще выбирать между добром и злом, ему присуще превращать добро в зло: «благими намерениями вымощена дорога в ад». Такой же фикцией является и предполагаемая опасность «засилья добра» в мире, избыток которого якобы мог бы роковым образом сказаться на человеческой свободе. Никакого добра в мире вообще нет: «никто не благ, как только один Бог». Добро существует только в Боге, а Его-то в мире как раз и нет: «Царство Небесное не от мира сего». Все то мирское, что мы по инерции называем добром, есть иллюзия добра. Все по внешности «добрые» дела делаются нами либо автоматически, либо из страха, либо из тщеславия. Редкие вспышки истинного добра возникают вовсе не по законам этого мира, а как раз вопреки им. Это действие благодати, вторжения божественной силы в наш мир. И происходит это не в порядке заслуги, а в порядке чуда. Шанс сподобиться благодати есть у каждого человека, но не каждый может этим шансом воспользоваться, ибо прежде нужно уподобиться тому, чему хочешь сподобиться.
7
Что говорится о свободе в Евангелии? Обращаясь к правоверным иудеям, Иисус сказал: «Познаете Истину, и Истина сделает вас свободными». Те возмутились: «Мы семя Авраамово и никогда никому не были рабами». На это Иисус заметил: «Всякий, делающий грех, есть раб греха». Свобода — если ее понимать в отрицательном смысле, как свободу от — может быть только свободой от греха. Свобода заключается в способности прекратить потакание мелким сиюминутным желаниям «внешнего человека» — поверхностного слоя нашей личности, в способности прекратить действовать автоматически — по чужой подсказке или под воздействием внешних импульсов (Паскаль говорил, что мы в своей эмоциональной и интеллектуальной жизни похожи на барабан, по которому походя бьет всякий, кому не лень). В положительном смысле свобода есть способность управлять своими поступками исходя из очень глубокого центра. Свобода — это очень глубокая мотивировка вопреки конъюнктурным соображениям текущей действительности. Свобода в конечном счете есть предание себя воле Божьей. Не божественному произволу или капризу (таковых не существует), а божественному произволению, замыслу. Для человека его свобода есть только задание, жизненная программа. Задача человека — реализовывать замысел Бога о нем. В этом и состоит его свобода, его кротость, его благое служение.