ЕВГЕНИЙ СОКОЛИНСКИЙ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2001
ЕВГЕНИЙ СОКОЛИНСКИЙ АБЕРРАЦИЯ ЧУВСТВ С грустью читаешь методические рекомендации по изучению Зощенко в школе. В 5-м классе дети знакомятся с незамутненным детским миром Миньки и деликатным дедушкой Зощенко, «с уважением относящимся» к младенцам, в 6-м — их допускают до мысли об известных противоречиях нашей действительности (тема бюрократизма в рассказах 30-х годов), наконец, в 11-м классе дают почитать «Аристократку» и «Нервных людей», задавая вопросы: «Что вызвало тоску писателя?» и «Над чем смеялся Зощенко?». Вопросы, над которыми ломают головы взрослые дяди-литературоведы и дают очень разные ответы.
Если проходят в школе, да еще в трех классах, значит, канонизация писателя достигла тяжелой степени. Лет 25 назад, скажем, в Ленинградском университете об авторе «Голубой книги» мог писать только Леонид Федорович Ершов, немало сил положивший на уничтожение советской сатиры, особенно 20-х годов. Нынче Зощенко и о Зощенко печатают много. На прилавках магазинов можно найти одновременно несколько изданий, в основном зощенковских рассказов. За последние 8 лет защищено 8 диссертаций по творчеству писателя. Казалось бы, чего еще желать?
Однако сборники, выходящие массовыми тиражами, повторяют состав малоудачных подборок 50-х годов, где несколько популярных вещей из ранних книг уравновешивались вымученным юмором 40-х. Даже в пятитомном собрании сочинений 1995 года 1-й том лишь наполовину посвящен 20-м годам — остальное место занимают рассказы и фельетоны 30—40-х.
Дело, конечно, не в дозировке тех или иных произведений — лицо автора невольно искажается. Чтобы понять секрет популярности писателя у самой разной аудитории, надо перечитать именно книги 1922—1928 годов. Сегодняшняя популярность Зощенко у издателей, как ни странно, не прибавляет ему поклонников среди читателей. Сколько ни объясняют филологи про второй план, систему рассказчиков, лицо и маску автора, немало людей, в том числе и весьма начитанных, относят произведения Зощенко к области грубой комики для невзыскательного вкуса. А поклонники писателя извиняются и умоляют почитать «Повесть о разуме», «Перед восходом солнца», указывают на «Шестую повесть Белкина». Вот тут он философ, психолог, владеет правильным русским языком, знаете ли, великий Иван Павлов приглашал его на свои среды.
Но, в конце концов, сколько можно извиняться за раннего Зощенко, который замечателен своими «мелкими» юморесками не менее, чем «Повестью о разуме»! Великий знаток психологии, он взял на себя неблагодарную и порой мучительную миссию последовательно изобразить странный, хаотичный внутренний мир «неофициального» человека первого послереволюционного десятилетия. У Зощенко есть вещи, на первый взгляд примитивные, однако их нужно перечитывать по нескольку раз, пока смысл не дойдет до сознания. Не буду уверять, что этот смысл последнее время не пытались раскрыть. Иногда весьма талантливо, изобретательно. К примеру, А. К. Жолковский в книге «Михаил Зощенко: Поэтика недоверия» очень любопытно рассматривает фрейдистские комплексы в творчестве автора, экзистенциальные мотивы. Бенедикту Сарнову видится за фигурой Зощенко призрак капитана Лебядкина. Третий исследователь, желая похвалить создателя «Голубой книги», называет Зощенко русским Свифтом. При этом в хвале и хуле писатель предстает, за редким исключением, личностью монстрообразной. Устные рассказы Веры Владимировны Зощенко, Елены Владимировны Юнгер (с обеими мне приходилось беседовать) говорят о другом: он был гораздо естественнее, чем изображен во многих мемуарах, научных работах, опубликованных за последние годы. Разумеется, настолько, насколько может быть естественен крупный художник.
Рассуждая о лице и авторских масках, по существу, исследователи, современники эти маски множили. И прорваться к подлинному Зощенко нельзя без источников, первозданных текстов.
Конечно, при желании можно собрать сборники, журнальные публикации и по клочкам воссоздать более или менее адекватный портрет автора, но читатель не обязан заниматься текстологией, исследованиями. Он имеет право получить результат. То, что Игорь Сухих проделал наконец подобную работу и подготовил издание, максимально полно представляющее раннего Зощенко, безусловно, радует. В новую книгу (Михаил Зощенко. «Сочинения. 1920-е годы». СПб., 2000) вошли как первые пробы пера, пародии (своего рода разминка стиля), так и повести, сравнительно редко публикуемые («Люди», «Веселое приключение», «Рыбья самка», «Лялька пятьдесят» и др.).
Традиционный сборник Зощенко начинается с «Аристократки» и «Бани». Здесь «Аристократка» появляется только на 233-й странице, а «Баня» — на 395-й. Всего в корпус тома вошло 350 рассказов и фельетонов — они заняли 1070 страниц убористого шрифта. Правда, все равно полностью произведения 20-х годов в один том не вместились. Для второго — остались «Письма к читателю» и «Веселые проекты», придуманные с художником Н. Радловым. Но это уже не новеллистика — другие жанры.
Разумеется, у нынешнего издания были предшественники: трехтомное собрание сочинений, подготовленное Ю. В. Томашевским в 1986—1987 годах (в 94-м он, в основном, повторил это издание), сборники «Уважаемые граждане» (М., 1991), «Лицо и маска Михаила Зощенко» (М., 1994). Все эти издания как бы подходили к феномену Зощенко с разных сторон, приоткрывая то один кусочек писательского наследия, то другой. Цельной картины не складывалось. К тому же два последних сборника вышли небольшими тиражами и обращались, главным образом, к филологам, книговедам, библиофилам. Сухих как составитель, публикатор адресуется, скорее, к массовой аудитории — книга вышла в серии «Библиотека мировой литературы». Не случайно и роль реальных комментариев в подготовленном им издании значительнее, чем в предшествующих публикациях Зощенко. Впрочем, мечтаю: кто-нибудь напишет к «Нервным людям», «Кинодраме» комментарий историко-бытовой, в стиле А. Битова к «Пушкинскому дому», и параллельно — лингвистический комментарий. Подобный текст занял бы не одну сотню страниц. Возможно, моя мечта сбудется, так как в планах Института русской литературы — выпуск академического собрания сочинений Зощенко.
А пока спасибо Сухих за то, что сделал он. В последних сборниках, им подготовленных, видна сквозная цель: что-то вроде формирования «здравых» читательских представлений о писателе. Начал он с однотомника Чехова для «Домашней библиотеки» — теперь обратился к советской классике, которая, как ни странно, тоже не издана в современной, текстологически убедительной версии. Даже Шолохов с Горьким и Леоновым требуют републикации. Не говоря уже о таком спорном авторе, как Зощенко. Дело даже не в том, что многие его произведения исчезли из обращения, их нужно вернуть, нарушить инерцию традиционного читательского сознания, — мне, например, представляется, что забытые рассказы «Человеческое достоинство», «Родные люди» и ряд других — более значительны, чем «Стакан» или «Гости». Вопрос публикации хрестоматийных вещей тоже не так прост. И самые известные рассказы, повести, неоднократно переиздаваясь в 30—40-е годы, подвергались не только цензурной переделке. Самоцензура тиранила еще страшнее. Зощенко из лучших побуждений в поздних редакциях сглаживал особенности своего уникального стиля. Конечно, проще всего было бы показать варианты первой публикации, но это тоже не обязательно лучшее решение. Скажем, по отношению к «Сентиментальным повестям» такой принцип неприменим. Не только текст повестей, сам состав цикла претерпевал изменения в сборниках «О чем пел соловей» (1927), шеститомном Собрании сочинений, в двух изданиях «Избранных повестей» (1936 и 1937). Последние две книги, разделенные всего одним годом, различаются кардинально. В 37-м году исключена повесть «Люди» и сделаны купюры на 30-й странице. Менялся порядок повестей и предисловий.
Сухих определил, что хронология четырех предисловий к «Сентиментальным повестям» имела мистифицирующий характер и специально выстраивалась для издания 1936 года, наиболее соответствующего, по мнению составителя, замыслу Зощенко. Здесь мы сталкиваемся со случаем, когда ни ранними редакциями, ни принципом последнего прижизненного издания не воспользуешься.
Читать подряд весь массив зощенковских рассказов и фельетонов в строгом хронологическом порядке (без разделения на эти два жанра — да и можно ли их строго разделить) — занятие очень интересное и в то же время печальное. В общем контексте и «Баня» выглядит иначе. Конечно, когда знаешь все комические «хиты» почти наизусть, эффекта неожиданности уже нет и обращаешь внимание на моменты чисто психологические. Даже языковой комизм отходит в сторону. В «Голубой книге» главными движущими силами истории человечества названы «Деньги», «Любовь», «Коварство», «Неудачи», «Удивительные события». В рассказиках большой и малой формы каждое событие по-своему удивительно. И насколько разнообразны побуждения человеческих поступков при кажущейся повторяемости комических мотивов! Почти все понятия, представления оказываются извращенными в мире, где даже «курица» именуется «бывшей» (вспомним «Зойкину квартиру» М. Булгакова). Булгаков над этой псевдоновизной издевался — Зощенко изучал ее под микроскопом: вот каким стало «бывшее» человеческое достоинство, вот каким стало сострадание, вот каким стал страх. По рассказикам 20-х годов можно составить энциклопедию патологии чувств.
Кажется, все эти маляры, монтеры, банщики с их проблемами представляют сегодня чисто литературный интерес. Нет, не только литературный. Вероятно, сейчас уже не убьют за ершик, вероятно, речь стала несколько иной, чем в 1925 году, хотя герои с высшим образованием Л. Петрушевской доказывают обратное. При всех социальных изменениях происходящая аберрация чувств и мыслей по-прежнему поражает человека, умеющего немного отстраниться от наших удивительных будней. Мы все время в состоянии перманентной революции, и мещанство, обывательщина здесь ни при чем. Причины этой аберрации гораздо глубже. Поэтому новый сборник Зощенко может стать приятной неожиданностью для тех, кто еще не совсем разучился обращаться к серьезной книге. В рассказах 1920-х годов есть новизна хорошо забытого старого.