Публикация Оксаны Никольской-Бабановой. Вступительная заметка и послесловие Елены Дунаевской
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2001
Исследователь европейской и восточной культуры, специалист по античности и эпохе Просвещения Игорь Евгеньевич Бабанов (1936—1994) родился и юные годы провел в Тбилиси, потом поселился в Петербурге. Здесь протекла главная часть его творческой жизни, оказавшейся слишком короткой, но необыкновенно продуктивной. Среди переведенных и откомментированных им памятников мировой культуры — переписка Гете и Шиллера, «История искусства древности» Винкельмана, «История итальянского искусства эпохи Возрождения» Макса Дворжака. Им сделаны комментарии к самым высоким созданиям европейского гения — к «Фаусту» Гете (пока не опубликованные), к «Божественной комедии» Данте, к «Мыслям» Паскаля. Ждет своего издателя главный труд Игоря Бабанова — «Судьба мифа» (сюжеты античной мифологии и их трансформация в литературе, изобразительном искусстве, музыке). Это энциклопедия, где впервые в мировой практике дается — наряду с изложением всех вариантов каждого мифа — подробный очерк истории его художественных воплощений от античности до наших дней.
Он вступал с древними сюжетами и в творческие отношения, позволял себе полушутливую игру с ними. Персонаж его миниатюр — политик, воин, мужчина, понимающий свое дело как миссию, и хотя историческая эрудиция и жизненный опыт побуждают героя к самоиронии, но отказываться от принятых принципов он не намерен.
Автор и сам был таким.
В октябре этого года Игорю Бабанову исполнилось бы 65.
БЕДНЯГА ЛАНЦЕЛОТ
И вот, наконец, они узнают, что у ручья неподалеку расположился странствующий рыцарь. К нему посылают трех самых уважаемых односельчан. Рыцарь им сразу нравится, потому что он немолод и, должно быть, опытный боец, а не мальчишка, сбежавший из дому в поисках приключений.
Старики склоняются перед ним в низком поклоне, просят разрешения произнести приготовленную в пути речь и начинают.
— О доблестный рыцарь! — говорит один. — Мы на коленях умоляем тебя избавить нас от страшной беды. Два века тому назад, под горой, где начинается исток реки, поселился отвратительный дракон. И вот тогда…
— Сколько у него голов? — спрашивает рыцарь. — Сколько? — повторяет он, потому что старик, прерванный на полуслове, никак не может взять в толк, чего от него хотят.
— Три головы? Ну ладно, дальше можешь не продолжать, я уже все понял. Дракон закрыл лапой воду, началась засуха, ваши предки отправились его просить, и он согласился давать воду в обмен на самую красивую девушку в вашей деревне ежегодно, и вот с тех пор вы поставляете ему девушек и ждете, когда, наконец, появится странствующий рыцарь и освободит вас. Правильно?
Старики кивают головами и ждут.
— Очень жаль, но я вынужден отказаться, — быстро говорит рыцарь. — Меня эта история не устраивает. Дракон — это ерунда, это не самое страшное. Ну, допустим, я его убью, потом вернусь в деревню, вы устроите праздник, три дня и три ночи будете жарить баранов на вертелах и поставите на стол лучшие вина. После чего я отправлюсь в путь, прихватив с собой девушку. Знаю я эти рыцарские штучки, такова традиция, ничего не поделаешь. Сначала это даже нравится — ведь не каждый день на твою долю выпадает такое счастье, когда тебя обнимает за шею чудесное существо, волосы у нее золотистые, а глаза как фиалки, и руки нежные, и даже твой конь чувствует какую-то бодрость, хотя и несет двоих. Ты едешь и делаешь короткие переходы и долгие привалы, потому что девушка быстро устает, и едешь медленно, и даже не можешь защитить по дороге деревню от набега кочевников — некуда девать девушку, ничего, сами справятся, да и к тому же в первый раз у тебя появляется подлая мысль о том, стоит ли ввязываться в драку: у тебя невеста, есть смысл пожить хоть немного спокойной жизнью… Ну ладно, потом ты приезжаешь в свой замок, тебя обвенчают в церкви, где венчались все твои предки, и ты чувствуешь, что началась райская жизнь, потому что нет никого на свете красивее твоей жены, да и к тому же она умна и держится с достоинством, так что ты все время удивляешься — где она всему этому научилась? Должно быть, это у нее в крови, ведь она ни разу не выезжала из своей деревни. Потом появляются дети. Они растут, и ты сидишь дома и занимаешься хозяйством, а о походах и думать не смей, ты что, хочешь оставить после себя беспомощную вдову и двоих сирот? К тебе прибегают за помощью, а ты сидишь дома. Твой меч давно уже воткнули во дворе, чтобы развешивать на веревках мокрое белье. И еще каждый день приходится выслушивать замечания: «Милый, тебе совсем нельзя пить, ты же знаешь, у тебя больная печень», «Милый, не мог бы ты рассказать ребенку какую-нибудь приличную сказку? Ведь историю о том, как ты убил Морлахское чудовище, все уже слышали от тебя не менее пятнадцати раз», «Дорогой мой, я знаю, конечно, что Роджер — твой старый друг и вы много раз спасали друг другу жизнь и все такое, но он же совершенно не умеет вести себя за столом. Не мог бы ты написать ему, что я больна, и попросить его приехать как-нибудь в другое время?»
Знаю все это наизусть. Десять лет тому назад поклялся, что никогда не ввяжусь в историю, где главный приз — девушка. И в конце концов, сколько у вашего дракона голов? Всего три? А мужчин у вас в деревне? С сотню наберется? И оружие есть? Ну и не стыдно вам терпеть двести лет, вместо того чтобы собраться всем и устроить облаву?
Он смотрит в спины удаляющимся старикам, перебирает травинки, сорванные во время долгой и нервной речи, и думает: «Стоило бы предупредить Бриана Рыжего. Он давно уже мечтает убить дракона, а трехголовый — это хорошая практика для начала, да и к тому же Бриан холост. Но где я его найду, и, конечно, я угодил сюда как раз в тот день, когда девушку уже готовятся наутро отвести к дракону. Плюнуть на все и удрать? Не выйдет, характер у меня не тот. Думал же — не стоит останавливаться здесь, словно предчувствовал, но уж больно трава на опушке приглянулась моему Серому, и ручеек такой славный… Где им с драконом справиться, беднягам, ведь их с детства воспитывали в страхе, да и меча в руке они не держали ни разу. Что ж делать, надо идти. Можно было бы отказаться от девушки, но я их знаю, для каждой из них это будет ударом похуже, чем объятия дракона… Ладно уж…»
Он встает, разминается, смотрит, далеко ли ушли старики, и окликает их, делает знак, чтобы они его подождали. Потом взнуздывает коня, хлопает его по спине и говорит, садясь в седло: «Пошли, Серый, трудиться». Конь тихо ржет, потому что ему и страшно немного, и в то же время он гордится своим седоком — надо же, какой у меня хозяин, для нас и семиглавый дракон — пустяки; вот только не везет ему, бедняге, в личной жизни, всего полтора года как развелся, а тут снова такая история…
И они едут, и рыцарь думает: «Ну что ж, а вдруг на этот раз все будет по-другому?»
ОДИССЕЙ — ТЕЛЕМАХУ
Оксане
Мой мальчик, твое письмо совершенно случайно застало меня в Нотионе: завтра мы снимаемся с якоря, чтобы плыть к Икарии, где мне предстоят переговоры с тамошним царем. По слухам, он довольно неумен, и жена вместе с двумя незамужними дочками вертят им как хотят; если мне удастся завоевать их благосклонность подарками или каким-нибудь другим образом, успех обеспечен. Видишь ли, оказаться победителем в великой войне — нехитрая штука. А вот извлечь из победы как можно больше выгод… Поэтому-то твой отец и встречает десятую годовщину падения Трои в такой дали от дома, и неизвестно еще, скоро ли ему удастся увидеть берега родного острова.
Судя же по твоему письму, мне следует вернуться домой как можно скорее. Нет, нет, дело не в этих бездельниках, которые засели в моем дворце и сватаются к твоей матери; меня это мало трогает. Стоит мне только переступить порог, как все они разбегутся. А выпитое вино, съеденные бараны и помятые рабыни в счет не идут. Откровенно говоря, я даже рад, что у Пенелопы появились свои проблемы. Пусть развлекается вместо того, чтобы тихо лить слезы или, наоборот, устраивать истерику на весь остров всякий раз, как до нее дойдут слухи о каких-то моих приключениях. Твое письмо огорчило меня по иной причине, и причина эта — ты. Да, мой мальчик, я и представить себе не мог, до какой степени запущено твое воспитание. Разумеется, во всем этом виновата твоя мать. Перед отъездом я строго наказывал ей приставить к тебе, как только ты достигнешь положенного возраста, Эвбула и Диогнета, а она, конечно, предпочла им Кратила, этого плохого поэта, мнящего себя философом и математиком, и Фрадмона, о котором и сказать-то нечего…В тебе должны были воспитывать задатки правителя, а что из тебя вышло, судя по тому же письму? Юнец, напичканный романтическими бреднями. Милый мой, я суров с тобой потому, что я твой отец, а кроме того — близится время, когда ты сменишь меня на престоле. Запомни, Телемах: мифология хороша для женщин и черни, правитель же обязан ясно отдавать себе отчет во всем происходящем. Из всех греческих вождей, собравшихся у стен Трои, только Менелай, по-моему, свято верил в то, что все мы ввязались в эту войну ради того только, чтобы вернуть ему жену. Но и то лишь в первый год. А когда до него дошли истинные цели нашего похода, справиться с ним было невозможно. Какие требования он выдвигал, если б ты знал только! Заминка в военных делах на второй и третий год осады в основном вызвана была именно этим. Знаешь, чего он хотел? Ни больше ни меньше как половину доходов с троянских медных рудников! Как тебе это нравится?
Ты что, в самом деле полагаешь, что мы проторчали девять лет под Троей из-за того, что стены ее были неприступны? Как бы не так! Говоря откровенно, взять город ничего не стоило — месяцев пять правильной осады, и Троя наша. Только все мы, сидевшие в шатре вождей, понимали: прежде необходимо договориться по основным вопросам, иначе, взяв Трою, мы устроим при дележе добычи такую свалку, что все предшествующее покажется просто безобидной детской потасовкой. Что это за вопросы? Вот они: свобода плавания за Геллеспонт для всех греков, троянская медь, олово и серебро, беспошлинная транзитная торговля с Востоком, совместная борьба с финикийской конкуренцией, бесперебойные поставки зерна из колоний и так далее. Не так романтично, как, скажем, поединок с Минотавром, согласен, но что ж поделаешь? У каждого свое ремесло. Мне выпало на долю родиться правителем острова на дальнем западе, где своего хлеба хватает не больше чем на полгода, а меди и вовсе нет. Поневоле влезешь в большую политику. И для всех нас из шатра вождей дело обстояло именно так, а не иначе. Без привозного зерна вся Греция подохнет с голодухи. Нам нужны колонии, нам нужна торговля; Троя мешала нам, и Троя пала.
Троя пала, но одни проблемы сменились другими. Могущественная Троя была для нас страшным противником, угрожавшим нашему существованию, но зато она служила нам щитом против Востока. Трои нет, и в любой момент мы можем оказаться лицом к лицу с ордами, которые страшны тем, что сами не знают, чего хотят. И справиться с ними будет потруднее, чем с троянцами. С самого начала я и кое-кто из вождей поумнее повторяли: Трою нужно сохранить. Обезвредить ее, но оставить ей жизнь. К несчастью, мы оказались в меньшинстве, как это всегда бывает с мудрецами. И поэтому-то девятый год я провожу в плаваниях, пытаясь сколотить новый щит из обломков Трои и объясняя всем этим загребалам, что в их же собственных интересах проникнуться заботами соседей и подружиться с ними. Вот это реальность, а какие-то царицы, о которых с такой готовностью рассказывают твоей матери, — миф.
Да, миф. К сожалению. Иногда, признаюсь тебе, я с завистью думаю о Парисе. Конечно, парень в конце концов погиб, но своего он добился, не правда ли? Ему было плевать на пошлины и тарифы, на зерно и медь. Ему и не приходилось об этом думать. Парис хотел только одного: испытать великую страсть, заставляющую забыть все на свете. Он это получил. Девять лет — большой срок, огромный срок. Думаю (вернее — знаю), что он успел за это время испытать и разочарование. Но какое это имеет значение? Говорят, что Елена прекрасна. Я видел ее только раз мельком в доме ее отца, много лет назад. Она могла быть и безобразной. Разве в этом дело?
Понимаешь, Телемах, все мы, мужчины, остаемся детьми до седых волос. В детстве мы играем во взрослых. Возмужав, мы воюем, путешествуем, строим дворцы, охотимся, мастерим — но, в сущности, мы лишь играем во все это. И вкладываем во все наши дела мальчишеский азарт, честолюбие, отвагу и все прочее. Счастлив тот, кто нашел свою игру, а не толчется бесцельно рядом, с завистью поглядывая на других. Но вот что я скажу тебе: в глубине души мы ведь понимаем то, что дано только взрослым. Что это всего лишь игра, не более того. И поэтому временами приходится испытывать ни с чем не сравнимую тоску, такое ощущение пустоты… Есть лишь одна игра на свете, которая ведется совершенно всерьез, не давая тебе никаких поблажек и захватывая всего тебя целиком. Игра, которая совершенно точно определяет, чего ты стоишь на самом деле, и которая может привести тебя к гибели. Это — любовь. Те, кому выпало на долю хоть раз испытать это чувство по-настоящему, — счастливцы. Мне этого не было дано. Ни разу в жизни я не встретил женщину, ради которой с радостью оставил бы то, чем занимаюсь с юных лет: ремесло правителя. Иногда я подозреваю, что в поисках именно такой любви я и скитаюсь сейчас, зная заранее, что не встречу ее…
Ну, что ж. Каждому свое. В конце концов я вернусь домой, разгоню женихов твоей матери, терпеливо выслушаю все ее упреки, сошлюсь на волю богов или на гнев Посейдона (и в самом деле, моря, которыми мне приходится плыть, неспокойны), и заживу так, словно ничего и не было. Я сделаю из тебя настоящего наследника престола, я научу тебя, как извлекать радость из всех тех игр, в которые играют взрослые, передам тебе власть и буду мирно стариться на солнце рядом с кем-нибудь из тех немногих, кому суждено будет вернуться на Итаку. Не отводя слепнущих глаз от моря, мы шамкающими ртами будем рассказывать друг другу о том, что мы пережили. Старость хороша тем, что лишает нас печали по тому, чего не довелось пережить.
Скажи матери, Телемах, что твой посланец застал меня на борту отплывающего корабля и что у меня уже не было времени написать хотя бы одну строку. Материя, которую я ей посылаю, — настоящий сидонский пурпур, безумно дорогой; кинжал для тебя — критской работы, у нас таких не видывали.
Твой отец.
ЧЕЛОВЕК И ГОРОД
Штрихи к портрету Игоря Бабанова
Я плакала об Игоре только в Риме. Это была поездка для него, а не для меня. Он бы там был как дома, вернее, был бы как человек, вернувшийся в родной дом после долгого отсутствия (изгнания?) — может быть, как Данте, вернувшийся — если бы суждено было ему вернуться — во Флоренцию. Он бы узнавал — все. Я помню, когда-то Игорь с горящими глазами рассказывал о том, как конклав выбирает папу: кардиналов запирают на ключ, а после того, как в полдень из трубы поднимается белый дым (если поднимается черный, значит, еще не выбрали), папа выходит на балкон и произносит «Urbi еt оrbi»: глаза у Игоря в этот момент горели, и больше всего он был похож на мальчика, взахлеб рассказывающего что-то о погонях, победах, сокровищах.
В Риме я особенно остро ощутила, что приводило его в такой восторг на расстоянии и показалось бы таким родным, если бы этот город и этот человек встретились. Традиция, преемственность культуры, кропотливая созидательная работа множества поколений художников, архитекторов, мыслителей. Я думаю, он воспринимал свою деятельность как звено именно этой цепи.
Игорь был не только необычайно одаренный и эрудированный человек, он был человек поразительно яркий, он умел жить во многих эпохах сразу, и способ мышления у него был несовременный (может быть, из прошлого — просветители, энциклопедисты, а может быть — из будущего, ибо «новое — это только хорошо забытое старое»). Во всяком случае, людей, способных хотя бы в общих чертах постигнуть сложнейшую архитектонику его духовных возможностей, было, мягко говоря, мало.
Его референтной группой были великие мыслители и поэты минувшего (Винкельман, Гете, Пушкин, Лессинг), а фоном для размышлений служила схема развития всей мировой культуры (я так думаю, но это, скорее всего, представления дилетанта о том, как пишут стихи или музыку).
Во всяком случае, он не только блистательно знал всю мировую историю, ее вертикальные и горизонтальные срезы, — он ощущал ее самодвижение, оно было для него таким же соприродным, как движение крови в собственном теле.
И это знание общих закономерностей сочеталось у Игоря с величайшим почтением к каждому отдельному факту. Он любил подробности, как ювелир — драгоценные камешки. Он любовался ими со всех сторон.
Однажды он рассказывал про общину мхитаристов — армянских монахов-просветителей, которые отправляли бедных, но одаренных мальчиков получать образование в дальние города и страны, в том числе и в Венецию.
Я-то, к стыду своему, подробностей не помню, но от его живописного рассказа у меня в памяти осталась четкая картинка: невысокий юноша, со сросшимися бровями, с усиками, бедно одетый, стоит с узелком за плечами у высокой двери и ждет, пока ее откроют; он стоит вполоборота ко мне, за спиной у него поблескивает сине-зеленая вода и, кажется, нос гондолы, а смотрит он вверх, на звезды на таком же сине-зеленом небе.
Игорь любил экзотические вещи, предметы быта. Наверное, медная джезва переселяла его в Тбилиси, а нарды и войлочная шапочка помогали чувствовать себя горцем. Мне кажется, для него за каждой вещью тянулся длинный шлейф ассоциаций — исторических, культурных, бытовых. С этим связано и его умение театрализовать, поднять над обыденностью повседневную жизнь, превратить обычную деятельность (приготовление фасоли, варка кофе) в действо: фасоль — лобио — армянские крестьяне — горы — небо над Араратом; кофе — витиеватое красноречие и кокетливая лень завсегдатаев каких-то сказочных восточных кофеен. «В одном мгновенье видеть вечность» Игорь умел как никто. Хотя это естественно: при религиозном и историческом взгляде на вещи предмет есть символ.
И еще одним качеством Игоря я восхищалась и испытывала к этому качеству зависть. «Не город Рим живет среди веков, //а место человека во вселенной». Чтобы такое написать, нужно в месте человека сначала усомниться. Игорь, мне кажется, никогда не сомневался в том, какое место занимает во вселенной европейская (то есть христианская) культура, он гордился честью работать на нее и внутри нее (так и говорил: «работать в культуре») и считал, что в этой области «маленьких ролей не бывает», любая честная деятельность, независимо от ее масштаба, заслуживает уважения. Проклятого вопроса «зачем все это?» для него не существовало.
Мышление у Игоря было систематическое и организованное. А поскольку он жил мыслью, он тяготел к тем произведениям искусства и явлениям культуры, в которых организованность и систематичность являются основной частью красоты, ее остовом или скелетом. Отсюда его увлечение католицизмом (к его референтной группе относился и папа Иоанн Павел II), его любовь к архитектуре, его преданность Риму, как античному, так и католическому.
«Античный Рим создал идею организованного и объединенного для мирной жизни человечества; церковь освятила эту идею, воплощением которой остался все тот же Рим» (Брокгауз и Ефрон, ст. «Рим»).
Разумеется, говоря «увлечение католицизмом», я не имела в виду нечто преходящее. Игорь был крещен в католичество, был человеком верующим, но, помимо этого, католицизм, по-моему, привлекал его как система: жесткая церковная иерархия, стройная проработанная теология, а на металлические прутья навиты, как розы Св. Франциска, утратившие шипы, истории о святых и мучениках, чудесах и видениях, местные легенды и остатки дохристианских верований; и, главное, именно эта система вызвала к жизни самые потрясающие произведения искусства.
Что же касается «организованного и объединенного для мирной жизни человечества»… Именно из-за Игоря я пошла на проповедь, которую Иоанн Павел II произносил на площади Св. Петра. Писать о ней можно долго, сначала папа, благословляя собравшихся, объехал их ряды на какой-то патриархальной, похожей на жука белой машине, он благословлял пришедших, а люди вскакивали на стулья, смеялись и пели гимны на разных языках, потом папа произнес речь о мире между народами и о любви к ближнему, он был нездоров, временами ему становилось тяжело говорить, и тогда за него продолжал кто-нибудь из помощников-кардиналов, но главное, что меня, ненавидевшую до тех пор всякую толпу, потрясло, была та необыкновенная атмосфера ликования и благожелательности, которая окружала паломников, запрудивших площадь. Я уходила оттуда, словно плыла в парном молоке, и впервые в жизни убедилась, что радость единения действительно существует.
Но современный Рим не навязывает своих сокровищ. Он огромная библиотека с молчаливыми служителями, приходи и бери, если знаешь, что и откуда.
А Игорь был воинственен. Далекий от своего родного города (у него было много родных городов: Тбилиси, Спитак, Ереван, Иерусалим, но Рим — во-первых), Игорь со всеми основаниями чувствовал себя полномочным представителем культурной империи, если не наместником, то провозвестником (пророком), и с потрясающим актерским мастерством использовал свое обаяние для того, чтобы направить внимание, нацелить разум и волю собеседника на те культурные традиции и ту дисциплину мышления, которыми так дорожил.
Однако эта общительность, стремление ввести друзей и знакомых в круг своих интересов, равно как и стремление поднять над обыденностью повседневную жизнь, превратить заурядную деятельность в действо, — все это восходит не только к традициям южного города Тбилиси, откуда Игорь родом, но и к традициям античного Рима (жизнь на площади), и к традициям Рима католического, и ко всему собирательному образу Рима духовного.
Думаю, что в Петербурге (тогда — Ленинграде), где принято жить достаточно замкнуто и где над всеми тяготеет какой-то гнет: то ли это отсутствие возможностей для самореализации, то ли призрак былого имперского величия, то ли просто болотный климат и мелкие мокрые болотные бесы, они же канцелярские чиновники, — думаю, что в этом городе Игорю было тяжело. Но он с потрясавшим меня мужеством продолжал строить и играть свою жизнь. Он блестел глазами и юношественно улыбался, даже когда был на грани обморока (однажды он действительно упал в обморок у меня на кухне после того, как час развлекал гостей за столом). Он никогда не жаловался. Он боролся за то, чтобы жить красиво, и побеждал — но какой ценой? Ответ на это дает его безвременный уход.
О том, какой сложной и мучительной была история католической церкви, говорить излишне. Но в ходе этой истории создавалась и приумножалась красота, созидалась культура. Игорь был человеком сложным, вспыльчивым, противоречивым, раздираемым страстями. Но все перипетии своей внешней и духовной жизни он старался поставить на службу одному: своей работе в культуре. Ему это удалось. Он сделал очень много, многое осталось незаконченным. Но «закончить все дела означает умереть» (померкнуть), а к Игорю это понятие неприложимо.
Для меня у человека два облика: один — тот, что я вижу, а второй — тот, что остается в памяти, когда я закрываю глаза, и этот второй облик для меня достовернее первого, потому что в нем отчетливее проступают черты внутреннего «я» и становятся пронзительнее те внешние, которые — значимы. Эти два облика могут сильно различаться (я знала красавицу, которая в памяти, и не у меня одной, становилась грубой и неуклюжей). У Игоря же почти не было случайных черт, его второй облик служил уточнением, а не дополнением первого, и был настолько ярким и четко очерченным, что контуры его со временем не расплываются, а становятся все более резкими, врезанными в память («Как будто бы железом,// Обмокнутым в сурьму,// Тебя вели нарезом// По сердцу моему»). Ощущение его присутствия в жизни, вернее, того, что он, не глядя, боковым зрением видит меня (всех нас?), со временем не слабеет.
Кажется, не умер, — уехал в другой город. И я думаю, Игорь сейчас действительно в другом городе — в своем Риме.
Публикация Оксаны Никольской-Бабановой
Вступительная заметка и послесловие Елены Дунаевской
html{font-family:'PT Serif',sans-serif;-webkit-text-size-adjust:100%;-ms-text-size-adjust:100%;font-size:16px;line-height:1.5}article,aside,details,figcaption,figure,footer,header,main,menu,nav,section,summary{display:block}audio,canvas,progress,video{display:inline-block;vertical-align:baseline}audio:not([controls]){display:none;height:0}[hidden],template{display:none}a{background-color:transparent}a:active,a:hover{outline:0}abbr[title]{border-bottom:1px dotted}b,strong{font-weight:700}dfn{font-style:italic}h1{font-size:2em;margin:.67em 0}mark{background:#ff0;color:#000}small{font-size:80%}sub,sup{font-size:75%;line-height:0;position:relative;vertical-align:baseline}sup{top:-.5em}sub{bottom:-.25em}img{border:0}svg:not(:root){overflow:hidden}figure{margin:1em 40px}hr{-webkit-box-sizing:content-box;box-sizing:content-box;height:0}pre{overflow:auto}code,kbd,pre,samp{font-family:monospace,monospace;font-size:1em}table{border-collapse:collapse;border-spacing:0}td,th{padding:0}h1,h2,h3,h4,h5,h6{clear:both}p{margin-bottom:1.5em}cite,dfn,em,i{font-style:italic}blockquote{margin:0 1.5em}address{margin:0 0 1.5em}pre{background:#eee;font-family:'Courier 10 Pitch',Courier,monospace;font-size:15px;font-size:.9375rem;line-height:1.6;margin-bottom:1.6em;max-width:100%;overflow:auto;padding:1.6em}code,kbd,tt,var{font-family:Monaco,Consolas,'Andale Mono','DejaVu Sans Mono',monospace;font-size:15px;font-size:.9375rem}abbr,acronym{border-bottom:1px dotted #666;cursor:help}ins,mark{background:#fff9c0;text-decoration:none}big{font-size:125%}blockquote:after,blockquote:before,q:after,q:before{content:''}blockquote,q{quotes:'' ''}hr{background-color:#ccc;border:0;height:1px;margin-bottom:1.5em}ol,ul{margin:0 0 1.5em 3em}ul{list-style:disc}ol{list-style:decimal}li>ol,li>ul{margin-bottom:0;margin-left:1.5em}dt{font-weight:700}dd{margin:0 1.5em 1.5em}img{height:auto;max-width:100%}table{margin:0 0 1.5em;width:100%}a{color:#4169e1}a:visited{color:purple}a:active,a:focus,a:hover{color:#191970}a:focus{outline:thin dotted}a:active,a:hover{outline:0}.alignleft{display:inline;float:left;margin-right:1.5em}.alignright{display:inline;float:right;margin-left:1.5em}.aligncenter{clear:both;display:block;margin-left:auto;margin-right:auto}.h2,h2{font:40px/1.2em Oswald,sans-serif;color:#171615;letter-spacing:.5px;margin:0}.h3,h3{font:24px/1.333em Oswald,sans-serif;color:#171615;letter-spacing:.5px;margin:0}.h4,h4{font:16px/1.5em Oswald,sans-serif;font-weight:300;color:#171615;letter-spacing:.5px;margin:0}.h5,h5{font:14px/1.7em 'PT Serif',sans-serif;color:#333;letter-spacing:.5px;font-style:italic;margin:0}.h6,h6{font:500 8px/3em Oswald,sans-serif;color:#eb5160;letter-spacing:1px;text-transform:uppercase;margin:0}.hide-block{display:none!important}.block{display:block!important}.flex-block{display:-webkit-box!important;display:-ms-flexbox!important;display:flex!important}.textblock-width{max-width:744px}.opacity-text{opacity:.5}p{text-indent:36pt;margin:0;color:#333}@media screen and (max-width:767px){p{text-indent:0}}p._no-indent{text-indent:0}p:after{content:'';display:table;clear:both}p.note{padding-bottom:.5em;color:#171615}p.note.active-note span{border-bottom:1px solid #eb5160}a{border-bottom:1px solid #cec1b8;text-decoration:none;color:#333}a:hover{border-bottom:1px solid #eb5160}table{margin-bottom:0}.small p,h1 p,h2 p,h3 p,h4 p,h5 p,h6 p,ol p,small p,ul p{text-indent:0}.note-link{border:none}.note-link:hover{color:#000}h5+a{margin-top:8px;display:inline-block}h2{margin-bottom:16px}h3{margin-top:32px;margin-bottom:16px}a[name]{border-bottom-color:transparent!important;}a[name]:hover{color:#eb5160!important;}