АЛЕКСАНДР КУШНЕР
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2001
АЛЕКСАНДР КУШНЕР
ДОСЛУШАЙТЕ!
Дослушайте!
Ведь если с наволочки отутюженной,
слезой прожженной (снился страшный сон),
я, звезды, к вам тянусь, — быть может, это нужно
хотя б одной из вас, пронзившей небосклон!
Вы гаснете,
поблекшие, выходите из зала,
невежливые! — я ж еще не все
сказал слова: не я сказал, — сказала
душа,
сверкнув и вымывшись в слезе.
Бывает так, что сердцу в тягость солнце
и пусть бы не вставало вообще!
Я знаю, звезды, нет таких, кому легко живется.
Одна — в пальто,
Другая — в синем, кажется, плаще.
Одна другую спрашивает:
— Ну, как тебе сегодняшняя драма?
Могла бы ты вдруг полюбить его?
— Не знаю. Про катарсис что-то мне рассказывала мама.
Ты что-нибудь почувствовала? Я — так ничего! —
Всю жизнь писал для них, а защищают плохо.
Помочь ничем не могут
или не хотят?
А я-то, до последнего им верен в жизни вздоха,
искал глазами их
и выходил в шуршащий сад!
Вы, звезды, тоже трудитесь, в других мирах вы служите;
смотрите, сколько фантиков,
бумажной шелухи
в буфете и под креслами…
И все-таки дослушайте
стихи!
Не слушают, бледнеют. Но одна, одна при выходе
замешкалась и смотрит на меня
задумчиво,
в слезах,
пускай из прихоти,
из жалости,
при ярком свете дня!
* * *
Зачем это пышное богослуженье,
Неужто нуждается Он в славословье?
Неужто на троне сидит в окруженье
Апостолов, как это, скажем, Прасковья
Себе представляет, на троне, веками,
По-царски, на троне, очей не смыкая,
Меж яркими звездами и облаками,
Похож на кого, на царя Николая?
Зачем Ему наша хвала, песнопенье
И вечная эта Осанна и Слава?
Любой бы, и самый тщеславный, в смущенье
Пришел бы, на троне, ведь это отрава,
На троне, — захочется в кресле, на стуле,
На старом диване и в дачном шезлонге,
И втайне, и чтоб никого в карауле,
А только шиповник да ели в сторонке.
* * *
В декабре я приехал проведать дачу.
Никого. Тишина. Потоптался в доме.
Наши тени застал я с тоской в придачу
На диване, в какой-то глухой истоме.Словно вечность в нездешнем нашел альбоме. Я сейчас заплачу.
Эти двое избегли сентябрьской склоки
И октябрьской обиды, ноябрьской драмы:
Отменяются подлости и наскоки,
Господа веселеют, добреют дамы,Не с таким озлоблением лижут рамы. И дождя потоки
Дверь тихонько прикрыл, а входную запер
И спустился во двор, пламеневший ало:
Это зимний закат в дождевом накрапе
Обреченно стоял во дворе, устало.
Сел за столик дощатый в суконной шляпе,
Шляпу снял — и ворона меня узнала.
* * *
В стране теней завидуют простому
Поденщику, лопат его и вил
Несложному набору; он солому
Несет в мешке — и жмурится Ахилл,
Припоминая летнюю истому
И как блестит соломенный настил.
И всю свою прижизненную славу,
Всю о себе посмертную молву
Отдать готов за острую приправу
В похлебке, зной, шуршащую траву,
За смертный пот, смешных детей ораву,
Жену, тепло земное — наяву.
* * *
Да что ж бояться так загробной пустоты?
Кто жили — умерли, и чем же лучше ты?
Неразрешимая давно не жжет загадка,
И если спрашиваю что-то у звезды,
То не от пылкости, а только для порядка.
Тоска не мучает, ну разве что печаль,
И та от времени сносилась и поблекла.
Хоть бы один фрагмент, хотя б одна деталь!
Толстой не высмотрел, не разглядел Паскаль.
А то, что поняли, то знала баба Фекла.
СТЕНА
А вот еще такой печальный сон: стена,
Стена, стена — и вдоль нее идешь, идешь ты:
Какая-нибудь дверь ведь быть же в ней должна.
Как странен этот сон! Как мы во сне дотошны!
А двери нет и нет. Напрасно ищет взгляд
Какой-нибудь намек на дверь, хотя бы нишу.
И пройдено уже так много, что назад
Обидно повернуть. Конца стены не вижу:
Всё тянется, скучней, чем стены наяву,
Бессмысленней, — хоть где-нибудь пошла бы криво!
Потом, когда проснусь, я Фрейда призову
В разгадчики тоски, целители надрыва.
Кирпичная. Клубясь, какие-то пучки
Растительности там и здесь ее пронзили.
Во сне даются нам всегда не те очки,
Всегда лежит налет на них недельной пыли.
Шершавая, в буграх; кирпич и зеленца:
Нельзя к таким теням припасть и переливам…
А если бы нашел дверь или до конца
Стены во сне дошел — проснулся бы счастливым!
* * *
«Все равно — ты не это!..» И. Анненский
Как бы Анненский был удивлен,
Детскосельский вокзал наблюдая,
Этой публикой в дачный сезон,
Этой дамой в штанах: молодая
И нарядная, только штаны —
Разве можно ходить в них, простите!
Полноватые ляжки видны.
Предстоит ему много открытий.
Молодой человек в декольте
С черно-розовой татуировкой,
Нет, наклейкой, — такие везде
Продаются, считаясь дешевкой;
Две подружки: сверкает пупок,
Оголен загорелый животик,
О, вакханок таких бы не мог
Он найти и в пыли библиотек!
Ну, старуха. Старухи всегда
Одинаковы: сумка да палка.
Только с этой случилась беда:
Впала в детство — и как ее жалко!
А полковник — легко угадать,
Что полковник, — по трем его звездам,
Туп, как водится, прежним под стать,
И для этого звания создан.
Их, полковников, делают там,
Где бессчетные звезды роятся,
Только этот не скажет: «Мадам»,
Скажет: «Женщина». Люди толпятся
У киоска: браслеты, часы
И транзисторы, к ним батарейки.
Кто с усами, не холят усы.
Всё другое: рекламы, скамейки.
Фонари. Неожиданный гул,
И не сзади, не сбоку, а с неба.
Испугался. На небо взглянул:
Что-то там пролетело свирепо.
Кто-то рядом вещицу извлек
Из кармана — так по телефону
Говорят. Где же шнур? Видит бог,
Без шнура — и бредет по перрону…
Ты не раз говорила: вперед
Заглянуть бы лет на сто. Не знаю,
Не уверен, что лучшее ждет
Там. Я, кажется, предпочитаю
Если уж любопытствовать, то
Не вперед, а назад: из буфета
Он выходит в мундирном пальто.
Электричка! И впрямь, «ты не это».
* * *
Все тайны, конечно, хотят быть раскрыты —
И в этом их, может быть, главная тайна.
Шкатулки… обмолвки… могильные плиты
И вечная, томная рифма: случайно!
А если, увы, не представился случай,
То лет через сто никому нету дела
До тайны, когда-то постыдной и жгучей,
Сама виновата: так тихо сидела!
Все умерли: недруг, и друг, и приятель,
Истлела завеса, рассохлась кулиса…
Теперь ею занят лишь гробокопатель
И специалист, лишь архивная крыса.
Писала ли Гервегу письма Наталья?
Писала! Ты скажешь, что Герцена жалко.
Но Герцен есть Герцен, а Гервег — каналья,
И пусть лопухом зарастет перепалка.
* * *
Когда бы Дантовы до нас черновики
Дошли, как русскому то грезилось поэту…
Нет, лучше темного не видеть дна реки,
Весь сор, все камешки, песок и глину эту:
Никто ж за скульптором тот мрамор, что отбит,
Отвергнут, выдолблен, изъят, не подбирает, —
И смотрит в сторону чуть-чуть его Давид
И даже, кажется, искусство презирает.
* * *
Отец настоял, чтобы сын-гимназист,
Уж коли он пишет стихи, его Дима,
Пошел к Достоевскому с ними: ершист
И сумрачен мальчик, и сердце ранимо, —
Авось и понравится что-нибудь в них
Писателю.Внимал гимназисту. Тот сбился, затих. Мрачно хозяин и злобно
«Бессмысленно. Слабо. Неправдоподобно».
У мальчика слезы вот-вот из-под век
Закапают. Стыд и обида какая!
«Страдать и страдать, молодой человек!
Нельзя ничего написать, не страдая».
А русская жизнь, этой фразе под стать,
Неслась под обрыв обреченно и круто.
И правда, нельзя ничего написать.
И все-таки очень смешно почему-то.
* * *
Бекасов, Чибисов, Сорокин, Снегирев,
Гагарин, Коршунов, Чижов, Орлов, Синицын,
Воронин, Воронов, и множество готов
Фамилий вспомнить я: и Пёрышкин, и Птицын,
Со всех деревьев к нам слетев, со всех кустов,
В одну компанию спеша объединиться.
В одно сообщество, в один летучий клуб.
— Вы кто? — Я Голубев. — Входите! — Куропаткин.
— Добро пожаловать! — А этот очень глуп,
Зато он Пеночкин, и значит, все в порядке.
И Соловейчик нам необходим и люб,
Его еврейские нас не смутят повадки.
Возьмем и Уткина. Записывайся, Стриж,
Гляди уверенней, вставай за Соловьевым.
А ты кто? — Бабочкин. — Нет, Бабочкин, шалишь!
Нельзя же, Бабочкин, таким быть бестолковым.
Хотя ты, Бабочкин, порхаешь и летишь,
Ты не подходишь нам. Чем не подходишь? Словом.