Подготовила Надежда Григорьева
АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2000
АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ Завершение рубрики предполагает занесение данных в архив. Тем более, если рубрика была посвящена разговорам современников. Поэтому я провела последнюю беседу уходящего года с Александром Васильевичем Лавровым — филологом, понимающим в архивах.
Надежда Григорьева
НГ: Расскажите о вашем отношении к архиву.
АЛ: Для меня архив — это прежде всего рукописное собрание неизданных текстов русских писателей. Я не архивист в том смысле, что я не работник, занимающийся разбором и описанием рукописей. Я — человек, паразитирующий на работе архивиста, потому что работаю, как и все историки литературы, уже с готовым материалом. Поэтому я не дифференцирую работу с неизданными материалами и материалами, которые мы потребляем в печатном виде. Иногда можно обнаружить интересную информацию в совершенно забытом печатном источнике, и наоборот, не раз случалось, что люди находили в архивах и обнародовали материалы, а потом оказывалось, что это уже давно введено в читательский оборот.
НГ: Почему в вашем поколении много архивистов?
АЛ: Это характерно не для поколения, а для определенной группы исследователей, которые начинали свою работу в годы. когда был силен идеологический диктат и когда локальные задачи, предписываемые подготовкой к печати неизданных текстов, были своего рода индульгенцией от эксплуатации со стороны казенной идеологии. Архивисту все можно было подавать в более прагматическом виде: перед нами неизданный текст, он требует определенного набора пояснений. археографических характеристик, нужна преамбула, в которой описывается предыстория данного сюжета, контекстуальные связи публикуемых текстов с какими-то другими историко-литературными документами и т.д. И при этом оставаться самим собой можно было далеко не во всех случаях, поскольку публикации в России некоторых писателей начала века тогда вообще были недопустимы. Когда попытки опубликовать, например, Гумилева, Розанова, Мережковского, Гиппиус все же предпринимались, они приводили нередко к скандальным результатам. Я могу припомнить прохождение «Ежегодника Рукописного Отдела Пушкинского Дома на 1973 год», который примерно полтора года лежал зарезанный цензурой из-за моего обзора архива Петра Петровича Перцова, потому что в нем были без идеологических «разоблачительных» аттестаций напечатаны большие фрагменты из писем Мережковского и Зинаиды Гиппиус. Только в результате сильного сокращения цитируемого материала, а также длительных проволочек и хлопот этот обзор вышел в свет.
НГ: А в каком сейчас состоянии символистские архивы?
АЛ: Применительно к Андрею Белому, которым я постоянно занимаюсь, остаются неизданными большие комплексы материалов — это автобиографические документальные своды, объемом с большой том формата «Литературного наследства», которые мы сейчас с Джоном Мальмстадом готовим к публикации. Огромный том такого же объема заняла и бы переписка Андрея Белого с Эмилием Метнером — один из важнейших документальных источников по истории символизма. Это около трехсот писем, притом писем не случайных, не бытовых, а значимых как идейно-эстетически, так и для характеристики издательско-журнальной деятельности символистов. Практически половина брюсовского архива не доведена до печатного вида. Огромная переписка Вячеслава Иванова с женой, Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, лежит невостребованной в архиве, и только мелкие фрагменты из этого эпистолярного комплекса увидели свет. И так далее.
НГ: Ускорилось ли в последнее время выявление и публикация архивных документов?
АЛ: Здесь дело не в выявлении. Эти материалы лежали давно. Меня всегда изумляли дилетантские реплики: кто-то что-то где-то нашел в архиве. О таких находках и обретениях можно говорить только в применении к деятельности нескольких людей: их можно назвать настоящими подвижниками архивного дела, и они не только ходят, как я, по читальным залам и работают с уже обработанными материалами, а сами занимаются архивными изысканиями, то есть ходят, что называется, по «информантам», разыскивают наследников, доискиваются до каких-то чрезвычайно значимых рукописей, которые лежат в угрожающем для себя состоянии, в частных руках, на чердаке, в чулане или в подвале. Я чрезвычайно внутренне обязан Гарику Суперфину, который своей практикой архивных изысканий многое мне подсказал. Или, скажем, Саше Парнису, замечательному исследователю Хлебникова и футуристического окружения Хлебникова.
НГ: А вам приходилось ходить по «информантам»?
АЛ: От случая к случаю, и лишь несколько удачных результатов на моей памяти. Это не мой профиль: здесь нужен особый внутренний настрой. Жаль, можно было бы много интересного обнаружить.
НГ: Обнаружить что?
АЛ: Обнаружить то, что потом куда-то уплыло, даже не обязательно в смысле документов. Иногда вовремя не был готов задать вопрос, не знал, что он возникнет рано или поздно. А ведь на моей памяти были люди, которые неплохо знали лично моих персонажей, скажем, Нина Ивановна Гаген-Торн: она была в 20-е годы дружна с Андреем Белым, или Виктор Андроникович Мануйлов, мой университетский профессор: он был учеником Вячеслава Иванова и знал очень многих литераторов 20-х годов. Теперь порой приходится сильно сожалеть, что когда-то не задал нужный вопрос, упустив возможность услышать то, что они могли рассказать.
НГ: Чем это можно заместить?
АЛ: А иногда ничем нельзя. Ведь в чем парадокс историка литературы: он, занимаясь поиском архивных материалов, сопоставляя письма опубликованные и неопубликованные, может знать сейчас гораздо больше о писателях, чем знали о себе они сами. Андрей Белый не мог знать, что написал Мережковский о нем, скажем, Валерию Брюсову, если Брюсов тому сам не посплетничал на эту тему. Но, с другой стороны, безвозвратно уходит очень много таких деталей, которые вообще не отразились в дневниках, записных книжках, письмах и других источниках.
НГ: Молодое поколение идет в архивы?
АЛ: Я не вижу здесь проблемы поколений. Сейчас нет никаких внешних ограничений, чтобы адекватно описывать материал, интерпретировать и публиковать. В 70-е годы все сводилось к двум-трем серийным изданиям: «Ежегодники Рукописного Отдела Пушкинского Дома», ежегодники «Памятники культуры. Новые открытия», «Литературное наследство». И многое в них проходило с трудом, бывали даже совершенно идиотические казусы. Спустили, например, цензурный циркуляр, запрещающий упоминать в нейтральном контексте имена Мережковского, Гиппиус, Ходасевича, Гумилева. Я вспоминаю курьезнейший сюжет: проходил «Ежегодник Рукописного Отдела на 1974 год», где был подготовленный Романом Тименчиком и мною обзор рукописных материалов Ахматовой. Его задержала цензура из-за упоминания Ходасевича. Фраза была такая: «Ходасевич в письме к такому-то отметил, что у него нет материалов покойного Недоброво, и где они находятся, он не знает», — и соответствующая архивная ссылка. Цензура потребовала от редакции дать идеологическую аттестацию Ходасевича. В «Ежегоднике» напечатано: «Ходасевич, впоследствии враждебно относившийся к советской власти, писал…» — и далее по тексту. Я шутил в редакции, что это не дифференциальный признак Ходасевича по отношению к другим персонажам обзора.
НГ: В чем сейчас основная трудность публикации архивных материалов?
АЛ: В том же, в чем и раньше, если касаться творческой стороны дела. Применительно к архивам символистов, которыми я занимаюсь, — огромный объем текстов. Их подготовка сопряжена с чисто механическими трудностями. Приходится часто переписывать сотни страниц рукописи своей рукой. Сейчас, правда, можно с ксероксом работать, но не всегда это доступно, потому что бывают строптивые архивы, и они требуют такие деньги за изготовление ксероксов, что проще уподобиться Акакию Акакиевичу. И, конечно, сложности с комментариями: бытовой слой в письмах очень трудно иногда выявить и прокомментировать. Встречаются слои цитат без какой-либо конкретной атрибуции. Я готовлю сейчас второе издание переписки Белого и Блока, вот скажите мне, откуда цитата: «Бедным в дар и слабым без труда»? Или «Нуждой и горем вдаль гонимый»? В. Н. Орлов, готовя в 30-е годы эту переписку, написал, что «источники цитат установить не удалось». Похоже, что и сегодня мне придется повторить эту формулировку. Иногда бывают трудности при подготовке эпистолярного комплекса: письма как бы просты, понятны, но они часто не датированы, и очень трудно их расположить в хронологическую цепочку. Сейчас мы с Николаем Богомоловым готовим переписку Брюсова и Нины Петровской. Переписка на девять десятых любовная: просто Руссо, «Юлия, или Новая Элоиза». Петровская пишет письма почти каждый день, но при этом датировки у нее бывают часто: «Вечером» — или: «Суббота». В письме нет ничего, кроме излияния чувств, конвертов со штемпелями не сохранилось. Вот и приходится раскладывать пасьянсы из этих писем. Принимаем часто гадательные решения — но тоже работа.
Недавно с Джоном Мальмстадом мы напечатали переписку Андрея Белого и Михаила Гершензона. Они жили на одной улице — в Никольском переулке в Москве, на Арбате, и время от времени заносили друг другу недатированные записочки на обрывках бумаги. Как эти записочки вводить в корпус переписки — неизвестно. Неизвестно, о чем они договаривались: «Приходите, будет интересный для вас человек сегодня». Кто этот интересный человек? Когда это написано? Может быть, в 16-м году, а может быть, в 10-м. Когда сталкиваешься с такого рода бумажками, приходится терпеть фиаско, хотя, может быть, за ними скрыта очень значимая, интересная коллизия.
НГ: Есть ли какая-то борьба за власть среди архивистов?
АЛ: Бывает, люди сталкиваются лбами друг с другом: не зная положения дел, два человека делают одну и ту же работу, а потом выходит публикация того, кто успел раньше, а другой, оказывается, делал эту работу зря. Есть личные взаимоотношения и амбиции. Я же стараюсь избегать всяких напряжений по этой части и в своей работе обхожусь без зримых конфронтаций.
НГ: Все ли архивисты вашего поколения остались верны архиву?
АЛ: Никогда не было у нас четкой демаркационной линии между подготовкой публикации и подготовкой статьи. Публикации мы печатали в «Литературном наследстве» или в «Ежегоднике Рукописного Отдела», а статьи, в которых были интерпретационные положения, издавали в Тарту. Все архивные публикации, что характерно именно для филологов нашего поколения, 70—80-х годов, стали сопровождаться весьма основательным исследовательским аппаратом: вступительными статьями и развернутыми комментариями, что раньше не было нормой. Нередко к письму на пять строчек мы давали комментарии на двух страницах: публикаторские возможности были ограниченными, и хотелось ввести в оборот как можно больше сопутствующего архивного материала. Установка на подачу материала в историко-литературной перспективе сохранилась и сегодня. Публикация, подготовленная таким образом, принципиально не отличается от статей или монографий, посвященных разработке того или иного историко-литературного или теоретико-литературного сюжета.
Подготовила Надежда Григорьева