Рассказ
МАРК ГИРШИН
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2000
МАРК ГИРШИН ОБИДА Рассказ Туш открыл ключом дверь и пропустил в комнату женщину с квитанцией из бюро по обмену жилплощади.
Но когда она увидела мраморный пол, медную крышку вмазанного в плиту куба для воды, а над кубом торчит из стены кран, на кране висят пустые плечики, она тут же догадалась: здесь когда-то была ванная комната!
— Вы долго меня ждали? — вежливо спросил Туш, тут женщина приступила к делу: у нее сухой полуподвал, сама она библиотечный работник, а соседи…
Но Туш раскрыл общую тетрадь и, упершись обеими руками в стол, задумался. Женщина тоже притихла на табурете, не мешая. Таким тощим небритым молодым человеком мог бы быть ее сын, если бы вернулся с войны, глядела она на Туша далеким взглядом. Наконец женщина поднялась и неуверенно тронула дверь. Тогда Туш, пробормотав извинение, повел ее к выходу по длинному темному коридору, обходя выставленные жильцами у дверей стулья и ящики, озаренные синими венчиками жужжащих примусов. Здесь пахло керосином, но женщина уходила неохотно.
Туш вернулся к себе и еще раз прочитал стихи. Лампу он не зажигал. Доски топчана затрещали, когда он лег и заворочался, устраиваясь поудобнее.
Расплывался на побеленной стенке свет из противоположного крыла дома. По стенке двигались тени, крестом отраженная рама окна тоже двигалась. Должно быть, напротив у Мишки переносили керосиновую лампу. На потолке лежали бледные полосы и загибались на дверь. Молочный свет, можно читать.
Туш все не мог уснуть, томил голод. Но утром есть не тянуло, он взял на кухне у Мишкиной жены кипяток и выпил чай, обжигаясь об эмалированную кружку.
В полутемном театральном вестибюле пахло мастикой. Полотер скользил на щетках, заложив руки за спину, как конькобежец. Во втором ряду партера сидел режиссер Юла. На пустой сцене, освещенной прожектором, рабочий переставлял стулья, готовя мизансцену. В луче света пыль блестела серебром. Юла дымил трубкой и, рассеянно разгоняя дым перед глазами, показывал обсевшей его театральной молодежи мучительное прозрение Карандышева.
После репетиции Туш пошел на бульвар. Осенняя синева моря была пронзительно ярка. Внизу в пустом порту одиноко и гулко стучал паровой молот. Солнце белело на известковых срезах подковообразного залива.
Туш вернулся домой и растянулся на топчане. Сегодня предупредили, что с октября актерам вспомогательного состава хлебных карточек выдавать не будут. Желательно всех оставить, сказал Андрей Валентинович, директор, но кроме зарплаты, увы. На вопрос, есть ли надежда, что карточки восстановят, Андрей Валентинович развел руками: «Мы очень стараемся, поверьте. Вот даже сейчас…» И, взглянув на часы, спешно ушел к себе.
Из кухни рядом пахло икрой из синих баклажан. Готовила Мишкина жена, другие жильцы днем на работе. В коридоре за дверью шлепал сандалиями Мишкин сын, маленький мальчик.
Между окном и занавеской обиженно жужжала и билась о стекло муха. Внизу во дворе пел паяльщик: «Паям-починям!.. Ведра, чайники паям, кастрюли починям. Лоханки, выварки…»
«Положил латку — и пятерка, — рассудил Туш. — С закрытыми глазами паяю. Можно зайти в ресторан при Доме актера и, если Струк не выдумывает, получить двести грамм хлеба без карточек к обеду».
Но вернуться к ремеслу было неинтересно.
Помахивая чемоданчиком с гримом и полотенцем, Туш вприпрыжку сбегал по лестнице на спектакль, а навстречу степенно подымался сосед Малыс в синей «сталинке», сапогах. «А, здравствуйте, здравствуйте, товарищ Женя!» — отвечал благодушно Малыс. За ним директорский шофер нес картонный ящик с ненашими скрепками желтого металла. Поровнявшись с Тушем, знакомый шофер веселыми глазами показал на чемоданчик и подбадривающе кивнул.
Черный зал, как всегда, испугал, когда Туш вышел на сцену, неся жестяной поднос с графином и деревянными бокалами. Его последний выход был во втором акте. Потом он бродил по уборным и коридорам, где пахло утюгом и сладким гримом, стоял за кулисами и слушал. Собой он был недоволен. Черный зал и пятна лиц в первых рядах за бьющим в глаза светом рампы еще стояли перед глазами, и дрожали колени. Лишь поздно вечером, когда Туш выходил из театра через служебный ход и попадал в шумный поток зрителей, высыпавших на сонную улицу, он приходил в себя и, усталый, возвращался домой.
— После спектакля воскресник! — заглянул в буфет Струк. Актеры пили чай и ели бутерброды в долг. Буфетчица тетя Настя делала на засаленном листе отметку. Старинный резной буфет со множеством ящиков, дверец и бронзовых ручек был освещен лампочкой, свисающей с потолка на проводе, обмотанном вокруг вбитого в буфет гвоздя. На стойке этого мощного буфета сквозь марлю видны были на подносе хлеб, ломтики колбасы и вареные яйца. На электроплитке шумел большой алюминиевый чайник, театру давали электричество, театр важное средство агитации и пропаганды трудящихся. Грузный Лиров шумно пил чай. Под ним скрипел гнутый венский стул.
— Настя! — фыркал. — Чай холодный.
— Ананьич, — сомневалась буфетчица, — уже, кажется…
— Долей кипяток! — хрипел Лиров.
Он был «заслуженный», на воскресники не ходил.
Туш взобрался на курган развалки и ударил лопатой в землю. Но лопата уперлась в камень, здесь все было слежавшиеся камень, штукатурка, кирпичи, сверху уже вырос бурьян. Остатки разбитого дома. Струк прислонил к уцелевшей стенке кусок фанеры с большими буквами: «Объект русского драмтеатра».
Светила луна. Подымались и опускались кирки и лопаты. Выворачивались почерневшие камни ракушечника, обнажалась утопшая его сторона, желтая, как только что из каменоломни.
К утру всех сморил сон. Было темно, луна скрылась за тучами. По пиджакам, наброшенным на головы, по косынкам зашлепали тяжелые капли дождя. От щебня и мусора повеяло теплой прелью. И гулко барабанил дождь где-то в темноте развалки.
Сладковатый запах прели чудился Тушу и дома. Он повесил пиджак на ручку двери, подальше. Ему казалось, он принес прель с пиджаком. Туш раскрыл окно настежь, в комнату повалил влажный воздух, белый, как пар. Крыши флигелей дымились, солнце уже поднялось и пекло мокрые стены и крыши. И там, где краска высохла, она была серой, а крыша в тени влажно блестела красным, как только что покрашенная.
Но приторный запах все не улетучивался. Запах затирухи с потрохами. Миски с этим супом Туш много раз принимал из окна выдачи столовой заводского ФЗУ в жарком городе, куда его забросила война, гоpоде с глиняными высокими заборами (а в заборах глухие деревянные дверцы), с пыльными улицами и пышными тутовыми деревьями, чудом из чудес, этот город сжигало солнце и на него двигались пески из пустыни.
Путь в общежитие вел мимо чайханы. Трое старцев сидели, сложив ноги пятками к себе, на открытой веранде и пили чай из пиал. Перед ними на ковре стояло несколько фарфоровых чайничков. Кривой чайханщик одной рукой загреб пустые чайнички, продев в ручки растопыренные пальцы, и, припадая на деревянную ногу, направился к самовару, чтобы положить в каждый чайничек щепоть зеленого чая и окатить струей крутого кипятка.
Туш стоял и смотрел. Только сытые могут так пить чай, пиалу за пиалой, бесстрастно взирая на обкусанные кусочки сахара на блюдце. Или у них это вежливость, оставить побольше.
Солнце еще пылало над высокими пирамидальными тополями, но Туш безошибочно чувствовал приближение вечера, его морозило. Врачиха из заводской поликлиники давала ему хинин, но, видно, порошки не помогали.
Он лежал на горячей дощатой крыше сарайчика во дворе общежития, солнце жгло пыльные доски, а его обходило. И матрац в общежитии как набит льдом.
Кружилась от слабости голова, но с рассветом Туш встал на смену, в военное время не отметиться на проходной завода — лагерь. А возвращаясь с работы, поднялся в чайхану. Старцы с шумом тянули сквозь белые бороды чай. Перед ними на блюдце лежали вчерашние обкусанные кусочки сахара. Туш снял спецовку из парусины и протянул чайханщику. Чайханщик, ковыляя, понес куртку к краю веранды и стал внимательно разглядывать, натягивая обеими руками ткань против солнца. Он занимался этим довольно долго, обмениваясь со старцами горловыми звуками. Вдруг азарт исчез с лица чайханщика, и оно выразило презрение. Куртка упала бы с его руки, если бы Туш не подхватил.
Но Туш отомстил следующим утром: на смену бежа, подобрал счастливо оказавшуюся на дороге дохлую крысу и забросил чайханщику на веранду.
Вечером к Тушу пришел Струк. Спектакля в театре не было, выходной. В безрукавке с расстегнутой верхней пуговкой и ярким галстуком Струк сел на топчан, подстелив газету. «С отцом я жить не могу. Он чинит примуса, хороший специалист. Но всегда был против театра. Мы разные люди». Струк курил толстую папиросу и стряхивал пепел через окно.
— Слезь с топчана, ты доски сломаешь. Вот табурет, — перебил его Туш.
Струк перевезет сюда кровать, как-нибудь поместится. Что мраморный пол, не беда. Мама даст ковер. У них в сарае есть чугунная печурка, трубу выведем сюда, показал Струк на дымоход за кубом. Зимой нам будет тепло.
— Если бросишь курить, — сказал Туш.
Струк, стряхнув пепел, обошел табурет, влекло к мягкому топчану, затянуться, а спину упокоить о прохладную стенку. И как в кресле. Табурет же не сплошной, редкие планки.
— …Профессор Сарычева ужаснулась, так я картавил. Она пошла к главрежу, чтоб меня убрали. Но тот отрезал: нет! Научите его рычать, как цепной пес, которого палкой загнали в будку: «Р-р-р!..» Она занималась со мной часами. «Карл у Клары украл кораллы, Клара у Карла украла кларнет». А другая скороговорка: «Пришел Прокоп, кипел укроп…», ну, ты помнишь. Через месяц меня нельзя было узнать. Но папа перестал присылать деньги. И я оставил столичную сцену. Посмотри на меня: я тебе когда-нибудь врал? Главреж большой человек, он сказал: «Жди, я тебя заберу!»
Туш про себя обкатывал четверостишие, прилаживал слова. Эти недостающие слова звучали почти отчетливо, но не давались. Вечер пропадал. Чтобы избавиться от Струка, Туш предложил прогулку по Дерибасовской.
На улице стояла сиреневая полутьма. Дома не освещались, но редкие уличные фонари и трамваи позволяли видеть прохожих. Яркое электричество горело у кино. Тротуар перед кино был запружен. Спинами к мостовой сидели в ряд торговки цветами. Асфальт вокруг них был черен от разбрызганной из ведер с цветами воды, и пахло пылью. Через дорогу толпились у другого кино.
Туш оставил Струка разговаривать с незнакомой компанией и вернулся домой. Здесь он записал, что даже старые торговки засовывают под платки веточки ландышей.
Утром к нему постучал сосед Мишка. Щеки его были в мыле, а на шее висел ремень с литой артиллерийской пряжкой. В руке он держал обрывок газеты, чтобы вытирать бритву.
— У тебя есть зеркало побриться? А то мой байстрюк разбил.
Мишка прислонил зеркальце к шишечке куба и с подозрением оглядел себя в нем. Надул щеку. Зазвенела трофейная сталь, скребя щетину.
— Постели доски, а то ой будешь зимой пухнуть на этом мраморе, — заметил Мишка и ушел, ногой прикрыв за собой дверь.
У театра Туша ждала Оля.
— Почему вдруг Юле понадобилось вызвать нас на мизансцены? — спросил Туш.
— Фантазия! — Оля сделала комический жест над головой. — А где мы устроимся?
Они взяли у администратора ключ и открыли репетиционную комнату. Оля устремилась к диванчику.
— А ты садись здесь, — показала на ковер на полу.
Оля разглядывала туфли на длинных ногах, водя носами в воздухе. Туш подавал реплики.
— Здесь ты меня целуешь. — Оля наклонилась подставить полные губы.
Пришел Юла в клетчатой куртке с молниями и в массивных желтых ботинках на толстых подошвах. Он велел Тушу принести красную скатерть из профкома на задник.
— Но здесь же гостиная плантатора южных штатов, — усомнился Туш.
— Тем лучше! — одержимо крикнул Юла. — Грядут перемены. Этот задник — символ. И вы, негр, даете это понять дочери белого расиста!
Когда Юла сердился, лицо его алело и экзема становилась не видна.
— Через стеклянную дверь на веранду видно звездное небо. Большие звезды, алые, пятиконечные, какие носят на палках на демонстрациях, видели? Такими они кажутся плантатору.
Оля перестала водить ногами, белыми, как опрокинутые бутылки с молоком, и испуганно глядела на режиссера. Вдруг Юла прервал мизансцену:
— Но где достать сигары? Кнуpов курит настоящие турецкие сигары. У Карандышева в кабинете, с гостями, с Ларисой, кружится голова от крепкого табака, и все такое зыбкое, зыбкое… Сигара с золотым ободком. Без нее нет спектакля.
Но уже вернулся к репетиции.
— Уберите эту скатерть, Туш, и отнесите обратно. Мне не нужны чернильные пятна на сцене! На задник необходим кусок шелкового парашюта. Вы знаете, что сказал реакционный сенатор? «Коммунисты — это русские парашютисты!» Белый расист видит в своем доме негра, в которого влюблена его дочь, в военной форме, он недавно демобилизовался, гордого, независимого, и ему мерещится парашют над диваном. Полцарства за парашют!
Вдруг Юла опустился на стул и застонал.
— Идите домой, хлопцы. У меня разболелась голова.
— Александр Абрамович, я сбегаю в аптеку, — предложила Оля страдальческим голосом.
— Не сметь! — внятно сказал Юла и подмигнул Тушу.
На улице Туш остановился пропустить трамвай.
— Куда мы идем? — спросила за спиной Оля.
Туш думал, что он один. Они присели на скамейку в сквере. Напротив по сухому цементному дну бездействующего фонтана с визгом носились дети вокруг каменной пирамиды с позеленевшим медным разбрызгивателем на верхушке. На чугунном обводе фонтана сидели голова к голове поглощенные разговором две мамы, не забывая время от времени окликать детей. Оля с любопытством поглядывала на мам.
— Ну, мне пора, — неохотно поднялась. — Моим в три на смену.
Оля щурила глаза увидеть время на висячих часах через дорогу над трамвайной остановкой.
— Бегу! Увидимся на спектакле.
Туш тоже встал. Проходя мимо фонтана, он услышал, как одна мама сказала другой: «Слушай, а вдруг сюда хлынет вода, а? Ужас. Муж меня убьет!» И тут же запели нежные голоса: «Олежка! Сеник!»
Туш ел за столом хлеб с виноградом, купил по дороге домой. Теплый мраморный пол приятно остужал босые ноги. После полудня солнце приходило в его комнату, и пол становился розовым.
Кто-то осторожно постучал в дверь. В коридоре стоял Алик, прижимая к груди котенка.
— Ты веришь в черную магию? — спросил Алик, друг детства.
В коротко подстриженных волосах Алика блестела седина. Алик присел на краешек табурета и попросил не выбрасывать корки, а отдавать ему для собаки.
— Она голодает, потому что мои добрые соседи выливают остатки своих дурацких супов на помойку. Им, видите ли, не хватает еще помнить о какой-то собаке! Собака живет со мной на антресоли, я ее каждый день вывожу прогуливать через кухню, полную хозяек, но у них же куриные мозги, чтобы помнить.
Алик сардонически посмеивался. Глаза его горели и были круглые и желтые, настоящие собачьи глаза.
— Скажи, ты не знаешь, как мне быть? Говорят, что мне должны что-то платить как инвалиду детства, но я не представляю, куда мне обратиться. Я отказываюсь от пенсии по принципиальным соображениям, но мне же их нужно кормить, — погладил Алик котенка.
— Почему ты отказываешься?
— Об этом долго говорить, и ты меня не поймешь. Государство убивает домашний скот и рыб, а потом продает их. Я не могу, Женя, брать эти деньги на свое пропитание.
Ушел Алик. Ушло солнце из комнаты. Ранней осенью это уже вечер. Туш стал собираться в театр.
После спектакля слушали в зале представителя горкома партии. «Есть сэрэд нас и такие. Есть. Шо означають те выпады Зощенки с Ахматовою? Заокеанськи пиджигатели, товарыши, Шуман та Аденауэр…»
Когда представитель отбрасывал со лба волосы, широкий рукав вышитой рубашки съезжал по черной от волос руке. Большая его голова тоже была черной, а выбритые щеки отливали сливовой сизью. «Хениальный наш вождь на собрании избыратэлив…» И все заметили, что при квадратном туловище кисти рук у него маленькие, недоразвитые. За красным же столом президиума грузный Лиров, наоборот, гулко хлопал большими пухлыми ладонями.
После выступления задали вопрос о хлебных карточках для вспомогательного состава. «Крэпше надо работать, товарыши, крэпше», — нажал представитель. Андрей Валентинович с зеленой бабочкой на рубашке одобрительно кивал из президиума. Юла из зала поднял вопрос о парашюте. Представитель двинул большим ртом: «То в нашых сылах».
На развалке слепили глаза яркие пятисотсвечовые лампы. Свет их был лимонный. Сонные актеры вяло бросали строительный мусор на носилки. Струк прибил алый лозунг к стенке. Артисты ему жаловались, мол, развалка рвет обувь, они останутся босиком. Струк рассеянно слушал, он чего-то ждал. Вдруг воскликнул рокочущим, хорошо поставленным голосом: «Под-тянуться! Оля, где твоя лопата? Ключник! Веселее!» И сбежал с кургана на тротуар к маленькому человечку с фотоаппаратом на шее под непомерной клетчатой кепкой.
Засыпая, Туш вспомнил, почему он принес чайханщику спецовку.
Накануне он заметил в шкафчике у самовара стопку лепешек, может, чайханщик обменяет. Влажно шумел арык у веранды, когда чайханщик в напряженной тишине разглядывал куртку. Вылинявшие халаты на старцах были разных цветов, местами вылезла вата. А воздух сухой и горячий даже в тени веранды.
Днем пришла Оля. Она принесла завернутые в тряпку вареные початки кукурузы.
— Батя ездил к бабушке в деревню. Есть у тебя соль?
— Оля, ну зачем? — огорчился Туш.
Румяная девушка с ровно срезанными у шеи пшеничными волосами склонилась над столом. Она выпрямилась, облизала губы быстрым языком и привлекла к себе Туша.
— Горе мое… — сказала себе Оля, застегивая пуговки платья.
Они сидели на топчане рядом и молча ели желтую спелую кукурузу. Она была еще теплой.
Андрей Валентинович и режиссер Юла не ладили, это всем было известно. Последним камнем преткновения послужил водевиль «Давным-давно».
Все средства директор направил на водевиль, который обещал кассовый сбор: люди соскучились по легкому, веселому. Юла же хотел сначала выпустить антиамериканский спектакль. После него «Бесприданницу». Дурацкий «Давным-давно» подождет.
— Мне ставят палки в колеса, Софья Павловна, — вскочил Юла в приемную директора. — Где отношение в штаб округа насчет парашюта? Я еще вчера…
— На подписи у Андрея Валентиновича.
Седая дама, сидя на стуле прямо, как пианистка, держала вытянутые сухие руки на клавиатуре пишущей машинки.
— И сегодня его, конечно, уже не будет.
— Сегодня он, конечно, еще будет, Александр Абрамович, — отчеканила секретарша, стуча машинкой.
Юла убежал. Следом вошел Туш отдать справку, что нет иждивенцев.
— Положите на стол.
Машинка все дробно стучала.
— Туш! — Машинка умолкла, стало тихо. — Вы знаете, что о вас говорили? — Секретарша показала глазами на дверь в кабинет к директору. — Здесь очень колебались, кого перевести в основной состав, вас или Струка. Но вы твердо следующий.
Это была новость, о переводе.
— Струка? — удивился Туш. — Он же не выходит на сцену. А Оля Гарбуз…
Но машинка уже стучала.
— Струк — комсорг театра, — услышал Туш, выходя. — Там советуют… — На этот раз секретарша подняла взгляд на люстру.
В коридоре Туша остановил Лиров. Сопя, вытащил из внутреннего кармана пиджака сигарную плоскую коробку «Абдулла», слегка выпуклую по форме груди. Под зеленой жестяной крышкой лежали рядышком три толстые сигары, каждая с золотым ободком.
Лиров играл в «Бесприданнице» дельца Кнуpова.
Оля принесла к Тушу лоскутный ковер из суконцев разных цветов. Довольно плотный. Постелила на полу под окном.
Туш нежился на этом ковре. Над головой потягивало ветерком из окна. Чему-то улыбаясь, разглядывал полуприкрытую простыней Олю.
— Ты знаешь, что я заметил? — загадочно начал. — Голая женщина напоминает большую белую лошадь.
— Что-о? — колыхнулась всем телом Оля. — Дурак! Я обижусь.
— Лошадь красивейшее создание, Оля, — извинительно пробормотал Туш. — И сообразительное. Ты читала Пржевальского?
Он был в сладком дурмане.
Оля отвернулась и натянула на себя простыню. Синими глазами она смотрела на близкую стенку. Побеленная известью стенка тоже была синей от утренней влаги в воздухе.
Раздался осторожный стук в дверь и голос Алика: «Сидеть!» Туш открыл глаза и приложил палец ко рту.
— Хотя, — посмотрел на часы, — все равно скоро на репетицию. Алик, подожди!
Алик вошел в комнату. За ним, стуча когтями по мраморному полу, опасливо следовала на веревке облезлая собака и села у порога. Алик принес пустую консервную банку с проволочной дужкой и попросил Туша поставить в кухне, чтобы бросать объедки: «Я буду забирать».
Собака смирно сидела с веревкой у ног и переводила ищущий взгляд с лица на лицо. Возможно, она ждала, когда люди закончат говорить и что-то сделают с ее спиной, чтобы не болела.
— Я ходил в ветеринарную клинику, но они лечат только зарегистрированных собак, — пожаловался Алик.
— Хотите, я ее вылечу, — предложила Оля. — У меня есть такая мазь, народная. Вот здесь у меня был прыщик, и абсолютно ничего не осталось, смотрите, Алик.
Она опустилась на корточки и погладила собаку. Этот жест освободил Алика от застенчивости, он попросил принести немножко, да, да, пожалуйста, после чего сказал, что если люди с высшим образованием («Врач, представляете!») сбивают палкой голубиное гнездо с карниза над своим балконом, потому что, видите ли, голубиный помет падает на балкон, а голуби, мол, распространяют какую-то болезнь, она даже не знает, какую, тогда зачем высшее образование? Ведь это только весной голуби болеют, и их очень легко вылечить. Надо прибавить в корм немного витамина С. Врачиха даже этого не знает, и берет и разоряет гнездо. Человек не относится к животным лучше, если у него высшее образование, правда? — обратился к обоим за поддержкой.
Но у Туша было свое на уме.
— Ты мне лучше ответь на другой вопрос, зачем мы все? Она тоже, — кивнул на собаку. — И голуби над балконом. В жизни должна быть какая-то мудрость. Безмолвная, надо самому докопаться.
— Лучше бы это был твой балкон, — неожиданно сказал Алик.
С лица ушло напряжение, проступила улыбка.
— Ты бы не гнал голубей. И у тебя была бы хорошая комната. Напиши заявление управдому. Он культурный человек. На меня жаловались соседи, просили запретить водить собаку на антресоли. А он решил в мою пользу. Тебе дадут.
Алик поднял с пола веревочку, и собака вышла за ним, опустив тяжелую от голода голову, так подумал Туш. С нею и с кошкой Алик проводит у себя на антресолях дни и ночи. С ума сойти можно, чему-то усмехнулся Туш.
На сцене во время спектакля Оля шепнула Тушу:
— Тебя ввели в «Давно». На второго гусара.
Но за кулисами на Туша наскочил Юла.
— Как вы посмели согласиться? — потряс руками. — У вас же в голове что-то есть, Туш. Не про них будет сказано!
Но актеров, к счастью, рядом не было. Юла все же отвел его в сторону.
— «Давно» и «Бесприданница» несовместимы. Классика и балаган. Выбирайте!
— Я вообще хотел бы уйти, — признался Туш.
— Куда? — заинтересовался Юла.
— В университет, я думаю.
— Правильное решение, — согласился Юла. — Театр не для вас. Вы на сцене как в смирительной рубашке. А актер должен быть весь наружу. Скатертью дорога!
Отбежал на несколько шагов и вдруг остановился.
— Но с роли Карандышева я вас не сниму! Даже если этот самодур-крепостник, Андрей Валентинович…
— Александр Абрамович, Оля идеальная Лариса.
Юла поморщился.
— Не надо об этом! У нас много женщин. С претензией и мужьями. Одна мадам Лирова чего стоит… Никаких «Давно»! — напомнил, исчезая.
И Туш задумался. Оля, освободившись, увела его в буфет. «Завтра получка!»
— Тетя Настя, мы пришли, — объявила с порога и что-то шепнула буфетчице.
Но Туш громко сказал:
— Ничего подобного. Все пишите, пожалуйста, на меня.
Оля пожала плечами и понесла к столику две тарелки. На каждой ломтик хлеба и яйцо.
— Подожди, — предупредила Оля. — Сначала бульон.
И приняла от буфетчицы две дымящиеся чашки кипятку. А уже за столом бросила Тушу и себе в чашку по кубику немецкого эрзаца, остался у буфетчицы со времен оккупации.
Туш тянул горячий бульон (вкус синтетики, но плавают кружочки как будто жира) и рассуждал:
— Видишь ли, Оля, театр это не совсем то, что я хотел.
— А что то?
Она любила слушать Туша, как никто, о чем бы он ни говорил. Но стихи он скрывал от всех.
Под скорлупой крутые яйца были зеленого цвета. Оля придвинула к Тушу блюдце, чтобы он не рассыпал по столу сухой желток.
— Мудрость скрыта бытом, мелочами, — продолжал Туш. — Помнишь, я тебе говорил о старцах в чайхане? Конечно, это символ, может быть, у них в головах самум…
После театра Туш увлеченно писал в тетради, когда в дверь постучали и вошел Мишка. Шагов Мишки в коридоре Туш не слышал.
Со стаканом и бутылкой Мишка сел на топчан. Налил, как наполнил чернилами, стакан и протянул Тушу.
— На, выпей за мою будку! «Ремонт обуви».
— А разве можно? Вроде как частник, — удивился Туш.
— Инвалидам Отечественной. Указ Верховного Совета.
Мишка наполнил стакан и себе.
— Ой, будешь грызть эту медь, — покосился Мишка на куб. — Забудь пока за свой театр.
Туш что-то ответил уклончиво, чтобы не обидеть соседа.
— Я тебя знаю сколько лет? — упрямо вел Мишка. — Еще пацаном, с до войны, да? Батю и маму твоих как сейчас вижу. Театр или там концерт хорошо, когда у тебя на кухне булькает в каструле борщ с воловых ребрышков. Или у латышского стрелка (так Мишка звал Малыса, директора) на полке американские банки с-под тушенки. Тебе такую тушенку по карточкам хоть раз дали? Норма: в котел одну на восемь бойцов, но бывало и на шестнадцать. Вот так. Тогда театр хорошо.
Аккуратно опустил звякнувшую бутылку на мрамор.
— Я тебе хочу добра, — проникновенно сказал пьяный Мишка. — Не хочу, чтоб ты ходил в диспансер туберкулез поддувать.
Ночью Туш открыл глаза, прислушиваясь. В порту прерывисто выла сирена. Простыня была влажной, и табурет, на котором он сложил одежду, скользкий, такой был туман.
Туш закрыл окно и снова лег. Но в окне не хватало стекла, и утром Туш увидел мокрый мрамор и голубые стены.
Все же было еще тепло. Скоро солнце высушило стены, они побелели, а мраморный пол стал серый. Тоже высох.
После спектакля, когда Туш и Оля опять пили бульон из эрзаца в буфете, туда вошел очень высокий незнакомый человек и с тарелкой подсел к ним за единственный столик.
— Знает кто из вас, кто сдает комнату или угол? — спросил без предисловия, переводя взгляд с одной на другого. — Я плачу сотни за койку на веранде.
Длинной рукой пересек столик познакомиться.
— Афанасий Иванович. Я у вас здесь инженер. Фамилия Рудой.
— Не знал, что в театре есть такая должность, — удивился Туш.
— Я и сам не знал. Меня направил военкомат.
На его не уместившихся под столиком ногах все еще были брезентовые армейские сапоги.
Он встал.
— Если вы уже кончили, то пойдемте, я вас подброшу домой. Мне все равно далеко, на Десятую станцию Фонтана.
С асимметричного лица инженера смотрели глубокие глаза. Чуть насмешливо.
— Не меня. Я живу близко, — поднялся и Туш.
Оля тоже отказалась. Но вышли на улицу вместе. Здесь инженер спросил, где в городе толкучий рынок. «Мне нужно переодеться», — обежал на себе взглядом форму.
— А трофеи? — простодушно брякнула Оля.
Инженер двинул серую кожу лица и уехал в такси.
Но знакомство это имело продолжение.
Остановив Туша в коридоре, инженер попросил съездить с ним на толчок купить костюм. На себе не видно.
— У них там зеркала. — Тушу не хотелось терять время.
— Осколок какой-нибудь! — отмахнулся инженер. — За час доставлю домой. Туда и обратно.
Туш согласился. Еще, правда, купит не то. И чем-то дяденька показался интересным. Пришло в голову взять и Олю. Как все артистки театра, она на толчке каждое воскресенье. А трамваи туда не ходят, добираться трудно.
На толчке инженер купил костюм песочного цвета еще в прозрачной фабричной упаковке и темную шелковую рубашку. Вынул рассчитаться толстую пачку крупных денег, столько Туш никогда не видел. В такси инженер извлек чудом оказавшиеся в кармане костюма солнцезащитные очки в замшевом футляре и протянул через сиденье назад Оле. Заграничная штучка.
Когда проезжали близко от дома, Туш попросил остановиться. А ее, пожалуйста, к театру. Но, прежде чем выпустить Туша, инженер взял с него слово приехать к нему в научный институт виноградарства Таирова. Он для института строит по договору бойлерную. Черная «Изабелла», мускат «Розовый». Для вас «Дамские пальчики», опять обернулся через сиденье к Оле. Захватите рюкзаки повместительней!
Но назавтра настроение у обоих было другое. Подтвердилось, что скоро останутся без карточек. Правда, Тушу с его тетрадкой стихов будущее казалось не таким уж страшным. Еще можно поступить на философский факультет, в университете дают карточки. Но если поступать, то нужно теперь. Туш же ничего не делал.
А у Оли была новость. Маме на фабрике обещали оформить Олю ученицей в бухгалтерию, если она поступит на вечерние курсы. И зарплата выше, чем в театре, и карточка. Ты меньше всего обо мне думай.
— Бросить театр? — не поверил Туш.
Но до сих пор он об Олином положении действительно не думал. Его всецело занимала тетрадка. Даже когда приходила Оля, иногда досадно было оторваться. И трудно допустить, что Оля этого не почувствовала.
Выходной день провели в институте у Рудого. Он им показал виноградники, повел в винохранилище с гигантскими бочками, на стройплощадку бойлерной, а потом отдохнуть к себе. В комнате стояла чертежная доска с рейсшиной. Туда же женщина принесла перекусить: овечью брынзу на листе лопуха, разлапистые степные помидоры лилового цвета, только что с поля, еще теплые от солнца, и ломти свежего пшеничного хлеба. Вино же стояло на полу в двух оплетенных бутылях, желтое и красное. «Здесь его пьют вместо воды, — налил Рудой два стакана и бокал для дамы. — Единственный нашел на поселке».
Вечером та же женщина принесла ведро винограда, они переложили виноград во что взяли с собой. Слегка пьяные, ехали пригородным поездом домой.
— Ты ничего не заметил? — придвинулась по скамейке к Тушу Оля. — Инженер и та женщина… Лямур, — положила голову на плечо Тушу.
Но что-то с тех пор стало меняться. И быстро.
Они в выходной день в театре опять поехали в институт за виноградом. («Да что вы мнетесь, как маленькие! Все равно осыпается, по смете не положены люди на уборку».) Погода стояла солнечная, было жарко, как летом, ходили купаться в море. Но когда возвращались в поселок, небо висело черное, грозовое, и их окатило бурным, с ветром, дождем. Оля тут же стала кашлять. Завтра выходить на сцену, и она потребовала от Туша растереть ей спину одеколоном. В комнате вынула из сумочки флакончик. «Мне всегда помогает».
Во время этой процедуры вернулся со стройплощадки Рудой. Прислонился к стенке наблюдать.
— Хотите настоящий массаж? — спросил.
Одним длинным шагом зашел за стул с Олей впереди Туша, как отстранил: «Понаблюдайте!»
Теперь Туш стоял у стенки. Они как бы поменялись местами.
Жесткими пальцами инженер смял Олины плечи, щипал и рвал белую спину. Да, действительно настоящий. Плечи стали пунцовыми, вот-вот кровь брызнет. Хорошее средство, должно помочь.
Но Оля как-то вдруг остановила массаж. Тут все услышали моросящий дождь за окном. И уже смеркалось.
— Вот что, — обратился инженер к Оле. — Ночуйте на моей раскладушке, а мы устроимся в общежитии для сезонников. Пошли! — позвал Туша.
Но Оля таким тоном сказала «нет», что инженер и Туш переглянулись.
Это был первый случай. Второй же такой.
Оля пришла, как всегда, к Тушу. И, выгрузив последние театральные новости («Андрей Валентинович утвердил мадам Лирову, пять пудов тетя, на барышню Ларису в «Бесприданнице». Ну, Женя, как пережить?»), напомнив, что завтра идти к Струку в гости («Смотри, не завтракай, сэкономишь хлеб, там все будет!»), а она приедет с репетиции, — как против воли обронила, что инженер предложил ей пойти учетчицей на стройплощадку бойлерной.
— Да? — обрадовался Туш. — Соглашайся, и думать нечего!
Это было несравненно лучше бухгалтерии, потому что Оля останется в театре.
Но Оля недоверчиво хмыкнула, как будто знала что-то еще. Сняла солнцезащитные очки и села на табурет, глядя в окно.
— Ты меня отдаешь? — вдруг услышал Туш.
Так были непохожи на Олю эти слова, что Туш прыснул: «Повтори, как ты сказала!» Рассмеялась и Оля, но злые слезинки обиды еще раз удивили его.
К Струку надо было идти праздновать, «обмыть», перевод в основной состав. И хотя, как всегда, досадно было провести свободный от занятий с Юлой день не за тетрадью, но пересилило желание поесть досыта.
Во дворе у Струка чужих заворачивали к водопроводной колонке мыть руки.
— Рахиля, брось мыло! От туточки, — провожали мимо ям и бугров в темный и малый, как чулан, второй двор (но выходили чьи-то оконца и туда), — от тут и будэ.
На перилах лестницы на деревянную галерею сушились рабочие штаны и рубахи. По душным комнатам с низкими потолками (а с галереи света едва) носились женщины с блюдами, прикрытыми газетами от мух. Под их тяжелыми ногами хлюпали половицы.
Гости вытягивали из фаршированной рыбы белые, как нитки, волосы и бросали под стол. Хозяйка извинялась.
— Тише, ша! — прикрикнула на сноху властная восьмидесятилетняя Рахиль. — Не порти людям аппетит. То мои волосья!
Вышли на галерею проветриться. Дым от папирос Струка и Ключника шел к закопченному потолку галереи. Напротив над блестящей, как антрацит, толевой крышей расплывался по пыльному небу желток солнца. Под ними на первом этаже хрипел с патефона Утесов: «А Черное море… а белый маяк р-р-рыдал над зеленой ва-алной!»
Струк провожал Туша и Ключника, помахивая свернутой в трубку газетой. Остановился и развернул газету. На фотографии они увидели себя на развалке.
— Сюрприз! — щелкнул по газете Струк. — Но от Оли я этого не ожидал.
Туш тоже не мог понять, почему не пришла. Сама настаивала.
Ключник же вспомнил, что вчера в театре после занятий с Юлой Оля внезапно увлекла его в боковой ход: «Вальдик, идем сюда, я должна тебе что-то сказать!»
Вальдик успел увидеть идущего им навстречу по коридору инженера.
— Говорят, он входит к Андрею Валентиновичу без доклада, — сказал Вальдик.
Но спустя несколько шагов Оля сделала Вальдику ручкой, довольная, и убежала. «Ты меня спас!»
Сегодня же, выйдя из театра, чтобы ехать к Струку, Ключник увидел, как инженер и Оля садились в такси. Он был уверен — сюда же на «обмыв».
Туш уже непохоже на себя тревожился. Его и в институте Таирова покоробило, как инженер отодвинул от Оли. Но привычно было думать, что такой он дяденька, без церемоний. Широкий. А теперь выступило позорное что-то, оскорбительное ему, Тушу, что стоял и не остановил массаж. Олю так и бросало на стуле. И что-то она уже знала: «Ты меня отдаешь?»
Дома, едва вошел, оставаться уже стало невозможно.
Навстречу шел по улице Мишка с мешком обуви на починку, уносил из будки на ночь, чтоб не украли. Под мышкой буханка пышного белого хлеба непайкового вида. Прохожий восхищенно свистнул и оглянулся еще раз полюбоваться красавицей буханкой.
Туш ехал в пригородном поезде. Шел и шел степной дорогой и вдруг увидел впереди красные кирпичные домики института. На ходу стянул через голову мокрую рубашку, жарко. Дождик, что ли, прошел.
В комнате инженера Оля писала в графленом листе ведомости. «Ой!» — побледнела. Туш смахнул ведомость на пол. «Идем!» — больно схватил за руку. «Но, Женя, вот аванс!» — она спохватилась. Туш и аванс бросил на пол. И такой был у него вид, что покорно пошла-побежала за ним, спотыкаясь о комья земли, теряла нарядные туфли, а он тянул по проселочной дороге к станции.
На виду станции Оля остановилась перевести дыхание. Взяла его руки и заглянула в глаза:
— Я тебе еще люба?
У платформы стоял выпускающий пар состав. Они шли вдоль вагонов, ища посвободней, когда Туш внезапно оставил Олю и направился к прибежавшему на станцию инженеру. Насупленное решительное лицо инженера говорило с несомненностью, зачем он здесь. «Ну-ну, пацан, не встревай!..» — с гримасой выставил руку отодвинуть Туша. И как нес жгутом скрученную мокрую рубашку, Туш ею хлестанул, концом пришлось инженеру по лицу, и, схватившись, вместе свалились с платформы под окутанные паром колеса.
Но станционный колокол еще не ударил им стронуться с места.
Когда же раздались сухие медные звуки, Туш уже стоял на ступеньке вагона с протянутой рукой: «Едем, Оля!» Но она не двинулась. Медленно проплыл на краю платформы инженер в перепачканном костюме.
Поезд пришел в город поздно вечером. И всю дорогу домой (трамваи уже стояли) Туш запахивал на себе мокрую рубашку, чтобы согреться.
Дома лег и набросил на себя все вещи, даже старую фэзэушную куртку в пятнах машинного масла, и все-таки не переставал дрожать от холода. Это был знакомый приступ малярии.
Юла послал Ключника узнать, почему Туш пропустил репетицию.
Ключник рассказал, что уже висит приказ Андрея Валентиновича о переводе Ольги Гарбуз в основной состав, он сам читал.
Туш знал, что Оля не придет, но все-таки ждал.
Скоро его жизнь совсем переменилась, он поступил учиться. (И вернул себе добрую родительскую фамилию — Тушка, усеченную ради театральной афиши.) Теперь вечера проводил в университетской библиотеке. Сюда тоже давали электpичество, а тепло, казалось, шло от бесчисленных книг в высоких застекленных шкафах вдоль стен.
Вечера пролетали досадно быстро, но и домой не страшно было возвращаться: у него уже стояла маленькая чугунная печка.
Как-то он проходил мимо стола с газетами на лестничную площадку размяться, и что-то остановило его. Это была фотография из новой постановки «Бесприданницы». Оля — Лариса, Лиров — Кнуpов.
И ему показалось, что он узнал выражение на Олином лице, с которым она cпросила его: «Ты меня отдаешь?»
Обиды. И гордости.