Перевод с английского Александра Сумеркина
РИЧАРД УОРТМАН
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 1999
Перевод Александр Сумеркина
РИЧАРД УОРТМАН
ВОСПОМИНАНИЯ О ВЛАДИМИРЕ НАБОКОВЕ
Студентом Корнельского университета я несколько раз посещал общий курс по европейской литературе, который читал Набоков. Думаю, это было в 1955-56 учебном году. Я много слышал о Набокове: говорили, что лекции он читает блестяще, что он известный писатель и что его последний роман — по причинам, которые мне тогда были непонятны, — не может быть издан в Америке, и приходится провозить его контрабандой из Европы.
Лекции Набокова отличались широтой охвата, остроумием, издевательским тоном. Помню, как он слегка горбился над кафедрой, улыбался, выдавая свои категорические суждения, что обычно так нравится студентам, часто звучавшие как приговор. Полной противоположностью была его жена, которая сидела рядом с ним, — как мне вспоминается, вперив в аудиторию критический, пугающий взгляд. Совместно они способствовали созданию у меня стереотипного представления о русских характерах: один был щедрый, добродушный, другой — мрачный и агрессивный. В Итаке (штат Нью-Йорк) середины пятидесятых годов они представляли собой экзотическую картину.
Я был на трех или четырех набоковских лекциях, но запомнил лишь кусочки двух из них; одна была о флоберовской «Госпоже Бовари», другая о «Превращении» Кафки. Он постоянно переходил от убийственных обобщений и суждений по поводу пантеона великих писателей и мнений других комментаторов к мельчайшим деталям, комментируя использование того или иного слова во французском, немецком или английском текстах. Он выстраивал собственную иерархию великих писателей, на вершине которой стояли мастера стиля — Джойс, Толстой, Пруст, даже Роберт Льюис Стивенсон, а в самом низу — так называемые «мальчики на побегушках» — Томас Манн, а еще ниже — Достоевский. Он беспощадно клеймил всех, кто не сходился с ним во мнениях, называя их филистерами (рhilistines); много позже я понял, что таким образом он переводил на английский русское «мещанство». Он часто пользовался этим словом, применяя его ко всем, кто придает слишком большое значение интеллектуальному или философскому содержанию литературы: всё это были «дамские клубы, обмирающие от Томаса Манна и Достоевского». Набоков недву_смысленно давал понять, что сам он — не «мальчик на побегушках».
Насколько я помню, в качестве обязательного чтения он давал на семестр всего шесть или семь романов, — не обременительное требование для курса по литературе, pассчитанного на четыpнадцать недель. Но при этом требовал, чтобы студенты знали текст чуть ли не наизусть, чтобы помнили даже самые мелкие детали. Помню, как друзья, тяжело вздыхая, рассказывали, что на экзаменах у Набокова вопросы были точные и конкретные, интерпретация и психологические тонкости, излагавшиеся студентами, его не особенно волновали. Он спрашивал, какого цвета лента была в волосах у Эммы в экипаже, когда ее соблазнил Жак. Или какой помадой для волос пользовался тот или иной персонаж. Я помню, как однажды он довольно долго распространялся по поводу возможного перевода слова, означавшего помаду для волос, упомянутую Флобером. Самое поразительное заключалось в том, что его острый ум делал подобные отступления интересными и даже необходимыми для понимания пpоизведения.
Единственная существенная часть лекции, которая осталась у меня в памяти, была посвящена «Превращению» Кафки. Набоков решительно старался вытравить из нас предположение, что эта новелла — аллегория, смысл которой в универсальном отсутствии справедливости или в какой-нибудь еще столь же глубокой истине, и убедительно высмеивал подобную точку зрения. Затем он начал объяснять, что такие вещи действительно случаются и что сюжет новеллы — совсем не такой уж дикий вымысел. Потом развернул газету «Нью-Йорк Дейли Ньюс» и заявил, что это — его любимая газета. В тот день он пpочел в ней истоpию, котоpая, по его словам, ничем не отличалась от «Превращения». Молодой человек с подругой решили убить его мать, чтобы унаследовать ее состояние. Они быстренько с ней покончили — не помню, каким образом. А далее задумались, что делать с трупом.
Дело было довольно срочное, поскольку, уже убив мамашу, они вспомнили, что пригласили на вечер друзей выпить пива. Юноша где-то слышал, что гипс растворяет кости. Поэтому они положили труп в ванну, наполнили ее водой и насыпали туда гипсовый порошок. В гипсе труп лишь намертво затвердел, и пришедшим вскоре гостям предстало сие мрачное зрелище. Дочитав последний абзац, Набоков взглянул на аудиторию с мягкой, счастливой улыбкой: он доказал свою правоту.
31 марта 1998
Перевод с английского Александра Сумеркина