СЕРГЕЙ ФИРСОВ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 1997
= ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ
СЕРГЕЙ ФИРСОВ
ЭКСПРОПРИАЦИЯ СОВЕСТИ
Хулиганство как социальное явление
Если гаснет свет- я ничего не вижу.
Если человек зверь- я его ненавижу.
Если человек хуже зверя- я его убиваю.
Если кончена моя Россия- я умираю.
Зинаида Гиппиус, февраль 1918 г.
Любые кардинальные реформы ведут к разрушению традиционного уклада жизни, следовательно, разрушают и социально-психологические стереотипы, без которых общество существовать не может. Прежде всего утрачивается «народная вера», ибо именно она, а не что-либо другое, одухотворяет и осмысливает жизнь миллионов людей. Реформа, не обеспеченная просвещением этих миллионов, не сможет быть полезной для страны, так как в самой себе содержит семена распада. Однако не каждый политик, начинающий перестройку государственного здания, может сказать «как надо». Не обвинишь ведь, скажем, сегодня правительство АлександраII в «непредусмотрительном» освобождении кpестьян: оно сделало все (или почти все), что могло сделать в тех условиях. Терроризм стал ценой, которую заплатила реформируемая страна за желание исправить старые ошибки. Своей жизнью заплатил за реформы и царь, павший от рук террористов. В этой связи как вполне естественные должны восприниматься нами опасения некоторых государственных деятелей (прежде всего будущего «вице-императора» России К.П.Победоносцева), задумавшихся над вопросом о соотношении проводимых реформ и платимой за эти реформы ценой.
Парадокс заключался в том, что ничего не менять было в принципе невозможно, а любые изменения ломали старый патриархальный мир, ассоциировавшийся часто с весьма относительной «стабильностью» эпохи НиколаяI. В подобных условиях просвещения стали бояться, наивно надеясь на «извечный» крестьянский консерватизм.
Реформы отомстили за себя тем, что, проведенные слишком поздно, не были завершены, а большинство российского населения психологически к ним не было (и не могло быть) подготовлено. Все это в условиях роста революционной активности и террора, после гибели в 1881г. АлександраII, заставило нового императора под воздействием своего учителя и советника К.П.Победоносцева пересмотреть отцовское наследие и принять в качестве руководящей идеи мнение Константина Петровича о необходимости «охранять», а не «реформировать». При этом Победоносцев, убежденный в том, что подлинную веру можно найти только в простом народе, предоставленном самому себе и неученом, всеми силами стремился не допустить проникновения в этот народ «тлетворного духа безбожной интеллигенции». Залог стабильности общества, считал он, в прочности идеалистических крестьянских представлений.
Революция 1905 г. показала очевидную ошибочность предлагавшихся старым политиком паллиативов: непросвещенный народ не стал «хранителем идеалов», не имея глубокого представления об их (идеалов) ценности. Впрочем, это еще не значило, что в случае использования страной в 1881г. «конституционного шанса» все могло пойти по-иному. И в том, и в другом варианте было одно большое «но»: психологический фактор учитывался до крайности недостаточно. Опоздание в проведении реформ всегда дорого стоит власти: ее перестают понимать, ее авторитет становится явно недостаточен для осуществления серьезных изменений, а это уже- верный залог того, что результат не будет положительным.
В российских условиях все осложнялось еще и тем, что между «народом» и «господами» (в число которых включалась и оппозиционная власти интеллигенция) существовала метафизическая рознь, отмеченная русскими философами вскоре после революции 1905- 1907гг. Так, характеризуя отношения, имевшие место в России между народом и интеллигенцией (в широком смысле этого слова), веховец М.О.Гершензон писал, что народ «не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно, вероятно с бессознательным мистическим ужасом, тем глубже ненавидит, что мы свои. Каковы мы есть,- заявлял он далее,- нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом,- бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной». Этот плод псевдопатриархальности, думается, вполне естественно появился на русской почве: непросвещенный, предоставленный самому себе народ не мог любить то, чего не понимал и в существовании чего не видел особого смысла. Не случайно «барином» называли всякого, кто одевался «по-городскому» и умел правильно говорить. Финансовое положение, как правило, учитывалось в самую последнюю очередь.
Непросвещенный народ, у которого старые, патриархальные, представления разрушились, может воспользоваться лишь суррогатом культурных ценностей, всем тем, что легко «подобрать» на улице, в рабочей школе, из объяснений «политически грамотного» товарища, а также где-либо еще в таком же роде. Впрочем, для тех, кто не желает возвращаться к нормам прежней жизни, остается еще один выбор: возможность существовать без смысла и цели, проявляя агрессивное отношение ко всему, что не укладывается в рамки собственного маргинального мировосприятия, бессмысленная жестокость и т.п., иначе говоря, это возможность стать хулиганом. <…>
С Первой революции и вплоть до событий 1917г. в отечественной прессе хулиганство стало рассматриваться в качестве одного из наиболее тревожных симптомов нравственного нездоровья российского общества, показателя морально-психологического кризиса, переживавшегося тогда страной. Не случайно, думается, вспоминавший на закате своих дней то время протоиерей Сеpгий Булгаков отмечал наряду с экономическим ростом «столыпинской эры» также и рост духовного разложения. Элементы подобного разложения можно было увидеть и в апокалиптических настроениях, имевших место в последнее предреволюционное десятилетие. Наше время, заявлял, например, в 1910г. известный религиозный писатель С.А.Нилус бывшему революционеру Л.А.Тихомирову, время вселенской трагедии, избежать которой нельзя, но подготовиться к которой необходимо. Опубликовавший письмо Нилуса крайне правый «Кронштадтский Маяк» в следующем номере того же 1910г. поместил редакторский анонс, сообщавший, что «в наступающем 1911 году» будет помещен «целый ряд статей, касающихся очевидной близости кончины мира».
Последние предвоенные годы характеризовались также и ростом различных «сенсационных процессов», развертывавших перед обществом картины падения и личной нравственности, и общественных нравов. Анализируя в кадетской газете «Речь» проблемы уголовного правосудия в 1913 (по всем стандартам «выдающемся») году, В.Д.Набоков с очевидным сожалением должен был констатировать «безнадежность борьбы с преступностью путем уголовных наказаний, путем тюрьмы и арестантских отделений». Набоков был искренно убежден, «что одно из необходимых условий для успешности этой борьбы- здоровая общественная психология. Мы же,- писал он далее,- еще не вышли из полосы безвременья, и психология нашего общества еще не оправилась от испытанных великих потрясений». Говоря о потрясениях, он имел в виду, разумеется, Первую российскую революцию. Получалось, что Набоков продолжал слышать отзвуки ушедшей в историческое небытие революции не только в политических делах типа «дела» Бейлиса, но и в чисто уголовных, связанных с отравлениями, обманами, подлогами, при- своением казенных денег и т.п. инцидентами.
Понять истоки проблемы хулиганства, по моему мнению, значит понять истоки сопровождавших установление диктатуры пролетариата после 25 октября 1917г. ненависти и зверств «красного террора» и, порой, не менее жестоких ответных действий поборников «белого дела». Революцию, думается, можно назвать провокатором (и детонатором- одновременно) социальных конфликтов, низменных (равно как и высоких) чувств и порывов, агрессивной в самой своей сути. Не случайно французский мыслитель Жозеф де Местр как-то обмолвился, что любые преступления старой власти лучше, нежели новая революция. Воистину так! И Россия- трагический и показательный тому пример…
Однажды, характеризуя причины Первой российской революции, Ленин отметил, что пятый год был порожден годом 1861-м. В этих словах, увы, содержалась горькая правда: неразрешенность крестьянского вопроса, земельная проблема во многом способствовали разгоранию революционного пожара. Крепостное право, развращавшее (и развратившее в конце концов) как мужика, так и барина, слишком поздно было отменено, причем за собственную землю, которую испокон веков крестьянин считал «Божьей» (а не помещичьей, частной!), он должен был платить. В революционные годы вековое озлобление вырвалось наружу и, как это часто бывает, приняло самые удручающие формы: ведь ненависть не имеет ни разума, ни глаз. Вызванная праведным гневом, она, особенно в непросвещенной массе, зачастую оканчивается неправедным судом, выливаясь в хулиганские расправы. Сказанное выше, разумеется, нельзя абсолютизировать. В разных губерниях и даже в разных деревнях крестьяне вели себя по-разному. Однако современники заметили, что наиболее активно в революционные годы в деревне проявили себя именно молодые люди, выросшие спустя много лет после отмены крепостного права и не испытавшие на себе унизительной личной зависимости от барина.
В чем же было дело? Разумеется, однозначного ответа на этот сложный вопрос нет и вряд ли когда-либо будет. Но одно предположение высказать, видимо, возможно. Разрушение традиции (т.е. формы жизни), при невозможности получить новые знания через просвещение, закономерно приводят к трагическим последствиям, лишая человека прежней уверенности в себе и заставляя его искать новые точки опоры. <…>