Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 1997
А. Б. САЗОНОВА
ЗАПИСКИ ЗАЛОЖНИЦЫ
Воспоминания Анны Борисовны Сазоновой привлекают внимание читателя уже самой фамилией ее автора — супруги последнего царского министра иностранных дел, хорошо известного в России и за ее пределами. Сергей Дмитриевич Сазонов возглавлял внешнеполитическое ведомство России в драматический период российской и мировой истории — с ноября 1910 по июль 1916 г.
Октябрьскую революцию и Брестский мир с Германией Сазонов встретил крайне враждебно и осенью 1918 г. предложил свои услуги белому движению, став министром иностранных дел правительств А. И. Деникина, А. В. Колчака, а затем П. Н. Врангеля. Это предопределило участь оставшейся в Советской России его супруги, которая была взята правительством большевиков в заложницы.
Воспоминания А. Б. Сазоновой займут, без сомнения, особое место в мемуарной литературе послереволюционного времени. Они ценны и как исторический источник, показывающий советскую действительность в годы ее становления глазами ее противника, и как поразительный человеческий документ, отражающий силу духа и веры их автора, ее жизнестойкости и самопожертвования. Она была арестована в 1919 г. в Симбирске, куда приехала из своего конфискованного имения, и провела в заключении больше года. Глубокая и искренняя религиозность А. Б. Сазоновой позволяла встречать все испытания в смирении и преодолевать их. За эти годы, в тюрьме и на свободе, она познала, быть может впервые в своей жизни, и удовлетворение от собственного труда: была и швеей, и медицинской сестрой, и санитаркой в тифозном бараке, и преподавательницей иностранных языков. Она испытала удивление и радость общения с совершенно новым для нее слоем людей, — как она пишет, «социально обиженных», «заклейменных», в которых, как оказалось, таилась «где-то глубоко-глубоко искра Божья», и не понимала, «откуда у них подчас бралась такая духовная чуткость, такая способность различать настоящее от поддельного…»<…>
МОЕ МЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ N 10 И ПОСЛЕДНЕЕ
Здесь нас не ожидали. Камеры для нас не были готовы, и нам велели временно расположиться у железных решеток, в «приемной», где в разрешенные дни и часы происходят свидания арестанток с внешним миром.<…>
Затем нас отвели в соседнее помещение, приказали раздеться догола и сдать все наши вещи для дезинфекции, нас же самих, о радость!, тут же рядом ввели в баню. Все мое тело изныло не только от болезни, но и от грязи и вшей, безжалостно кормившихся мною более месяца, и чувство струившейся по мне горячей воды, возможность наконец скинуть грязное белье и вымыться было одно из самых отрадных, которое я когда-либо в жизни ощущала; еще сейчас вспоминаю его с усладою.
После этого мне выдали рубаху и юбку из толстейшего холста, холщовые же чулки без пяток и носков, арестантский халат и короткую куртку солдатского сукна. На ноги разрешили надеть мои валенки, и повела меня надзирательница Ольга Петровна через двор, в камеру.
Хотя здесь первые дни пришлось лежать на полу <…> и не все было мне по вкусу, Новинская тюрьма все же показалась мне милее всех прочих мест моего заключения. Я так была рада ощущать чистоту тела, что несмотря на грубейшее белье, с непривычки будто царапавшее меня все время, я вдруг подбодрилась и устроилась между двух соседок, со мною прибывших из Бутырской тюрьмы.
Одна, направо, была Надя, молодая воровка, тифозная и беременная, вот-вот ожидавшая родов, другая- 50-летняя анархистка; обе, как и я,- тяжело больные. За несколько дней столь близкого сожительства мы друг к другу привыкли и дружили. Надя вскоре разрешилась девочкой, которую, за неимением другого места, тут же положили ко мне на койку, пока фельдшерица возилась с очень страдавшей и [бывшей] в беспамятстве матерью. Когда все успокоилось, моя соседка слева просит меня посмотреть, жива ли еще моя соседка справа. Я отвечаю: «Я не могу двинуться: я умираю». Тогда она через меня перекидывается, схватывает руку Нади, как оказалось, уже умершей, но от этого усилия сама приходит в обморочное состояние, перетянув, однако же, покойницу частично на меня.
До сего дня чувствую я холод и тяжесть,- это невыразимое ощущение леденящего меня груза <…>. По счастью, в «Новинке», не в пример «Бутырке», покойницы в камерах не залеживались, и бедная Надя была скоро вынесена; ее же полуживой ребеночек был тут же отправлен в приют.
При Новинской тюрьме была небольшая церковь, закрытая, впрочем, вскоре после моего освобождения,- но при мне в ней еще совершались службы, и священнику было разрешено, даже в камерах, причащать умирающих.
В понедельник на 1-й неделе Великого Поста я окончательно слегла, но в то же утро сподобилась приобщиться Святых Тайн; вечером того же дня скончалась, как я только что сказала, моя соседка справа, а через несколько дней по пути в «Бутырку» умерла и вышеупомянутая соседка слева.
Видно, Бог решил, чтобы я осталась жива и чтобы нечто, почти похожее на чудо, совершилось со мной.
При утреннем обходе врач сообщает нам распоряжение, что «всех тифозных снова переводят в Бутырскую больницу». Слыша это, я не без ужаса спрашиваю: «Как, и меня?» Ответ: «Да, и вас; всех».
Позднее я вижу, как все назначенные к переводу начинают собираться и увязывать свои узлы и узелки, пробую и я привстать и уложить свои вещи, но решительно не чувствую силы это сделать.
Еще позднее я вижу, как всех уже выводят, а меня будто забывают; в камере наступают сумерки; дело было под вечер (электричество в камере не зажгли), и я вдруг вижу луч света из отворившейся двери, что вполне объяснимо, т.к. в коридоре электричество уже горело, а в камере еще нет, и в этом свете грядет прямо на меня что-то белое, нагибается ко мне, и я слышу тихий голос: «Успокойтесь, остаетесь; вас не тронут». Я вовсе не желаю придать этому какую-либо сверхъестественную окраску и спешу сказать, что это «видение», как и все остальное, вполне объяснимо, если принять во внимание мою высокую температуру и от длительного жара притупленную сознательность, и факт (как мне то позднее сообщила старш[ий] доктор), что я была оставлена, т.к. не рассчитывали, чтобы я вообще выжила, и не хотели, чтобы я умерла дорогой.
Все это совершенно ясно и просто, но я должна сознаться, что тогда эта сестра милосердия, милая Елена Ивановна, вся в белом, в луче света от приоткрытой двери, принесшая мне такую добрую весть, действительно показалась чем-то неземным, «посланницей неба», и я невольно содрогнулась от счастья и радостно перекрестилась.
Так как, по-видимому, я могла рассчитывать остаться подольше в этом помещении, я попросила разрешения написать о присылке мне подушки и еще кое-чего моей тете, Вере Александровне Талызиной, 83-летней старушке, выселенной за 2 года до того из своего подмосковного имения- нашего родового гнезда «Денежникова» Бронницкого уезда и приютившейся в крошечной квартирке бывшего дома моих родителей (тогда брата Дмитр[ия] Бор[исовича]) на Арбате, 54, кв.31.
Дней через 10 получила я просимое через Е.Ф.Б., принесшую мне еще всякие съедобности от себя. Этим приходом она, добрейшая, начала свои посещения по два раза каждую неделю, которые не пропустила ни разу, ни в зимнюю стужу, ни в весеннюю распутицу, ни в летний зной, в течение всех 34-х недель, что я была в Новинской московской тюрьме. В первое же, после этого, воскресенье с передачею пришла и мой дорогой друг М.Ф., тоже не бросавшая меня до моего освобождения, и если я имела силу побороть свою болезнь и вообще осталась жива, то я с глубокой благодарностью в сердце говорю, что это было, главным образом, благодаря их участию во мне и приносимому ими питанию.<…>
Я прохворала все 7 недель Великого Поста.<…>
Но в Страстную субботу я во что бы то ни стало хотела встать, хотела хотя бы к окну подойти, чтобы сверху посмотреть на крестный ход с Плащаницею вокруг тюремной церкви, услыхать пение «Христос Воскресе» и из-за своих решеток и запоров в душе горячо воскликнуть «Воистину вос-кресе».
«Смертию смерть поправ
И сущим во гробех живот даровав».
Никогда во всей моей жизни эта торжественная, радостная Пасхальная заутреня не произвела на меня такого глубоко потрясающего впечатления, как в тот год в тюрьме. При всем трагизме окружавшей меня обстановки, при той полной беспросветности моей жизни- жизни арестантки одинокой, потерявшей не только все материальные блага, но и самое главное из всех- здоровье. Несмотря на весь мрак, окутавший Россию со всех сторон, я чувствовала, что будто Сам Господь мне посылает веру, горячую, живую, непоколебимую веру, что «любящим Бога» в конце концов все-таки «все содействует ко благу», и я, читая Священное Писание, непрестанно молила и горячо благодарила Бога за посылаемое Им мне настроение, спокойное, сознательно терпеливое. Я благодарила Его за ту веру, Им мне дарованную, которая, как броня, оберегала меня от всех «посягательств дьявола»: от малодушия, злобы и раздражения, от падения духовного, и не дала мне «соблазниться о Нем» (Ев. от Луки, гл. 7. ст. 23).
Накануне Светлого Праздника добрые люди принесли мне обильные «передачи» (кроме моих друзей М.Ф. и Е.Ф.Б., меня изредка навещали еще и бывшие курьеры нашего мин[истерства] иностранных дел и даже старые слуги моих родителей). И я могла разговеться и куличом, и пасхой, и яйцами, и даже поделиться ими с еще более обездоленными, чем была я.
Помню, как при первом возгласе «Христос Воскресе», долетевшем до нас, сердце защемило больно не у одной меня, и как многие из нас глотали слезы, поздравляя друг друга и христосуясь.<…>
Когда я смогла в первый раз спустить ноги с койки и постаралась сделать несколько шагов, я почувствовала, что- помимо вполне объяснимой большой слабости- я совсем не могу стоять без опоры, не держась крепко за что-нибудь. Я думала, что это следствие моего семинедельного лежания и всех до того перенесенных болезней и невзгод, но оказалось, что это, по словам врачей, «парализованное состояние бедра и голени, как осложнение после тифа» и что «это недуг не легко проходящий». Могу засвидетельствовать правильность их диагноза: это осложнение длилось у меня около тpех с половиной лет и покинуло меня лишь совсем недавно, когда, благодаря пребыванию на отдыхе в «волшебном» замке князя Кхевенхюлера Komorni Hradek в Чехии, и вообще окрепнувшему организму, наслаждаясь всеми прелестями деревенской жизни, я сравнительно поправилась и могу теперь (октябрь 1923г.) не только часами ходить, но и стоять, не валясь набок, как сноп. <…>
Еще во время моего недвижимого лежания в камере N9 меня часто навещала, тоже заключенная, коммунистка, молодая и «идейная» латышка; она проявляла ко мне большое участие и водила меня под руку все первые разы, что я начала выходить на воздух. <…>Вскоре после она выписалась и- я думаю- отчасти способствовала возвращению мне тех моих вещей, которые были отобраны в ВЧК.
Забегая немного вперед, скажу, что вещи эти (Евангелие, обручальное кольцо, два браслета, золотая цепочка и др.) мне были возвращены месяца два спустя по выходе моем из тюрьмы при довольно трогательных обстоятельствах.
Удивительные, право, бывают на свете вещи.
<…>Некоторые из бывших денежниковских слуг тети Талызиной навещали меня на Арбате по моем освобождении и приносили деревенские гостинцы. В том числе раз ко мне постучалась одна «барышня», шикарно одетая, которую я совсем не узнала. Я в эту минуту давала урок и, видя незнакомое лицо, спросила только, не ошиблась ли она, зайдя ко мне. Она улыбнулась и сказала, что нет, что мы давно знакомы и что будто я ей в ее детстве сшила розовое платье, и что она «Манька Дубова».
Оставив какой-то пакетик (оказавшийся с белыми булками) на столе, она скрылась, прибавив однако же, что теперь она живет хорошо. Я ее действительно вспомнила: она росла сиротою и приходила поденщицею работать у тети в огороде и чистить дорожки сада.
Через несколько времени мне приносят повестку из Особ[ого] Отд[ела] ВЧК, что я должна явиться туда за получением отобранных у меня вещей.
В означенное утро, не успела я войти в это, всегда переполненное учреждение и стать в очередь, как вдруг я вижу, открываются внутренние двери и часовой услужливо пропускает нарядную «барышню», перед которой все расступаются. Она подходит ко мне и оказывается той же самой «Манькой Дубовой». «Я узнала, что вы сегодня получаете ваши вещи, и пришла, Анна Борисовна, вам помочь, чтобы все вам вернули исправно. Мой муж- комендант! Вот и я могу быть вам полезной».
Этот трогательный поступок жены коменданта ВЧК в комментариях не нуждается. Надеюсь, что бывшая Маня Дубова почувствовала, как глубоко она меня тронула и удивила.
У меня и в этой тюрьме были друзья и благодетельницы (я ведь была парализована, от малейшего усилия задыхалась и вообще была крайне слаба), и они оказывали мне всевозможные услуги, кто чем мог: стояли в очереди за обедом и приносили мне его, ухаживали за мною.<…> И все эти благодетельницы, главным образом, как я упоминала выше, были воровки и проститутки.<…>