Алексей Конаков. Вторая вненаходимая
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2018
Алексей Конаков. Вторая вненаходимая. Очерки неофициальной литературы СССР. СПб.:
Транслит, 2017.
Книга Алексея Конакова,
вышедшая в серии démarche свободного
марксистского издательства «Транслит», имеет к марксизму отношение весьма
косвенное. Только в прологе, как бы для соблюдения конвенций серии, нам
мимолетно напоминают о «фашизоидной тенденции
крупного капитала» и работе Томаса Пикети «Капитал в
ХХI веке», чтобы затем без особых церемоний перейти к пространствам вненаходимости и люденам у
братьев Стругацких, а потом и к авторам «второй культуры», обозначенным как
«ассоциация людей, зачастую радикально несхожих между собой, но в то же время
объединенных практиками альтернативного культурного производства: обдумыванием,
написанием, печатанием и обсуждением поэзии и прозы вне поля официальной
литературы».
Разумеется, речь идет о
многажды осмысленной как самими литераторами, так и исследователями
позднесоветской ситуации
культурной раздвоенности. И хотя сам Алексей Конаков
призывает отказаться от упрощенного мышления оппозициями, он принципиально
сохраняет противопоставление официальной и неофициальной культур, не обращая
внимания на размытость границ и многочисленность переходов между ними и
практически игнорируя относящееся каким-либо образом к тому, что в рамках
гуманитарных дискурсов описывается как советское официальное. Исключение в
книге — вполне признанные в советское время Стругацкие (как раз пример того,
что указанная оппозиция не может служить в качестве релевантного описания
культурной ситуации в СССР), у которых найден антропологический ключ к
исследованию, поскольку в центре внимания братьев-фантастов, создавших Мир
Полудня, парадоксальным образом оказался гражданин эпохи позднего социализма.
Кто он, советский человек? Чем
он жил? Как себя описывал? Вопросы не новые, но до сих пор актуальные (вспомним
болевую книгу «Время секонд хэнд»
Светланы Алексиевич). Антропологический ракурс позволил Алексею Конакову
свободно выстраивать модели, в которых логика дискурсивного дополняется логикой
материального, и наоборот. Нам не просто расскажут про быт в СССР, но найдут
массу смыслов, конструирующих реальность и определяющих выбор языков самоописания советского человека. При этом Алексей Конаков не делает ни антропологических, ни
культурологических открытий. Его книга читается как последовательный и
остроумный литературоведческий комментарий к работе Алексея Юрчака
«Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение», где
широко, как раз вне бинарных оппозиций интерпретируется жизнь в СССР и
формулируется само понятие пространства вненаходимости.
Как пишет начитавшийся Юрчака Конаков,
«жизнь рядового человека при позднем социализме оказывается не диссидентской
борьбой, но и не коллаборационизмом — а практикой перформативного сдвигания
наличных смыслов, позволяющей почти каждому создать свой укромный уголок, где
“нет места подвигу”». Официальные ритуалы и риторика не мешали советскому
гражданину быть свободным, пусть и в маргинализированных пространствах — от
барака до промзоны. Не потому ли страна и состояла преимущественно из бараков и
промзон? Не потому ли вслед за антропологом Бруно Латуром
Конаков повторяет: нечеловеческие акторы
совершают столько же онтологической работы, сколько и люди?
Перформативные сдвиги образуют
пространства вненаходимости. Каждый из восьми очерков
Конакова — репрезентация особого пространства вненаходимости
и одновременно литературоведческое портретирование,
дающее представление о том или ином авторе неофициальной литературы.
К примеру, книгу открывает ода
бараку как «пространству свободы, уникальному месту, в котором только и
способна развиваться человеческая жизнь, практически не ощущающая чудовищного
давления “авторитарного дискурса”». Бараки рассматриваются как побочное
следствие воплощения в жизнь грандиозных сталинских гидротехнических проектов.
Чем грандиознее сам проект, тем больше бараков в сухом остатке. Ну, а где
бараки, там, по логике истории литературы, лианозовская школа, которая
«является, среди прочего, и гидротехническим эффектом, произведенным в
результате строительства канала Москва — Волга». Поэзия Игоря Холина в этом
отношении справедливо трактуется как транслятор общего объема нежности и тепла
советских трущоб.
Другой пример — конструкт
воображаемого Запада, столь значимый для человека 1960–1980-х, живущего в консьюмеристском обществе и мечтающего не столько о
наступлении коммунистической утопии, сколько о прозаическом бытовом комфорте,
где соседствуют одежда с лейблами и пластинки с джазом и Beatles.
Впрочем, Запад в культурном смысле — это еще и практики модернизма,
полузапрещенное в СССР авангардистское письмо. И Павел Улитин, наверное, самый
непрозрачный автор второй культуры, в данном контексте возникает очень ожиданно. В книге он определяется как последовательный
текстуальный манифестатор вненаходимого
пространства советского воображаемого Запада. К примеру, одним из приемов
Улитина был перевод слов с кириллицы на латиницу, трактующийся Алексеем
Конаковым, с одной стороны, как практика, связанная с общим увлечением лейблами
в СССР, с другой — как стремление Улитина эмигрировать «из унылой брежневской
Москвы» в «таинственную заграничную Мокбу». Для такой
эмиграции (а реальная попытка Улитина проникнуть под видом американца в
московское посольство США в 1951 году, как известно, провалилась) достаточно
перформативного сдвига.
Таким же образом в центре
внимания автора «Второй вненаходимой» оказываются
Леонид Аронзон (секс в СССР), Евгений Харитонов
(скрытая свобода радиофикации и практики гомосексуализма), Белла Улановская
(техногенные ландшафты и воздействие АЭС), Дмитрий Пригов
(феномен советского дефицита), Василий Филиппов (статика вещей и предощущение
распада системы), Леон Богданов (эстетика «железного занавеса»). Очевидно, что
логика портретирования в книге Конакова действительно
подчинена логике исследования существования позднесоветского человека,
подразумевающей фиксацию и осмысление феноменов, определяющих это
существование. Собственно, тем и объясняется такой странный, на первый взгляд,
выбор восьми героев книги (или десяти — не забываем о мерцающих Стругацких), и
отсутствие тех, без кого сложно сейчас представить вторую советскую культуру, в
диапазоне от Елены Шварц и Виктора Кривулина до раннего Владимира Сорокина.
Хотя диапазон может быть и любым иным, ведь были Синявский и Даниэль, Венедикт
Ерофеев, Бродский, Довлатов, Саша Соколов да и многие
другие.
Наверное, оригинальность и
остроумность работы Алексея Конакова наиболее заметны в очерке, посвященном Пригову, самому прочитанному на сегодняшний день автору
андеграунда. Конакову удается выбрать абсолютно нетривиальный аспект: дефицит
как возможность производства дискурса. Цикл «Домашнее хозяйство» (1975–1984),
рассмотренный в контекстах советского дефицита, действительно заставляет задуматься:
«Возможно, творческая стратегия постоянного “мерцания” и ускользания перенята
Приговым именно у советских товаров, которые ему, как и многим, приходилось
усердно добывать в семидесятые и восьмидесятые годы?».
Холин, Пригов,
Аронзон, Улитин, а вот кто знает Улановскую или Леона
Богданова? Конаков в этом смысле продуманно работает
как историк литературы, аккуратно вводя специфически новый материал. Возможно,
художественные практики тех, кого рассматривает исследователь, небесспорны, но
важно, что новые контексты порождают новые смыслы и обогащают всякий разговор о
советском неофициальном искусстве.
И еще одно замечание. Несмотря
на зашкаливающее цитирование Юрчака, «Вторая вненаходимая» написана с большой любовью к предмету
изображения. Иногда автор сознательно расширяет дискурсивные возможности
исследования, делая ставку на художественность и атмосферность. Вот, например,
перечень, столь напоминающий о поэтических практиках московских
концептуалистов: «Уютное домоседство Филиппова на северо-западной окраине
города сформировано мощнейшими потоками материальных предметов; в основании его
“вненаходимости” обнаруживается деятельность
строительных трестов и монтажных управлений, пыль песчаных карьеров и шум
бетонных заводов, системы складов и колонны грузовиков, армии лимитчиков и
цепочки подрядчиков, понтонные переправы и железнодорожные ветки, вопросы
политики и проблемы управления, генеральный план и государственный интерес».
Любовь к позднему СССР,
сквозящая из каждой строки очерков, однако строга: в книге нет сусального мифа
о прекрасном советском прошлом. Да, перед нами разновидность ностальгического
письма от последнего советского поколения, но это еще и попытка посмотреть
отстраненными глазами на действительно экзотический предмет. Экзотика не может
не манить.