Елена Ушакова. Ночное солнце
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2018
Елена Ушакова. Ночное солнце. Избранное. СПб.: Геликон Плюс, 2017.
Я белая ворона, вот я кто, и знала
Об этом, кажется, с пеленок,
сколько себя помню…
Так
начинается одно из стихотворений, помещенных под лиловатой с мелкими веточками
обложкой в сборнике Елены Ушаковой.
Что ж, поэт и должен быть белой вороной, рожден быть белой
вороной. Но как часто мы видим, что пишущий стихи только прикидывается ею
оригинальности ради, что оперение его — крашеное! Настоящее своеобразие,
настоящее выделение из стаи дается нелегкой ценой.
Стихи Ушаковой далеки от внешней эквилибристики. В них есть
своеобразие мысли, всего душевного строя, самой манеры видеть и слышать; умение
без рисовки и страха (а может быть, и со страхом) заглянуть в себя; подлинная
боль.
Ошибка произошла, ошибка! Когда? Давно!
Прежде,
Чем я успела задвигаться в
байковых тряпицах;
До первого испуга, пока сладко
сомкнуты вежды,
До света, до первого звука если
б можно было остановиться!
А потом уже поздно, поздно, потому что нет
спасения
От любви и страха, от любви и
страха.
Тщетны адвокатские Твои
приемы: растения
Многоцветные и многострунные
увещевания Баха.
Поэт пишет о чем-то очень сокровенном, скрытом в глубине
души, непоправимом, определенном генетическим кодом. И мы, даже, возможно, не
до конца понимая, о чем именно речь, все же сочувствуем и верим — с такой
искренней и сокрушенной интонацией это сказано.
Интонация в стихах Ушаковой определяет очень многое.
Елена Ушакова (и это не секрет, об этом говорится на обложке
книги) — одновременно и ученый, филолог Елена Невзглядова,
занимающийся изучением особенностей стиховой речи, в частности, именно
интонацией, автор нескольких книг на эту тему; Ушакова — ее псевдоним. Иногда
ученый начинает вытеснять поэта, стихи становятся слишком декларативными, что
упрощает, мельчит тему. Но это случается редко. Чаще всего в основе
стихотворения лежит, как обычно и бывает, эмоциональный толчок. Но при этом с
тонкими душевными движениями сочетается серьезная мысль, что всегда особенно
интересно.
Излюбленный размер Елены Ушаковой, акцентный стих (от
которого она, правда, теперь все чаще отходит, и, по-моему, зря, но, видимо, ей
необходимо и разнообразие размеров), как нельзя более способствует
доверительной, подчас разговорной манере ее общения с читателем. Этот размер
был популярен в начале ХХ века, потом о нем словно забыли, пишут им мало. Елене
Ушаковой он неожиданно оказался близок. У нее есть целое стихотворение, посвященное
этому «волглому», по ее ощущению, размеру.
<…>Есть
волшебная прелесть в звучанье. Но все же запрет и засов,
Не впускающий штатскую речь, —
как акцент иностранный.
Потому что приструненный голос
души, ее зов
Слишком, что ль, угловат, а
сама она слишком туманна.
И сказаться без слов, как хотел того Фет,
норовит,
Обнаружить младенческие и
интимные жесты,
Не сгибается, гибкая, нет,
презирает кульбит
Переносов, цезур, главным
образом, строки ей тесны.
Ее искренность терпит какой-то неясный урон.
Или чувства застенчивые вдруг
становятся резки?
Вот и сносит тихонько стопу,
разрушает заслон
И ручонку протискивает в
стиховые отрезки…
Акцентный стих подчиняется движениям души, ее «протиснутой
ручонке», позволяет разговаривать с читателем так, словно это обычный разговор
в прозе — казалось бы, проза, а на самом деле вовсе и не проза: здесь есть как
раз угловатость, своя, если хотите, хитрость. Посмотрите, как входит в
акцентный стих, например, прозаическая фраза Пушкина:
«Подали ужинать. Сердце ее сильно забилось».
По всем расчетам
давно пора уже быть ему дома;
подгоняют тревогу
электронные часы с комода, и
лифта напрасное гудение
нехорошее что-то
нашептывает, накачивает…
Или конец того же стихотворения «Метель»:
«Бурмин побледнел и бросился к ее ногам» — как
счастливо!
Гений человечности светит нам
сквозь снега и строчки!
В этом стихотворении реальная, сегодняшняя метель с ее
«белыми оводами» под фонарем смешивается, сливается с метелью пушкинской, когда
все перепуталось, все занесено белыми вихрями и «не добраться из Ненарадова в Жадрино», и поневоле
возникает болезненная тревога, которая разрешается и у Пушкина, и здесь, в
реальной жизни, так счастливо. Вот оно — структуралистское единство текста!
Акцентный стих при его «угловатости» — напевен, как
колыбельная, как завывание метели, это стихи с какой-то особой, непривычной для
нас, непритязательной ритмической прелестью…
Смерть — неминуемая тема поэзии. Елена Ушакова с годами все
больше размышляет о смерти. Стихи о музыке Шостаковича начинаются ссылкой на
его собственные слова:
Как говорил Шостакович, страх смерти не надо
Гнать от себя, лучше
свыкнуться мысленно с ним.
Лучше писать, сочинять о нем,
смерть только рада,
Если как будто навстречу ей
сами летим.
Но при советском режиме не мог он позволить
Страху открыто слетать со
своих партитур.
Гения трудно к чему-то
склонить, приневолить:
Смерть он торжественно ввел в
громогласный c-dur.
Кто бы сказал, отчего мы ее прозреваем,
Страшную поступь в мажоре его
узнаем?
Звуки литавр, их дыхание
соединяем
С волнами страха, как будто
купаемся в нем?
И отчего мне почти что победой над нею
Кажется хор диссонансов и пауз
пробел,
Словно сумел приручить ее, как
Галатею,
Тот, кто под дудку свою ей
плясать повелел?
Прирученная смерть, победа над смертью в симфонии — наверное,
трудно точнее и своеобразнее выразить суть этого самого c-dur’а, который
обычно поверхностно сравнивают с железной поступью фашистских войск.
О самоубийстве Ушакова пишет в одном из стихотворений
сборника как о чем-то почти невозможном, недопустимом: «…собственное
полноправное участие в уничтожении… самого себя?», но в другом, посвященном
памяти талантливого поэта Бориса Рыжего, она принимает и такой исход. Сначала
она рисует мрачную картину старости, несовместимую с этим человеком, подводя ей
неутешительный итог:
<…> Есть ли что жалчее
(или жальче?)
Лучше шнур и крепкий узелок.
Ты был прав в то утро, храбрый
мальчик!
Только юность — подходящий
срок
Для решительного, злого дела,
За которым воля и покой.
Что ж, душа ведь этого хотела
И теперь любуется тобой.
Ушакова утверждает правоту Бориса Рыжего, стараясь понять и
объяснить его поступок изнутри.
Смерть присутствует в сборнике, как в жизни, вторым планом,
фоном, усугубляя трагизм происходящего — «всегда с нами, почти родня, у,
сводня!».
Стихотворение «Брожу ли я по улицам шумным, тесным…» целиком
почти ложится в русло пушкинского «Брожу ли я вдоль улиц шумных…», но написано
другим размером — все тем же акцентным стихом.
День каждый, каждый день пытаюсь приподнять
завесу —
Примериваю то одну, то другую
концовку бесславную…
И — неожиданный конец с иронией по отношению к самой себе и
все же с пушкинской ноткой:
Ну, хорошо. Кончим с этим. Перейдем к
следующему этапу, делу.
Хотя, казалось бы, в холодной
последней постели
Не все ли равно
где — бесчувственному телу, —
Рядом с тобой хочу быть! Как
это устроить заранее, в самом деле?
Литературных реминисценций, легко угадываемых параллелей в
стихах Ушаковой множество, она живет в мире культуры, это ее мир, облегчающий
существование. И не только литературный, но и музыкальный, как мы видели уже в
стихотворении о музыке Шостаковича и в других стихах, например, «Чудесна в
музыке способность к мимикрии!», «Пожалуй, музыка — одно из тех искусств…».
И так во многом… То вдруг блеснет набоковский зеркальный шкаф
из «Дара», который вынесли на улицу, то утешат нас предсмертные слова великих
людей, то зазвучит снова музыка — «еще она нежней
стиха». А то, наконец, просто будет пересказана замечательная сцена из «Войны и
мира», где Болховитинов послан ночью курьером к Кутузову с сообщением об уходе
наполеоновских войск из Москвы. И две финальные строчки, приближающие радостное
событие к нам:
По цепочке, в ночное время, выныривая из
сновидений…
Вот так добирается к нам исполнение
желаний!
Книга Ушаковой в полной мере несет в себе трагизм бытия. Но
за этим трагизмом стоит внутренняя твердость в принятии неизбежного, а иногда
прорывается, несмотря ни на что, робкая радость, умение улыбнуться жизни:
«Какие грустные стихи!» — читатель скажет
Непосвященному, ему и
невдомек,
Что тень вечерняя, лужайка, и
овражек,
И мячик, пущенный детьми
наискосок,
Тогда замечены, когда к душе
прижаты,
Она участлива, внимательна
была
И, значит, счастлива, и дачный
пес лохматый
Претендовать бы мог на часть
ее тепла.
И только пристальный и вдумчивый читатель,
Который чувствует стихи и сам
— поэт,
Поймает, выловит, как цель —
видоискатель,
Мгновенье радости — их
истинный сюжет.
Жизнь в стихах Ушаковой многоцветна, ярка и трагична: то воспоминание
об отце, ведущем маленькую дочь за руку по Эрмитажу и останавливающемся у бюста
Веспасиана, то расцветшая три дня назад сирень, то синий цвет в его
разнообразной символике, то семейка фиалок у крыльца, а то бессонница…
И как «ночное солнце», вынесенное в заголовок книги, поэт
добирается до смысла и преображает мир по-своему:
Как мерцает мрак, многозначителен,
многоэтажен,
Словно светится головешками, и
все вещи подарками
Представляются…
Книга Елены Ушаковой дарит нам эти подарки.