Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2018
Об авторе |
Александра Владимировна Горохова родилась
11 апреля 1994 года в станице Незлобной Ставропольского края. Закончила
переводческое отделение филологического факультета МГУ им. Ломоносова, где
изучала итальянский и английский языки. В 2012 году стала лауреатом 12-го
Форума молодых писателей в Липках (Фонд СЭИП, семинар отдела поэзии журнала
«Знамя»). Из города Георгиевска, Ставропольского края, но в настоящее время
живёт в Москве. Дебют в «Знамени».
* * *
Чернозубый
оскал, и презренье почти ко всему.
О, такой молодец на удар не подставит щеки.
Мы себя называем-то русскими лишь потому,
Что не горцы; вот так и выходит, что мы казаки.
Уж на что я давно не живу у подножия гор,
Ни черта всё равно деревянная Русь не родней.
Оттого и казачка, что видится мне до сих пор
В каждом слове — подначка,
Акация — в каждой сосне.
* * *
Посмотри,
Здесь лежит мой двоюродный дед.
Год рождения — двадцать седьмой.
Не из тех, что ушёл на войну, документы подделав.
Почему?
Прочитай: Роберт Оррен.
Он был из-под Энгельса родом.
В
сорок первом с семьёй депортирован был в Казахстан
Нет, сестре повезло, вышла замуж за русского раньше,
Вот как раз-таки к ней
Он вернулся из горькой степи
В шестьдесят ли четвёртом? Точняк, шестьдесят и
четыре.
Он здесь егерем был. Зайца бил
на сто двадцать шагов,
Он
к охоте меня приучил. Я в семь лет подстрелил куропатку.
Долго плакал потом.
Знаешь,
что дядька Робка сказал?
«Мы же люди, сынок
Потому-то мы их убиваем».
«Мы же люди, сынок…»
Представляешь,
какая тоска
В моём сердце свербила, когда он… не будем об этом.
Нет, до свадьбы три дня
И отец запретил отменять!
Закопали,
и сразу — пожалуй, сынок, на гулянку!
Мы же люди… Из горькой степи,
несмотря ни на что.
Он
о ней не любил говорить. Он один, представляешь?
Братья, мать — все скончались, а он — посмотри-ка, прочти:
В девяносто девятом. Да. Семьдесят два с половиной.
Что за воля, Карин! Нет, какое желание жить!
С одной пули валил кабана.
Мы же люди, Карина.
Даже
если вперёд
Не хватает нам духу глядеть,
Даже если все звёзды с небес
Говорят нам о смерти.
Дядька смотрит на нас
Словно этот, который воскрес.
«Вы же люди», твердит,
«Так не верьте, не верьте, не верьте».
* * *
Он
не в могиле, хоть и есть
Табличка на кресте.
И не в сияющих небес
Холодной высоте.
Он в нас. Его живая кровь,
Его живая речь.
И только это нам с тобой
Имеет смысл беречь.
* * *
Катись
оно всё. Распустить
Легион. Положить
Константинополь к твоим ногам.
Наконец, я понял, как не сойти с ума,
Не выйти из берегов.
Стимфалийская стая подтягивает шасси,
Воздух пуст
И холоден словно труп.
Твоё имя
Заглушает и рёв турбин,
Но прощай.
Птицы
Юноша
в свитере с якорями решает математические задачи.
Девушка с длинными косами приносит щербет
и кладёт чаевые в карман своей жёлтой юбки.
Я понял: искренность — это от слова «искры».
Я не могу это скрыть: между нами воздух
Искрит, и как будто бы золотые птицы
Поднимаются в воздух при каждом вдохе —
Златокрылая свита солнца,
Эти птицы с рубиновыми глазами.
Взгляд из-под стрел-ресниц,
Вкус анисовой карамели,
«Да» означает «да»,
А
«нет» — «нет».
Если любишь — любишь.
И
все задачи, все якоря на свете
Настолько проще, так бесподобно проще.
Смотри, звезда бадьяна торчит в щербете
Я оставляю в чашке четыре лиры.
И мы выходим, а птицы летят за нами.
* * *
Детство;
температура; мама читает вслух;
Время уже за полночь; лампа ещё горит;
Свет обжигает веки, жар не даёт уснуть,
Словно возводит замок в комнате
над тобой.
Слово
идёт за словом, как за рукой — рука,
Словно за камнем — камень, за этажом — этаж.
Словно возводит замок, словно растёт коралл,
Словно рисует в небе светлый
овал лица.
Слово
идёт за словом, как за графиней — паж,
Как за планетой спутник, за пастухом — овца.
Может, ещё раз это? Время сбивает жар.
На потолке от лампы белого света
круг.
Мама
читает те же строчки в четвёртый раз;
Словно рукой холодной веки смыкает сон;
Спи. А незримый замок высится над тобой,
Крышей касаясь неба, где вертится
светлый шар.
* * *
Выбор
даётся легко, как английский в школе.
Я к вам писала, Онегин, не буду боле.
А что буду, так это весь век верна
Вам — и мужу с лампасами на
штанах.
Улыбка
прячется и пляшет —
Весь век верна!
Дрожа, не задевает вашу
Моя струна.
Впрочем,
я бы хотела, чтоб вам было ясно:
Там, в аллее, сквозь слёзы и дрожь
Я шептала не «Как я несчастна!»,
А «Как он хорош!».
* * *
Скоро
высохнут лаки и выдохнутся духи,
Изотрутся платья, стопчутся каблуки.
У кого сейчас, у кого попозже на два-три года.
Но у всех, у всех, не только у нас с тобой;
Лес теряет лист, траву выжигает зной,
Чайка избегает садиться в воду.
* * *
Любят
ли травы грунт, а металл — руду,
Любит ли вирус питательную среду,
Любят ли рыбы воду, и воздух — мы?
Любит ли узник стены своей тюрьмы?
Спроси у себя, с ответом разум
не торопя,
И
если верно это, я тоже люблю тебя.
Франц-Фердинанд изучает итальянский
Июнь,
нараспашку окна, и розами прёт из сада,
И венценосные лоси пасутся в окрестных чащах,
А Франц разбирает примеры на uso del
trapassato.
И это двойное прошедшее —
главное в настоящем.
Ему
тяжело, языки вообще не даются Францу,
А итальянский подавно противен его природе.
И он, сжав зубы, штурмует чёртову конкорданцу,
А розы цветут, и лоси по лесу
бродят.
Всегда
— через силу, трудно, неловко, долго —
Но Франц идёт суровой дорогой долга.
И ты способен долгу остаться верен,
Не дав себя соблазнить ни
цветку, ни зверю.
* * *
Ветер
пахнет родиной и морем:
Авгуры угадывают лето.
На изнанке век горят всё ярче
Очертанья горного скелета.
Город-змей, собой обвивший гору,
Уронивший голову на лапы,
Я всегда люблю тебя и помню.
А сейчас и в ветре слышу запах.
Небо шумно втягивая в ноздри,
Дышит камнегрудая столица.
Ночью смежит огненные веки
И увидит белого дракона —
У него базальтовые кости,
Хвост и травертиновая шкура,
По хребту разгуливают птицы —
Белые и чёрно-золотые.
Спи,
Москва, вдыхая светлый ветер,
Накануне солнечного чуда.
Авгуры угадывают лето
По движенью лучшей из пернатых.
* * *
Этот
город взошёл на крутом берегу за семь лет,
Минеральные реки оправив в достойные русла,
Наломав для дорог — доломит и для стен — травертин,
Белый город застыл воплощённою в камне надеждой.
Из далёкой столицы лишь эхо доносит азан,
Оттого неприлежны здесь люди в вечерней молитве,
Но чутки неизменно к согласному стону струны
И дыханию труб, и биенью натянутой кожи.
Также по сердцу им, когда в гордую южную тьму
Рассыпаются искры по влажному небу и гаснут.
И бывает, коль ветер силён, из садов городских
Запах дыма и роз до окрестных селений доносит.
Правда, чаще из сельских садов в город тянет костром,
Гнилью
паданцев пьяной, навозом и уксусом винным.
Звёзды в небе не гаснут, и воет поток по камням,
И не слышать нельзя оглушительный рокот цикад.
Экскурсия для Беллы-Джейн
Это
город Джихта, здесь есть соляная шахта и постоялый
двор.
— Это ещё предгорья? — Нет, это уже гора.
Городишко поганый, народец — на воре вор,
Не волнуйся:
Мы
тут не дольше чем до утра.
—Эй
парень, оставь в покое мой чемодан!
Нет,
денег не дам.
…До
чего сволочной народ!
Кстати, ребята с вершины местных зовут «хьаран»,
Не знаю, что значит, но им идёт.
На
вершине — ты знаешь, должно быть — село Ланхай.
— Ты там был? — Один раз только: больно уж высоко.
— Как там?
— Например, там никто не пьёт ни вино, ни чай,
Только чистую воду и молоко.
Там до мая снег,
А вообще там холодно круглый год,
А дрова не так-то легко достать.
И всё же в самую длинную ночь народ
У большого сидит костра.
Я там был зимой, и они пустили меня к огню.
Мы, мужчины, следили, чтоб он не тух,
Бабы жарили зёрна — «кхьодэ»,
Дети кушали их стряпню
А из мглы проступали черты старух,
Их сомкнутые рты,
Их затянутые платки,
Их согнутые пальцы,
Прямые спины.
Я тревожил палкою угольки,
И глядел на них,
И мне было стыдно.
За себя, за Империю, за возню у подножья гор,
О которых мы ничего не знаем.
И
ты знаешь, милая, с этих пор
Я надолго спутался с этим краем.
Объезжаю по службе раз в год за селом село,
Инспектирую шахты. Мундир мой в пыли и соли.
Но в Ланхай — ни ногой.
Слишком было бы тяжело
Видеть, как догорают костры их воли.
Посмотри, вон тот —
Угрюмый мужик в бинтах —
Об заклад готов побиться, он из Ланхая.
Раньше и не видела их Джихта,
А теперь в Джихте же и подыхают.
Наши сети славный дают улов,
И раскаиваться нам поздно.
Белла-Джейн,
наверху говорят, что звёзды —
Это отблески их костров.
* * *
Я
был на наших южных рубежах,
Я видел наспех сложенные хаты,
Теснящиеся
у кипучих рек.
Я
не нашёл там каменных домов:
Что толку дорожить своим жилищем,
Раз может статься, что в любой момент
Ты будешь принуждён его
покинуть.
Мой
друг, я видел здешних казаков;
Хотя
они и говорят по-русски,
Но
у меня язык не повернётся
Их с полным правом русскими назвать:
Их издали не отличить от горцев.
Они наряд у местных переняли,
А в зверствах перещеголяли их.
Я
видел, как седой усач за чаркой
Показывал товарищам трофеи:
Шестнадцать скальпов — содранных с людей,
На тот момент ещё живых, быть может,
И сокрушался: мол, ещё бы столько,
И он бы мог, как некий знатный горец,
Сшить себе бурку из волос
врагов.
Мой
друг, я видел, верно, слишком много,
И мне теперь в портретах государя
Мерещится, что не мундир парадный
На нём, а окровавленный бешмет.
Как может он смотреть в лицо Европе
И варварству потворствовать такому?
С минутой каждой приближая срок,
Когда Европа ляжет под Восток.
* * *
Во
сне перевернувшись и в подушку
уткнувшись носом, он не может вспомнить,
где и когда он слышал этот запах.
Да, это запах от его кудрей,
но слышанный на сушке чернослива:
ряды подносов, выставленных солнцу,
и женщин, занятых кровавым делом —
изъятьем косточек из налитых
плодов.
И
чувствует — зимой, вдали от дома —
как будто жар полуденного зноя.
Он пробуждает странную истому
и две зари меж чуть сомкнутых век.
Неловко, будто век себя не видел,
он правую к лицу подносит руку,
и пальцы тоже пахнут черносливом
и чем ещё? И солоны на вкус.
Там
женщина воскликнула — «Червивый!»
И спешно руку вытерла о юбку.
И он смотрел, не зная сам, что смотрит.
А от жары намокший чёрный локон
Прилип ко лбу.
За
окнами мороз,
за окнами дурная мгла бушует,
а между век восходят две зари
и чёрный локон
на глаза спадает.