Этюд
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2018
Об авторе | Наталья Рубанова — лауреат премии «Нонконформизм» и премии им. Катаева, автор четырех книг. Постоянный автор «Знамени». Последняя публикация — «Три текста о главном, или Amor non est medicabulis herbis» (№ 10 за 2017 год).
Этюд — музыкальная пьеса, предназначенная
для совершенствования навыков игры
на каком-либо инструменте. Этот жанр
не пользуется симпатиями учащихся детских
музыкальных школ (ДМШ); особенно
достается этюдам Крамера, Клементи
и Черни.
«Музыкальная азбука от А
до Я»
Школка бледная и музыкальная, пусть так и не говорят. Кира яркая — и потому диссонирует. Кира видит киндеров с портфелями, нотными папками, мамками и няньками, ведомых приблизиться (т а к не пишут! — плевать, к а к пишут!) к чистому и светлому, а еще — к несказанному, синему, нежному. «Шизариум!» — Кира раздевает глазами входную-выходную дверь, докуривает, входит. Со стен учебного заведения на нее снисходительно поглядывают прикидывающиеся портретами великие; особенно проницательным кажется ей взгляд П.И.Ч. Она не выдерживает, отворачивается: в ушах — соло гобоя (Четвертая симфония? Шестая?): «Я все помню, я все забыла!» Кира лезет в карман за словом, где на скомканной бумажке: «Мирра Самойловна, кабинет 45». Кира стряхивает с красной шапочки снег, поднимается на второй, стучится… дерни за веревочку, детка — я тебя съем! Трам-та-ра-рам.
…
Она на ковре цвета бывшего в употреблении знамени: знамя истерто ровно по центру. Мирра Самойловна — музыкальная мышь, индийский божок в несчастливой семье Дэ-эМ—Ша, надзиратель трех букв аббревиатурки, — изучает ее слева направо, сверху вниз, а потом справа налево и снизу вверх. Скоро сказка сказывается, остальное — вечность: Кира боится состариться до истечения срока годности, Мирра Самойловна же живо фланирует по кабинетику. На ней приличный костюм, купленный по случаю «занедорого», еще довольно крепкий; у Мирры Самойловны яркий искусственный окрас, Мирре Самойловне семьдесят. Голосок у нее скрипучий, ручонки сухоньки-махоньки, с пигментацией — того и гляди, ключи из острых коготков выпадут.
Мирра Самойловна давно профнепригодна: дэ-ректор может только учить, сама уже не играет, однако ноты помнит наизусть — все семь. У Мирры Самойловны просторная норка с кровяными креслами и стульями, видавшим виды черным роялем, на котором дыбятся бюст Бетховена да букетик гвоздик в пыльном брежневском хрустале. Мирра Самойловна прожила жизнь правильно и тем горда: окончила музучилище (конса казалась излишеством) да заимела разъединственную запись в трудовой фиге. Мирра Самойловна сходила замуж, но, не стерпев мускулинных замашек супруга, так же и вышла, в одно лицо вырастив сына Ираклия, отъехавшего не так давно в Тель-Авив, да посадив дерево в небольшом парке перед Дэ-эМ—Ша к юбилею себя-любимой зим десять назад.
Придирчиво рассмотрев новенькую и признав ее относительно благонадежной, хотя и не без «привета» (джинсы с бахромой и проч., в семидесятые б на порог не пустила!), Мирра Самойловна изучает трудовую фигу Киры, где ржет-корежится далеко не одна запись (в восьмидесятые причислили б к «летунам»). «Двенадцать учеников у тебя. Уместишь расписание в три дня — умещай, но никаких уходов раньше времени, — скрипит телега. — Если кто болел, отдавай часы потом. Журнал, индивидуальные планы — у ВалентинДмитны. В тридцатом кабинете: во-он, прямо иди… Разряд у тебя десятый. Двенадцатый — если пять лет отработаешь. А школа у нас хорошая, с традициями. Увидишь!»
…
О традициях хорошей школы Кира узнает чуть позже; пока же она тащит себя за шкирку к кабинету завуча. ВалентинДмитна встречает Киру спиной, склоненной над инструментом с приставкой в виде ученика. ВалентинДмитна показывает, как правильно бацать «Клоунов» Кабалевского: верх совершенства, бла-блаженство гармоний, полет юной души, не отягощенной прошлым, — вот якобы-с и оно! Ля, си, до-диез — ля, си, до-бекар — ля, си, до-диез, си, ля, си, до-бекар… Ощущение невыразимой — так бывает — тоски, неистребимой со времен того самого ада, когда ее с помощью ч е р н о г о я щ и к а лишили так называемого полноценного детства, пронзает Киру: да и согреет ли ее что-то теперь? Забудет ли она холод клавиш и скучный запах «Школы» Николаева? Кира имеет в виду учебное пособие, до-ре-ми-до-ре-до: «Только музыканты… музыку мою поймут…».
…
«Вот так, деточка, поняла? Вот так! А на эту нотку сделаем акцентик. Стаккато в левой постоянно. Ля-ми в басу — третьим-первым, ми-ми — пятым-первым пальчиками, ля-ми — третьим-первым, ми-ми — пятым-первым пальчи… Ты ведь помнишь, что такое стаккато? Третий-первый — пятый первый, третий-первый — пятый первый… Быстрее, ну, давай же, клоуны ведь!» Кира смотрит в затылок ВалентинДмитне. Через полминуты та оборачивается и сладко оскаливается: «Вы — Кира Игоревна?». Кира кивает. Кира слушает «Клоунов». Кира слышит, как скрипит бумага дневника под сильным нажимом пера ВалентинДмитны — у Киры по спине мурашки, как лет сто назад на сольфеджио у мадам Павловой, любовно ставящей жирные двойки и витиеватую, никогда-не-подделаешь-подпись; едва ли Кира мечтает быть училкой. Поздняк метаться… ВалентинДмитна выпроваживает ученика: «Кира, — можно без отчества? — так вот, в вашем классе, Кира, двенадцать учеников. То, что вас взяли на работу в середине года, конечно, повлияет на учебный процесс — дети должны к вам привыкнуть, понять требования… До вас они находились под крылом ВерСеменны — по состоянию здоровья она ушла из школы. Правда, — ВалентинДмитна обнажает щучьи зубки, — на самом деле из-за конфликта с Миррой. Так что будьте аккуратны, не опаздывайте. А главное, — ВалентинДмитна без подъездов переходит на «ты» и дотрагивается острым коготком до Кириного плеча, — главное, деточка, вовремя сдавай плату за обучение и журнал заполняй, как положено. Все остальное не так важно. Ключ от класса у тети Аси, внизу — третий кабинет — твой. Вот телефоны учеников — пусть за расписанием приходят. И помни: плату за обучение заранее!..».
…
Кира спускается на первый этаж. Гардеробщица глуховата, на гардеробщице голубой халат, на голубом халате — вместо пояса — связка ключей. «Ась? Тридцать третий?» — «Третий, третий» — «Да вот он, тридцать третий, а вы новенькой будете?» — «Буду. Третий нужен» — «Тридцать трети-ий, на-ка…» — «Да третий, третий, ну третий же!» — «Так бы и сразу… а то… да вот он… пожалуйста… чего шумишь…».
Кира берет ключ и идет налево: «Третьим будешь?». Чайковский косится все так же двусмысленно: «Что ты здесь делаешь, девочка?» — «Да то же, что и вы, Петр Ильич: зависаю» — «А…» — печалится Чайковский и снова прячется за пыльную раму, привычно становясь классиком. «Петр Ильич…» — начинает, было, тихо Кира, но тот уже не слышит ее, и никто не слышит. Кира смотрит на портрет Шопена, переводит взгляд на Мендельсона, отворачивается почему-то от Глинки с Римским-Корсаковым, но неожиданно встречается взглядом с Моцартом, улыбается ему и, не дождавшись ответного сокращения лицевых мышц маэстро, открывает кабинет номер три, а там: желтые стены да желтые шторы, расстроенная Ласточка, обшарпанный стол, а из окна — дует: Do it! You must do it! Shut up, teacher! Это так просто: shut up — Кира просит у себя прощения за «не тот» английский.
Она сбрасывает пальто и дотрагивается до инструмента, на который были угроблены детство и «лучшие годы». Инструмент замирает, смотрит удивленно: Кира не тянет на училку. «Что ты здесь делаешь, девочка?» — спрашивает расстроенная Ласточка. «То же, что и ты, — зависаю», — отвечает Кира, смахивая пыль с клавиш. «Я унесу тебя в теплые края», — смущаясь, говорит Ласточка. «Ты?» — «Ya-ya, дастиш фантастиш!» — обещает Ласточка и хлопает крышкой.
Кира хлопает себя по лбу и читает фамилии учеников. Их двенадцать, равно как и апостолов, месяцев, знаков радикса: Кира ругает себя за пошленькие сравнения. Подумаешь, 12! Это только число, к тому же «на троечку»: один плюс два, Господи, спасешь ли?..
…
«Пойми, если б дед не сажал, его б самого посадили. — Да, но почему мою бабушку — твой дед? И с какой стати теперь мы с тобой чаи-то гоняем? — Если б не эта статья, ты бы не заводилась… Тогда время такое было, понимаешь? Вре-мя. — Время всегда одно. И мой-то дед стукачом не был. Ни в то, ни в дру… — Стоп. Стукач, не стукач… Тебе русским языком говорят: время. Дед все делал, чтоб семья выжила. Не ты — так тебя. Ты что, маленькая, на пальцах объяснять? Тебе-то — на пальцах? До Двадцатого съезда знаешь сколько лет световых тогда было? Ты вообще можешь спокойно жить? Я за предков не отвечаю, ясно? Не отвечаю! — Десять лет без права переписки: круто не отвечать… И никто тебе про это не скажет. Ты такой же, как твой дед. Вот только не надо меня провожать, не надо вот этого всего, пусти, мне больно, пусти, тебе говорят!»
…
Кире сколько-то бессознательных лет. Кира ходит в музыкалку и учит этюды Черни, Клементи, Крамера. Позже, много-много позже — Мошковского и Шопена. Ей прочат музыкальное училище и, чем Че не шутит, консерваторию. Бабушка слушает «Подснежник» Чайковского в Кирином исполнении, вяжет. Бабушка научилась вязать там, в ссылке: у нее ловкие точеные руки — им бы арфу. У Киры такие же, только она еще об этом не знает. И никто не знает — кроме, разве что, Сашки. Ведь это его деду после войны даже фиги от Кириной бабушки не досталось: зато именно так Кириной бабушке достался от Сашкиного деда «этап» — партийная серенада для далекой возлюбленной — 1:1, вот и ровненько.
…
У Киры урок. Кира сидит у ф-но на стульчике, так вот наискосок, как все эти училки всегда и сидят: Кира надзирает за пальцами несчастной Катьки. Катька музыку ненавидит и ходит исключительно из-за маман. Кира представляет себя на Катькином месте: вот ей семь лет, вот ей в спину дышит Анна Викторовна и, наполняя класс запахом «Сигнатюра» (того же, что и у мамы, с голубым бантиком около пробочки), показывает Кире удручающую аппликатуру. Анна Викторовна подкладывает пальцы в нужном месте в нужное время, пяти ей легко хватает на легато по всей клавиатуре, а огромный сверкающий перстень ничуть не мешает. Кире, сколько ни подкладывай пальцы туда-сюда, легато по всей клавиатуре не удается, ну а перстенька — даже воттакусенького — нет. Анна Викторовна раздражается, запах «Сигнатюра» лезет Кире в нос, в уши, щиплет в горле нестерпимой запретной сладостью. Анна Викторовна повышает голос, больно тычет самый маленький, самый слабый Кирочкин палец — пятый — в бело-желтую клавишу, а потом не выдерживает и выходит из класса: «Чтоб через десять минут наизусть!». Кира остается одна с инструментом в полном недоумении — играть все эти арпеджио удобнее так, как играет она, Кира, а не как только что показала Анна Викторовна! Почему, почему, зачем ее заставляют учить эти ужасные упражнения? Почему она, «Кира Игоревна», много лет спустя, заставляет Катьку учить чертовы гаммы и стоит у девчонки за спиной, навязывая аппликатуру того же ре-минорного арпеджио? Бабушка подходит к Кире, берет за руку. Рука Киры леденеет, сердце еле стучит: немеет. Хорошо, что Катька не видит лица училки: «Бабушка, милая, ты зачем умерла-то?» — «Не задавай глупых, — сводит смоляные брови молодая бабушка: на ней шелковое темно-синее платье с белым кружевным воротничком, светлые волосы завиты, на стройных ногах — узконосые сапожки с высоченной шнуровкой. — Сама все узнаешь!» — «Когда, бабушка?» — «Какая разница, Кирушка? Люби, пока любится! Чтоб на этапе не пожалеть!»
У Киры подкашиваются ноги; она выходит из класса и бежит в туалет — позыв к тошноте, впрочем, исчезает с шумом воды.
…
Бабушка водит Киру на музыку. Раз в неделю — сдвоенный урок: специальность и сольфеджио, еще раз — хор, в конце недели — снова специальность. Занятия не мешают занятному роману всегда с иголочки одетой Анны Викторовны и всегда небритого «джинсового» балалаечника Ивана Сергеича. Играя как-то этюд Клементи, Кира увидела в отражении «Красного Октября» тихий их поцелуй: «Иван Сергеич, хочешь, в сад пойдем?» — но это позже, позже, впрочем, Кира обожает классику и вечерами бесит старшую сестрицу тем, что слушает Вольфганга слишком громко. Больше всего нравятся ей «Лакримоза» и Фантазия ре минор, где первый звук после вступления — «фа» второй октавы — похож, по словам маленькой Киры, на холодное, прозрачное сентябрьское небо. Правда, пока она с трудом представляет себе, что же такое тональность, ведь ре минор, про который ей рассказали в музыкалке, так сильно отличается от ре минора вольфганговского! В школьном нужно учить пальцы и помнить о си-бемоле (а в иных случаях еще и о си-бекаре с до-диезом, страшное дело!). Моцарт же не просит треклятой аппликатуры и Кириных познаний в теории не требует: его музыка буравит ее, вонзается в сердечную мякоть… Анна Викторовна, дорогостоящая училка эпохи застоя, про такого Моцарта наслышана, и потому Киру гаммами изводит не сильно — к тому же Иван Сергеич… Ан Кира подает большие надежды, Кира думает только о музыке. Преимущественно — о фантазиях и сонатах: ей нравится дерзкая необычность первых и строгая размеренность вторых. В начале следующего класса Кира разбирает ля-мажорную, одиннадцатую сонату, — пока первую часть, одни только лишь вариации, уф.
…
Она делает перерыв и идет в курилку. «Здрсссьть!» — «Здравствуйте» — «Добрый день» — «Привет» — «День добрый» — «Здрссьть!» — не дождетесь: Кира открывает дверь. За дверью училка, но не как те: преподает эстрадный вокал. — «Давайте знакомиться. — Кира. — Камила. — Очень приятно. — Очень. Вы давно здесь? — Несколько месяцев. — Ужас, правда? Я так просто вою! Количество профнепригодных детей растет, хроника обостряется, нам увеличивают зарплату на двадцать процентов. На двадцать! Сдохнуть можно, — Кира разглядывает выпускаемый эстрадной дамой пар. — А еще у Миррки день рождения — вот погодите, на этот отстойный гадюшник еще насмотритесь… — Сколько лет? — Кира разглядывает училку. — Да бог его знает, старуха и старуха! По полтиннику сбрасываемся. Нет, я уволюсь! — Кира тушит сигарету, Кира молчит. — А вы-то сюда как попали? — Камила оживляется. — По блату? Старуха только блатных в забойник берет, ни одну «с улицы»! Меня вот тоже по протекции… обломившейся… В сраную школу — и то не устроишься! — А я случайно. Знакомая отказалась, а сейчас середина года как раз… в общем — без рекомендательных писем сошло. — Надо же… — Камила затягивается, смотрит на часы и хватается за парик: — Черт, пол-урока прокурила! Бегу! А вы заходите — я в шестнадцатом занимаюсь, по вторникам и четвергам с двух до как получится! Welcome!..»
В остальные дни Камила — смуглая брюнетка, альт, — поет у Вилли, ну а потом расчет-счет-счет, после которого воспитание дщери от первого достигается методом беспроигрышным: включаем ящик, ну а музыке, поднимающей юную анимку до «немыслимых высот» да развивающую мелкую моторику и др. и пр., предусмотрительно не учим.
…
«Что-то тошно, что-то ломает, ломает всю изнутри… Однако! Раскиснуть-то так! Можно идти по одной дороге и видеть две. Десять. Я вижу 0,5. Перевод различен. Я вижу 0,5 и поэтому существую. Сегодня целый день валит снег, а у меня до сих пор нет телефона на Тот. — Куда-куда? — На Тот. На Тот Свет, что непонятного!.. Я пытаюсь нащупать в мозгу цифры, я ведь знала когда-то их — цифры. — Кирка, что ты несешь? — Какой ты глупый! Мне нужно позвонить бабушке, просто позвонить. И Ему, Ему обязательно тоже надо. — Кирка, дуреха, я ведь люблю тебя… Никому не звони, будь просто со мной… — Милмой, да я же теперь училка, любить-то меня нельзя! — Что за бред? И как тебя не любить-то? — А так: я замучаю тебя гаммами и упражнениями на двойные ноты, недоумок! Замучаю, потому что на свете существуют не только прелюдии Дебюсси, но и этюды Черни: въезжай, только быстро, ок?.. И этюдов Черни — больше!»
…
Однако на свете существуют не только этюды Черни, которых «больше», но и прелюдии Дебюсси: уж Кира-то знает точно! У Киры в классе двенадцать киндеров от восьми до пятнадцати. Трое способные — редкое везение в школке: бледной и музыкальной. Обычно на класс приходится один, от силы — два рукастых ученика. Ей повезло — у нее трое: Максимка, слушающий Киру, не поднимая глаз, Ира, схватывающая все налету, и Вера — выпускница: ей-то Кира и задает «Девушку с волосами цвета льна»: ту самую, которую играла той ночью, переборщив с алкоголем, обнаженная Натали, кремация ей пухом!..
…
Кира не ставит двоек: на уроках клавиши ее смешиваются с балетом, цирком и философией Кеплера. Кира говорит, будто небесные тела звучат, когда движутся, и каждая планета «управляет» своей нотой, да-да! Малыши слушают, приоткрыв рот; старшие, узнав о пифагорейской гармонии сфер, забрасывают вопросами. На первом зачете, впрочем, семь из двенадцати ее подопечных получают плохие оценки — и Мирра вызывает Киру на ковер. Старухе не приходит в голову, что делает на уроках новенькая: Старуха видит в подсолнухах одно лишь масло, до любви ли тут к музыке!
…
День рождения директрисы совпадает с выпускным экзаменом у семиклассников. Итак, «Девушка с волосами цвета льна» сыграна, букеты подарены, надо б доехать до того, что осталось от Натали, давно не была, ругает себя Кира, торопливо заполняя журнал. Окна ее класса смотрят прямо в окна кабинета ВалентинДмитны. И тут Кира замечает ее — бегущую по коридору, как по волнам; в коридоре пусто, и только тень Грея… ВалентинДмитна в роли Ассоль обхватывает ее и тянет на себя, в свой бастиончик с роялем, Кира же опознает в «тени» Святослава Евгеньевича, нового скрипача-совместителя. Она видит сквозь не закрытые шторы запрокинутую голову ВалентинДмитны: ажурная белая кофточка уж летит на пол… Олэй! ВалентинДмитне не больше сорока пяти, у нее грузный муж-бизнесмен, взрослая дочь и проблемы «с этим». Ни один преподаватель не миновал просторного и удобного кабинета ВалентинДмитны, где рояль кажется не самой ненужной штукой: увы и ах, мужчин в школке — бледной и музыкальной — немного, а выдают они себя поштучно и нерегулярно.
…
На юбилее Старухи, обрядившейся в канареечно-желтый брючный костюм, Кира вполуха слушает дифирамбы, распеваемые барыньке, да попивает кислое вино из пластмассового стаканчика. Камила стреляет карими на ВалентинДмитну: че-эт-с-ней? Кира молчит, читая в глазах мадам звериную тоску, однако new-скрипач-совместитель едва ль раскольцуется, впрочем, как и сама ВалентинДмитна: грузный муж, грозный муж крайне удобен для статуса — оный, разумеется, дается непросто. Двадцатый сезон подряд задает ВалентинДмитна ученикам «Клоунов» Кабалевского да отводит глаза, пряча их под очками-хамелеонами, купленными прошлым летом в Карловых Варах.
Секретарша Нина Хитровна, эндокринная предпенсионная тетка, через одного громко шепчет: «Только вам, только вам по секрету! Вы слышали…». Нина Хитровна пересказывает сплетни всей школке, бледной и музыкальной, да заваривает Старухе чай, иногда подливая туда чуть больше рижского бальзама, чем могла б. Кира думает, что ВалентинДмитне следует спариваться более осмотрительно: попасться на язычок Хитровны едва ли будет забавным — впрочем, жалеть не в правилах Киры: переигранная рука знает одну лишь тупую боль: лети, птица-тупик, лети! Уноси грусть-тоску в тридесятое царство — надсмертное государство!..
…
«Ты не виноват, ни в чем ты, конечно, не виноват, — почти кричит Кира, я понимаю. Но как быть мне? Любить тебя, зная, что бабушка — а она заменила мне отъехавших из этой страны родителей — проторчала в лагере десять лучших лет, а твой дед — стукач и сука — отправил ее туда лишь за то, что она отказалась с ним спать? Когда мы с тобой, мне кажется, будто ты берешь меня силой… И каждым движением… каждым толчком… каждым прикосновением — принуждаешь… Как ты можешь слушать это? Как можешь это терпеть? Ну что ты все ходишь и ходишь хвостом? Найди себе девочку! Оставь меня… Натали кремировали, бабушку кремировали, рука у меня болит… ты лучше, знаешь что? Ты лучше один напейся — напейся, если невмоготу».
И Сашка после слов таких сам не свой, и Сашка не мыслит себя без Киры: холодной училки, экс-пианистки, способной только учить — ужас экс-лауреатки! Сашка пьет в одно лицо который уж вечер, нелегким поминая покойного деда, режим да журнальчик, где случайным образом засветились материалы о ее, Кириной, бабушке, ну а фамилия следователя с фотокарточкой… О, майн готт, они знакомы со школы, как переубедить Киру, что он, Сашка, не виноват? Черт, черт, черт!..
…
«Школ-ка бледная и — музыкальная: рифмуется с «кон-ка», от которой диссидентской тропочкой — к дореволюционным детенышам: ш-ш-ш… табу аки на шушенское в те еще времена-с: т-с-с, ш-ш-ш, лампочка виллича зажглась, иску$$тво принадлежит нарроду, долой кухонных рабынь, каждая к. должна научиться управлять г., etc.: ты записался д.?, все, говорят э т и, поздняк метаться, мэйд-ин-раша, иносранцы не сразу въезжают в определенные — не в смысле формы, а в о о б щ е — глаголы и существительные; дай мне — это перформатив, не каждый рашен знает, что такое перформатив, а ты спи со мной, спи со мной — тоже перформатив, я и так сплю с тобой, ты спи со мной всегда, пожалуйста, что такое «всегда»?, никогда не бывает «всегда», тчк, свинарка и п., рабочий и к., великий и могучий у Киры во рту, со знанием языка, сознанием языка, марки на конверты наклеивать, ну и м. пошла, и как такое п., разложение, деградация, все уже было, ничто не вечно под луною и на луне — тоже, мамаша, позвольте, а вот и не позволю, вот и не позволю!, покатились глаза собачьи, думаешь, я владею языком?, да, будешь марки на конверты нак-х-х-х.., от совеццкого информбюро, тчк, а твой дед кэгэ-тогошник, он подписывал, не парь меня, да я не парю, он правда был кэгэ-тогошник, у него портрет Феликса до 92-го висел, он рас-стрелял, два-стрелял…т-с-с-с-ш-ш-ш, табу, tabula rasa, может, лучше машинку купим? это не только скорость, ветер, воздух… я не могу, понимаешь, эти бомжи, вчера в метро, такая вонь, обычно с хлоркой моют, а вчера пройти — как на шпагат сесть, судорога, я не брезглива, но могла плевануть; «стошнило» — слишком мягко, филологи не оценят, им нечем реальность крыть, они раскладывают сюжет, как пасьянс, а еще у них есть шулеры при игре в пресс-очко; что ты несешь? бурные продолжительные апппсолютизмы, спасибки товарищу Эс за ихнее счастливое де…, выпьем за ррродину, выпьем за ссст…, ш-ш-ш, вот Веничка был молодца, ага, Веничка был молодца, выставка советского эм/жэ-белья в Париже, французы снова рас-спрашивают, два-спрашивают о медведях на градских улочках; семейные трусы (черные), сатиновые лифчики (в цветочек), кальсоны (голубые) и комбинации (розовые), комбинации, комбинации — «как-то раз пошла гулять я с иносранцем»; это безумно любит описывать одна прозаиня; прозаиня — звучит гордо, прозаиня — почти человек: понял же, о ком я; а о чем любит-то, об иносранцах? нет-нет, о белье — и сколько пуговичек, и как застегивалось, и где давило, терло — пли-и-и-из, чи-и-и-из!, а священок — не трогай Виана! — а я и не трогаю Виана! это он, он один меня трогает! Штирлиц потрогал и обал… — трясет кадилом у новой башенки братвы, братва любит несколько вещей, об этих вещах пишут газетки, братва не знает, кто такой Шенберг, а ты знаешь, кто такой Шенберг?, я знаю, и что? ты счастлива?, и братве начхать на Шенберга, понимаешь?, не только братве начхать на Шенберга, я тоже не могу его каждый день, да не об этом я, не об этом… белая музыка революций, выключи, а?..»
…
Хочется чистоты. Хотя бы сменить белье, коль невозможно — тело. Меня зовут Кира. Ки-ра. А школка бледная и музыкальная — я диссонирую в ней большой септимой. Она шикарна — большая септима, особенно если тихо, т-с-с, еще тише… Вот так, да. Теперь хорошо. Оч-чень хорошо теперь…Ты слушаешь?
Я выродилась, я крикнула сразу — резко, на forte, и маман вздохнула облегченно, и поддатая акушерка поймала меня, летящую из чрева, в серый халат; и папан принес цветы, и гости пили шампанское… Я выла сиреной ночами, я болела всеми детскими болезнями, я доводила родителей до белого каления — за это они отдали меня в черно-белые фильмы клавиатуры, Б-Г, ты и сам знаешь, так вот, они отдали меня в школку — бледную и музыкальную, заставили учить до-ре-ми… и вскоре до-ре-до — басовый ключ; я ненавидела басовый, я никак не могла сосчитать правильно добавочные линейки, никак совершенно, Ты понимаешь? Но за меня платили, я не могла бросить музыкалку, в которую водила меня бабушка, отсидевшая в лагере лучшие десять из-за Сашкиного деда… Потом «все как у всех» — училище, консерватория, да только переигранные лапы случаются куда реже, чем можно себе это представить. Что я сделала не так, Джесус Крайст? Ну что? Хоть намекни…»
…
Кира всматривается в зеркальце. Сначала не видит ничего, кроме собственного отражения, но через какое-то время начинает различать разнообразные силуэты: вот бог Ра плывет по небесному Нилу, освещая землю — он говорит с ремесленником конца двадцатого, пытающегося запечатлеть его на серебряном медальоне и продать; вот Будда, знающий толк во всех видах страданий, а потому отстраненный, не реагирующий на приставания художника, молящего «о вдохновении», сидит под деревом; вот Аллах, разгневанный одной из модных европейских феминисток, равняет очередную дамку с землей; вот Иегова, раздающий иллюстрированные журналы «Пробудитесь!» Свидетелям Иеговы, а те — всем кому не лень; вот Кришна, продающий махариши и благовония в «Джаганнате»; вот Христос, воскресший из мертвых, невероятно красивый и невероятно печальный; вот богиня Кали с черепом, полным крови и развевающимися змеями вместо волос; вот Дева Мария, загадка природы; вот-вот, и появится бог Киры — образ того, кого она хочет увидеть… единственный образ, который поможет ей со словечком «самореализация» да с преодолением страха перед гробком или, коль свезет, так свезет, крематорием.
…
— Кира!
— Я не вижу, я ничего не вижу! Кто здесь?
— Кира!
— Я не слышу! Я ничего не слышу! Кто тут?
— Кира!
— Я не знаю, я ничего не знаю! Где Ты?
— Смотри.
И Кира смотрит: а что еще остается?
Бесстрастно смотрит на обнажившуюся клавиатурку: желтозубая, с черными кариесными впадинами, она смеется над ней. Клава принадлежит г-ну Вейнбаху (семейство Petrof) с Первого Дня Творения: Кира знает о том, но ничего поделать не может — у Киры на пюпитре трехголосная инвенция (сочинитель называл их синфониями) Баха-отца. Однако Кира не видит в слове полифония ничего притягательного, ничего эротичного — многоголосие притягивает ее ровно настолько, насколько может притягивать петля невинно удавленного, попавшего в рай: Кире пятнадцать, Кира седьмой год захаживает в музыкальную школку; этот год — последний. Кира не против музыки, только вот полифония, наказываемая продвинутой педагогиней по голосам, не воодушевляет. Кира барабанит по клавиатуре сначала верхний голос (одной правой), потом средний (правой, левой, левой, правой) и нижний (одной левой), затем бацает темы во всех голосах каждой рукой отдельно (к.р.о. — злобное уточнение в дневнике, уточнение с тремя восклицательными знаками, продвинутой, но, как и Кира, боящейся старости и смерти педагогини); Кира ищет маленькую буковку «И» около интермедии, повторяет противосложения («П»). Неужто Бах-отец был столь безжалостен к многочисленным чадам, что придумал синфонии? Или гений не позволял ему думать о такой мелочи, как детский невроз? Или он думал лишь — черт бы ее подрал — о развитии мелкой моторики, полезной при изучении зашифрованных в клавирную музычку библейских сюжетов? Тема креста, плиз-з-з-з, Тема восхождения на Голгофу, плиз-з-з-з, далее по текстам Яворского: впрочем, Кира еще не думает о том. Через двести с лишним лет после смерти Баха девочка обреченно теребит вторую страницу инвенции и не догоняет, почему полезно именно то, что скучно, невкусно или ниспослано свыше (где-то она и такое услышала) — к тому же у девочки нет шара. «Да кем, кем ниспослано? С какой целью?..» — Кира кричит молча, Кира давно научилась кричать вот так, без звука.
…
Она слышит сериальный адок из гостиной, слышит обрывки телефонного разговора из коридора, слышит ругань, разбавленную папиросным дымком, летящую на нее из кухни… впрочем, едва ль Кире до них — перед ней желтозубая клава с кариесными впадинами, принадлежащая г-ну Вейнбаху (семейство Petrof) с Первого Дня Творения, и потому Кира закрывает глаза, и потому Кира думает, будто не плачет. Она всем сердцем ненавидит полифонию, которую невозможно — наизусть — по голосам, ненавидит Баха-отца, его сыновей, обеих жен, орган и «богатое культурное наследие», концреп1 костелов и конкурентоспособных консерваторских выпускничков. Кира хочет оказаться подальше: от снулых инвенций, от разочарованной сестрицы с убитой карьерой и без любовника, от продвинутой педагогини — уже не Анны Викторовны, та вышла и ушла, — с дипломом московской консы по теории и ленинградской — по ф-но, от уткнувшегося в пиво-воды соседа да серости одноклассников… Кира роняет ноты, Кира сжимает кулаки, заметив, что в комнату ее входит изысканная, стильно пахнущая деньгами Дама в ярко-красном плаще с воротником-стойкой. Дама кажется Кире знакомой.
— Я родственница маман, — предупреждает вопрос, повисший на Кириных губах, она; Кира молчит, Дама продолжает. — Полифония пригодится тебе так же, как умение выращивать грибы на балконе. Или, скажем, Сannabis indica2. Хотя, лучше грибы — опять же, плесень… Пенициллин. Польза. С другой стороны, курение Сannabis indica предотвращает заболевания щитовидки, — Дама усмехается и подходит к ф-но, расстреляв несколько кластеров. Запах чужепланетной парфюмерии проникает в тревожные мысли Киры; она дотрагивается, сама того не желая, до неожиданной гостьи и обжигается. Их взгляды встречаются, Кира с суеверным ужасом замечает их с Дамой сходство:
— У вас родинка тут же, слева, над верхней губой… И эта впадинка вот тут… Странно.
— Отчего ж странно? — Дама в красном усмехается. — Нет ничего странного!
— Редко встречаешь людей, столь похожих на тебя… только более красивых, — кашляет Кира.
— Разве тебе никогда не хотелось влезть в шкурку, подобную тебе?
— Разве это возможно? — Кира встревожена, Кира заглядывает Даме в зрачки, растворяясь в них: и в сей момент Киры в комнате нет, и в сей момент можно наблюдать в пространстве только-то «Вейнбах» (семейcтво Petrof) с рабыней-клавой да Даму с зелеными линзами и рыжими волосами. Через какое-то время, впрочем, Кира протискивается в болезненное свое жилище. С ненавистью глядя на Даму, она инстинктивно отходит от «вы»:
— Как ты могла! Как могла предать! Пусть, пусть я не люблю полифонию — но это не значит, что я столь меркантильно смотрю на мир! В твои тридцать плюс-минус бесконечность ты превратилась в затянувшую жиром сердце суку… Твою душонку хорошо б как следует обтравить в Photoshop’e!
— К чему нагнетание отрицательного, девочка? Я же пришла к тебе… Думаешь, легко было? Думаешь, расстояния и секунды высвечиваются годами? Ошибаешься! Время на жизнь измеряется лишь количеством выколоченной из человека энергии! Выколоченной из тебя… из нас… энергии…
— Что за бред! Как ты могла? Как смогла перешагнуть через все, во что верила? Как можешь смотреть себе в глаза по утрам? Как можешь спать спокойно после стольких обманов? После…
Дама морщится:
— Ты слишком мала. К тому же это ты все убила и через все перешагнула, я ни при чем.
— Не может быть! — Кира кидает в Даму том двухголосных и трехголосных инвенций Баха-отца. — Не смей!
— А вот и смею, вот и смею! — рыже-зеленой с красноватым отливом змеей оборачивается вдруг Дама и, заползая Кире на грудь, пытается ужалить. — Вот и смею!
— Мерзкая тварь, нет! — кричит Кира, сбрасывая с себя существо. — Не-е-е-ет!
Она отскакивает к письменному столу и, роясь в старой отцовской готовальне, натыкается на циркуль, которым тотчас, не колеблясь, закалывает незваную гостью: та изворачивается, вьюжит-кружит по комнатке, после чего, наконец, сдыхает. Из глаз ее выкатываются крупные алмазные слезки, превращающиеся в бриллиантовых пауков по двадцать карат каждый — пауки прыгают на колени Киры, но Кира ловко стряхивает их в шуньяту: Кира делает вид, будто ничего не произошло, Кира учит трехголосную инвенцию Баха — по голосам наизусть. Это последний год, Господи Иисусе!..
Она слышит сериальный бред из гостиной, слышит обрывки телефонного разговора из коридора, слышит кухонную ругань: впрочем, едва ль ей до них здесь и сейчас, ведь перед глазами желтозубая клава с кариесными впадинами, принадлежащая г-ну Вейнбаху (семейство Petrof) с Первого Дня Творения! И Кира думает, будто не плачет. И Кире пятнадцать лет.
…
Внезапно дверь отворяется и в комнату входит Некто в кожанке. Некто «чудо как хороша», детали опускаем, и только лишь мелкие морщинки выдают возраст да чувственные излишества. У Некто зеленые глаза, у Некто рыжие волосы, Некто стрижена под мальчишку.
— Привет, маман просила послушать твоего Баха.
— Почему я никогда не видела вас в нашем доме? — допрашивает Кира, дотрагиваясь до лица незнакомки, кажущегося ей знакомым, и обжигается.
— Не трогай, — отходит та, но поздно: Кира узнает в ней постаревшую Даму.
— Как ты смела прийти сюда после всего? Ты бросила самое главное, ты изменила себе, я тебя ненавижу! — Кира кричит.
— Юный максимализм… Девчонка, если б я не сделала того, что сделала, меня бы лет пятьдесят — нет, пятьсот! — как уж не было б…
— Но неужели твое жалкое существование лучше честной смерти?
— Думаешь, кто-то хочет умирать? Все, кто там пока не был, говорят, будто там здорово, однако никто не спешит туда по собственной воле.
— Плевать. Ты не должна была, не должна, понимаешь? В твоей жизни нет ни капли смысла, ни воттакусенького, — Кира показывает на пальцах, очень популярно показывает «про смысл»: это похоже на мудру, — понимаешь, нет? Неужто ты думаешь, будто имеешь право слушать инвенцию? В моем исполнении, в это время и в этом месте?
— Время жизни измеряется лишь количеством выколоченной из человека энергии. Выколоченной из тебя энергии!
— Где-то я это уже слышала… — Кира берет со стола Музыкальный энциклопедический словарь и бьет гостью по голове: бьет долго, проникновенно, упоительно, пока не проламывает череп. Гостья, истекая мозгами, пачкает пол и сдыхает. Кира берет тряпку, пакет для мусора и, расчленяя экс-красотку, быстренько удаляет ее: на уборку нет времени — нужно срочно выучить инвенцию наизусть! По голосам. Вместо которых она слышит отзвуки сериала из гостиной, обрывки телефонного разговора из коридора да кухонную ругань; впрочем, ей теперь едва ли до них — перед глазами желтозубая клава с кариесными впадинами, принадлежащая г-ну Вейнбаху (семейство Petrof) с Первого Дня Творения! Кира вздыхает, примеривается к клавишам, как вдруг слышит:
— Милочка, вечер добрый! — тряся благородной сединой, дверь открывает ягиня. — Я — Бабаня!
— Бабаня — родственница японской матери?
— Я — родственница твоей маман!
— Сколько же тебе лет?
— Столько не живут. Боже упаси прожить столько на черном свете, сколько прожила я!
— Зачем же пришла? Третьей не будешь?
— Кирушка, а пришла-то за главным: хочу от тебя эвтаназии.
— От меня — эвтаназии? В своем ли ты уме?..
— Один укольчик от старости и болезни, деточка, один укольчик, а там — жизнь вечная, мирра и ладан!
— Что такое жизнь вечная, Бабаня? — спрашивает Кира старуху, случайно дотрагиваясь до ее лица, и обжигается: оно кажется ей ледяным и жарким одновременно. Кире страшно, Кира нащупывает тяжелый предмет поблизости, но тщетно.
— Один укольчик Бабане, один укольчик! Упокой! — кружит-вьюжит Бабаня у самого носа Киры, и Кире кажется, что старая ведьма цепляется, будто за хвост, будто за вожжи, будто за саму соломинку — за Кирину юность, которая и самой Кире-то готова уж платочком махнуть!
— Но как ты посмела дожить до таких? С твоими-то мыслями? С твоими делами? Как могла? Как ты могла предать себя и забыть об этом?
— Девочка, глупочка, один укольчик…
Кира берет с фортепьяно настольную лампу и со всего размаху бьет Бабаню: та падает замертво быстрее двух первых леди. Кира садится на круглый вертящийся стул. Кире пятнадцать. Кира делает вид, что не плачет. Она слышит отзвуки сериала из гостиной, обрывки телефонного разговора из коридора, кухонную ругань… Впрочем, едва ли ей до них — перед глазами желтозубая клава с кариесными впадинами, принадлежащая г-ну Вейнбаху (семейство Petrof) с Первого Дня Творения! Так живая мертвая Кира смотрит в ноты трехголосной инвенции Баха-отца: она уже выучена и сыграна. Бах в переводе с немецкого — ручей. Отец по-немецки — фатер. Дама сменяется Женщиной, Женщина — Старухой, Старуха — Смертью. После Смерти Кира видит коляску, ручьем втекающую к ней в комнату.
…
В коляске — мальчик-экспромт: индиго, штучное исполнение. Он мал и мил. Кир — так зовут мальчика — смотрит в ноты трехголосной инвенции Баха-отца. Он не любит полифонии, не понимает и не принимает ее, однако захаживает в музыкальную школку. Это, должно быть, последний год. К Киру приходят гости: Первый, Второй, Третий. Все они пытаются убедить его в том, будто Время, отпущенное на жизнь, измеряется лишь количеством выколоченной из человека энергии. Кир не знает, можно ли им верить. К тому же не знает, а был ли мальчик? Ну а Кира смотрит на звезды: и звезды танцуют, складываясь невольно в стандартное заявленьице по щучьему хотенью. Кира сплевывает фортепьянную кровь за окно; разлетаясь на все четыре, красная жидкость на мгновение создает идеальный портрет — тот самый образ, который: и Кира приоткрывает рот — нирванка постфактум, марш Мендельсона, аплодисменты под этюды Карла Черни, опус 299, оглушенный счастливый Сашка в черном фраке, Кира белей смерти: интересно, что сказала бы на это Старуха?.. Бабуля, милмой, прости!..
1 Концертный репертуар (муз. жарг.).
2 Марихуана.