Павел Басинский. Посмотрите на меня: тайная история Лизы Дьяконовой
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2018
Павел Басинский. Посмотрите на меня: тайная история Лизы Дьяконовой. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2018.
Павел Басинский
воскресил еще одну, выражаясь очень мягко, полузабытую, а на деле практически
забытую фигуру исторического пограничья меж народничеством и декадентством.
Явная же история бедной Лизы пунктирно, но впечатляюще изложена в издательской
аннотации.
«1902 год. Австрия. Тироль…
Русская студентка Сорбонны Лиза Дьяконова уходит одна гулять в горы и не
возвращается. Только через месяц местный пастух находит ее тело на краю уступа
водопада. Она была голая, одежда лежала рядом. В дорожном сундучке Дьяконовой обнаружат рукопись, озаглавленную “Дневник
русской женщины”. Дневник будет опубликован и вызовет шквал откликов. Василий
Розанов назовет его лучшим произведением в отечественной литературе, написанным
женщиной.
На материале «Дневника» и
архива Дьяконовой Басинский
построил «невымышленный роман» о судьбе одной из первых русских феминисток,
пытавшейся что-то доказать миру…»
Книга построена из отрывков
подлинных документов, их сжатых пересказов и точных комментариев,
демонстрирующих, помимо прочего, еще и на редкость детальное знание
исторического контекста. Так, например, мы мимоходом узнаем, что «синим чулком»
впервые назвали ботаника Бенджамина Стилингфлита,
посетителя салона английской писательницы Элизабет Монтегю в 60-е годы XVIII
века, что предок нынешнего делового костюма для дам впервые был сшит для
принцессы Уэльской в конце XIX века и что термин «карцинома» был введен
Гиппократом. Но это — лишь попутные мелочи, придающие
достоверность повествованию, которое из интересного и познавательного понемногу
становится захватывающим, ибо биография провинциальной девушки, стремящейся в
«большую жизнь», довольно скоро превращается просто-таки в борьбу за жизнь, ибо
без чего-то главного самая внешне насыщенная жизнь оказывается не жизнью, а
мукой.
Чего же такого «главного» не
хватало юной бабушке русского феминизма? Ведь в борьбе за свои социальные права
она вроде бы одерживала победу за победой. Для девушки из обедневшего
купеческого семейства, начавшей жизнь в Нерехте и рано лишившейся отца, попасть
на единственные в империи Высшие женские курсы в передовом Петербурге было,
конечно, успехом. Личным ее успехом, потому что дискриминационные препятствия
были преодолены ею лично, благодаря поддержке высших чиновников системы
просвещения.
Представьте, что сегодня, при
полном юридическом равенстве мужчин и женщин, у какой-то абитуриентки не
хватило нужного документа (у Лизы не было разрешения матери). Мыслимо ли, чтобы
секретарь приемной комиссии сообщил ей адрес ректора и часы, когда его можно
застать? И ректор прервал бы обед, дабы принять безвестную провинциалку? (Басинский, разумеется, тут же дает справку о директоре Бестужевских курсов, сыне протоиерея Николае Павловиче Раеве, последнем обер-прокуроре Синода в будущем, а в
настоящем — горячем стороннике женского образования в России, не разделяющем,
правда, царивших среди «бестужевок» революционных
идей.) Он тоже отправил просительницу на дом к попечителю Санкт-Петербургского
учебного округа, тайному советнику и выдающемуся правоведу Капустину, который,
хотя и был «очень занят», все-таки принял настойчивую Лизу и самолично
ходатайствовал за нее перед министром Деляновым, — и
«вопрос был решен».
Я совсем не уверен, что все эти
господа проявили бы такое же великодушие, если бы к ним на прием прорвался
парень, а не девушка.
«В истории знакомства и дружбы
Лизы с Капустиным как в капле воды отразились особенности развития русского
феминизма. Феминизм — это протест женщин против патриархального устройства
общества и государства. Но в борьбе за самостоятельность внутри этого
устройства женщины XIX века неизбежно прибегали к помощи мужчин, от которых
зависели и сами законы, и, что едва ли не более важно, их исполнение.
И вот факт. Вся прогрессивная
мужская часть российского общества являлась “феминистской”, то есть самой
горячей сторонницей решения “женского вопроса”. Мужчины-то, собственно, и
поставили этот “вопрос”.
Традиционно новые течения мысли
в России начинались с увлечения европейскими веяниями. И “женский вопрос” не
стал исключением. Наверное, нигде в Европе романы Жорж Санд не пользовались
таким огромным успехом, как в России, начиная с 40-х годов XIX века. И уж точно
нигде идеи английского “феминиста” Дж. Ст. Милля не влияли так сильно на
мужские умы, как в “отсталой” России.
Разумеется, нельзя считать
“женский вопрос” в России “завозным” явлением. На примере судьбы одной Лизы Дьяконовой можно понять, до какой степени это был русский
вопрос. Но одно дело, как ставила его сама жизнь, и другое — как решали его
представители интеллектуальной элиты русского общества.
Если кратко сформулировать
основную проблему русского феминизма позапрошлого века, она заключалась в том,
что женщина постоянно выступала как объект приложения мужской
деятельности, а не как субъект, ради которого, собственно, и ставился
“женский вопрос”.
И здесь не было принципиального
различия между прогрессистами и консерваторами. Даже терминология в определении
женского идеала у них была общая, только трактовался этот идеал по-разному. С
точки зрения прогрессистов, В.Г. Белинского, Д.И. Писарева, Н.А. Добролюбова,
Н.Г. Чернышевского, Н.К. Михайловского, особенностями русской женщины, в
отличие от западноевропейской, были доброта,
жертвенность и сострадательность. Такие качества, считали прогрессисты,
возникли в результате ее угнетенного положения. Казалось бы, из этого логически
вытекала мысль, что это — плохие качества. Отнюдь! Прогрессисты считали их
замечательными, ибо они соответствовали задачам революционной борьбы. Ведь в
борьбе именно “жертвенные” качества являются наиболее ценными. В этом плане
русские революционеры недалеко отстояли от современных исламистов. Например,
для членов партии “Народная воля”, готовых взорвать себя вместе с полицейскими,
когда их придут арестовывать, не было никакого сомнения в том, кто именно
осуществит этот взрыв.
Конечно — Софья Перовская!
У женщины рука не дрогнет!
Но такой же “жертвенный”
женский идеал присутствует и в романе принципиального противника революционеров
Ф.М. Достоевского “Преступление и наказание”. Соня Мармеладова жертвует собой
дважды: сначала становится проституткой ради своей семьи, а затем отправляется
на каторгу с убийцей.
Дьяконова рано начала
чувствовать и болезненно переживать этот коварный парадокс».
Ценности общества поколебать
куда труднее, чем законы государства. А бедной неукротимой Лизе еще в самой
ранней юности пришлось столкнуться с совсем уже неумолимыми законами природы.
«1 февраля 1891 года.
Утром посмотрела на себя в зеркале: на меня смотрел урод!
Да, это печальный факт, я чуть не бросила зеркало, но сколько ни искала хоть
привлекательной черты на лице своем — не находила, и все более убеждалась в
своем собственном уродстве: предо мной была одна из физиономий с грубыми
чертами, которые я положительно ненавижу!»
Лицо ее никак нельзя назвать
уродливым, оно, скорее всего, лишь недостаточно утонченно для ее возвышенного
образа мыслей и чувствований. Но именно этот контраст внутреннего и внешнего,
скорее всего, и породил ее вечное ощущение униженности (хотя на одной из
постановочных фотографий с распущенными волосами она выглядит прямо-таки
загадочной). С той минуты ее постоянно посещают мысли о самоубийстве.
«Современная феминистка,
окажись она рядом с Лизой, в нескольких словах объяснила бы ей, в чем суть ее
“глупой” проблемы. 1) Она не обязана никому нравиться,
кроме самой себя или тех, кому она хочет нравиться по каким-то своим причинам.
2) Она никакой не «урод», потому что само это понятие придумано мужчинами для
сексуального порабощения женщин.»
Лиза и без этого понимала, что
она никому нравиться не обязана, да только вот беда была в том, что ей
этого невыносимо хотелось!
При этом ее возмущало или
глубоко огорчало, с какой легкостью молодые женщины в ее окружении, начиная с
собственной сестры, отказываются от борьбы за равенство с мужчинами ради
любовных отношений со своими угнетателями: даже возвышенные «бестужевки», пускаясь в освободительное движение, то и дело
довольно скоро оказывались в добровольных оковах обручальных колец. Если бы
неукротимая Лиза успела прочесть «Пол и характер» Отто Вейнингера,
вышедшие в свет в том же году, когда Лиза Дьяконова этот свет покинула, она,
возможно, согласилась бы с его приговором женщине: она-де поклоняется фаллосу и
всему, что из него проистекает, — мужу, детям, семье, — ей недоступны высокие
стремления.
Неистовый еврейский молокосос застрелился в том же гостиничном номере, в котором
умер Бетховен, примерно через год после загадочной гибели измученной высокими
стремлениями Лизы (владели же люди искусством эффектного жеста!) и, скорее
всего, не успел понять, что женщины поклоняются вовсе не фаллосу, а любви. То
есть счастью. Ибо счастье без любви невозможно.
Но как же, разве достижения в
науке, в искусстве, в политике, в бизнесе, в благотворительности не создают
более высокий тип счастья? Женщины, по моему опыту, создания гораздо более
возвышенные, чем мужчины, и гораздо шире открыты бескорыстному восхищению
гениями, героями, благодетелями, вождями, чем те же мужчины, которым признавать
чужие достижения мешает тщеславие и ревность самцов. Но именно поэтому женщины
яснее чувствуют, что всех этих сверхличных переживаний, может быть, достаточно
для глубокого морального удовлетворения, однако недостаточно для счастья.
Любить родину или науку и преданно служить ей — это, конечно, придает жизни
довольно значительный и все-таки далеко не достаточный смысл: ибо при этом мы
служим тому, кто в наших усилиях не так уж и нуждается, поскольку они исчезающе малы в сравнении с усилиями всей массы
наших соратников. А вот когда мы любим и служим конкретному и важному для нас
человеку, наш вклад оказывается весьма существенным; можно даже обольщать себя
надеждой, что без нас он и вовсе пропал бы. И несть числа примерам, когда
женщины продолжают нежно и преданно заботиться о любимых мужчинах, чей фаллос
давно пребывает в полном упадке.
А быть любимой или любимым
означает видеть реальные, живые весы, на которых каждое наше качество, каждое
наше желание весит или очень много, или бесконечно много. Это ведь только так
говорится, что человеческая жизнь бесценна, а даже простые телевизионные
новости упоминают о гибели сотен и тысяч людей как о надоевшей рутине; жизнь
ежедневно и ежечасно посылает нам сигналы: ты мошка, ты никто, ты никому не
нужен, ты такой же, как все семь или сколько там миллиардов всемирной мошкары,
— и вдруг кто-то говорит тебе: ты единственный, таких, как ты, больше нет. И
счастье без этого признания нашей бесконечной ценности и уникальности
невозможно.
Как и без служения
бесконечно ценному объекту, который без нас бы, возможно, и пропал: обеспечивая
жизнь и счастье бесконечно ценному объекту, мы и сами становимся бесконечно
ценными.
Но разве не любят, скажем,
какого-нибудь знаменитого певца или политического лидера его фанатки и фанаты?
Любят, разумеется, иногда даже обожают. Правда, обожают они не человека, а функцию.
Обожают его голос, его талант, волю, ум, красноречие, решимость, но никому нет
никакого дела до его изжоги или бессонницы, до его болезней и потерь, его
страхов и тоски, которую он вынужден от всех скрывать… Оттого-то
среди беснующихся поклонников их кумиры временами и чувствуют себя особенно
одинокими.
А женщины понимают, что семья —
это единственный кружок, где человека любят ни за что, любят не какую-то важную
его функцию, а его самого, — потому-то они так и дорожат семьей и любовью в
семье: семья пусть и не царство любви, но все-таки тот единственный уголок, где
она хоть как-то выживает. Вот серьезный мужчина Энгельс додумался же, что семья
нужна не для любви, а для наследования собственности — ведь на свете нет ничего
важнее собственности!
А женщины чувствуют: полноценна
лишь любовь к человеку, остальное — не более чем суррогаты. Вот только почему
непременно к человеку другого пола, почему не своего? Потому что главное орудие
любви — идеализация, идеализировать же того, кто мало чем отличается от нас,
невозможно: себя мы слишком хорошо знаем, мы не представляем тайны для себя, —
любовь невозможна без разделения социальных функций и психологических свойств.
Иными словами, любовь будет
убита равенством, а вместе с нею — и счастье. Впрочем, кто нам сказал, что мы
должны быть счастливы? Когда люди забудут, что это такое, они начнут называть
счастьем что-то другое, и, возможно, их перестанет изводить тоска, заставлявшая
несчастную Лизу Дьяконову метаться из одной передовой страны в другую, чтобы наконец до смерти влюбиться в совершенно не нужного ей
психиатра, ибо тоска — вовсе не болезнь, а нормальная реакция на одиночество и
ощущение бесплодно утекающей жизни. Смазливый француз, подобно Онегину, добивал
бедняжку умеренными и аккуратными рацеями, а она молила судьбу уже и не о
любви, она уже мечтала лишь о внимании: посмотрите на меня!
Да только и внимание без любви
невозможно. С какой стати
мы будем вглядываться в человека, который нам безразличен? Разве что из
вежливости, но в вежливости ей никто и не отказывал.
А затем загадочная
романтическая гибель,
публикация дневников, посмертная слава и — и даже любовь! В город Нерехту
пришло письмо от «студента 4-го курса Казанской Духовной академии», в котором
его автор, Василий Дмитриевич Кулаков, умолял прислать ему хотя бы для «переснятия» карточку погибшей знаменитости: «Сердце мое преисполнено к ней такою жалостию,
такой любовию, точно это любимая сестра моя.
Лиза, Лиза, бедная Лиза! Милая, дорогая, хотя и неведомая Лиза!»
С милой дорогой Лизой случилось
именно то, чего перед смертью страшился Добролюбов.
Пускай умру — печали мало,
Одно страшит мой ум больной:
Чтобы и смерть не разыграла
Обидной шутки надо мной.
Боюсь, чтоб над холодным трупом
Не пролилось горячих
слез,
Чтоб кто-нибудь в усердьи глупом
На гроб цветов мне не принес,
Чтоб бескорыстною толпою
За ним не шли мои
друзья,
Чтоб под могильною землею
Не стал любви предметом я,
Чтоб все, чего желал так жадно
И так напрасно я живой,
Не улыбнулось мне отрадно
Над гробовой моей доской.
Улыбнулось. Улыбкою прощальной.
Но уже не на печальный закат, а на могильную тьму.