Vladimir Aristov. What We Saw from This Mountain
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2018
Vladimir Aristov. What We Saw from This Mountain: Selected Poems 1976
—2014. / Transl. Julia Trubikhina-Kunina, Betsy Hulick et al.; ed. by Julia Trubikhina-Kunina.
— N.Y.: Ugly Duckling Presse, 2017.
Издательство
«Гадкий утенок» (Нью-Йорк), издающее билингвы поэтов России и Восточной Европы,
от «Слова о полку Игореве» в новом переводе до современных чешских и словенских
поэтов, уже выпустило книги Михаила Айзенберга, Елены
Фанайловой, Александра Скидана, Дмитрия Голынко-Вольфсона, Льва Рубинштейна, Кирилла Медведева, если
называть только здравствующих. Работа ума для этого издательства — работа
внимания к пережитому Россией, к поэтам, сказавшим о былом и о будущем России
то, чего никогда не скажут политологи, живущие лишь настоящим. Книга Владимира
Аристова — если не замковый камень (было бы опрометчиво выделять одного поэта
среди других), то та часть постройки, которую — как мандельштамовский
Нотр-Дам, но в одном-единственном
камне — чем дальше мы созерцаем, тем сильнее ее чувствуем.
Аристов среди «метареалистов» более
всех проблематизирует не язык, а именно реальность. В
предисловии Юлии Трубихиной-Куниной сказано об особой
работе поэта со временем, о «волне повторения», о постоянном назывании
параметров повторяющегося времени, всех этих «опять» и «снова», позволяющих нам
встретиться с временем собственной жизни. Но эти
повторения, в мягкости накатывающихся волн, испытывают реальность на кротость,
критикуют всякую ее жесткость. «С исчезновеньем поворота жизни / за блещущим
колесиком воды» — ясно, что речь идет не просто о слишком быстром течении
времени, поглощающем всю нашу жизнь, но о том, что наша жесткая и изломанная
жизнь вдруг становится в потоке времени прямой до гладкости. В переводе на
английский сказано точно, буквально: «С поворотной исчезающей точкой жизни».
Точка оказывается важнее горизонта, всегда отдаляющегося по мере приближения.
Горизонт просто лишь разделяет видимое и невидимое, а
точка всегда указывает нам новый поворот речи.
Память у Аристова — никогда не то, что время не щадит,
напротив, она полностью окрашивает время, как окрашивает его тоска или скука.
Правда, мы понимаем питательность этой скуки: «Молока струйку зыбкую чувствуя
нить — / Эту память уже не прервать, не продлить» — на английский переведено
головокружительно, буквально: «Чувствуя струящееся течение
молока, эту нить» — и сразу становится понятно, что «зыбкий» означает не
«прерывистый» или «неустойчивый», но, напротив, — постоянно возникающий перед
нашими глазами и захватывающий всю нашу чувственность.
Создание небольшого сборника стихов Аристова — трудная
задача. Физик по профессии, романист по духу, Аристов умеет исследовать разные
виды колебаний, смотря, когда мы вдруг станем свободны от времени. Когда он
приравнивает друг ко другу воду и ткань, стирку и созерцание
водных глубин, оказывается, что «и тебе склоненной / в отраженьи
виден Южный Крест». На английский буквально переведено «видим тебе, когда ты cогнута, Южный Крест в отраженьи» — перевод (выполненный на этот раз коллективно
целыми четырьмя переводчиками) совершенно точен, но опять же раскрывает главный
смысл: дело не только в том, что склоненная фигура стоит так долго, что знаки
небес успели полностью смениться, — но в том, что кто видит весь океан, кто
приник к нему (потому что сверху видна меньшая его часть), тот мысленно ткет и
все звездное небо как единственный способ пережить собственные впечатления во
времени, в текущем времени бытовых круговращений и водоворотов.
В сборник вошел большой «Дельфинарий», цикл или поэма о
человеческой застенчивости и дельфиньем достоинстве, своего рода канон
благородства для дельфинов, одновременно вариация на знаменитую «Песнь любви
Дж. Альфреда Пруфрока» Т.-С. Элиота. Передать это
произведение английскому языку трудно, потому что и голос человечий, и голос
дельфиний даются не так просто: время заглушает своим шумом эти голоса, и лишь
вопросительная интонация преодолевает власть времени. Дельфин «Все ясней
проступал изваяньем из вод / И, отбросив прозрачные
створы, / Замер над миром», — проще говоря, дал сигнал, стал не существом с
маячком, а маяком для всех нас. Переведено буквально: «Даже еще яснее поднялся
как некая скульптура в воде, / Распахнул прозрачные оконные переплеты, / Тихо
стоит над миром». Перевод, уточнивший, что скульптура — не поза, а факт бытия,
открытость бытия в видимый мир, опять не сужает оригинал, но раскрывает его:
важно не только то, что голос дельфина услышали, и это стало непреложным фактом
для науки, но то, что дельфин бросается в мир, отчаявшись найти понимание у
людей. Но его отчаяние не шумно, мягко, подчинено кроткому закону, — и потому
ярость прыжка оказывается тем законом природы, который мы принимаем спокойнее
всего.
Тот же кроткий закон, который у другого поэта сделался бы
поводом к размышлениям о хрупкости и ничтожестве человеческого бытия, у
Аристова оказывается, наоборот, предметом самого внимательного созерцания,
напряженного исследования природы бытия. Как писал Аристов о поездке Баха в
Берлин (и опять стихотворение переводили целых четыре автора): «Неотделимо тело
от парика, / Неотличима зеркальная гладь реки / От
завитков зеленоватых трав». На английский переведено точно: «Неотделимое — тело
от парика, / Неразличимое — гладкое отражение воды, / От зеленых кудрей травы».
Техника Аристова здесь вскрыта: для Аристова важны оттенки, и зеркальность
глади — такой же ее нюанс, как зеленоватость, а вовсе
не зелень, травы. В переводе сами вещи — кудри, поверхность воды — становятся
оттенками бытия: бытие разговаривает этими оттенками с нами, а не просто
намекает нюансами. Английская поэзия онтологичнее
русской — в ней важнее связь вещей, а не общность пережитого при должном
настрое. Здесь, в переводе, эта связь вещей разговорилась как никогда, потому
что ставка этого разговора — все чувственные свойства вещей.
Как сам Аристов пишет в стихотворении памяти Аркадия
Драгомощенко, «но все они сочтены / все подшиты для
дела / все пущены в ход или в рост». Картина растраты вещей вроде бы должна
вызывать сожаление, раскаяние или ностальгию. Однако для Аристова важно, что
даже растратчик колеблется пускать свою жизнь в ход или в рост, и хорошо, что в
английском языке «ход» — это «действие», а «процент» — это «интерес»: трепет перед уже содеянным звучит в английском переводе
громогласно. Всякий рассказчик — растратчик, и, думая, что мы много затратили
усилий на рассказ, на самом деле мы их всего лишь растратили. Но в мире
Аристова оказывается, что мы можем остановиться перед собственным недоумением,
как останавливаемся перед весной, цветком, воспоминанием, — и тогда уже наш
рассказ будет лишь скромной частью большой поэзии.
Книгу завершает интервью переводчицы и редактора Юлии
Трубихиной-Куниной с поэтом, где он проясняет свое
кредо: он с дрожью ждал встречи с поэтами, узнавал в поэтах братьев, знакомился
с поэтическими вещами, как ни с чем больше не знакомятся. Интервью, глубоко
биографическое, раскрывающее как намерения самого Аристова, так и намерения его
поэзии разобраться с уже сказанным и сфокусироваться на судьбе невыразимого,
завершает книгу как нельзя лучше. Аристов говорит, как он работает над одной
вещью годами, если не десятилетиями, но это — вовсе не перфекционизм,
а желание не спутать свою умственную дистанцию по отношению к вещи с дистанцией
временно́й и тем самым
— не принять свои иллюзии за действительный облик вещей.