Юрий Казарин. Пловец
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2018
Юрий Казарин. Пловец. — Москва; Екатеринбург: Кабинетный
ученый, 2017.
Бывают такие книги, за которые
обидно и больно. Обидно и больно от осознания их обреченности на непрочитанность. Такие книги заставляют читателя ломать
себя, меняя угол зрения и линию горизонта. Но мы «ленивы и нелюбопытны»,
а значит, закрыть и забыть — легче, удобнее.
Такова, думается (вот где
хочется ошибаться и радоваться своему заблуждению), новая книга поэта и ученого
Юрия Казарина «Пловец». Впервые этот текст с названием «Пловец. (Куда ж нам плыть?..).
Записки» был представлен публике на страницах журнала «Урал» в 2000-м (он был
причесан и напудрен: вся табуированная лексика дана с отточиями). В этом же
году «Пловец (Стихотворения и проза)» вышел отдельным томом, а вторая книга,
дополненная, увидела свет в 2006 году. В «Пловец» 2017-го
(третье издание), помимо двух предыдущих фрагментов, вошел еще один, включающий
в себя «Рукопись, найденную в перевязочной» («текст в тексте»). Все три
части «записок», как указано в аннотации, охватывают период жизни в 20 лет
(1994–2000, 2000–2006, 2006–2014).
Любой интерес к предмету или
явлению неизбежно обрастает информационным полем разных размеров. Мое «пловцовое» увлечение (увлеченность-влюбленность)
подогревалось редким молчанием (по крайней мере — недосказанностью,
невысказанностью) о книге и окрест нее или очень осторожными репликами.
Юрий Викторович Казарин —
известная фигура в литературном мире, как в научном, так и в поэтическом
пространстве. Читателям его поэзии, эссеистики, научных исследований «Пловец»
может показаться инородным, хотя фактически именно эта книга является
своеобразным связующим звеном между книгами поэта и книгами ученого.
В монографии1 Татьяны Снигиревой «Пловец» был рассмотрен в
контексте жанра записных книжек, что, безусловно, соответствует здравому смыслу
и логике анализа текста. Жанр — первое, что привлекает внимание читателя.
Понимание специфики жанра помогает адекватному толкованию текста. Но читать
«Пловца» в формате записных книжек — слишком очевидно и прямолинейно, а в контексте
всего, написанного и изданного Ю.В. Казариным — весьма опрометчиво. И сделанный
исследователем вывод: «Один из самых загадочных жанров русской словесности —
записные книжки — в финале XX и начале XXI в., сохраняя маску достоверности и
документальности, и в творчестве Юрия Казарина <…> подтвердил свой
художественный статус», — теряет свою легитимность.
«Пловец» — это не те самые
«записные книжки» поэта-писателя-эссеиста-ученого, которые выпускают на волю
после смерти их автора. «Пловец» — это художественное произведение, прячущееся
под маской «писательских рабочих тетрадей». Иначе
зачем Казарин с таким упорством (маниакальной настойчивостью) продолжает книгу?
Юрий Викторович — профессиональный языковед и стиховед,
великолепно понимающий «анатомию» и «патологию» текстов. Полагаю, что издание
«записных книжек» личности такого масштаба просто неинтересно, да и «Пловец» —
не исповедь, как утверждает автор.
Правомернее подойти к «Пловцу»
с позиций концепции авторского жанра, выдвинутой профессором и доктором наук
Мариной Юрьевной Звягиной2 . Под «авторским жанром» ученый
понимает «тип художественного целого, сложившийся под влиянием авторской воли в
результате трансформации инвариантной структуры жанра или нескольких таких
структур»3 .
Откроем авторское предисловие, где зафиксирован жанр: «“Пловец” — это книга». И далее Юрий Казарин перечисляет жанровые структуры, из которых
выстроен его текст: «записки, и записи, и зачатки прозаического, и
“стихотворный остаток” (то, что не может войти в стихотворение по разным, чаще
неочевидным, причинам), и дневник, и внутренние монологи, и диалоги, услышанные
где угодно, и сны (сны “языковые”, дотекстовые), и
мысли, которые жалко было позабывать, и выписки из чужих книг (их
немного), и фрагменты бог знает чего, и многое другое, что можно было бы
назвать речевым сором». Своего рода лирические и прозаические
миниатюры — книга миниатюр: моностихи («Бессонница. Тоска. Зима почти
без снега», «Хляби рыдают морем»), афоризмы («Искусство бесценно, потому что
оно бесполезно»; «В поэзии всякое поколение — потерянное»; «Из жизни еще никто
не выходил живым»), микрорассказы (например, история
о любви и крапиве), мини-эссе («Поэзия — это освоение безмерных возможностей
языка. И это — “литературный процесс”?! Это, господа, чистой
воды добровольное самоубийство»). Миниатюры (или «автомонологи»4 ) — материал, выстраивающий образ
персонажа-главного героя-автора книги Ю.В. Казарина (не путать с Ю.В. Казариным
— организатором текста). Герой «Пловца» и герой-Пловец
(«Поэт» — «Певец» — «Творец» — «Пловец») живет словом и в слове, его жизнь —
Поэзия. Но общество, страна, мир, где вынужден существовать поэт,
организован по другим законам. Вот он, конфликт, который был, есть и будет
(«Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!»).
Ведущий признак такой прозы —
фрагментарность. Безусловно, популярность фрагментарного письма отчасти связана
со «свободой слова», дарованной каждому и всем возможностями
(вседозволенностью) Интернета. Но в нашем случае этим фактором можно
пренебречь, поскольку фрагментарность казаринской
прозы основана на других традициях — традициях книжной культуры. «Сей длинный
выводок», прежде всего, должен начинаться с «пачки листов» под общим названием
«Table-talk» («Застольные разговоры)» А.С. Пушкина, в
домашней библиотеке которого было место известной в то время книге очерков на
свободные темы «Застольные беседы» (Table-talk)
Уильяма Хэзлитта, изданной в 1821 году. О своей тоске
по застольным беседам («кухонным разговорам») Казарин прямо говорит в
предисловии, называя своих собеседников поименно (увесистый и весомый список
«пловцов», кому посвящена и о ком, в том числе, написана эта книга).
Записные книжки и дневники В.А.
Жуковского, П.А. Вяземского, Д.И. Писарева, В.К. Кюхельбекера, А.Н.
Островского, Я.П. Полонского, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова и
других очень много- и разно-ликие,
поскольку и спектр задач широк: от подневного
фиксирования изменения погодных условий до карманного склада «полевых
зарисовок» и литературного полигона. Но весь этот пласт — нехудожественные
тексты. Несмотря на то, что в «Пловце» установка на документальность звучит
громко, это, очевидно, художественное произведение. И здесь ближе сравнение
книги Юрия Казарина с записными книжками Венедикта Ерофеева и Сергея Довлатова
(ставя эти книги рядом, Т. Снигирева, конечно, права). И ерофеевские
«сумасшедшие» записки, и довлатовские «соло» (на ундервуде и на IBM) строятся, по большому счету, по законам
художественных текстов. Уместно будет продолжить перечень образцов
фрагментарной прозы: «Записки на манжетах» М. Булгакова, эмбрионы и «Опавшие
листья» В. Розанова, «Слезы на цветах» Е. Харитонова, «Записки и выписки» М. Гаспарова, фрагменты Е. Гуро и В.
Хлебникова… Прекраснейший «представитель» лирической прозы
— это «Монохроники» Ю. Коваля (в третьей части
«Пловца» звучит «Хочу читать Ю. Коваля»).
Но «Пловец» лишь по внешнему
облику и намеренно напоминает дневниковые записи и «кухонную» болтовню в пивной
(«table-talk»), поскольку именно таким образом можно
заполучить свободу обсуждения «вечных» вопросов бытия в одном ряду с бытовыми
сиюминутными явлениями (фразы спортивных телекомментаторов, афоризмы
посетителей пивных, надписи в уборных и прочее). Ощущение спонтанности и случайностности, выданное автором за достоверное, в
действительности мнимо: главные слова — это результат серьезных, глубоких
размышлений.
«Пловец» — книга о человеке,
биография человека, биография поэта. Книга — стремление понять и обозначить
себя, свое место в мире: «Как же номинировать этакого господина, “пишущего”?»,
если «“Поэт, певец” — явный перебор <…>. “Творец” — богохульство». И
сразу автор находит слово «пловец»: «Поэт — пловец. Он знает, куда ж нам плыть:
прочь от берега. В одиночество. / В одиночество Бога и Пловца». И выносит
логичный вердикт: «писатель — это тот, кому, кроме как с Богом, не с кем
поговорить».
Трагедия пловца — в вынужденном
пребывании в бытовом мире, где семья и общество выдвигают ряд обязательных
требований, среди которых первое и главное — быть, как все. Чтобы
выжить, поэт должен таиться и выполнять то, что ему навязано социумом («Видимо,
до гроба: работа, работа, халтура, халтура, халтура, стирка носков и ежедневная
кухня. / Так и рожать научишься»; «Я знаю, что умру от
усталости: от работы, работы, работы и от жажды»). Бесконечный бег по
кругу (белка в колесе), цель которого ничтожна: «Видимо,
хирею, ветшаю: когда пишу правой на доске мелом, то левая моя рука повисает,
согнувшись в кисти, безвольно, как лапка дохлой белки»).
Так собеседниками поэта, помимо
Бога, становится «домашняя живность»: коты Григорий, Степан, Яков и Филимон,
черепах Федор, попугай Василий. Каждый из них — отдельная личность со своими
привычками-норовом, а главное — характе́рным
и хара́ктерным речевым портретом.
И автор «записок» живет не в
мире людей, а рядом (и окрест) с животными и птицами, насекомыми,
травами-кустами-деревьями, снегом-дождем-рекой, небом и землей… А потому и соотносит он себя с этим миром (например, «У черепаха
Федора в его клеточке лежит листик капусты, в пластмассовой крышечке (от
трехлитровой банки) — тертая морковка. Не хватает солонки, рюмочки и чекушки. Плюс (минус) книжонки трепаной
стишков»). И для зверья он «свой»: «Попугай Васька перемешал в своей
зеленой башке все, что знает, и теперь может сказать:
/ — Юрик — чудный попугайчик. Хорошая птичка». Но
даже здесь звучит горькое и безжалостное: «И — как все дети и животные — прав:
попугай телевизионный, птичка херова без веточки».
«Пловец» — трагическая книга,
где подчас тяжелые размышления-выводы по-настоящему страшны: «Иногда
возможность самоубийства — единственный знак твоей силы и независимости в этой
жизни (как у меня в дисбате): мучайте, суки;
невыносимо мне, плохо. Не-вы-но-си-мо: но жизнь-то
моя в моих руках — хочу живу, хочу помру».
Полагаю, основной камень
преткновения на пути к адекватному прочтению текста — вердикт-постулат: Казарин
в своей книге, как сказала Т.А. Снигирева, «выходит за рамки эстетически
оправданного и этически разрешенного». Я бы уточнила: эстетически общепринятого и предполагаемо дозволенного. И здесь уместны
слова самого Казарина о барковских одах, сказанные им
в другом месте: «Он (Барков) не говорит о конкретных этих вещах, предметах, он
говорит о другом. Это метафора. Символ. Суть жизни.
Примитивная и прямая суть жизни»5. Композиция книги «Пловец» продумана изысканно и
изящно (если подобные характеристики вообще применимы к этому тексту), и
включение «эстетически-этически пугающих» фрагментов
оправдано автором: встряхнуть читателя, забыть об условностях и правилах,
включить слух, открыть глаза, заставить задуматься, прочесть главное и важное,
услышать музыку фонетическую и т.п. Ироничные ремарки («на грани фола»)
вводятся Казариным, чтобы снизить и отконтрастить
серьезность разговора о бытийном, метафизическом,
онтологическом.
Ироничная
преамбула «от автора» к «Рукописи, найденной в перевязочной»6 открыто и откровенно эксплуатирует прием
контраста. Что это: создание впечатления (эффекта) документальности в
пределах художественного жанра или, наоборот, документ переведен в формат
художественного произведения? История любви (как фрагмент жизни автора), о
которой так много уже сказано, написано, прочитано… Но эта «рукопись»
работает абсолютно так, как один из 20 сонетов к Марии Стюарт, где Иосиф
Бродский заставляет нас, своих современников, прочесть пушкинские строки (не
перечесть — повторить в очередной раз заученное-вызубренное-впитанное с молоком
матери, а прочесть). И в казаринской
«рукописи» отчетливо слышен этот «жар в крови, ширококостный хруст, / чтоб
пломбы в пасти плавились от жажды / коснуться…».
В казаринских
фрагментах трансформация жанровых моделей происходит и на лексическом уровне.
Насыщенность текста неологизмами, метафорами, эпитетами стирает границы прозы и
поэзии, выстраивая свое особое семантическое поле. Высказывание
(текст) обретает плоть: абстрактное соединяется с конкретным, вечное — с
преходящим, всеобщее — с индивидуальным. Чувственные устремления
сливаются в единый вектор с духовными. Мысль неотделима от той формы, которую
она обретает, а потому такая многовекторность и разнофактурность полотна книги. А значит, и выбор жанра
максимально точен: «Пловец» — это книга (!), книга «миниатюр».
«Пловец» — это «биография
катастрофы»7 .
Прочесть и прожить эту книгу читатель может, лишь отказавшись от общепринятой
системы взглядов, обнажив свое зрение. «Стекло незаметно до тех пор, пока его
не разобьешь. / Так и поэт». Нужно просто посмотреть — и увидеть стеклышко.
1 Снигирева Т.А. Поводырь глагола. Юрий Казарин в диалогах и
книгах: монография. — Екатеринбург: Изд. Урал. ун-та, 2011. — 153 с.
2 Звягина М.Ю. Трансформация жанров в русской прозе конца XX в.
10.01.01. — РЛ. Дисс. … д.ф.н. — Астрахань, 2001.
3 Там же. С. 102.
4 Казарин Ю.В. Монологи // Урал. 2013. № 2.
5 Казарин Ю.В. Беседы с
Майей Никулиной: 15 вечеров. — Екатеринбург: Изд-во Урал.
ун-та, 2011. — С. 175.
6 Вот
где открыто обозначен авторский жанр, относящийся, согласно теории М.Ю.
Звягиной, к имитационному типу трансформации.
7 Точное
автоопределение жанра, высказанное Ю.В. Казариным в
частной беседе.