Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2018
Выставка Моранди более чем через сорок лет после предыдущей
пришла уже к другому поколению зрителей. Его представители мало что знают о
художнике. Залы полупусты, рекламы нет, да и помогла бы она? В книге отзывов
противоречивые суждения («очень скучные картины, жалко чувака»). Может, так и
надо — tabula rasa каждый
раз?
Но сами картины Моранди за
прошедшее время изменились: они словно погрузились
глубже в бытие. И некоторые вещи из его мастерской, в которые он бесконечно
вглядывался и рисовал, появились на выставке. Их пять: кувшин с прямым клювом,
вазочка с вертикальными линиями, заканчивающимися фонтанным выгибом, небольшая
чаша с перламутровыми мерцаниями контуров по краям, бледно-непрозрачная
вытянутая бутыль с горловым утолщением, коробка о четырех высоких гранях с
мазками на белых овалах. Они — не любопытные дополнительные экспонаты, раритеты
того времени, но равноценные, наряду с картинами, шедевры бытия, утверждающие «nature vivante». Их тени видны на
белой стене за ними — те же тени, что и на картинах.
Реальные вещи и картины напротив друг друга непредсказуемо
соотносятся с опытами актуального искусства, но в ненарочитой инсталляции нет провокативности или игры: здесь возникающий разговор —
через глаза зрителей — «вещей сейчас» и их образов на картинах.
Невероятная ситуация для мастера такого уровня: всю жизнь
почти он безвылазно жил в Болонье, что так отличается от Кандинского, Шагала,
Пикассо и еще многих, соединивших жизнью и искусством разные страны. Здесь —
художник «немногостранный», немногословный и все же
вовлекающий тихим шепотом своих вещей на картинах множество других предметов,
которым им дарован почти неслышимый, но внятный теперь — голос. Он проходил
слои мира по глубине, а не по плоскости Земли. Двадцать лет фашистского режима
в Италии миновали, и его произведения отзывались на события — возможно. Но
прошедшее осталось на поверхности. Он пришел к нам опять через много лет, в
сущности, и не расставаясь с нами своими образами, но
оказалось, что он на иной уже — на какой-то океанской глубине бытия. И это
вдохновляет — значит, время способно раскрываться слоями, прошлое неоднородно и
зримо по-разному, оно способно не исчезать, но преобразовываться, и это —
способ его существования.
Само будто случайно найденное на полотне Моранди
расположение голубых бутылей, чуть нарушенная прикосновением пальцев гибкость
линий, едва заметная лепка бедных темно-глиняных краев сосудов — грандиозное
полотно бытия промелькнувшего века. Все эти полые вещи, сопряженные каким-то
усилием, неэкзотичные и небогатые, но сохраняющие
достоинство в своем неровном очертании, собрались, сдвинутые в узкогорлый
город. Он глаголет, но тихими манифестами, которые засохли на губах скромных
глашатаев, сгрудившихся в метафизическом страхе, но сохраняющих неколебимое
стоическое достоинство в своих долгополых одеждах из гипса. Вещи, укорененные в
бытии и однокоренные со словом «вечность». Они ощущают ее, они рядом с ней, они
— ее сосуды, но не «у-вечные». Вещь неописуема — и
именно поэтому способна принимать разные формы для нас во времени ее
созерцания. Однако в своей нерушимости она сохранена, словно картина великого
художника, чью каждую истлевающую ячейку люди меняют, но целое остается тем же.