Рассказы
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2018
Об авторе | Михаил Шевелев — постоянный автор «Знамени». Последняя публикация — повесть «Последовательность событий» (№ 6 за 2015 год).
АВГУСТ
Пристал Пашка ко мне, как банный лист. Поедем да поедем, что
мы здесь сидим, чего ради, август, город пустой, ничего не происходит, работы
нет, гонораров, соответственно, тоже нет… давай,
поехали…
Куда, спрашиваю, просто чтобы отвязаться.
О, говорит Пашка, вот начался деловой разговор. Есть идея. Поехали снимем кино про Карабах, Южную Осетию и Абхазию с
Приднестровьем — типа, как живут непризнанные республики, кровью завоевавшие
свою независимость.
А мы с ним только-только из Чечни вернулись, три недели шлялись.
Вот не наелся ты говна, говорю, давай хоть отоспимся, отмоемся,
дела какие-нибудь поделаем, и вообще, ты по суточным соскучился — ты и езжай
снимать эту байду.
Нет, честно отвечает Пашка, меня Кушнер одного не отпускает,
только с тобой. Он считает, что я Абхазию от Приднестровья не отличаю, поэтому
привезу некондицию.
Он прав, говорю, если не кривить душой.
Да я не спорю, но давай поехали, будь человеком, мне, правда,
очень надо, я в три конца должен, и ты же мой лучший друг.
Ну и уговорил, конечно. Действительно, Москва в августе — это
кладбище, с которого все покойники разъехались по отпускам. Осталась жара и
тоска, и дружить я умею. Поехали, черт с тобой.
Первым номером программы выбрали Южную Осетию. Во-первых,
ближе других, а во-вторых, там у меня дружок, Тамерлан, он в местном театре
главный режиссер. Тамерлан набрал дома молодых ребят и два года курс в Москве
готовил, в Щуке. А сейчас они вернулись, и у них первая премьера. Интересно же,
в смысле, сюжет же.
Цхинвали в девяносто пятом — это то еще бытовое удовольствие.
Света нету, дорог нету, жрать негде, в единственной
гостинице всего один номер, в котором есть вода, поэтому живем мы втроем, а
чтоб не слушать по ночам храп Кости-оператора, играем до утра в пятьсот одно.
И вот ничего нету, а театр есть. И
там действительно премьера, в последний раз еще до первой войны что-то играли,
то есть лет семь назад. Им даже свет дают по вечерам, чтобы они могли
репетировать. Потому что подлинная независимость начинается с собственной
культуры, а не с флага, герба и аксельбантов на самодельных генералах, как я
правильно написал в закадровом тексте.
Два дня мы снимаем репетиции последние, на третий — премьера.
Снимаем — слабо сказано. Мы творим, мы создаем выдающееся
кино, нас ждут Канны и Венеция. Я видал Пашку в кураже, он вообще легко
заводится, но чтобы в таком, чтобы так… На пике
вдохновения он придумал подвесить Костю на крюке, оставшемся от люстры по
центру зала, чтобы снять общий план, и если бы я не сказал — хорош, крюк
ржавый, а у Кости трое детей — он бы это сделал, потому что Костя существо
безответное.
И
в общем понятно было, чего он так завелся, дурак не поймет.
Они все были хороши необыкновенно, эти двадцатилетние ребята,
которых Тамерлан повез в Москву, и они потом не стали за нее цепляться, а
вернулись домой, потому что родина начинается там, где кончаются деньги, как
правильно было написано в закадровом тексте. И что за патриотическую чушь они
играли на родном языке, не имело совершенно никакого значения.
Но среди них была Мадина, и Пашка
завелся. Осетинки вообще самые красивые на Кавказе, жалко, рано увядают, но Мадина была… короче, Пашку можно было понять.
Его можно было понять, но у всего есть пределы.
Ты, спрашивает, можешь сегодня после пьянки
в честь премьеры переночевать у Тамерлана? И Костю прихватить.
Могу, говорю, я все могу, но послушай меня. Я не ханжа. И я
тебе слова не сказал ни разу, когда ты прошмандовок собирал вокруг себя по
командировкам. Но это — другое. Мы завтра уедем, а она останется. В этой
деревне, где все знают всё про всех. Это Кавказ. Это провинциальный Кавказ. Ты
ей хочешь печать на лоб поставить на всю оставшуюся жизнь? Ты хоть понимаешь,
что творишь?
Я понимаю. И не лезь. Потому что это ты не понимаешь.
Я, говорю, переночую у Тамерлана и Костю прихвачу. Но
запомни: это наша последняя совместная командировка. Потому что ты пошлый гондон.
Блистательный столичный журналист и юная провинциальная актриса — тебя самого
не тошнит от этого сюжета?
Утром, сказал, поговорим.
Утром пришли с Костей в гостиницу. Выходит к нам Пашка, в
руках четыре кассеты, тогда еще на Betacam снимали.
Держите, говорит, приедете — отдайте Олесе Бондаревской,
пусть она сюжет клепает, она толковая, у нее хорошо получится, вы только за
титрами проследите.
В чем дело?
Я, говорит, остаюсь. Мы с Мадиной
женимся, через три дня в храме венчание, я договорился.
Ну, мы деньги, какие были, ему оставили и уехали.
Потом лет десять все, кто в Цхинвали ездили, обязательно
таскали туда всякие памперсы, присыпки какие-то, лекарства, шмотье. Колхоз же
тесный, все про эту историю знали, и не важно, кто как друг к другу относится,
есть же пределы, двое детей все-таки, не хвост собачий. Алан и Паша-младший.
Алану уже двадцать два. Он родился в мае девяносто шестого. Понятно, Эйнштейном
быть не надо: август — плюс девять.
Паше-младшему — пятнадцать, он две тысячи второго.
Пашка в Цхинвали — уважаемый человек. Руководит на местном
телевидении операторами, в университете преподает журналистику. Пашка.
Преподает. Журналистику. Неважно где. Поверить в это невозможно, но приходится.
Жалко, видимся редко.
Я не езжу в Южную Осетию, потому что там давно ничего не
происходит. Так, вялотекущая независимость.
Он не ездит в Москву. С тех пор, как Мадину
убили. В восьмом году во время второй войны. Танк проезжал, случайно дом задел,
а там такая постройка — ей много не надо, ее и завалило, хорошо, дети в подвале
были. Я еще спросил, когда мы в последний раз виделись, чей танк-то был, наш
или как. Пашка сказал — ваш.
СПРАВИЛИ, НАЗЫВАЕТСЯ
Есть номера, которые, когда высвечиваются, самое разумное —
не отвечать. Вот на этот — точно не надо бы. Но деваться некуда — или сейчас
ответишь, или потом все равно придется перезванивать. Потому что общая
собственность — дело такое, бесконечное. То налоги какие-нибудь, то, не дай
бог, капремонт, то что-то переоформить надо, и подпись твоя нужна как одного из
собственников.
Самое обидное, что собственник ты только на бумаге, а время
тратишь свое, настоящее. Шесть лет назад выписываться было особо некуда,
поэтому решили, что пусть будет как есть, а так — конечно, она твоя, эта
квартира, о чем речь, я же ушел, не ты.
Все как обычно — ни тебе здрасьте,
ни как дела. Мне, говорит, помощь нужна.
Ну?
Тут начинается история. Ни с кем больше, конечно, такое
произойти не может.
Вот, представляешь, говорит, я ехала из Архангельска, и в
купе у меня соседи — папа с мальчиком. Мальчику двенадцать. И он какой-то
совершенно несчастный, худющий, просто весь на просвет, а еще такой типаж,
знаешь, северный, светлые волосы, весь какой-то ломкий…
Типаж, говорю, знаю, но ты держись ближе к делу.
Ну вот, он когда из купе вышел, я у отца спрашиваю, а он
такой, знаешь, незамысловатый, но хороший, работяга,
но не жлоб…
Попробуй еще ближе к делу, я в тебя верю, у тебя получится.
А? А, да. Ну, он говорит, это из-за болезни. Нейробластома. В Москву едем обследоваться, в Бурденко.
Шанс есть. Но небольшой. Потому что поздно диагностировали, Архангельск же. Ты
себе не представляешь, какой пацан. Вообще. Добрый,
ласковый, в Деда Мороза верит в двенадцать лет. Ну, вру, не в Деда Мороза, а в
Санта-Клауса, это же вот это поколение.
Ты полаконичнее не можешь,
спрашиваю.
Не перебивай. Ну, мы с ним подружились, пока ехали. Я все три
прихлопа, два притопа изобразила, и он ко мне проникся. И спрашивает: а вы как
будете Новый год встречать? Я говорю — как все, это же такой семейный праздник,
все соберутся, друзья придут, я всякое вкусное приготовлю, песни будем петь. А
у него обследование на четвертое января. И Новый год он будет в стационаре
встречать. Вообще один, мамы нету, я не стала
спрашивать, куда девалась, мало ли, а папе возвращаться надо, потому что работа,
ты себе не представляешь, что такое этот Архангельск, там работы нету вообще, и
люди…
Ладно, все понятно, но я здесь при чем?
При том… Я ему наврала, что вот мы с мужем, и папа с мамой, и
друзья, и жратва вкусная. А он говорит — можно я тоже?
Отец ему — ты что такое несешь, а я растерялась, и
вообще, и говорю, да, конечно, и ты приходи, я тебя из больницы заберу, и мы
все вместе встретим Новый год. Он аж засветился, ты
знаешь…
Я знаю, что ты больная на всю голову. Дальше что?
Ну, вот. Я решила — всех позову, и будет Новый год, и
вкусное, и песни будем петь, и я пацана этого
выцарапаю из больницы на вечер. Папа с мамой согласились прийти. И Маринка с
Иваном. Вот я тебе звоню, потому что нужен муж.
Шестилетней, говорю, выдержки.
Не важно. Один вечер побудешь мужем, трудно тебе, что ли.
Когда тебе понадобится, я тебе тоже жену изображу, без проблем.
Боже упаси, только не это. Про то, что это все афера, я
молчу. Но что у людей свои планы бывают на этот день, ты никогда не слыхала?
Но тут же такое дело, говорит.
Понятно. Кто бы удивлялся. Когда своим что-то надо, мы и
головы не повернем. Но с любой приблудной дворнягой
будем носиться как с писаной торбой.
С другой стороны, какие уж такие особенные планы? Никаких, на
самом деле, всех достоинств, что свои. Купил парадного
коньяка, икры и хотел выключить телефон на этот вечер, собственно, все. Но,
значит, не судьба, филантропией будем заниматься.
Подарок же нужен, говорю. Что дарят двенадцатилетним
мальчикам? Гаджет какой-нибудь, наверное?
Это уже мама с папой застолбили, Маринка с Иваном дарят лего, а ты волоки книжку, что ли.
Типа про Винни-Пуха?
Пойди в книжный и выбери хорошую.
Можно не все на меня взваливать?
Можно, говорю, особенно если ты прекратишь голос повышать.
Я еще даже не начинала.
Знаю, ценю. Что-то к столу надо?
Нет, всего полно, и Маринка с мамой еще притащат.
Все-таки Винни-Пух, думаю, есть у него, наверное, не совсем
же они дикие там, в этом Архангельске. О, Архангельск, там есть море. Взял
поэтому «Энциклопедию пиратов». На всякий случай коньяк еще прихватил с икрой,
не пропадать же добру.
Пацан
действительно смешной оказался. Он на нас на всех смотрел так, как будто
мультик первый раз в жизни увидел. Ел плохо. Ну, это понятно. Зато, когда дело
до подарков дошло, тут все обрыдались, конечно. Потом
позвонили отцу его в Архангельск. Потом пели.
Все филантропы держались очень мужественно. Георгий
Сергеевич, конечно, когда я ему на глаза попадался, смотрел на меня, как
снайпер в прицел. А Галина Петровна с Маринкой — нормально, вполне душевно мы
потрепались, даже изображать особо ничего не пришлось. Шесть лет все-таки
прошло, и квартиру я ей оставил как честный человек. Ваня — тот вообще, ему всё
валенки по деревне.
В полвторого пацана уложили, стали
расходиться. Я говорю — давай посуду помою, ты и так наишачилась сегодня.
Да, пожалуйста, что-то я устала, правда.
Да не вопрос, наоборот, мне приятно, потому что ты все-таки
такой молодец, просто огромный.
Да брось, невелик труд. Ты, если хочешь — оставайся,
переночуешь, куда переться-то среди ночи. Утром позавтракаем все вместе, у нас
там гора всего осталась.
Да-да-да, говорю. Для полного сериала не хватает только вот
этого — утром мы изображаем счастливую пару, с обследованием все заканчивается
удачно, а через месяц выясняется, что ты беременна. Нет уж, доброе дело
сделали, и спасибо тебе, и не надо ничего придумывать.
Ну и ладно, говорит, ты иди, я домою.
Да мне не сложно.
Иди, иди.
Шестого позвонила. Пришла, говорит, гистология. Все
безнадежно.
И я не могу. Не могу, каждый день об этом думаю. Вот если бы
я тогда остался — могло по-другому закончиться? Ну, с обследованием этим. Все
время об этом думаю. Знаю, что бред, поделать ничего не могу.
Девятого позвонил. Не могу, говорю, все время про это думаю.
Приезжай, отвечает, только холодильник пустой, молоко по
дороге купи и яйца, я тебе хоть яичницу утром сделаю.
Я сначала хотел… потом говорю, молоко-то
сколько процентов брать?
ЧЕГО ЕЕ ИСКАТЬ
Впервые я доехал до Кошкина в девяносто восьмом. Зачем меня
туда понесло, не знаю. Думаю, просто название понравилось.
Больше там нравиться тогда было нечему. Это сейчас в Кошкине
— четыре гостиницы, семь музеев и пять ресторанов, из которых всего два плохих.
А тогда — да, очень красивый русский городишко над Волгой,
два собора, точно вписанные в ландшафт, множество старых купеческих домов. Но
все это окружает совершеннейшая разруха. Такая, что
кажется — немцы только вчера ушли, отступая под натиском советских войск и
взорвав напоследок все, до чего руки дотянулись. Какая, к черту, гостиница, в
городе поесть-то негде, единственная стоит изба, на которой написано «Кафе», но
она закрыта.
Я покрутился по этому Кошкину час, понял, что больше там
делать нечего, и собрался уезжать. И вдруг увидел самодельный указатель,
картонку, прикрученную к столбу, на ней надпись от руки фломастером «Музей
кошки», стрелка. Ну, интересно же.
Пошел по стрелке, нашел дом, в нем экспозиция — штук сто
котов и кошек разных видов и оттенков, призванных символизировать городские
корни. Самодеятельность, конечно, провинциальная, но симпатичная. При
экспозиции — мужик. Тоже хороший, из
энтузиастов-краеведов.
Как, говорю, здорово, что есть такие
музеи, как ваш. И бог с ним, что гостиницы нет, и кафе закрыто, музей важнее.
Он говорит — да, совершенно верно,
истоки народного возрождения — в культуре и возвращении к фольклорным корням, и
вот мы сделали с этим музеем первый шаг, но мы не остановимся, вы не думайте, у
нас тут такое задумано, и вообще, давайте я вас чаем напою, а то это кафе как
три года назад закрылось, так с тех пор на него надежды нет.
Спасибо, говорю, большое, но мне еще часов пять пилить до
Москвы, так что я поеду.
Вот да, говорит краевед, Москве тоже спасибо большое за наши
надежды, очень нам помог один ваш земляк, Саша Гуревич, он журналист. Он наш
город просто спас. Раньше у нас пароходы с туристами не останавливались, плыли
на Кострому, а теперь благодаря Саше причаливают, и у нас на туристический
бизнес большие виды, потому что трудные годы позади, у людей стали появляться
деньги, и они сейчас обязательно потянутся знать и изучать свой край.
Интересно, говорю.
Вышел, звоню Гуревичу.
Дело к вечеру, и Саня уже не вполне коммуникабелен, но
историю с Кошкиным вспомнил, начал ржать.
Представляешь, говорит, погнали меня в эту дыру от «Советской
культуры» репортаж делать о возрождении народных промыслов. Я
приехал, собрал всех, кто азбуку знает — учителей там, библиотекарш, всю шелупонь — и они мне давай втирать про то, что город
гибнет, потому что работы нету, и молодежь уезжает, а вот если бы у нас была
пристань, и пароходы с туристами причаливали, как в Костроме, то мы бы на этом
поднялись. Там одна была, завуч из ПТУ местного, ты не представляешь, я
три дня не мог оттуда уехать, звоню в редакцию, задерживаюсь, говорю, очень
большой массив информации важной…
Сейчас не об этом, говорю, это ты про любую свою командировку
можешь рассказать, ты про Кошкин давай.
А, да, Кошкин. Ну, я в Москву вернулся, взял бланк «Советской
культуры» и написал письмо в Министерство речного транспорта — готовим, мол,
принципиально важный материал о возрождении малых городов Нечерноземья.
Согласно, естественно, решениям последнего пленума и заветам Ильича. Просим
сообщить, когда будут завершены работы по сооружению пристани на вверенном вам
дебаркадере города Кошкин Костромской области.
Все, говорю, правильно, только с какого перепуга Костромская
область стала вдруг Нечерноземьем?
А что — нет? Ну и ладно, какая разница-то. Главное — на
бланке что написано? Правильно, газета «Советская культура», орган ЦК КПСС, там
написано. А год, между прочим, восемьдесят девятый, в стране перестройка и
гласность, и печать на наших глазах становится действенным инструментом
преобразований, а не как раньше, когда суточные были три рубля с копейками.
Короче, говорю.
Короче, представь, через неделю приходит ответ из
министерства — все, типа, у нас отлично, работы ведутся, в третьем квартале
сдадим, можете сообщить читателям, что советские речники даром хлеб не едят. А
что?
Ничего, говорю, молодец ты.
Года через три потом я вспомнил эту историю, когда в Кострому
ехал и вдруг указатель увидел направо — «Кошкин, 56 км». Интересно же, чем там
дело кончилось с этой пристанью и котами, и крюк в принципе небольшой.
Мама дорогая, что я увидел. Две гостиницы стоят, одна так
просто хорошая, третья строится, кафе, бары, пабы, все для людей. Лавок
каких-то полно, там дребедень, конечно, китайская, но попадается и что-то свое,
и даже с каким-то вкусом сделанное. Музеев самодельных еще кучу настрогали —
водки, валенок, соленого огурца, все дела. К пристани целых три парохода
привалились, вся пристань в копченых лещах, по улицам бродят туристы,
небогатого, конечно, разлива, зато их толпы. Бум, честное слово, просто
какой-то Прованс для бедных.
Молодцы. Не упустили, значит, свой шанс, поднялись.
С тех пор я в Кошкин
пару раз в год езжу обязательно. Только не летом. Либо когда пароходы еще не
поплыли, либо уже после навигации. Чтобы народу мало, и тихо, как до появления
здесь Гуревича.
Мне в Кошкине хорошо. Приятно видеть, что люди могут, когда
захотят.
Он, конечно, кривой и косой, этот Кошкин, в сравнении с
Венецией, скажем. Но какую-то идиотскую причастность я
там испытываю, как будто это я, а не Гуревич, смастерил тогда аферу с
Министерством речного транспорта.
Я тогда, в две тысячи,
значит, первом, когда увидел плоды возрождения малых городов, позвонил ему.
Твое, говорю, имя будет вписано в историю города Кошкина крупными печатными
буквами. И вообще, стоя здесь, по-над Волгой, я понимаю, что кроме как на
евреев в деле спасения русской провинции надеяться не на кого.
Да, говорит, я тут в Беэр-Шеве
постоянно об этом думаю, жалко, обсудить не с кем. А в этом Кошкине у меня была
одна училка, ты не представляешь…
Это, говорю, ты уже рассказывал. Но я с удовольствием
послушаю второй раз. Когда до тебя доеду, а то этот роуминг меня разорит. О,
кстати, у меня сейчас классная мысль появилась. Вот если бы найти ту училку твою, с которой ты так удачно три дня информацию
собирал, что теперь целый город ей жизнью обязан, — это же роскошный сюжет
можно слепить. Ей же сейчас должно быть пятьдесят с чем-то, верно?
Пятьдесят шесть, говорит, если не обманывать себя и
окружающих. И чего это я буду ее искать, минут через сорок сама придет из
магазина.
ПОЗИТИВНЫЙ СЮЖЕТ
Ну вот, опять за рыбу деньги, сколько же можно одно и то же
рассказывать…
Я в кафе пошла, взяла сто пятьдесят, потому что на работе
буфет есть, но там только коньяк дорогущий, а у меня денег кот наплакал, до
зарплаты бы дожить.
И мало — это полбеды, скоро, думаю, их совсем не будет.
Меня с утра редактор позвал и говорит, что либо я начинаю
работать качественно, либо давай до свидания. Сюжеты, говорит, нужны такие,
чтобы люди радовались, чтобы у них на целый день настроение было хорошее, у
тебя же утренний эфир, а ты таскаешь какой-то депресняк
— то про собак бездомных, то про людей таких же — короче, эта неделя — твой
последний шанс.
Качественно… чтоб тебе пусто было… и это, конечно, не первый
такой разговор. А где я возьму смешное-радостное,
когда жизнь такая, а выдумывать я не умею. А выпереть
меня — раз плюнуть, я же стажер, права птичьи.
Накатила, сижу, думаю: ладно, раз журналистика — это не мое,
ничего не попишешь, пойду к Нинке-соседке в напарницы, у нее точка,
мобильниками торгует и всякой приблудой к ним. Но
обидно, конечно, ты не поверишь как — я же мечтала об этом еще в школе, все
представляла себе, как я в кадре буду выглядеть где-нибудь на войне. И как я
маме скажу, что меня погнали за бездарность?
Тут парень заходит. Садится за соседний столик. Видно, что не
местный. Это трудно объяснить, но видно сразу. Мало того — сильно не местный.
Пива взял и поесть чего-то. Я еще подумала: время два
часа дня, а он уже начинает, местный, не местный — все одинаковые. Потом
спохватилась, сама-то я, на минуточку, хороша, он-то про меня
что должен подумать.
Вдруг он голову поднимает, смотрит на меня и говорит: что такая мрачная, случилось чего? Лицо у меня было, конечно —
краше в гроб кладут… нет, вру, на «вы» он, конечно,
сначала заговорил.
А мне уже все равно, такое настроение, что могу и со стенкой
поговорить.
Еще не случилось, отвечаю, но случится неизбежно. Всему
виной, говорю, моя искренняя боль за народ, профессиональная честность и
всеобщий дебилизм. Ну и рассказываю.
Интересно, говорит, у вас там все устроено. А каких
сюжетов-то они от вас хотят?
Духоподъемных,
блин. Чтобы человек с утра посмотрел — и у него на весь день заряд бодрости и
позитивное отношение к происходящему.
Еще, спрашивает, заказать вам?
Не, спасибо, мне хорош. Если я
сейчас добавлю, то дальше пойду и сделаю репортаж о трудовом подвиге работников
местного морга, чтобы все это уже закончилось поскорее к чертям собачьим, и не
мучиться.
Он-то пива повторил. Помолчал, подумал и говорит: может, про
меня сюжет сделать?
А вы, говорю, какой представляете общественный интерес? Или
ты уже, я сейчас не вспомню.
Никакого, отвечает. Глубоко личная история, но может
пробудить в людях светлые чувства. Я в ваших Великих Луках случайно оказался. Я
из Москвы, ездил в Михайловское. Потому что я филолог, пушкинист, и творчество
великого русского поэта действует на меня умиротворяюще. А
это то, что мне надо сейчас, потому что я поругался со своей девушкой, а у нее
завтра день рождения, а она меня не прощает, вообще разговаривать не хочет, и
вот я пытался с помощью отечественного литературно-исторического наследия
залечить душевные раны, а на обратном пути оказался в вашем чудесном городе,
где и продолжаю терзаться.
Если, говорю, я такой сюжет предложу, меня быстрее выгонят,
чем за морг.
Нет, вы дослушайте, говорит, что я придумал. Вы меня
снимаете, историю рассказываете, а потом мы идем вон хоть на центральную
площадь, ловим там штук пять прохожих поколоритнее, и
вы объясняете им задачу — надо человеку помочь в несчастье, всех дел-то —
сказать в камеру: «Юля, с днем рождения! Прости, пожалуйста, Сергея, он тебя
очень любит». На выходе получается сюжет про то, как добросердечные великолуковчане не прошли мимо чужой беды, и про любовь
опять же. Что — не позитивно разве? По-моему, для утреннего эфира — самое то.
Бред, думаю, конечно, и сопли в
сахаре, но что-то в этом есть. Про любовь опять же — это тетки одинокие любят,
а кто еще утренний эфир смотрит-то? С другой стороны — чем я рискую? Работы на
полчаса, еще час — смонтировать, и вообще, хуже, чем есть, уже не будет.
А тебе-то, спрашиваю, что за интерес?
Ну как, говорит, ты сюжет сделаешь про меня, я его ей в фейсбук кину в день рождения. Не хочешь разговаривать —
смотри тогда, как я мучаюсь, что даже по телевизору про это показывают, и
посторонние люди мне сопереживают. Вдруг поможет?
Я бы повелась, говорю, если честно.
Ну вот, всем получается выгода. Камера с собой?
Народ все-таки удивительный. Как близкому
помочь — так их нету, как посторонний кто-то — за ради бога. Правда, помощь,
действительно, плевая. Сказал в камеру про Юлю с Сергеем и дальше пошел. Но
никто не отказался, и с выражением так выступали, особенно во второй части.
Понятно, он — симпатичный парень, лицо интеллигентное, пушкинист же, а тут
стоит грустный такой из-за Юли этой. Но люди все-таки добрые.
Короче, набрали мы персонажей — выбирай не
хочу. Я когда монтировала, выбрала парня с девушкой, деда с внуком,
студентов пять штук — эти хором исполняли, и бабку старую, она была самая
трогательная. Выбросила по сути только тетку одну,
которая намылилась прочитать Юле лекцию про ценность человеческих отношений. Училка, зуб даю, сразу видно. Остальные получились брак по
звуку, потому что ветер был сильный.
Слепила на две минуты сорок сюжет, потащила редактору. Вот,
говорю, то, что вы хотели, — про природное добросердечие местного населения и
его готовность отозваться на чужую боль. И позитивно, и духоподъемно.
Гонишь, говорит. Сами смотрите.
И ушла.
Не успела до кабинета своего дойти — он звонит. Какая же,
говорит, ты красава и умница, какой же ты сюжет
сделала, чистый Голливуд, весь город обрыдается, и в стендапе ты просто хороша, волосы развеваются, вообще…
Хороша, думаю, потому что продолжать не стала, вот что значит
— сила воли.
Звоню маме — ты, сообщаю, родила новую звезду отечественной
журналистики, тут все в восторге от моего сюжета, завтрашний эфир сейчас для
него расчищают, на радость коллегам.
Утром мы его с мамой посмотрели — посередине между рассказом
о новом рецепте оладьев из кабачков и рекламой
простатита, в смысле, средства от него. Ничего так получилось, гляжу, мама
носом хлюпает. Ты, спрашиваю, за меня радуешься? Нет, говорит, за ребят
переживаю. Отлично, раз маму проняло, значит, все остальные тетки сейчас вообще
в кусках, что и требовалось доказать.
Тут редактор звонит — поздравляю, говорит, еще раз, все
гениально получилось, а как там героиня наша, не откликнулась?
Понятия не имею, не было у меня других забот, а что?
А то, говорит, что нам тут все телефоны оборвали, все хотят
знать, чем дело кончилось, и ждут, естественно, счастливой развязки.
Сейчас выясню.
Звоню ему в гостиницу. Поздравляю, говорит, отличный сюжет
получился, хотя я, конечно, дилетант, не могу до конца оценить, но как
заинтересованный зритель…
Реакция-то есть, спрашиваю? А то тут восторженная аудитория испереживалась вся в ожидании хеппи-энда и финального
поцелуя в объектив. Не отозвалась твоя коза на наши трудовые усилия?
Подожди, говорит, три секунды, я фейсбук
проверю… о, как раз, сон в руку — есть!
Ну и чего?
Она написала, что видела. И чтоб я приезжал поскорее. Слушай,
спасибо тебе огромное!
Тебе, говорю, такое же, поздравляю. Ну, давай, удачи.
Все у них отлично, сообщаю редактору, она его простила.
Прекрасно, говорит. Тогда бери ноги в руки, выписывай
командировку, хватай камеру и давай с ним вместе в Москву. Сделаешь продолжение
про счастливую встречу после долгой и мучительной разлуки, только не забывай
все время напоминать, что это мы способствовали такому трогательному развитию
событий.
Сериал, говорю, дешевый.
Что бы ты понимала. Весь город ждет, давай.
Мне куда деваться, опять ему звоню. Не получится, говорю, нам
так просто расстаться, поедем вместе, будем удовлетворять тягу населения к
романтике.
Здорово, говорит, просто — то, что надо! И ржет, как лошадь.
Чего ты так развеселился? По Юле соскучился?
Ну да, говорит, и вдвоем ехать веселее.
Понятно. Веселее, конечно. А Юля-то твоя согласится
сниматься?
Конечно, договоримся, я ей все объясню.
Приезжаем в Москву, едем в Фили, подходим к подъезду. Ставь
камеру, говорит, она только команды ждет, сразу выйдет, как ты готова.
Я готова.
Он звонит, дверь открывается, выходит Юля. Ничего так, все
при ней, но морда довольно стервозная. Бросается ему
на шею, все как надо. Я снимаю и чувствую — не в фокусе. И понимаю, что дело не
в настройках. А это у меня глаза на мокром месте. И в
общем догадываюсь, что это не от счастья при виде долгожданной встречи двух
влюбленных. Что дело-то в другом,
но уже ничего не поправишь.
Снято, говорю. Всем спасибо. Некоторые свободны.
Тут она от него отлепляется, и он ей говорит: спасибо,
Светка, очень выручила, с меня, — и та упархивает в подъезд.
Я даже рыдать перестала от удивления.
Прости, говорит, так все как-то получилось по-дурацки, но
само собой. Я ни с кем не ссорился. Нет никакой Юли.
Ничего не понимаю. А эта лахудра
кто такая?
Это Светка, соседка, она по дружбе согласилась меня выручить
и изобразить мою девушку. Юлю, в смысле.
Зачем?!
Ну как зачем? Тебе же нужно было продолжение сюжета.
Во
бред-то. Подожди-ка, вообще Юли нету?
Вообще.
То есть мы всех обманули?
Я. Я всех обманул, и тебя в том числе. Ты
еще самое страшное не знаешь, я — не пушкинист, просто в Михайловское ездил.
Какой уж там пушкинист, ты сволочь конченая. Я как теперь
должна людям в глаза смотреть? И с работы меня теперь точно погонят.
Я, говорит, конечно, сволочь, но бывшая, думаю. И тебя не
выгонят. Потому что я придумал, как дальше быть.
Спасибо большое, ты уже напридумывал,
дальше ехать некуда.
Дослушай. Я это все сделал, потому что в тебя влюбился.
Тогда, в кафе, сразу. Можешь считать меня сумасшедшим, можешь кем угодно. Я
тебя не отпущу. Пойдем завтра в загс заявление подавать? Вот тебе, кстати, и
продолжение сюжета — весь город вообще два раза обрыдается.
Ни за что, говорю, никогда, с человеком, способным на обман,
дела иметь не буду ни при каких обстоятельствах, даже не заикайся, да еще
замуж, и чего это вдруг вот так сразу, короче, я согласна, и где тут вообще у
вас загс, потому что я тоже тебя люблю. И хорошо бы выпить, кстати, но не
потому, что я алкоголичка провинциальная, не переживай, а просто волнуюсь
сильно.
Сюжет-то я все-таки сделала. Мы стоим перед загсом все из
себя, и я говорю, значит, вот такая, дорогие телезрители, получилась история,
уж простите нас за обман, но все кончилось хорошо, и мы сейчас пойдем поженимся вам, на радость, спасибо нашему телеканалу.
Жалко, концовку редактор все-таки рубанул, а она была гениальная. После моего
текста мы поднимаем такие белые картонки — я его в ИКЕЮ за ними специально
гоняла — а на них написано фломастером «Простите нас. Это любовь». То есть, у
него-то ровно это было написано, как согласовали. А у себя я текст поменяла, он
же проверять не станет, а сбоку ему не видно: «Мама, он козел отчаянный, но я
его люблю. Скоро приедем».
Ну вот, потом ты появилась.
Матерь божья, половина седьмого. У тебя же уроки, и у меня
конь не валялся. Вот ты меня втравила, ты же все это
сто раз слышала. И да, я тебя умоляю, не вяжись к отцу за подробностями, бога
ради, он уже звереть начинает от твоих расспросов. Я что, говорит, ничего
важнее в жизни не сделал, чем в тебя влюбился?