Алексей Кудряков. Слепая верста
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2017
Алексей Кудряков. Слепая верста. — Екатеринбург: Уральское литературное
агентство, 2016.
Внешне все просто.
Берутся слова и вспахиваются строфы. Автор
предисловия Владимир Гандельсман подсказал: «верста» — еще и длина борозды,
которую вол может пройти не утомляясь. Или строфы, если обратиться к поэзии
и закрыть словарь.
И если мерой бычьего труда книга называет
физическую мощь, то поэтические «мышцы» — иного рода; переиначив цитату,
получим: длину текста, который поэт может написать не задохнувшись.
Алексей Кудряков этому правилу следует. И
потому разговор следует вести о поэзии. Но вначале несколько слов об авторе.
«Слепая верста» — вторая книга Кудрякова.
В ней двадцать стихотворений, написанных за четыре года1. Нехитрая арифметика подсказывает:
пять в год. Даже с учетом оставленных за пределами книги — негусто.
Удивительно, как этого богатства хватило на семь толстожурнальных
публикаций — в «Знамени», «Звезде» и «Урале»!
Тема, заявленная в заглавии, трактуется
как путь, в первую очередь духовный. Потому и «слепой». Даже пророк не может
претендовать на познание Бога, тайны творения и сотворения искусства. Кудряков познает
мир, зачастую отстраненно, спрятавшись в лесу архаичных слов и ускользающих
словарных значений.
Есть и игра, самодостаточные аллитерации:
«колосья слов, что время косит» или «осины плод — осиное гнездо: сосредоточье
зла и силы; / осоловелый взгляд, осеребренный вздор, / тоска о Сыне…» Убери из
этих строк звуковое излишество — откроется контекст.
Кудрякову читатель, создается впечатление,
не очень-то и нужен — ему бы с отношением к миру разобраться. Законы бытия
раскрыть. И поэтические горизонты расширить. Он сам об этом говорит: «соорудим
не костыли / из деревянных строк — ходули», чтобы они «всеобщей грязи не
месили». Продекларированный отказ от возведения эфемерного зиккурата («раз
Вавилон уже отпет…») Кудряков связывает с желанием выкатиться в степь
(здесь работает другой смысловой ряд — не на ходулях же!), чтобы слиться со
степью. То есть обрести гармонию с природой.
Это стихотворение открывает книгу. Отметим
возникающее в середине его слово «пахать».
И если воспринять книгу как метатекст, то последующие восемнадцать стихотворений —
путь, который итожится осознанием собственной греховности: «Семь наказующих стрел возлюбив умягченным сердцем…», ибо «Яко
стрелы Твоя унзоша во мне» (Пс.
37:3).
Самостью
горней полна и времени единосущна,
бренной надеждой не грезь, нам
немотою грозя,
ибо с глаголом в устах
отверстых мы страждем изящно:
что нам слепая верста по
непролазной грязи.
«Верста» — и отмеренный человеку-поэту
путь, и незавершенность действа. С одной стороны, подчеркивается
созерцательность лирики — заявленные изначально ходули не сделали решающего
шага, с другой — бесконечность пути по неиссякаемой грязи. Опять же, вечное
познание Бога. Духовный путь. И творческий — на паях.
К этому моменту внешний слой лирики
Кудрякова, который поначалу казался тривиальным, проваливается в воронку смысла
— контекст. Книга же представляется законченным философским высказыванием.
Авторские неудачи представляются
субъективными претензиями — поскольку общее сообщение состоялось. Учитывая
отмеченную выше фонетическую какофонию, плюсуем к ней не всегда уместное
обращение к предшественникам.
Так, апеллируя к словам «Вот воин, плавая
навагой…» и метрике «Элегии» Введенского, Кудряков стилизует ее под свое
неспешно-архаичное говорение:
Реки
опасные излуки,
и вешки на местах разлуки,
и перекатов камни-звуки
не пресекают бегства.
Вот правит челноком воровка
(завидны смелость и сноровка),
путь преодолевая ловко
из молодости в детство.
Стихотворение наполнено общекультурными
отсылками: «не вяжет лыка», «в одну и ту же реку дважды…» и т.д. По структуре
оно инерционно-повествовательное; автор философствует, направляя плоскодонку
смысла (вот еще одна искусственность: «подонка, плоскодонку») по чужой
Волге. И закономерно терпит поражение, поскольку Введенский не только мыслит,
но и проводит в «Элегии» поэтическую инвентаризацию-перекличку от «Слова о
полку Игореве…» — через Пушкина — до своего времени. А Кудряков концентрируется
на физическом объекте, формулирует «реку времен» на чуждом каркасе слов,
смыслов и аллюзий.
Публикуя текст в «Урале», поэт отсылку к
Введенскому снял — и без чужих костылей текст смотрелся состоятельнее.
В других случаях, когда Кудряков не
пытается проехать часть версты на чужом тракторе, получается диалог. Например,
с Кузминым2.
Не
огород — скорее, вертоград
непроходимый иль цветник
заброшенный:
начало запустения, разлада…
Бог-огородник урожаю рад,
для праведных взрастил
небесный Сад,
но, пустоцветная, что луг
нескошенный,
душа распаду собственному
рада.
С одной стороны, перед нами стансовая поэзия, когда каждая строфа-септима символизирует
разные стадии рождения/умирания: от веры (1 строфа) через избранный путь (2) и
жизнь (3) к умиранию (4) и претворением в искусство (5), то есть — бессмертию
(для человека-поэта) и самовозрождению (для
бесконечно гибнущей природы).
С другой — текст монолитен. И речь скорее
о разладе в душе, попранной гармонии между мирами природы и людей. «Бессмыслицы
сверкающая грань, / душа не тщится вырваться из смерти: и / цветок, и лист, и
ветка — бесполезны» — это же о недуге, который поселился в совершенной
душе. И, в отличие от листка (на который смотрит лирический герой), «чье разрушение
необратимо», имеет шанс на выздоровление — хотя бы через раскаяние — и
бессмертие.
Собственно, диалог — третий слой
стихотворения. Сердце в трактовке Кудрякова предстает не огородом, как у
Кузмина, а садом. И возделывает его не человек-предшественник («Ведь тот, кто
был здесь огородником, / Сам огород свой растоптал!», как у Кузмина), а Бог.
Таким образом оправдывается бессмертие и малого творца — поэта.
А вот в «Трех взглядах» явлены разные
стадии эмпатии и восприятия субъекта. Если первый взгляд символизирует
рождение: как физическое («тянется нарцисс — у края пашни»), так и творческое
(«вскормленный водой и перегноем, / как воображеньем — отраженье»), то второй —
их умирание («комната в пустом, безлюдном доме…»; «создавая свой мирок за
шторой, / втягивая тишину в воронку…»).
Третий примиряет, объединяя искусность и
искусство (быт и бытие) — через связующее их время:
Капельки
дождя и конденсата
парных стекол; красно-белым
кряжем
гроздь рябины и сухая вата —
между натюрмортом и пейзажем.
Полубытие,
полузабвенье —
как защита от возможной раны,
и ничто, связующее звенья:
времени прозрачная мембрана.
В стихах Кудрякова множество пашен, рек,
вообще — природы; Кудряков — поэт-наблюдатель. Его серьезность может отпугнуть,
становясь порой назиданием. С другой стороны, если поверить поэту —
удивляешься его уверенности и ответственности за сказанное.
Читаешь влет, вроде бы поделка:
Острый
запах — что копье и оцет.
Ацетон, полупрозрачный клей.
За столом склонившийся отец
над разбитой детскою копилкой.
Времени
течение и сдвиги
смысла, жертвенной любви
бочаг:
самым ценным поступиться вмиг,
чтобы стать затем еще богаче.
Вчитываешься — и понимаешь: это же опять о
спасении души, только через сохранение памяти. Жертва (игрушка) нужна для того,
чтобы сберечь воспоминание об отце. И так в каждом стихотворении, которое надо
прочитывать медленно, чтобы в какой-то момент оказаться в «возвышенном плену»
контекста.
Поэзия для Кудрякова — не тренинг
опорно-духовного лирического аппарата. Скорее — способ постижения мира путем
созерцания и осмысления бытия. И стихи здесь — что вешки, которые отмеряют
пройденный путь.
1 Вначале я посчитал
диптих «После закрытия сезона» за одно стихотворение, но потом узнал: Алексей
Кудряков воспринимает «Эльбу» и «Уральский утриш» как
самостоятельные тексты, а «После закрытия сезона» — надназвание диптиха.
2 Есть в стихах
Кудрякова отсылки и к Мандельштаму, и к Заболоцкому, и к Бродскому.