Иван Бунин. Чистый понедельник. Опыт пристального чтения / М.А.Дзюбенко, О.А. Лекманов • Маргарита Хемлин. Искальщик • Илья Ильф, Евгений Петров, Михаил Булгаков. Из черновиков, которые отыскал доктор филологических наук Р.С.Кац и опубликовал Роман Арбитман • Аннелиза Аллева. Наизусть/A memoria
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2017
Иван Бунин. Чистый
понедельник. Опыт пристального чтения; Пояснения для читателя / М.А. Дзюбенко,
О.А. Лекманов. — М.: Б.С.Г.-Пресс, 2016.
Такую книжку и сама хотела бы написать. Ее жанр — пофрагментный анализ знаменитого бунинского рассказа.
Мы же освоили — и давно привыкли — жанр «анализ одного
стихотворения». Александр Жолковский первую премию
«Белла» по номинации «Критика» получил именно за подробнейший анализ
стихотворения Александра Кушнера «Сахарница». А что же с прозой? Если б не
филологические усилия и не акция издательства, ценящего филологические сюжеты и
изыски, — соединяющего эти изыски с прозой или поэзией (из последних проектов —
поэт-составитель: Сергей Гандлевский составил книгу
стихов и прозы Владислава Ходасевича)…
Комментаторы приводят фразу Бунина, зафиксированную Галиной
Кузнецовой («Жизнь — это вот когда какая-то муть над Арбатом, вечереет, галки
уже по крестам расселись, шуба тяжелая, калоши… Да что! Вот так бы и
написать!»), прилагая ее к фрагменту рассказа, закольцовывая Бунина — Буниным,
поместив «между» и строку из «Евгения Онегина», и анекдот из дневника цензора
А.В. Никитенко. А с ними — после вызванной упоминанием «Онегина» «воздушной
громады» возникают и Бенкендорф, и Филарет… В комментарий
утягивает с головой — к следующему выныриваешь с благодарностью. Текст
бунинской прозы, такой очевидно-ясный, сначала затуманивается множеством
отсылок и разъяснений, — а потом заново проясняется. И даже начинает сиять:
очки как будто сняты, стекла протерты. И опять надеты.
И текст обретает не только сияние, но и глубину.
Думаешь: ну какая разница, где расположен этот самый Зачатьевский монастырь! И тем более — куда переехала дочь Бутикова, она же — жена Рябушинского,
после развода с ним — в какой особняк? И почему на Остоженке селилось много
старообрядцев? А уж про то, что представлял собой турецкий диван (приложена
фотография), вообще умолчу…
Но молчу я оттого, что не нахожу слов — просто читаю и
радуюсь.
Маргарита Хемлин. Искальщик. — М., АСТ: CORPUS, 2017.
«В каждой насущной минуте человека есть такое, что в
дальнейшем может стать вопросом вплоть до недостижимой тайны».
Это — первая фраза, наверное, последнего романа Маргариты Хемлин, унесшей с собой тайну себя самой — и нерожденных
сочинений. Хотя Денис Драгунский с четвертой страницы обложки уверяет нас в
обратном: мол, прочтете еще кое-что, больше она ничего не напишет, — только из
«сундучка» ее рукописей вдруг да и возникнут не
знакомые нам пока книги. Но и напечатанного достаточно, чтобы задаться
вопросом, выходящим за пределы ее литературной уникальности.
Василий Гроссман. Фридрих Горенштейн.
Асар Эппель. Маргарита Хемлин. О евреях, на еврейскую тему, — но это русские
писатели: по крайней мере Горенштейн абсолютно ясно
высказался на этот счет: вопрос о принадлежности решается языком, а не кровью.
Тем не менее — я свидетель серьезных дискуссий на эту тему,
где В. Гроссмана, например, иные из участников к русской прозе приписывать
отказывались. Я поняла бы, если б это были критики узко-«национально» мыслящие.
Но нет: то были вполне себе либеральные слависты… И все мои аргументы — типа
того, что ведь и Фазиль Искандер русский писатель, а не абхазский, разбивались
об упрямство (не скажу, что о систему доказательств) ожесточенно оспаривающих принадлежность
Гроссмана русской (или, допустим, советской русской) литературе.
Маргарита Хемлин — «заочница» этой
продолжающейся дискуссии. Мой аргумент (в ту сторону, что мы имеем дело с русской
прозой) — опять-таки язык, которым она пишет. Ее особенный авторский стиль и
уникальный язык, в который инкрустирован синтаксис и даже лексика местечка
(русский + украинский + обороты идиш в переводе на русский). Именно эта
специфичность, а не только персонажи, тема и проблема, организуют текст в
единое целое.
Особая авторская смелость состоит и в историческом
погружении: действие охватывает 1917–1924 года, а место действия близко к бабелевскому.
И как прикажете Бабеля классифицировать?
Илья Ильф, Евгений Петров, Михаил Булгаков. Из черновиков, которые отыскал доктор
филологических наук Р.С. Кац и опубликовал Роман
Арбитман. — М.: Панорама, 2017.
Ну очень грустная книга.
То есть — сначала смеялась, а потом утирала слезы.
Чем ближе к столетию сами знаете
чего, тем больше всплывает у нас исторических фактов. Мифов. И артефактов. Уж
сколько лет, даже десятилетий прошло после появления опубликованных текстов
Ильфа и Петрова — и неопубликованных Михаила Булгакова, разошедшихся на цитаты
(к неопубликованным ведь это тоже относится). А воз и ныне там. То есть я хочу
сказать, что воз — это мы, а тексты классиков советских 20–30-х годов
актуальности не теряют. Напротив: обрастают ею, как
новой шерстью. И стрижет ее в своей новой книжке «публикатор», он же
мистификатор Роман Арбитман.
Действительно: речка движется и не движется. Реальность
меняется — и не меняется. Но в эту грусть вторгается писатель Роман Арбитман,
он же доктор Р.С. Кац, он же редактор данной книги, а
вообще-то известнейший детективщик и телесценарист Лев Гурский…
Хотя редактор книги обозначен, но само это слово — редактор —
здесь выглядит устаревшим.
Потому что помощником (организатором? пиар-менеджером?) в
создании книги стал фейсбук. Впрочем, фейсбучная основа, конечно, много чему в литературной жизни
навредила, сравняв писателя с графоманом, так же требующим лайка (и получающего
его — сотнями). Армия графоманов крепка и размножается, как доказывает
безразмерный, всех и всё принимающий фейсбук,
присоединением — в геометрической прогрессии, каждый друг тащит за собой новых
двух, а то и больше; фейсбук друже-любен в прямом смысле слова.
Вернемся к книге, с ее неисчерпаемыми поводами: один
отработаешь, и тут же, не сомневаюсь, появляется второй.
Книга снабжена и почти научными комментариями, — хотя
комментариев порой и не надо, так выразительна «сшибка» лукаво
перемонтированных цитат из классиков с самыми последними новостями.
Грустно жить в России, господа.
Да, грустно.
Но не скучно.
Аннелиза Аллева. Наизусть / A memoria.
— СПб.: Издательство «Пушкинского фонда», 2016.
Аннелиза Аллева, лауреат премии «Белла», перевела на итальянский всю
(!) прозу Пушкина и «Анну Каренину», антологию русской современной прозы «Mettamorfosi» («Метаморфозы») и антологию русской
современной поэзии «Poeti russi
oggi» («Русские поэты сегодня»). Кто больше? Вопрос риторический.
Аннелиза Аллева — итальянская красавица-интеллектуалка; те, кто
видел фильм «Бродский не поэт», убедились в этом воочию.
Аннелиза Аллева — друг и подруга Иосифа Бродского на протяжении
многих лет.
И last, but
not least: Аннелиза Аллева — поэт. Нам представлена
книга-билингва, в которой оригиналы итальянских стихотворений сопровождаются
переводами на русский — Льва Лосева, Максима Амелина, Олега Дозморова, Михаила
Еремина, Глеба Шульпякова. Я перечислила их всех — настоящих,
потому что переводами Аннелизы занялись коллеги по
поэтическому цеху.
Чем прекрасна билингва?
Что ты гораздо глубже вчитываешься в перевод, нежели бы он
стоял один. Нет, даже моего малого знания итальянского языка достаточно для
ревностного сравнения — перевода зрачков слева (где итальянский) направо (где
русский). «Ни к чему обращаться к словарям…» — это о коже возлюбленной, которую
наощупь читает «нетерпеливый слепой»-возлюбленный. Ни к чему словари и мне — я
только хочу придирчиво расслышать в русском мелодию итальянской поэтической
речи.
И вот о чем я думаю, неторопливо читая эти стихи.
Ведь вообще-то получается, что лирика есть запись душевного
состояния, дневник, non-fiction: «поезд сердца
постукивает в тишине»… И человек его слышит. «Письмо в
сонетной форме», даже оно, вроде бы такое строгое, из пятнадцати сонетов сшитое
письмо — о себе, о своей открытой ране. И потому поэзия есть non-fiction.
«Однажды, когда Иосиф был у меня дома в Риме, мне нужно было
выйти, и, когда я вернулась, он, стоя, чуть нагнувшись, спокойно, ничуть не
стесняясь, читал мой дневник».
Теперь читаем и мы.