Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2017
Об авторе | Алексей
Всеволодович Малашенко —
доктор исторических наук, профессор, член нескольких научных и экспертных
советов, директор программы МКЦ «Религия, общество и безопасность»,
председатель сетевой программы «Ислам в России», автор ряда книг и множества
публикаций в периодике.
От автора | Относительно недавно журнал «Знамя»
опубликовал материал вашего покорного слуги «Записки побежденного» (2015, № 3).
Имелось в виду побежденного недавней историей страны. Она, эта история,
обнаружила мою разочарованность в ней, своего рода отчужденность. Дальше
больше: появилось чувство отчуждения от своего времени, раздражение против
него, отставание от него. Отсюда и название этих заметок.
Сразу предупреждаю: сюжета нет, текст составлен из кусков.
Ценной информации тоже нет, хотя при желании расцветить ею можно каждый абзац.
Что есть? Есть то, что есть у каждого, — желание подумать и высказать скачущие
мысли. Эка невидаль. Но иногда человеку очень хочется это сделать. Кому-то из
читателей станет скучно, и он быстро перелистает пару страниц до следующего
материала. Иной скажет, — я б и сам так мог, а тут этот отсебятину несет. У
Чехова рассказ есть. «Марья Ивановна» называется. Там в конце такие строки от
имени читателя: «И как это терпит бумага! Если печатают такой вздор…? То,
очевидно, потому что нет более ценного материала… Садитесь же поскорее,
излагайте ваши глубокие, великолепные мысли… и пошлите их в какую-нибудь
редакцию. … И вам возвратят назад». Цитату из Антона Павловича я еще
подсократил, а в полном виде — она уже совсем писателененавистническая.
Может, и мне возвратят.
«Есть только миг между прошлым и будущим,
именно он называется… Как же банально он называется. Но лучше не назовешь.
Философствовать вокруг этой песенки для меня, доктора наук, профессора,
унизительно до маразма, тем более что лет двадцать пять тому назад в горячие
постперестроечные годы ее кто-то обозвал «советской пошлостью». Бог с ним,
пошлость так пошлость, советская так советская. Но я с этой песенкой живу
пятьдесят лет, и комплекса неполноценности так и не почувствовал. Ну прям как
П.Я. Чаадаев, написавший в своем третьем письме (кажется, в 1829 году), что
«время и пространство — вот пределы человеческой жизни». Сумасшедший прототип
Чацкого — что с него взять…
Я этой песенкой всю дорогу вдохновлялся. И мелодия нравилась,
и слова хороши, хотя сюжетец фильма «Земля Санникова», откуда она родом, был по
стилю и идеологии архисоветским, что-то вроде на тему
борьбы угнетенных народов за независимость. Сам фильм я долгое время не видел,
а вот «Есть только миг…» в исполнении Олега Анофриева знал наизусть. (Мама,
которая вела знаменитую в свое время воскресную передачу «С добрым утром», меня
с ним однажды познакомила. Я глядел на него как на монумент — Анофриев меня не
заметил.) Самое трогательное исполнение песни, точнее мелодии, я услышал в 2016
году в электричке, шедшей с Киевского вокзала в Малоярославец. Низенький в
красной рубашке в клеточку немолодой мужичок играл ее на аккордеоне.
Прожив четыре пятых жизни, я привык жить «между прошлым и…».
И вдруг на седьмом десятке обнаружил, что живу около будущего. Для
непосвященных и забывших еще раз: «Есть только миг между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь».
То есть место мое «между прошлым и будущим» стало ближе к
будущему, чем к прошлому.
Расстояние до будущего, которое наступит после тебя, по мере
приближения к нему становится все более коротким и измеряемым. Появляется
определенность, которую можно вычислить приблизительно в годах, днях (тут
главное не ошибиться в годах — какой из них високосный), а также по уходу
близких родственников и друзей. Знавал я любителя, который подсчитал
наступление будущего своего даже в секундах. Но жить с секундомером в кармане,
согласитесь, неудобно. Когда до будущего остается не слишком много, тиканье
часов раздражает. Нужна тишина. И одиночество — шар, висящий в пустоте. В этом
шаре уютно, хотя и страшновато. В нем не надо ни взлетать, ни спускаться. Надо
просто быть внутри него.
Еще можно считать время до будущего
по происходящим вокруг тебя событиям. В России от этого становится не по себе.
Все чаще появляется ощущение, что «российский миг» идет к концу, и мое
собственное будущее может наступить до наступления будущего у моей страны.
Подсчеты того, сколько еще осталось продлиться российскому мигу, разные.
Оптимисты говорят про пятьдесят лет, пессимисты про десять. Большинство
общества верит, что произойдет (наконец-то) чудо: Россия переживет настоящее и
останется в будущем.
Еще так верилось в советское чудо.
С годами взгляды на прошлые события меняются.
Зато не меняются взгляды на людей. Если бы я вдруг узнал, что
мой школьный друг, которого я знаю пятьдесят пять лет, взорвал «Титаник» и убил
Кеннеди, я бы все-таки решил, что виноваты в этом они сами — пароход и
американский президент. Повезло мне с одноклассником, хороший он человек.
А то еще, случается, знаком с кем-то лет тридцать, а он все
такой же «ни рыба ни мясо», и продавал он тебя, пусть и задорого, и говорит он,
кося в сторону левым глазом, и водка меж зубов выливается, когда пьет. Порой
хочется улучшить мнение об этом индивиде. Увы, он и для тебя был, таким он и
останется, твой старый знакомец, даже если вступит в «Единую Россию».
Человек не меняется, как… реклама. Лет пять тому назад мы
надумали переклеить обои в туалете (в ванной у нас, как у всех, кафель). В
«Ашане» углядели обои с американской рекламой начала прошлого века. Посмеялись… и вдруг купили.
Наклеили и теперь читаем:
«Get this Car and be Year ahead of others!». «New health for everyone». «Mule
Team Barax soap clips». «The Natural food of Man» (думаю, понятно без перевода).
Ничего нового.
Взгляды на события меняются настолько, что порою и не
скажешь, жил ты в той истории, участвовал в тех событиях или все это —
зазеркалье, черно-белое кино, даже сон. И философ, и социолог, и математик
Анатолий Рапопорт заметил, что «расстояния между
двумя точками или промежуток времени показывает, что и они зависят от системы
координат наблюдателя»1. Тем более что, как говорят физики или астрофизики,
«есть глубокие основания предполагать, что вся Вселенная, включая, по-видимому,
“твердое” вещество, воспринимаемое нашими органами чувств, — это всего лишь
проявление извилистого ничто»2. Попробуй оспорить. Но зато какой
простор для релятивистов и просто жуликов, особенно жуликов от истории и
мерзавцев от политики.
Сколько раз человеческая история в умах наших начиналась
заново — не сосчитать: с изобретения колеса, лука, пороха, единого Бога,
электричества, атомной бомбы. Она начиналась с окончанием Первой мировой войны,
Второй мировой войны, распадом СССР, после 11 сентября 2001 года. В XXI веке
журналисты любят начинать ее после каждого крупного теракта.
На самом деле с каждым новым открытием, великим, взрывным — в
прямом и переносном смысле — событием просто перелистывается очередная страница
одной и той же книги, старой и истрепанной. Книга эта вечная, для кого-то она
скучна, кто-то читает ее как детектив, в котором шанс есть даже поучаствовать.
Человек перелистывает страницы Книги — одну, другую, следующую, еще одну
следующую. Это длится весь миг, затем миг обрывается, и наступает будущее.
Наверно, потом, в будущем (без нас уже), кто-то захочет заглянуть в оглавление
и найти там чьи-то имена, может быть, наши имена, может, просто узнать, а о чем
в этой книге писалось раньше. И что он узнает?
А узнает он то, что писали про историю после истории,
то есть не о событиях, а о том, как их много позже интерпретировали,
препарировали историки, писатели, политики. Наша страна в этом отношении —
почти идеальный пример. Россию называют страной с «непредсказуемым прошлым». У
нас слишком часто придумывают героев и злодеев, победы и поражения. В
отечественной науке история подавалась и подается таким образом, что в одной
интерпретации исторический факт — сказка про Красную Шапочку, а в другой, ну,
скажем, пушкинская «О Попе и его работнике Балде».
Начиная от «Слова о полку Игореве» и до вчерашнего вечера
история переписывалась. В этом ряду и выстрел «Авроры» в 1917-м, и «28
панфиловцев», и «лихие 90-е». Переписчики мало что оставляли от реальных
событий, а то и вообще меняли их на никогда не случавшиеся.
Впрочем, передернуть и «вглухую» замолчать историю не
получилось даже у большевиков. Помимо устоявшихся выхолощенных учебных текстов
существовал вечный устный нарратив — дедов, отцов, эмигрантских мемуаров,
Солженицына. Правду транслировали и рентранслировали
шепотом. Частный нарратив есть и сейчас. И на него идет охота, как раньше на
антисоветские анекдоты. Возможно, не такая жесткая, но посмотрите, как давят на
Интернет, на социальные сети.
На протяжении первых тридцати лет жизни я образовывался и
воспитывался по советским учебникам. Не был совсем праведным советским
человеком, но в историческую миссию СССР верил, в то, что когда-нибудь будет
много колбасы, тоже верил… Искренне верил (прямо, как молодой Горбачев) в то,
что Ленин был прав, а его потом исказили.
Над советским смеяться было можно. Даже Сергей Михалков, даже
в КГБ видели разнузданный советский бардак. О нем знал умный премьер Алексей
Николаевич Косыгин, про бессильное раздражение которого на советскую экономику
ходили легенды. Был такой анекдот. Парад на Красной площади. После
стратегических ракет на брусчатку вступают четыре молодых человека с кейсами.
«Кто это»? — спрашивает у Косыгина иностранный дипломат. «Это ребята из нашего
Госплана, — отвечает премьер. — Они хоть и неказисты на вид, но обладают
колоссальной разрушительной силой».
Над сегодняшней политической жизнью и сопутствующей ей
идеологией зубоскалить трудно и рискованно. Почти как в мусульманском обществе
потешаться над исламским государством. Оно ведь от пророка Мухаммада,
следовательно, от самого Аллаха. Вот мы и зациклились: и у нас, и у них, халифатистов, в основе идеологии и практики положено нечто
священное. Конечно, есть разница: там у них во имя ихних священных ценностей
режут головы, в том числе иноверцам-христианам, у нас не режут. Еще не
режут. Зато раньше резали — и попов, которые христиане, и которые коммунистами
считались такими же опасными, какими ныне считаются исламские радикалы. Я об
этом уже где-то писал. И не я один.
Итак, над анекдотом про советскую власть хихикать было можно,
надсмехаться над нынешней идентичностью, «русским духом», национальным путем
развития не стоит. Гоголевское «над чем смеетесь? Над собой смеетесь?» звучит
обидно и оскорбительно. Да и Городничего, несчастного мужика-чиновника, от
отчаяния при всех признавшего, что и сам он дерьмо, и дерьмо вокруг него, на политгоризонте не видать. Он выдал страшную русскую тайну.
По нынешней погоде, чтобы выкрикнуть такое, нужно действительно быть в душе
нацлидером, думающем о стране, а не о собственном рейтинге.
Сегодня «очернить» самобытность — все равно что плюнуть в
пушкинское — «там русский дух, там Русью пахнет».
Кстати, вы Русь нюхали? Я не о станционном сортире, я в
широком политическом и философском смысле слова. Я Русь нюхаю больше
шестидесяти лет. В песнях поется «а степная трава пахнет горечью», поется и про
«запах полыни», и про «аромат пирогов». Песню про аромат пирогов я первый раз
услышал в 1973-м в воинских лагерях от однокурсника из нашей Первой арабской
группы Института восточных языков при МГУ им. М.В. Ломоносова Олега Гущина.
Олег пел про русскую самобытность пьяно, громко и красиво. Тогда это звучало
вызовом комсомольской идеологии, почти диссидентством, ну как «Поручик Голицын,
раздайте патроны…» (в кого стрелять, в песне не уточнялось). Но «аромат
пирогов» — это далеко не весь русский дух.
Народность задевать не стоит. Лучше не ерничать и над двумя
остальными кусками знаменитой уваровской триады —
православием и даже самодержавием.
Почему даже самодержавием? Ведь если «народность»,
идентичность, этнокультурная традиция — категория протяженная и полностью не
детерминируемая текущей политикой, экономикой, то самодержавие рукотворно.
Поведение самодержца может порой раздражать подданных.
Романовскую-то в 1613-м династию сделали вручную, из расчета
того, что ее первый царь Миша будет покладистым, управляемым (истинно русская
демократия), а не священным. На священность самодержавие изначально не тянуло.
Но ведь в конце концов потянуло же. Уцелела эта священность на протяжении всего
советского периода и вернулась с приходом к власти в 2001 году Владимира
Путина.
Президент превратился в самодержца, и только ленивый не
вспоминает присказку о «хорошем царе и плохих боярах». Он не делает ошибок, ему
не положено их совершать.
Чем принципиально отличается
позавчерашняя советская жизнь и даже вчерашняя постсоветская от нынешней, не
знаю, как ее называть, путинской, что ли? Ладно, назовем постпостпостсоветской.
При прежних властях было ожидание лучшего. Вот умрет-уйдет этот
маразматик и… Власть была хреновой. Но при такой замечательно-коммунистической
идеологии казалось достаточно поменять одного человека на другого, и хорошо, то
есть заменить одну советскую власть другой, тоже советской, и все окей.
Нонешняя
власть раздваивается: одна хорошая — президентская, другая плохая —
правительственная, думская. Одна — нами уважаема, другая — наоборот. Так быть
не может. В медицине подобное раздвоение именуется шизофренией. Да-да, именно
шизофренией, и мы с вами — шизофреники. Власть тоже шизофренична.
Мы стоим друг друга.
Шизофренично
все. Например, экономика. Что главное в российской экономике — компьютер,
санкции-контрсанкции, инвестиции или отсутствие оных,
Сколково, Петербургский экономический форум?.. Не-а. Самый главный прием, метод
нашей экономики, ее инструмент, наконец — изолента. Вы видели когда-нибудь дом,
станок, завод, космодром, где что-нибудь да не было подвязано изоляцией?
В 2016 году во время демонстрации президенту новейшей военной
техники он попытался открыть дверцу военного автомобиля — того, про который в
народе говорят «был козлом (газик), а стал патриотом (уазик)», — дверца не
открылась, потом ее ручка отвалилась (что благодаря Интернету все и узрели). Знаете
почему? Потому что там что-то забыли подвязать веревочкой. Изолентой.
Вспоминается сказочный эпизод, когда бабушка молвит внучке своей, Красной
Шапочке: «Дерни за веревочку, дверь и откроется». И ведь открылась. Знаете
почему? Потому что сработала современная для того времени зарубежная
технология.
У нас надеяться на светлое инновационное будущее
бессмысленно. Так с колен не встают. Так садятся в лужу. Это понимают даже
ведущие программ федеральных телеканалов. В их жилищах в Париже или на
итальянском озере Комо ничего изолентой не подвязывается.
Страшно то, что веревочка-изолента, то есть хлипкость, стала
привычной. Привычкой.
Россия — на всю жизнь страна нетехнологичная,
экстенсивная. Изначально это шло от безграничного пространства: проще идти и копать
новые земли, чем беречь, культивировать старые. Продвигаться, ползти по земле
проще всем миром, общиной то есть. Освоение целины и было тем самым триумфом
(провалившимся) экстенсивности. Потом экстенсивность поддерживалась нефтью и
газом — углеводородами. Но ковырять землю до бесконечности нельзя, как бы того
ни хотелось. Социолог Симон Кордонский пишет об СССР
и России, как о «ресурсном государстве», в котором даже люди тоже ресурс3.
Я не хочу быть ресурсом.
Ресурность
формирует нашу самобытность. Применительно к обществу — это и «электорат»,
неисчерпаемый ресурс правящей партии, и «бабы еще нарожают», и дурная
терпеливость русского социума. Другие факторы самобытности незабвенные —
«дураки и дороги». Хотя надо признать, что дураков, несмотря на упорство
федеральных каналов в сохранении их количества и качества, становится меньше, а
дороги — пусть кое-где и кое-как, но все же подлатывают.
И последние два фактора нашей идентичности — помойка и
безграничная любовь к главному начальству, желание иметь царя. Впрочем, в
последнем случае присутствует неслабый нюанс. Народ хочет заполучить не просто
царя, но хорошего, более того, умного царя. Где взять такого? Советская
эпоха, не аннулировав общую любовь к власти, привела к разочарованию в
отдельных самодержцах. После Сталина, «самодержавие» которого было изрядно
подмочено, «хорошего царя» так и не обнаружилось. Парадокс в том, что
обрушившие систему Горбачев с Ельциным возродили веру в нового вождя.
В итоге — оглянитесь вокруг — направо свалка, экономика,
подвязанная изолентой (то и дело отлипающим нефтегазовым скотчем), налево — вождистский рейтинг.
Я не очерняю. Я жалею. Страну и себя. Хотя чего нас обоих
жалеть. За что боролись…
Народное хозяйство всегда (и поныне, хотя об
этом открыто и не говорится) делилось на группу А — тяжелая промышленность,
включая производство средств производства (бред какой-то), и группу Б — легкую
промышленность, к которой государство относилось с легкостью невероятной и
которая государству была не очень-то нужна. Создавать средства производства
можно и в лаптях.
Нетяжелая промышленность, как и культура с образованием,
финансировались по так называемому остаточному принципу, то есть стружками
чугуна, стали и танков. Танков был переизбыток, не знали куда девать — их
посылали в Венгрию и Чехословакию, дарили арабским и африканским народам,
десятками тысяч консервировали до лучших времен. До сих пор стоят, полуржавые.
Экономист и мыслитель (забытое слово, а жаль) Александр Аузан пишет, что мы боимся будущего, и поясняет, что
«инновационные экономики существуют только у тех стран, которые не боятся
будущего. Мы в России говорим все время: давайте не пойдем в ту неведанную
дверь, там может быть что-то страшное…; не трогайте эту систему — она вам не
нравится, но, если ее тронете, то может начаться страшное»4. Попутно
нам-вам эту идейку вдалбливают, внушая, что именно мы — самые лучшие, самые
моральные, еще и войну выиграли. Че ж вам-нам еще надо, а?
Совершать открытия возможно при любом режиме, даже в шарашке.
Использовать их во благо людей при диктаторской власти невозможно. Власти это
ни к чему. Инновация ее погубит, потому как инновациироваться,
причем политическим образом, придется ей самой. А для нее любая перемена, даже
косметическая, чревата ослаблением. Один ученый (американский, на свою беду) на
Петербургском экономфоруме нас обидел. Он сказал:
«Россия может предложить великие идеи, но не в состоянии ими воспользоваться»5.
Наука и культура воспринимаются властью как нечто сугубо
инструментальное, на чем можно сыграть любую самобытную сюиту. Но культура —
это не флейта. Она — сложнее. Вот Гамлет обращается к Гильденстерну:
«Вы собираетесь играть на мне… ставите меня ниже флейты. … Играть на мне
невозможно». Культура — это Гамлет. Возьмите нынешнего министра по культуре
Мединского — вот он замечательный инструмент. На нем можно играть. Да он и сам
подыграет кому угодно. Но он не культура, он с ней мало ассоциируется.
Диктаторская, просто не уверенная в себе власть культуру
побаивается всегда — что 30-е годы прошлого века, что 10-е нынешнего. Мало ли
чего может набраться человек в толстых журналах, насмотреться в театрах. Вот в
Постановлении ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946
года писалось, что «задача советской литературы состоит в том, чтобы правильно
воспитывать молодежь, ответить на ее запросы, воспитывать новое поколение
бодрым…». Сейчас место партийных постановлений занимают казаки, «православные
активисты», фундаменталистское духовенство, сочувствующая им светская
администрация и депутаты. Типичным примером стал скандал 2014–2015 годов с
поставленным в Новосибирском театре «Тангейзером», против которого городской
прокуратурой было возбуждено административное дело по «осквернению предметов
религиозного почитания». Вам это ничего не напоминает, например, историю с
карикатурами на мусульманского пророка. Схожих примеров не счесть.
Лучше для народа, он же — население — читать собрания
сочинений вождей. У Брежнева это, кажется, называлось «Ленинским курсом»
(пятитомник цвета нечистой морской воды). А еще проще — Историю Всесоюзной
Коммунистической партии (большевиков). Краткий курс, под редакцией Комиссии ЦК
ВКП(б), одобрен ЦК ВКП(б), 1938 год. Теперь вот чиновники и сочувствующие
силятся вникнуть в тексты нынешнего президента. Вряд ли читают, скорее цитаты
подыскивают, — на будущее, на всякий пожарный.
Так и тянет завершить этот раздельчик
вопросом «куда идет Россия?». Отвечаю ясно и понятно. Черт его знает, куда она
движется, куда мы движемся. С Путиным ли, или без него. Сейчас стало модным
слово «гибридность», «гибридный». Этим определяются и
нынешние войны, и политика, и человеческое сознание. Что такое гибридность? Ни то, ни се, и все сразу. Так ведь? На
мировом Экономическом форуме в польских Криницах писатель Виктор Ерофеев назвал
гибридной сегодняшнюю Россию. И он, по-моему, прав. Даже больше: она такая
есть, такая была — между стремлением к реформам и чудовищной инерцией, между
любовью к царю и бунтом, между Востоком и Западом. Такой она и останется, пока
жива. Не нравится? А кому такое понравится, кроме «евразийцев»?
Жизнь, как ни крути, — стечение
обстоятельств. Да и кто знает, была ли она, жизнь, то есть была ли она твоей,
или ты есть просто форма субъектного ощущения кого-то. Я пока не про Бога — про
него впереди. И не про то, что все мы не более чем биороботы, собранные и
управляемые из Кремля, или с одного из огоньков на Млечном пути. Так тоже
некоторые считают.
Еще шире: вдруг каждый из нас и все мы вместе взятые чужая
форма? Сейчас за такие взгляды меня в КПСС вряд ли бы приняли.
Нет, с этого места все-таки лучше про Бога. Почему,
приближаясь к будущему, пробираешься к Богу, ищешь с ним контакт, давно
описано. Образцовым здесь можно считать ну хотя бы «Апостольскую командировку»
непростого писателя Владимира Тендрякова. Хотя возраст — чуть за 30 лет —
главного персонажа повести, вдруг уверовавшего в Бога, принципиально дела не
меняет. Как мучительно шел он к Богу, бросая работу, семью, муча себя. Как же
ему мешали советский строй и настрой. Прочтите, кто не читал, или перечитайте.
В нашу эпоху воинствующего православия не все поймете, не прочувствуете.
Особенно молодежь. Зачем так сложно было продираться к Богу, а потом бежать от
него? Да и к кому? К самому себе, к научному атеизму?
То ли дело теперь, когда безбожно оправославившийся
глава КПРФ Геннадий Андреевич Зюганов получает церковный орден из рук Патриарха
и не устает повторять, что первым коммунистом был Иисус Христос. Как все
просто: захотел — уверовал, расхотел — разверовал.
По Богу можно соскучиться. То есть раньше, в молодые годы,
большой потребности в Нем, как в собеседнике, не было, и если эта самая
потребность возникала, то относился ты к ней с некоторой усмешкой. Дескать,
притомился, надо к чему-то, к кому-то прислониться. Постоял, перекинулся
двумя-тремя словами — и дальше. По мере старения общение это становится
все продолжительнее. Ты начинаешь Его уважать, чувствуешь за Ним силу.
Обращаешься к Нему за советом и помощью. Однако при этом имплицитно, в душе,
понимаешь, что советуешься сам с собой. И это правильно, потому что ты создан
по образу и подобию Его, и, как известно от материалистов, ты его создал (а не
он тебя — здесь все с маленькой буквы) по своему собственному образу и подобию.
И наступает великая путаница: диалог с Богом — это диалог с
самим собой. Иначе тебе придется познавать твоего собеседника. А Его познать
нельзя, Ему можно только верить. И в этом — твой душевный покой, ибо, как
только ты возгордишься тем, что начинаешь Его познавать, Он перестает быть тебе
нужным. Тогда вообще проще быть атеистом. Ощущать себя атеистом, а веру
запрятать как можно глубже, чтоб не мешала и не сбивала с толку.
Чем больше тянешься к Богу, тем больше раздражает религия.
Это мое личное ощущение, на котором я не настаиваю и за которое не раз был
критикован. Все же: не по душе мне профессиональные Его толкователи, которые
учат общению с Ним. Есть такая профессия — учить верить в Бога. Есть целая
корпорация жрецов — от древнеегипетских жрецов до Римского папы и Патриарха.
Всю историческую дорогу они глаголют высшую истину, учат, как приносить жертву,
какими перстами и в какую сторону молиться, в каком направлении ходить на Пасху
вокруг церкви, какой ногой вступать в мечеть. Эти знатоки-монополисты на истину
такие же люди, как и все прочие. Не лучше и не хуже.
Вот и режиссер Александр Сокуров (как пишут, гениальный, а
если даже не гениальный, то очень талантливый, да к тому же и умный, что, между
прочим, не одно и то же) уверен, что «непонимание того, что религиозные чувства
— это что-то глубоко индивидуальное, интимное и никак не обобществляющее
явление, это очень большая ошибка современной цивилизации»6. Бог —
вне конфессий.
А их священные книги! Именно их, потому что одни
сюжеты для св. книг изобретали, другие их записывали, третьи редактировали,
четвертые интерпретировали. У Талмуда, Библии, Корана были редакторы, ну как в
издательстве. Знаете, чего не хватает поэтичной, но и директивной Нагорной
проповеди (см. Евангелие от Матфея и от Луки)? — ссылок на современные
документы, например, на Заключительный акт Совещания по безопасности и
сотрудничеству в Европе 1975 года. Да что там, в поисках подтверждающих правоту
проповеди цитат можно пошарить и по конституциям, что по российской, что по
советской, а заодно и по Уголовному кодексу — там тоже, если приглядеться, есть
немало полезно-нравственного.
Советско-несоветский философ Алексей Федорович Лосев
(1893—1943), отработавший несколько лет на строительстве Беломорско-Балтийского
канала, утверждал, что сущность религии есть таинства. Они — «не богословское
учение и тем более не наука и познание; они — не обряд… не чувство, хотя бы и
чистейшее, возвышеннейшее и религиознейшее. Таинства
суть формы субстанционального утверждения личности как таковой в
вечности». Но кто создавал и утверждал сами таинства?! Они — тоже
рукотворны.
Жизнь, однако, полна парадоксов. На встречу с Ним все же
хочется зайти в храм. Может, это привычка, идущая от бабушки? А может, церковь
— действительно «намоленное место»? Место, с которого
тебя слышнее?
В мире вообще много непонятного. Число атомов углеводородов в
Солнечной системе — 10 в 50-й степени. Ну, разве это не чудо! Или взять Козьму
Пруткова: «Часами измеряется время, а временем жизнь человеческая; но чем,
скажи, измеришь ты глубину Восточного океана?». А вы мне про таинства.
Мне кажется, что священнослужители и богословы оттесняют от
нас Бога. Сейчас Его оттесняет еще и Интернет. Он Его заменяет, оспаривает Его
место.
Да, постарел я, наверно, поглупел,
как чеховский герой из пьески «О вреде табака». Не люблю технику. Техника не
любит меня, отказываясь на меня работать по самым невероятным причинам. Она
мстит мне, я ей мстить не могу, хотя иногда очень хочется врезать компьютеру
молотком. Наверно, я потомок машиноненавистников,
луддитов. Было в начале XIX века в Англии движение ремесленников-ткачей,
разрушавших ткацкие станки, грозившие им, кустарям, лишением работы, что
обрекало их семьи на голод.
Человеческая мысль жила и привыкла жить без Интернета и
прочего электричества. Все это барахло мысли не создает, а только ее переносит.
В том числе переносит оно и разного рода революционные идеи. Именно переносит,
а не сотворяет.
Бастилию брали без информации в «одноклассниках». Ленин в
Смольном не имел под рукой фейсбука. Да «арабская
весна», уверяю вас, состоялась бы и без Интернета. Революцию делают людские
толпы. Интернет в каком-то смысле тоже толпа, хотя и обезличенная. Настоящая,
живая толпа способна на действие. Интернетовская — на его имитацию.
Я завидую Интернету. Он знает больше меня. Он обесценил мои
знания, накопленные «в тиши библиотек», он перечеркивает книжную мудрость. Но
есть у мерзавца слабость. Его информация, память быстро становится лишней,
девальвируется, и вряд ли кто полезет в экран, чтобы пошарить там в поискать
чего-то весомого. Интернетовская аналитика — однодневка. Она важна и нужна
здесь и сейчас. Перечитывать Интернет — вечно догонять давно ушедший поезд.
Интернет торопит. Он уходит от размышлений, медленного
думания, мудрости, наконец. Глубокое проникновение в суть процессов уже не
столь востребовано. Из-за него книги не нужны.
Из изысканного ювелирного магазина аналитика превращается в
лавку бижутерии, очень качественной, блестящей, но все-таки бижутерии. За
последние годы эта «неоаналитика» прохлопала ушами
«арабскую весну», Исламское государство-халифат, да мало ли она прохлопала и
еще прохлопает. Аналитика штампуется. Никто не верит экспертам, — пишет
журналист из «Новой газеты» Кирилл Мартынов. А как им верить, если те, кто
числится по ведомству экспертизы, прежде чем написать что-то экспертное, просто
пробегают по экрану написанный коллегами «свежачок», чтобы потом переложить его
своим стилем. Откровенная пропаганда типа «российской информационной войны»
вообще не в счет.
В Интернете очень удобно врать. Врется легко, о чем угодно.
Размазанные по нему соцсети называют «свалкой». Обидно, конечно, для
интернетчиков, включая меня, тебя, его, ее, человека (почти по А.М. Горькому).
Пусть не свалка, то уж паутина с тонконогими пауками и дохлыми мухами, — точно.
В ней мы и пауки, и мухи, те самые жужжащие и засохшие. Мы залетаем туда,
запутываемся, и сосут эти вампиры (мы тоже вампиры) из нас «кровь», ум,
сознание. Хотя скорее мы сами добровольно отдаем свою «кровь».
Хотя не все так плохо. После появления кино говорили о смерти
театра, с телевидением — обещали гибель кино. Интернет распростер свои
могильные крылья над всем сразу. Но суть да дело, самые ушлые интернетовцы книги перелистывают, а иногда почитывают.
И вот еще что: Интернет сокращает тот самый миг между прошлым
и будущим, о котором было выше. Это нам только кажется, что мы живем дольше,
чем прежде люди жили. На самом деле мы живем короче, потому что успеваем
меньше, потому что скукоживается миг, чтобы подумать и почувствовать.
Сколько двигался экипаж, сколько шел поезд от Москвы до
Санкт-Петербурга. Да за это время можно обдумать, а если получится, то даже
решить все мировые и личные вопросы. Да, неуютно, да, были проблемы с сортиром,
с клопами (их активностью мазохистски восхищались
имперско-российские журналисты и писатели, см. хотя бы А.П. Чехов «Ночь перед
судом») на постоялых дворах — то бишь, однозвездочных
и совсем беззвездочных отелях.
Нам это размазанное, как масло по черствому хлебу,
интернетовское время опасно. Наступило то, что я бы назвал интернетовской
бесконечностью. Увы, это не тот чарующий космос с его серебряными звездами,
куда мы, задыхаясь от восторга, смотрим, который создает ощущение свободы и
вместе с тем зависимости от его безграничности. Ощущение от космической
бесконечности, ее можно перевести как «дух захватывает». Интернетовскую
бесконечность можно выключить, нажав кнопку.
Но мы ее никогда не выключим, боимся врываться на свободу.
Нам это не под силу. Мы боимся уйти из компьютерной жизни, которую обожаем и в
душе… ненавидим.
Предки оставляли нам в наследство написанные ими книги. От
нас в наследство достанется Интернет. Есть, конечно, какие-то там писатели
вроде Людмилы Улицкой, но романы существуют помимо Интернета. Улицкую и Быкова
читаешь все-таки на бумаге.
Учителя перестанут быть нужны, не будут востребованы в полной
мере. Зачем они? Есть Интернет: он научит и обучит. Передача человеческого, так
сказать, интимного опыта более не востребована. У этого опыта не остается
источника, того, который от отца к сыну. Да на хрена он нужен! Будет «сам себе
режиссер», будет чрескомпьютерное самолюбование.
Да, живи Пушкин с Интернетом, он бы им пользовался, — кто ж
спорит. «Евгения Онегина» отредактировал бы так, что ого-го.
Но и был бы он «интернетным Пушкиным». Вижу презрительную улыбку, слышу голос:
да этот осел (я то есть), да дай ему волю, он бы и пишущую машинку запретил.
Нет, не запретил бы. Но всегда помнил, что «эврика» и «оптима» были подспорьем ума, а не его поводырем. Поначалу
компьютер был инструментом. С Интернетом — в широком смысле — он обрел
автономию, а затем самостоятельность. Он вырвался на свободу, он охотится на
нас, создает нас. Мы им пользуемся, но и он пользуется нами.
Я не хочу быть втиснутым-засунутым в Интернет, в социальные
сети, мне не нужно такое количество друзей со смайликами. Я хочу бывать один и
не испытывать неудобство, что опять не зашел в фейсбук.
Регулярные писания политиков в твиттерах и
инстаграмах — чувство глубокого самоудовлетворения, простите за выражение,
онанизм. «Шурик» из «Знатоков», Леонид Каневский,
кажется, в программе у Малахова выпалил: «Не знаю я, что такое “твиттер”». Я зауважал этого актера еще больше.
Интернет есть «коллективное мы».
Этим «коллективным мы», между прочим, очень удобно и дешево управлять.
Кремлевские деятели и думские лопухи этого не поняли (хотя уже начали
понимать). Отсюда и запретительство. Дай им волю, они
запретят и мобильники, вроде как в войну велели сдавать радиоприемники, а после
войны глушили Би-Би-Си.
А ведь насколько проще и умнее — все разрешить. Ну, послушали
про родную коррумпированную власть, про «наркопобеду»
на Сочинской Олимпиаде, посмотрели раз, другой, третий… Надоело, пошли,
поддали, пожрали, опять посмотрели. Захотим — еще посмотрим, захотим — нет. Вот
если дура-власть нам станет запрещать, будем его назло смотреть, лайкать и
рассылать всякие гадости по округе опять же ей назло. Сделаем гражданское
общество.
Будь я советником власти, я бы сказал: ребята, только не
запрещайте: пока лайкают, они безопасны для тебя. Как только начнете запрещать,
— будет вам оппозиция. Советская власть тоже во многом погорела из-за дурацких
запретов.
Людям свойственно тянуться ко всяческой технике, сходить от
нее с ума. Даже если мы понимаем, что не все экстраприбамбасы
нам так уж необходимы. Впрочем, даже я научился самостоятельно переводить
деньги с одного счета на другой, расплачиваться карточками. Но всякий раз,
производя такого рода операции, возникает ощущение, что тебя от чего-то
отсекают, например, от твоих же денег. Нажал на кнопку, и, кто его знает, что
там происходит в этом огромном, полностью независимом от тебя организме. Вдруг
ты ему просто неприятен, неугоден? Вдруг он пожелает наказать тебя за что-то.
Была такая притча.
— Господи, — обращается к Богу один человек. — С работы
выгнали, жена изменяет, дом сгорел. За что, Господи.
А с небес в ответ:
— Да не люблю я тебя.
А может, это «шарящее по волнам» существо тоже может не
любить.
Оно разрушает мою идентичность. Что такое идентичность? Почитает
про нее у наших этнологов, философов, социологов. Все про нее пишут. Пишут
применительно к народам, этносам, племенам. Пишут про то, как она хранится в
«генетической памяти» (хотя некоторые считают, что ее не существует),
передается по наследству, выживает. Но это все про коллективную идентичность.
А про индивидуальную? Ее можно с долей условности назвать
характером. Но этого недостаточно, идентичность глубже. Характер может быть
плохим или хорошим. У идентичности не может быть позитивных или негативных
черт. Идентичность — это как цветок. Он может нравиться или нет. И как цветок,
она может засыхать, стираться. Чему и способствует Интернет, социальные сети, а
также навязчивая и-мэйл.
Писал, сомневался, правильно ли все это? Пью кофий с Розой, известной журналисткой из «Независимой
газеты», дамой сообразительной и… тактичной. Излагаю ей свой подход к
Интернету, в ответ слышу грубость:
— Да как ты можешь, да ты отстал, да ты ничего не смыслишь.
Соглашаюсь. По полной программе соглашаюсь. Права Роза. Наверно…
Сверстники не забыли песню из великого фильма «Простая
история» с Нонной Мордюковой, Михаилом Ульяновым, там вообще артисты выше
всяческих сериалов. Еще там есть двухминутный эпизод с приехавшим в мордюковский колхоз молодым агрономом, сыгранным Олегом
Анофриевым, тем самым, который пел мой «Миг между прошлым и будущим». К чему
это я?
Да к тому, что в вышеупомянутом фильме есть песня, в которой
такие слова: «Жить без любви, быть может, просто, Но как на свете без любви
прожить?..» Круг замкнулся.
Вот так и про Интернет. Только заменим «любовь» на
«ненависть», а в итоге получим то же самое: «как на свете без него прожить?».
Нельзя без него прожить. Но лично мне хотелось бы. Без любви — нет, а без
Интернета — да.
Нельзя прожить и без почты, ясное
дело, — без электронной. Я и здесь ретроград. Лучше, если почта «человеческая»,
нормальная, та, которая « идет с материка до самой дальней гавани Союза». Она,
пока идет, — сама думает, и ты, пока ее читаешь, — размышляешь. Эпистолярных
сборников из e-mail не будет никогда, даже если
подчиненные Галины Николавны из безостановочного
(наша «Санта Барбара») сериала «След» задумают восстановить все уничтоженные
месседжи. Даже если заработает идиотический «пакет законов» депутатки Яровой.
Ушел эпистолярный жанр, после этого еще чуть подсохла человеческая мысль, опримитивился язык. Бедняга, он вообще оскотинивается,
все больше напоминает разбросанные по обочинам дорог пластиковые пакеты.
E-mail — это коза, которая навечно
поселилась в моем доме. Я, как улитка, свой домик с собой таскаю — хоть в
Вашингтон, хоть в Грозный, на компьютерном ошейнике — имэйловскую
козу. Коза ежедневно, ежечасно блеет. Хотя нет, она молчит. Но молчит
многозначительно, от нее идет запах. Ее нужно выгулять. Иначе не отстанет. И
выгуливаешь. Точнее, она выгуливает тебя, заставляет щипать подряд все письма,
в том числе лишние и «невкусные» и быстро выкакивать
короткие, как козьи горошинки, ответы. Иногда ответы получаются, иногда они —
отписки.
Хуже и-мейла только телефон, который недавно превратился в
айпод, или как-там теперь у них называется. Раньше, когда всей этой
техники не было вообще, или она не состояла в полушироком
употреблении, я ею восхищался, особенно когда смотрел детективы. Майор Пронин
или Джеймс Бонд снимали трубку прямо из газика или джипчика
и руководили всеми операциями по спасению мира. В собственных руках ничего
подобного я тогда не держал.
Но вот пришло время мобильника (или мобилы).
В старой песне великого французского итальянца Сальватора Адамо пелось (даю в собственном подстрочном
переводе):
«…даже если я стану обломком,
странствующим по морю забвения,
жизнь, останусь твоим рабом,
а цепями будут мои друзья».
Подержав в руках «трубу», я инстинктивно почувствовал — что
мобильник и есть цепь, которая делает человека рабом. Чьим рабом? Да всего, что
есть на белом свете, рабом жизни. А если хочется этой жизнью хоть иногда, хоть
чуть-чуть покомандовать, сделать ее от себя зависимой. Захотел — пригласил к
себе, захотел — прикрыл дверь.
Кончилось тем, что телефон мне подарили на день рожденья. Я
надел наручники, быстро привык к ним, а когда где-нибудь его забываю, то бегу
обратно за этим волком в собачьей шкуре.
Можно сказать, что почти всякая техника,
хоть самолет, хоть телевизор, подавляет, давит на идентичность. Но в самолет
можно и на садиться, а если все же в него забрался, то внутри него можно
закрыть глаза и… окунуться в себя. Телевизор можно выключить. Отключиться от
Интернета тому, кто в него включился, трудно, почти невозможно. Он как глист,
нет, хуже глиста, с ним не справиться ни одному «глистогону».
Вот такой этот наш «миг между прошлым и будущим» — вдавленный
в Интернет, в эти самые современные технологии, которые распоряжаются нами, а
не мы ими. Остается только вспоминать о прошлом и бояться будущего. В грустном
миге (между прошлым и будущим) мы живем. Да еще в стране с непредсказуемым
прошлым и полупредсказуемым будущим.
Все. Спасибо терпеливым, кто дошел до
конца, хоть и поморщился. А тому, кто приложил на себя и огрызнулся, особое
спасибо.
1 Анатолий Рапопорт. Уверенность и сомнения. – М.: МП «Информационный
центр», 1999. С. 133.
2 НГ-Наука, 22 июня 2016.
С. 14.
3 Прошлое и будущее
ресурсного государства. — НГ-сценарии, 31 мая 2016.
4 «Начинает пахнуть
застоем». — Ведомости. 9 июня 2016.
5 Лорен Грэм. «Россия может предложить великие идеи, но не в
состоянии ими воспользоваться». — Новая газета. 25.07.2016.
6 Александр Сокуров.
Свобода имеет ценность. Интервью с Зоей Ерошок. —
Новая газета. 31 авг. 2016.