Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2017
Об
авторе | Юлия Щербинина —
филолог, доктор педагогических наук, специалист по книговедению и
коммуникативным дисциплинам. Лауреат премий журналов «Нева» (2014) и «Октябрь»
(2015). С книгой «Время библиоскопов. Современность в
зеркале книжной культуры» вошла в лонг-лист премии
«Просветитель» (2016). Последняя публикация в «Знамени» — № 8 за 2015 год.
Подделка ставит под вопрос любую попытку создать теорию истины. Раз
подделку можно сравнить с вдохновившим ее подлинником, значит, существует и
способ узнать, подделка это или нет.Гораздо
труднее доказать, что подлинник — это подлинник.
Умберто Эко. Не надейтесь избавиться от книг
Роман Владимира Сорокина «Манарага» живописует экзотическую подпольную практику креативных интеллектуалов будущего: приготовление изысканных блюд на горящих книгах, притом не из абы каких, а только первоизданиях. Полиграфические технологии полностью уничтожаются электронными, большинство книгопечатной продукции попросту уничтожается за ненадобностью, а экземпляры первых изданий, библиографические редкости хранятся в музеях и порождают «ставшую великой традицией великую страсть» под названием book’n’grill. Стейк, зажаренный на «Поминках по Финнегану», шашлык из осетрины на горящем «Идиоте», каре барашка на «Дон Кихоте», сельдь на чеховской «Степи», говяжьи мозги на «Горе от ума»…
Повествование ведется от имени «повара» Гезы Яснодворского, который подробно знакомит нас с практикой «книгожарки» и делится своим опытом камерных «гриль-пати» и целых «букинистических пиров» по всему миру. Как и другие его коллеги «бук-эн-гриллеры». Специальные поставщики «почтальоны» тайно доставляют «поварам» книги, на жаргоне именуемые «дровами», которые придирчиво сортируются, затем поджигаются, по мере прогорания переворачиваются особым металлическим «эскалибуром» и — всем приятного аппетита! Хотите — вот вам «рождественское меню на Вирджинии Вульф», хотите — «банкет на раннем Пастернаке», хотите — «быстрый походный гриль» на чеховских рассказах. Одни book’n’grillers готовят только на собрании сочинений Толстого, другие на Серебряном веке…
КУЛИНАРНЫЙ БИБЛИОКЛАЗМ
Некоторые смыслы романа явно лежат на поверхности и уже сформулированы его рецензентами. Так, сорокинскую «кухню» можно считать условно-символической проекцией литературной критики будущего. Ловкий, умелый и разборчивый «повар», тщательно отбирающий «дрова» для приготовления блюд, — вполне узнаваемый, хотя и явно сниженный образ специалиста, занимающегося классификацией и оценкой книг. Фактически критик почти уже стал таковым: в его лексиконе широко употребительны кулинарно-гастрономические выражения вроде «вкусный роман», «состряпать бестселлер», «недопеченный сюжет», «сочные образы», «аппетитный нарратив», «книги раскупаются, как горячие пирожки»… И это уже даже не фигуральные выражения, а почти что профессионализмы. Один критик сравнивает произведение с омлетом, другой с чебуреком, третий с бульоном, четвертый вообще со спитым чаем… Литературу запихнули в продуктовую авоську.
Если же внимательно посмотреть на критерии отбора книг для награждения премиями (только не на формально прописанные в официальных документах, а на применяемые в реальной практике), то они также очень и очень похожи на принципы фасовки «дров» для «бук-эн-гриля». Вообще просматривается логическая цепочка: в Средневековье были индексы запрещенных книг (лат. Index Librorum Prohibitorum), нынче популярны читательские вишлисты и премиальные лонг— и шорт-листы, а в сорокинском Новом Средневековье, соответственно, книжные «гриль»-листы. Все отлично сходится, ведь, как говорили древние, «amor librorum nos unit» — нас объединяет любовь к книгам.
Кулинарный библиоклазм* в «Манараге» — это еще и художественная фантазия на тему «нецелевого» книгопользования. Как показывают исторические разыскания, подобные практики отнюдь не новы. Книги издревле были предметами азартного коллекционирования (фр. curieux — «охотники до книг»), элементами оформления интерьеров (стиль Faux Book — англ. «имитация книги»), предметами для гадания (библиомантия). В настоящее время эти практики приобрели новую актуальность и дополнились другими, ультрамодными, в частности, переработкой печатных изданий во вторичные продукты — поделки, аксессуары (апциклинг) и созданием причудливых арт-объектов из книг (бук-карвинг).
Творческие эксперименты с книгами уже становились предметом осмысления в литературе. Яркий образец — роман Карлоса Марии Домингеса «Бумажный дом», герой которого, сумасшедший библиофил, строит не много не мало целый домище целиком из одних только книг. Современной отечественной прозе уже знакомы, например, художественные фантазии на тему демонизации книг («Библиотекарь» Михаила Елизарова) и мемориальных практик чтения («ГенАцид» Всеволода Бенигсена). Теперь к ним добавляется фантазия Владимира Сорокина о кулинарном библиоклазме. Однако вот ведь парадокс: все эти художественные формы при очевидной внешней разнице, а иногда даже полярности, одинаково наделяют Книгу сверхсвойствами и спецфункциями.
В «Манараге» последовательно проводится мысль о том, что книга не есть сумма переплетенных листов с печатными знаками, что это не просто продукт культуры, но нечто большее. В книге есть некий метафизический субстрат, притом неравнозначный и нетождественный ее словесному наполнению. Потому-то и готовят сорокинские «повара» именно на книгах, а не на каких-нибудь иных древностях, скажем, на антикварной мебели. Да мало ли горючих материалов и славно горящих вещей! Но дело не только в этом.
Показательно и символично, что в процессе «гриль-пати» его заказчики начинают вести себя подобно литературным персонажам, непроизвольно копируя их поведенческие манеры и стилистику высказываний. Вдыхая вместе с дымом горящих томов их художественную атмосферу, поглощая некую духовную субстанцию. Так, согласно откровениям Гезы, парочка влюбленных стала совокупляться прямо на столе после поедания чизбургера, приготовленного на «Лолите». Клиент, одурманенный тлеющим «Идиотом», обращается к своей визави с вопросом: «Сезанна, ты чувствуешь запах ста тысяч, брошенных в огонь Настасьей Филипповной?». Откушавшие поджарку на «Мастере и Маргарите» откалывают фортели под стать Воландовой свите. Нашелся даже такой гурман, который после трапезы на «Преступлении и наказании» укокошил жену с тещей.
Наконец, неспроста разборчивый Геза не желает «жарить стейк на писателе второго сорта, вроде Горького», а его коллега Zokal рассуждает о том, что «раз в жизни позволительно пожарить и на пошлятине». Здесь отнюдь не только гурманская привередливость и не сектантский снобизм («повара» — это фактически секта), но явное ощущение и отчетливое понимание того, что книга не заурядный обыденный предмет, но некая сверхвещь, обладающая над-свойствами, сверхкачествами. В этом своем понимании Геза отчасти напоминает Гренуя — главного героя «Парфюмера» Патрика Зюскинда, который не просто добывал и коллекционировал запахи, но извлекал из вещей нечто более значимое, глубоко потаенное. Правда, чтобы установить это эмпирически, одному герою приходится сжигать книги, а другому и вовсе убивать людей.
Попутно возникает вопрос: почему «повара» предпочитают преимущественно классику XIX века, относясь с недоверием к более поздним сочинениям и полностью пренебрегая массовой литературой? Классической литературе можно дать определение нуклеарная — то есть сохраняющая эталонный прототип, онтологическое ядро, матрицу без мутаций. Классический текст, помимо того что воспринимается как эталон, демонстрирует также природосообразность: гениальный автор пишет как дышит. Это очевидно хоть у Пушкина, хоть у Толстого. Даже если взять стилистически изощренные тексты в диапазоне от Платонова до Набокова — их гармония, эстетическая согласованность все равно очевидны, хотя признаки гармонии подчас сложно вербализуемы. Аналогично тому, как содержащиеся во всех ДНК нуклеиновые кислоты выполняют функции хранения и передачи наследственной информации, нуклеарные произведения содержат в себе коды Литературы не только культурные, но также и биологические.
Соответственно, сорокинские «бук-эн-гриллеры» из многих и многих текстов интуитивно, но безошибочно отбирают те, что составляют «ядро» культуры — то есть являются нуклеарными. В свою очередь, и у заказчиков «гриль-пати» возникает инстинктивное ощущение сопричастности написанному в сжигаемых книгах: признак нуклеарной литературы — досознательное восприятие текста читателем, его проникновение сразу на глубинный, нутряной уровень. При этом, согласно авторскому замыслу, происходит культурная переориентация: прежде карательно-охранительная практика превращается в экспериментально-творческую. То, что в традиционной культуре расценивалось сначала как защита от вредоносных идей (средневековые библиоклазмы), а позднее как вандализм (порча книг), в культуре будущего, по Сорокину, становится новым форматом сакрализации. И для «поваров», и для их клиентов «бук-эн-гриль» — никакая не порча книг и не просто кулинарные экзерсисы, а особый способ чтения. Фактически без кавычек.
Вообще пищевая метафорика — едва ли не главная во всем сорокинском творчестве: вспомним хотя бы монументально грандиозный «Пир», пророчески устрашающий «День опричника», завораживающий недосказанностью «Лошадиный суп». В «Дне опричника» «настоящая» еда — щи, квас, хлеб, каша — оказывается лишь формальным маркером национального своеобразия и единства. В «Манараге» изображена фактически та же ситуация, только в условиях глобализации: книги становятся транснациональным идентификатором культуры, превращенной в «жаровню». В первом случае перед нами фантастика, во втором — футурология, в обоих — разрушение социокультурных фетишей.
В рассказе «Лошадиный суп» проводится идея виртуализации еды: принуждая девушку принимать отсутствующую пищу, герой рассказа олицетворяет директивно-принудительный режим потребительского общества. Чем не пролог к «Манараге», развивающей мотив иллюзорной условности понятия «вкус»? На поверку ведь шашлык на «Идиоте» едва ли отличается от обычного, приготовленного традиционным способом. Book’n’grill воплощает виртуальное потребление культовых образов и культурных фантомов.
Сорокиным также регулярно эксплуатируется прием развоплощения кулинарно-гастрономических метафор. Например, в известном рассказе «Настя» фраза «прошу руки вашей дочери» в буквальном смысле означает физическое лишение конечности. И каннибализм вызывает здесь даже не этический, а экзистенциальный ужас: человек оказывается одномоментно и едоком, и едой. В «Манараге» перед нами уже целая система пищевых метафор: «Кухня» — тайное общество и подпольная практика, «котлета» — денежное вознаграждение, «смалец» — взятка, «фритюрница» — приспособление для пыток, «откинуть спагетти» — убежать от преследования… Но писатель идет еще дальше, параллельно подвергая семантической деконструкции книжную лексику: «читать» означает готовить пищу на горящих книгах, «читальня» — подпольный клуб книжных гурманов, «графоманы» — повара-самозванцы, «книжные пираты» — изготовители поддельных первоизданий…
Так создается эффект метафорического противотока: двигаясь навстречу друг другу в пределах одного текста — сталкиваясь, перемешиваясь, взаимопроникая, — обе метафоры утраивают исходную образность, развоплощаются. Что происходит с развоплощенной метафорой? Она превращается в метонимию: люди глотают книги почти уже в прямом, нефигуральном смысле, у слова вкус остается только одно — пищевое — значение.
ОБЪЕКТ-ПУСТЫШКА
При явной перекличке символических образов и множестве устойчивых смысловых взаимосвязей «Манарага», однако, заметно отличается и от других произведений самого Сорокина, и от прочих постмодернистских текстов вообще. В этом романе вместо привычно ожидаемой деконструкции реальности (даже если такая установка все же имеется, здесь она сугубо вторична) заметно последовательное конструирование одной, как представляется, очень важной идеи.
Добрых две трети романа дело «бук-эн-гриллеров» процветает, они уже тянутся своими острыми «эскалибурами» к священным книгам, как вдруг неожиданно у них обнаруживаются конкуренты — ушлые бизнесмены, готовые уничтожить «высокую традицию» ради верной прибыли. Для этого тайно, в условиях абсолютной изоляции и полной секретности, создается «молекулярная машина», которая может изготавливать неограниченное количество экземпляров, в точности воспроизводящих все свойства первоизданий. Эдакие книжные клоны. Первым опытом становится воспроизведение первого англоязычного издания набоковской «Ады» 1969 года. «Молекулярной машине» дают кодовое название ММ-150 и тщательно прячут ее в недрах уральской горы, название которой и стало заглавием романа.
Однако обнаружение угрожающего благополучию «поваров» копировального устройства не создает конфликта творчества и торгашества. «Манарага» — это отнюдь не противостояние акционистов и акционеров в футурологических декорациях. Ключевой поворот сюжета проблематизирует соотношение копии с оригиналом и — главное! — проблематизирует перспективу создания эталонных, абсолютных, совершенных копий. Сорокин моделирует поворотный момент человеческой истории, после которого имитация превратится в тотальную власть — своего рода имитократию.
В рецензии на «Манарагу» Лев Данилкин высказал мнение о том, что проблема появления копировальной машины «в качестве “романной” никчемная». По мнению критика, это произведение «не про проблему с копировальной машиной», а «про общество, в котором происходит смена элит», и про «изобретение старыми элитами способа остаться у власти — через (фантомное) будущее»1. Не отрицая второго тезиса, возразим по первому. Для самого романа идея конкуренции копий с оригиналами, возможно, и вправду незначимая, а вот для проблематизации современности она более чем важна.
Задумаемся: в чем отличие экземпляров, производимых «молекулярной машиной», от подлинников? Это ведь не подделки в традиционном значении понятия, юридически это вообще оригиналы. Единственное отличие — отсутствие у книжных клонов индивидуальной истории, «жизни в культуре». К ним неприменимо известное латинское изречение: «Habent sua fata libelli» (Книги имеют свою судьбу). Выходит, что ММ-150 выдает книги, лишенные сущностных качеств, не имеющие онтологического статуса. Для осмысления того, что именно это означает и почему столь значимо для понимания современного мироустройства, разберемся с некоторыми понятиями.
Так, в культуре традиционного типа наибольшую ценность имело единичное и подлинное: настоящее золото — это драгоценный металл, а не желто-блестящее нечто; настоящая власть — реальное влияние, а не новые статусы в игре «World of Warcraft»; настоящее искусство — производная от таланта, а не творческие эксперименты сомнительного и мало кому понятного содержания… Подделки и фальшивки преимущественно не считались статусными, осмеивались, преследовались. Традиционное (сейчас уже, наверное, архаическое) общество опиралось преимущественно на феномены — явления, данные в чувственном созерцании, предметы опытного знания.
Следующая социокультурная формация, обозначившаяся на переходе от индустриального общества к постиндустриальному, оперирует уже больше симулякрами — копиями без оригинала (лат. simulacrum < simulo — «изображение», «подобие» от «делать вид, притворяться»); знаками, которые не имеют означаемого объекта в реальности. Упрощенно симулякр — это симулятивная псевдовещь. Например, картина, имитирующая цифровую фотографию. Выдающаяся киноиллюстрация симулякра — фильм «Матрица». Согласно Жану Бодрийяру, предложившему этот термин, симулякрами являются современные войны, политическая борьба, работа массмедиа, поп-арт — все это лишь имитации реальной деятельности.
Однако наряду с феноменами и симулякрами в современности все активнее заявляет о себе еще один, пока официально не названный, тип объектов — копии, претендующие на статус оригиналов. Как же обозначить такой объект? Назовем его эмптимен (от англ. empty — «пустой»): объект-пустышка — бессущностный, безбытийный, «безвещный». Копия, точно воспроизводящая оригинал, но лишенная онтологии. Если симулякр претендует на статус феномена, то эмптимен притворяется феноменом. Симулякры маскируют отсутствие прототипа — эмптимены маскируют отсутствие сущности, бытийности.
Если систематизировать все три понятия и обобщить в «рабочих», операциональных определениях, то получится примерно следующее. Феномены — реальные аутентики, обладающие подлинной онтологией. Симулякры — гиперреальные антиподы, присвоившие чужую онтологию. Эмптимены — виртуальные автоподы, обладающие фальшивой онтологией, мнимой идентичностью.
Эмптименами являются многие модные практики: селфи — человеческие самокопии; создание 3D-статуэток людей, изготовление реборнов и портретных кукол — копий, соответственно, детского и взрослого человеческого тела высочайшей точности; лайфлоггинг — автоматическое фиксирование повседневной жизни человека на цифровые носители. Эмптимены — это и непрерывно множащиеся культурные продукты новейших форматов, не имеющие сущностного наполнения и заимствующие содержание других продуктов: например, мэшап — гибрид литературной классики и романа о вампирах, кроссовер — микс персонажей и сюжетов разных произведений. Фактически это псевдохудожественные конструкты, выдаваемые за литературные произведения.
В сфере языка-речи пример эмптимена — «олбанский йазыг падонкаф», искусственная копия естественного языка в интернет-пространстве2. К эмптименам можно отнести также псевдослова — лексемы с отсутствующим денотатом, то есть не имеющие реального предметного содержания, смыслового наполнения: например, «лайфхакер». Типичные эмптимены — расплодившиеся в последнее время квазиинтервью: имитации диалогов с медиаперсонами, представляющие собой монтаж разрозненных высказываний на заданную тему, цитатную нарезку из разных источников, которая выдается за реальный обмен вопросами-ответами.
Производству и распространению эмптименов заметно способствуют наиболее востребованные нынче технологии создания производства текстов — копипаст, рерайтинг, основанные на принципе копирования. Этому же принципу подчиняется также современный дизайн, в котором прочно укоренился «плагиат приема» — многократное повторение одних и тех же оформительских стратегий, техник, образцов. Не говоря уже о массовом производстве: одежда, мебель, продукты питания, те же книги — все нынче выпускается в виде серий, линеек, коллекций.
Традиционное общество признавало ценность эталона, современное общество признает ценность штампа. Важен не отдельный экземпляр, а количество экземпляров — тираж. Ценнее кроссовок «Адидас» их виртуальная репрезентация — логотип бренда. Ценнее первой публикации рецензии ее фрагмент, растиражированный на книжной обложке. Ценнее поста в соцсети его репосты. И так далее, и тому подобное…
Конечно, раньше тоже бывали случаи, когда копия оценивалась дороже подлинника. Известная история — с подделкой картины Ильи Репина, которую случайно заметил сам художник и в шутку подписал «Это не Репин», после чего полотно было продано едва ли не дороже некоторых репинских оригиналов. Однако большинство таких случаев были либо курьезами, либо результатом ошибок, либо следствием заблуждений. При этом — что самое главное! — все они имели место в принципиально иных социокультурных обстоятельствах.
МИР КОПИЙ — КОПИИ МИРА
Так о чем же все-таки роман «Манарага»? Думается, прежде всего именно об этом — о копиях, ставших важнее и ценнее оригиналов. Это роман о торжестве воспроизводимости над неповторимостью, тиража над экземпляром, количества над качеством, метонимии над метафорой. Произведение, в котором художественно моделируется гипотетическая ситуация предельного воплощения принципа копирования. Обнаруженная в горных недрах «молекулярная машина» выпускает пока только копии первоизданий, но в перспективе, очевидно, будет копировать что угодно — вплоть до массового клонирования людей.
Здесь «Манарага» органично встраивается, казалось бы, в далекий от сорокинского творчества ряд произведений вроде «Никогда не отпускай меня» Кадзуо Исигуро, «Второй экземпляр» Герберта Франке, «Глина» Дэвида Брина, «Оригиналы» Кэт Патрик, «Идеальная копия» Андреаса Эшбаха, «Девять жизней» Урсулы Ле Гуин… Однако на самом деле идейные параллели вполне очевидны. Да и в самой «Манараге» эта тематика пусть локально и пунктирно, но все же обозначена: в смоделированном писателем не столь отдаленном будущем люди уже клонируют отдельные органы и части тела и уже изобрели вполне пригодный для повседневного использования вариант искусственного интеллекта — «умных блох», вживляемых прямо в мозг.
Эмптимены в «Манараге» — это не только молекулярные копии книг, примеров гораздо больше. Так, в романе выведен особый тип людей будущего, которые всерьез воображают себя писателями-классиками: копируют их внешность, имитируют образ жизни, воспроизводят манеры поведения и речи, наконец, создают высокоточные текстовые стилизации. Здесь уже скрытая отсылка к сорокинскому «Голубому салу», где изображены клоны Толстой-4, Чехов-3, Набоков-7, Пастернак-1, Ахматова-2 и т.п.
В свою очередь, создаваемые псевдоавторами стилизации — еще один пример эмптименов. Оформленные в обоих романах как пародийные вставки в основное повествование, лишенные самостоятельной значимости и подлинного содержания, никак не двигающие сюжет, не влияющие на романные события, они лишь демонстрируют стилистическое мастерство самого Сорокина. На рассказе о Толстом, написанным псевдо-Толстым языком настоящего Толстого можно приготовить разве что три морковные котлеты, что и делает «повар» по требованию заказчика. Защищая право псевдописателей лакомиться блюдами, приготовленными на их же сочинениях, Геза уточняет: мол, «это ведь не каннибализм, который на Кухне запрещен, а аутофагия. Большая разница». К тому же еще и сами «дрова» приносят. Так в чем проблема? Разве только в том, что это «не канонические “дрова”, а новый “валежник”, выращенный ими на своем огороде».
Еще в отдельных эпизодах романа упоминаются «голограммы» — высокотехнологичные копии реальности, заменившие в будущем кино, компьютерные игры и другие медиапродукты. Помимо ММ-150, мимоходом упоминается также другое спецустройство — «Predator», с помощью которого можно создавать маскировочные голограммы, например, для защиты от преследования и нападения. Символичен и выбор «Ады» Набокова для создания первого книжного клона: созвучное название имеют первый в мире электрон-позитронный коллайдер (AdA) и один из языков программирования (Ada). А «умные блохи»? Вроде как живые, но при этом неодушевленные. Насекомыми их тоже не назовешь, но и роботами тоже. Что же они такое? Эмптимены.
Наконец, сама «Манарага», если рассматривать ее не как художественный текст, а как творческий концепт, тоже эмптимен, как и множество других постмодернистских текстов. Это не собственно литературные произведения, а некие словесные конструкты, притом очень далекие от классических (нуклеарных). Понятно, что вопрос качества текста и степени его художественности полемичен и должен обсуждаться отдельно в каждом конкретном случае, однако весьма очевидно, что актуальное искусство состоит преимущественно из эмптименов.
ФИГУРА НА ФОНЕ
Лев Данилкин в своей рецензии называет Сорокина «никудышным пророком» и упрекает в «неадекватности экстралингвистической реальности». Более адекватным экстралингвистической реальности критик считает Захара Прилепина, а сорокинские «повара» вот никак не желают готовить «на Прилепине». Ну и кто же тут прав? В современной коммуникации, в нынешней системе мысли-речи прав Прилепин. Прав лишь потому, что из-за него сейчас больше всего спорят, а сейчас кто в центре публичного внимания — тот автоматически и прав. На том же, собственно, основании он помещается в «Манараге» в один ряд с Толстым, пусть и в виде пародийной стилизации.
Однако главный фокус в том, что эмптимены не так-то просто выявить, маркировать и помыслить. Вероятно, самая большая сложность — в настраивании аналитической оптики: необходимо распознавать эмптимены среди других объектов, тогда как они тщательно маскируются и мимикрируют, ловко скрывая свою онтологическую фальшь. Порой они так очевидны и близки, что их в упор не замечают, а иногда столь поверхностны и банальны, что кажутся «никчемными», — собственно, как и заявил в своей рецензии Данилкин. Если симулякры, не имеющие реальных аналогов, норовят сами утвердиться в качестве феноменов, то обладающие реальными подобиями эмптимены норовят слиться с феноменами — то есть сделаться неотличимыми от подлинных сущностей.
Эмптимен — фигура, сливающаяся с фоном современности. «Манарага» — высвечивающий эту фигуру роман-прожектор. Причем в данном случае благодаря не столько таланту Сорокина-художника (оценку литературных достоинств данного произведения оставим рецензентам), сколько мастерству Сорокина-концептуалиста, его умению фиксировать актуальные тенденции и создавать емкие метафоры современности. Так что никакой он не пророк, а протоколист, который лишь фиксирует литературными средствами то, что уже есть, уже настало, уже явилось. Просто кто-то интуитивно это ощущает, а кто-то нет — вот и вся суть претензий критика к писателю. Ниочёмная, в сущности, претензия, да и в целом бессмысленная.
Ключевой концептуальный образ «Манараги» не book’n’grille, а именно ММ-105 — устройство для создания молекулярных копий. Его историческим аналогом в книжной культуре можно считать печатный станок Гутенберга, появление которого произвело революцию в мировой культуре. В настоящее время существуют уже и прямые прообразы «молекулярной машины», например, 3D-принтер — устройство, использующее метод послойного создания физического объекта по цифровой трехмерной модели. И уже сейчас идея искусственного воссоздания печатных изданий со следами длительного пользования — заломами, пятнами, потертостями, маргиналиями на полях — реализуется технологиями дистресс (англ. «состаривание») в рукотворных шебби-буках и выпускаемых полиграфическим способом неовинтажных книгах3.
При этом реальная проблема и подлинная беда вовсе не в возможности делать фейковые книги (подделки были во все времена), не в утрате книг (вспомним исчезнувшие в пожарах древние библиотеки) и даже не в целенаправленном их уничтожении (вспомним инквизиторские библиоклазмы), а в превращении Книги в эмптимен, онтологическую фальшивку и разрушении «ядра» Культуры, ее нуклеарности. Настоящий ужас не в деградации читателя в гурмана-варвара, а в грозящем человечеству исчезновении его сущностных свойств. В том, что «в самоимитирующем человеке исторический человек может себя не узнать»4, как предупреждал гениальный Мераб Мамардашвили.
Book’n’grill — эталонная практика, идеальный формат и лучшее применение для книг в эпоху исчезновения бытийности, онтологии, которое прозревал тот же Мамардашвили, говоря об антропологической катастрофе как «перерождении каким-то последовательным рядом превращений человеческого сознания в сторону антимира теней или образов, которые, в свою очередь, тени не отбрасывают; перерождении в некоторое Зазеркалье, составленное из имитаций жизни»5.
Самая по-настоящему жуткая сцена «Манараги» — когда из мозга Гезы убирают «умных блох» и он перестает адекватно понимать происходящее, оказывается дезориентирован и опустошен. Кто он теперь — восстановленный «недочеловек» прошлого или искалеченный «нечеловек» будущего? Он — объект-пустышка, эмптимен. И каким же «эскалибуром» надлежит переворачивать его в горниле Истории?..
* Библиоклазм
— уничтожение (сожжение) книг. См.: Юлия Щербинина. Бойся книг, домой
приходящих (Знамя, 2015, № 8) (ред.).
1 Данилкин Л. О чем на
самом деле «Манарага» Владимира Сорокина // «Афиша Daily». 2017. 14 марта.
2 Философ и филолог
Алексей Нилогов предложил термин «антиязык»
и выдвинул идею о том, что «целью антиязыковых
стратегий является формирование роботизированных, франкенштейновых
миров, составленных из мертвых искусственно-языковых элементов».
3 Шебби-бук
(англ. shabby book) —
штучные книги ручной работы в стиле шебби-шик (англ. shabby chic — букв. «потертый шик», «потрепанная
роскошь»), разработанном в 1980-х годах британским дизайнером Рэйчел Эшвел первоначально для
оформления интерьеров. Неовинтажная
книга — печатное издание, стилизованное «под старину». В России такие
книги выпускаются с 2010 года «Издательским Домом Мещерякова» (серия «Книга с
историей»).
4 Мамардашвили М.
Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1992. С. 147.
5 Мамардашвили М.
Указ. соч. С. 147.