Восемь стихотворных подборок в литературных журналах 2016 года
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2017
Василий Бородин. Дождевик (Новый мир, № 4)
Песенное дыхание, когда-то, в
самом начале пути, неровное, подпрыгивающее — и сразу обращавшее на себя
внимание, — в новых стихах Василия Бородина становится по-настоящему могучим, несмотря
на то что поэт по-прежнему обращается к малому: дождику, горящему полену,
огурцу в ночной теплице. Если к доктору Айболиту приходили лечиться и корова, и
волчица, и прочие звери, то к Бородину приходит сказаться все живое. То,
что он делает, показательно сопоставить с прозой Дениса Осокина: несмотря на то
что эмоциональные регистры разнятся (у Осокина — языческий восторг, у Бородина
скорее — деятельное сострадание), эти тексты примерно одного климата.
время радости сугубой
день сутулый
вечер хилый
познакомьтесь: это небо москвы
очень приятно, мы сугробы
очень хочется спать
не начинать ночной разговор:
утром молчание будет чище
чище, счастливей.
да, это звук лопаты, скребущей
снег
Будет непозволительным
упрощением сказать, что перед нами идиллическая поэзия: в текстах Бородина
часто возникает мощное напряжение, как правило, связанное со страшной или
неуютной проблематикой, будь то война, страдание или, например, признание
своего совершенства перед тем самым малым и беззащитным. Большие цитаты — пастернаковское «Я всеми ими побежден» и галичевское «побежденный своею победой» — получают
неожиданное развитие в стихотворении о раздавленном дымном грибе-дождевике:
Заблудившиеся клочки
Утреннего тумана, крутой
овраг,
Рыжий от
Ёлочных иголок:
Ты бы смог снять очки
И вздохнуть как свой
собственный враг,
Побеждённый тобою же?
Путь был долог.
Плачет дальнее дерево,
Веером бьют лучи.
Дымок дождевика вплывает в
них, не молчи
Владимир Гандельсман. Два стихотворения (Октябрь, № 7)
Два стихотворения, вошедших в
эту подборку одного из лучших современных русских поэтов, не похожи друг на
друга. Первое, «Элегия сборов», — отличный пример одного из мастерских умений Гандельсмана: препарирования эмоционального и предметного
сумбура, который складывается из мелочей (см. такие стихотворения, как «Часы и
очки», «В яркости»). Здесь прекрасно передана лихорадочность действий человека,
которому предстоит поездка, — охлопывание карманов,
припоминание необходимых вещей:
Я собираюсь. Паспорт, ключ,
билет,
зубная щетка, мыло, полотенце.
Двойной (с учетом зеркала)
балет,
томительный и, вроде заусенца,
тревожащее чувство: нет пути.
Треклятый дятел, тюкающий в
темя.
Не то чтобы я вещь не мог
найти —
не помню, что искать.
Не выйти. Время!
На самом деле перед нами весьма
нехарактерная элегия: необычен ее торопливый темп, который приходится замедлять
с помощью анжамбеманов. (О том, насколько к месту у Гандельсмана даже экзотические формальные приемы, можно
написать целую работу.) Чтобы сообщить стихотворению необходимую глубину,
Гандельсман вводит еще один временной пласт: человеку, ищущему обыденные для
нас полотенце и паспорт, соответствует воин, которого заботят совсем иные
предметы: «Сандалии. Хламида. Шлем. Копье». Необходимая элегии медлительность в
гандельсмановской пост-элегии трансформируется в
нерешительность: «О, держит, может быть, не вещь — / страх и убогая прибитость к дому». Мелочность сборов оттенена величием
античных путешествий, подобных которым уже не совершить, — вот почему в конце,
после нескольких самоуничижительных определений, герой стихотворения с
облегчением говорит себе:
Поход отложен. Развяжи узлы.
Открой окно. Вдохни ночной
прохлады.
Второе стихотворение, «С
остановками», как раз демонстрирует сегодняшнее деромантизированное
путешествие: вместо колесницы здесь — общественный транспорт, а взгляд
говорящего выхватывает неприглядные детали, которые, в свою очередь, наводят на
мысли о вещах вневременных — и благодаря этой своей валентности оказываются
оправданными:
Прокопчённых ремонтников труд.
Светофоры мерцают.
Тот же самый вчерашний
маршрут.
Мать дитя порицает.
Мать ребенка растит.
Разве можно прилюдно?
Подрастет — не простит.
Нищий. В шапке, затравленной
скудно.
Ты не плачь, дорогой идиот.
Как не плакать, когда оно
давит?
Ничего. Кто-нибудь подойдет,
милосердие явит.
Станислава Могилева. «вот лодка /не переставая/…» (Волга, №
9–10)
«выбираюсь из плена /
самоидентификации»: стихи Станиславы Могилевой будто
показывают, что будет, если закольцевать спектр личного присутствия говорящего
в тексте: край безличного, «наблюдательского» письма в таком случае будет
совпадать с краем полной вовлеченности, которая предполагает сильное, зримое
лирическое «я».
вот лодка /не переставая/
в лодке трава и цветы
под лодкой воды лежат
спокойные:
не ждут, не торопят
облако нависает над входом в
лес
левитирует ум, погружённый в
форму
обходится данным /поданным,
подданным:
в них трава и цветы, как в
лодке/
укоренено: транспозиция
ракурса, условное обозначение
разговор, густо увитый тенями
если или когда
прибывают лучи
/по земле по прямой
паданцы, обращение
поищем ещё
Поиск «паданцев света»,
явственно напоминающий о детском поиске упавших яблок, оказывается одновременно
попыткой отыскать новый, наилучший ракурс: «я» здесь — это тоже «ум,
погруженный в форму», сродни чему-то вроде духа леса. Это явно более сложная
сущность, чем какое-нибудь простое геометрическое тело (и даже такое непростое,
как тело человека). Возможность представить себя такой структурой требует
понимания — вот почему в финалах стихов Могилевой
появляются такие слова, как «поищем», «выходим из медитации», «возьми другую
страницу»: здесь предполагается столь же сложная воспринимающая личность, с
которой можно говорить на равных. Такому собеседнику можно поверять признания в
кризисе — даже не самоидентификации, а самости: недаром в поэме «имена героев
изменены», «личностные» фрагменты, которые легко представить себе в
конфессиональной лирике начала 2000-х, переплетены с усложненными и
умозрительными наблюдениями, тяготеющими к абстракции.
Евгений Стрелков. Стихи (Звезда, № 9)
Евгений Стрелков — не только
поэт, но и эссеист, художник, ученый, автор замечательных книг, сочетающих поэзию
и изобразительное искусство. Предмет его гордости и пристального исследования —
история российской науки, в частности научных традиций Нижнего Новгорода,
который стал для Стрелкова второй родиной. Среди результатов — очень ясная и
красиво оформленная книга очерков «Фигуры разума», но у этой работы есть и
поэтическое измерение. Подборка в «Звезде» замечательна прежде всего поэмой
«Троицкий», которая посвящена жившему в Горьком/Нижнем радиоастроному Всеволоду
Троицкому. Мне было приятно увидеть эти стихи, потому что я запомнил Троицкого
по грандиозному научно-популярному фильму Павла Клушанцева
«Луна»: еще молодой ученый рассказывал о своей работе по дистанционному
измерению толщины лунного грунта с помощью радиотелескопов; телескопы стояли
здесь же, в поле, у него за спиной. Это, безусловно, поэтическая картина, и
стихи Стрелкова, наследующие поэтике Заболоцкого, находят для нее
запоминающийся, слегка абсурдистский тон. Этот тон подчеркивает: и радиометрия
Луны, и поиск сигналов внеземной жизни — нечто на грани реальности. Тот, для
кого такая работа — повседневность, уподобляется эпическому герою:
Двух сыновей
я посвятил тебе
божественный Орион
ныне оба трудятся в небе
забрасывая радиосети
неутомимо.
Три полигона стоят нерушимо.
И каждую ночь на каждом
черные луны разума
поднимаются на тонких тросах
вопроса:
что же молчат звезды?
Илья Будницкий. Ничто не вернется (Белый ворон, № 25)
Убежденный традиционалист, Илья
Будницкий в то же время — один из самых технически
изощренных современных поэтов. Его горделиво пассеистический,
размеренный стих вмещает разговор о времени, с которым у Будницкого
сложные счеты:
Я не сумел сказать, что не
сумел
В раю остановиться, оглянуться
—
Кедровый лес мне кронами
шумел,
И яблочко покатывалось с блюдца,
Казалось — всё застыло на
века,
И сказка не имеет продолженья,
Как в камень уходящая река,
Но бесконечность требует
движенья…
«Застыло на века» и «давно
прошло» — главное противоречие этой ностальгии: если сказано «о прошлом
помолчи, / О будущем — фантазии — ни слова», то, по логике вещей, говорить
надлежит о настоящем. Элегия Будницкого так и
завершается:
Уже не рай, но всё же воздух
тих,
И хочется на миг остановиться.
Итак, «уже не рай» —
следовательно, рай все же случайно пройден, и вот мы вместе с поэтом
оказываемся в каком-то похожем на него, но не идеальном месте, заброшены в это
место с языком, который здесь уже покажется чужим. Тоска по потерянному раю и
заставляет в другом стихотворении признаться в «хромых и убогих» мечтах:
Вернуть назад всё то, что
потерял,
Судьбы неблагородный матерьял,
Оставленный на пройденной
дороге.
Такое признание требует и
искренности, и серьезной смелости — легко не заметить этого за звучностью
стихов, легко принять эту звучность за сплошной орнамент. Однако такое
прочтение будет поверхностным и ошибочным.
Роман Файзуллин. Маленький бультерьер (Витражи, № 8)
Прошлой весной молодой поэт
Роман Файзуллин покончил с собой. Самоубийству предшествовала
череда текстов в соцсетях, которые, как, к сожалению, часто бывает, уже
постфактум замигали предвестиями ухода. Поэтические тексты, вошедшие в эту
подборку в австралийском альманахе, тоже полны таких предвестий — здесь есть
строки, написанные, вероятно, в черной безнадежности:
я как Каин в одном и Авель
я как серый оплёванный лёд
даже музыка не спасает
и поэзия не бережёт
Стихи эти очень неровные, но
перед нами не просто человеческий документ: здесь попадаются прозрения, которые
завораживают, хотя не хочется даже знать, что к ним привело:
глухие дети выпали из рук.
и огонёк далекий, ясный
меркнет,
и доедает жизнь свою пастух.
Платоническая любовная лирика Файзуллина — тоже своего рода отталкивание темного
лирического «я»; попытка скорее не привлечь, а отвадить. Образ девушки,
которому это «я» противопоставлено, выглядит в тексте пятном света, не
предназначенного говорящему. Чередование света и тьмы, откровений и
банальности, энергии и усталости. Живая и очень тяжелая публикация.
Яан Каплинский.
Улыбка Вегенера (Homo Legens, № 2)
В 2014 году неожиданно вышла
книга русских стихов крупнейшего эстонского поэта Яана
Каплинского. Она стала притоком свежего ветра: в то
время как в одном конце Европы прошлое пытались реконструировать кровью и
оружием («Ненависть ищет себе костюм и еще не знает / в каком облике в какой
роли прийти к нам / <…> управлять людьми самолетами ракетами / королями
президентами церквями и государствами»), в другом ее конце заочно
реконструировалось иное, небывалое прошлое. Сдержанное, медитативное письмо Каплинского, помноженное на дореволюционную орфографию,
вдруг открыло окно в параллельную вселенную: такими могли бы быть русские
стихи, такой путь они могли бы пройти, если бы не… Но дело не в альтернативной
истории. При архаичности графического исполнения стихи Каплинского
звучат современно: та спокойная интонация, которой полны его стихи, была хорошо
знакома таким поэтам, как Тумас Транстрёмер
и Аркадий Драгомощенко — авторам, в свою очередь оказавшим на нынешнее поколение
молодых поэтов очень сильное влияние. И именно этот, в том числе транстрёмеровский, тон хотел привнести в русскую поэзию, в
неродной язык, Каплинский — так он сам пишет в
предисловии к «Белым бабочкам ночи».
Нынешняя публикация, впрочем,
другая: перед нами не стихи, написанные изначально по-русски, а эстонские
стихи, переведенные на русский самим автором. Однако общности интонации не
скроешь, и это хороший признак: становится ясно, что она — не следствие
перехода на другой язык (можно, например, опасаться экспрессии на чужом языке).
Она присуща Каплинскому изначально. Вполне удачно,
что поэт, несущий прохладный ветер из параллельной вселенной, рассуждает именно
о множественности миров:
Миров столько же, сколько
песчинок на берегу моря,
больших и малых, круглых и
угловатых,
светлых и темных, извечных и
мимолетных.
Иные стоят на месте, иные
вертятся,
иные одиноки, иные держатся
кучей вместе;
и в каждом из тех больших и
малых,
круглых и угловатых, светлых и
темных,
извечных и мимолетных миров
есть моря и берега,
и на берегах полно песчинок, и
в каждой песчинке
столько же миров, сколько
песчинок на берегу моря,
больших и малых, круглых и
угловатых.
В иных мирах Будда уже
родился,
в иных еще нет, в иных
он живет и проповедует сейчас.
В одном из тех миров я сижу за столом
в чердачной комнате и одна
пеночка-трещотка,
Phylloscopus
sibilatrix, летит на окно, я вижу близко
желтую полоску над ее карим
глазом
и то, как она бьется клювом
в оконное стекло и через миг
улетает.