Рената Гальцева. Эпоха неравновесия • Олег Хлебников. Крайний • Ефим Гофман. Необходимость рефлексии • Аксу Акмальдинова, Олег Лекманов, Михаил Свердлов «Ликует форвард на бегу…»
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2016
Рената Гальцева. Эпоха неравновесия: Общественные и культурные события последних
десятилетий. — М. — СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016.
Тут спорить бы и спорить — о
неостановимо уже идущей антропологической революции, о событиях по всему
периметру российско-украинской границы, об опорных понятиях того, что, в
отличие от вошедшей у нас в моду леволиберальной идеологии, автор называет
либеральным консерватизмом.
Да мало ли о чем! Но читаешь ведь
избирательно, и сердцем я откликаюсь не столько на приглашения к полемике, дай
Бог ей развернуться, сколько на страницы, где Рената Гальцева
оживляет в памяти наше недавнее прошлое.
Вспоминает, например, о том, чем в 70–80-е
жил «благословенный ИНИОН», «приют униженных и оскорбленных, гонимых и
неприкаянных <…> и просто — для отсидевших сроки». Или о том, как с боями
(но и с победами!) пробивались в печать последние тома «Философской
энциклопедии».
Господи: «жизнь тут била ключом,
палуба флагманского корабля <…> являла собой живое, бурлящее
пространство, где шла стихийная, нерегламентированная жизнь; где на каждом шагу
встречались группы разгоряченных диспутантов, захваченных каким-то крайне
насущным и безотлагательным предметом; под большой парадной лестницей, около книжного
прилавка, у каталогов или в холле и прямо посреди коридоров, — в общем, там,
где люди заставали друг друга. Быть может, после курилки Ленинской библиотеки
это был второй (а то и первый?) дискуссионный клуб».
Или рассказывает о том, как, спустя
уже лет пятнадцать, дискуссии выплеснулись на улицу, захватили (или казалось,
что захватили) все читающее сословие. «Ничто не может сравниться сегодня, — это
я цитирую написанное Гальцевой в 1990 году, — по
спросу с “русским религиозным ренессансом начала века” <…>. Читательская
страсть к русским философам кажется ненасытимой. Об
этом свидетельствует конъюнктура на издательском рынке, которая показывает, что
здесь вскрылась “золотая жила”. Если вам, старому издательству, хочется
«поправить свои дела», печатайте кого-нибудь из “веховцев”! <…>.
Популярность их так велика, что алчущий и жаждущий читатель готов тут на любые
жертвы. Он готов опустошать свои карманы…».
Остановлюсь. Скажу хмуро, что прошла
еще четверть века — и… в Москве уже вовсю функционируют пункты, где книги
принимают по восемь рублей за килограмм живого веса, и, помимо академических
собраний русских классиков, несут туда и ту самую «Философскую энциклопедию», и
те самые тома заветной серии «Из истории русской философской мысли».
И еще напомню, что в спорах о
преображении России, каким в 90-е годы с такой страстью предавались сторонники
Солженицына и приверженцы Сахарова, победили, конечно же, бюрократы, многие из
которых тоже, наверное, читали Бердяева или Федотова, но нас не спросясь, выбрали политическую (она же чиновничья)
целесообразность.
Нам же если что и осталось, то
воспоминания.
Ну и надежда, конечно. Как без нее? И
как нам без привычных споров — например, об антропологической революции (или
катастрофе?), знаки которой так наглядны?
Олег Хлебников. Крайний:
Книга новых стихов. — М.: ArtHouse media, 2016.
Для звуков сладких и молитв Олег
Хлебников, безусловно, не рожден.
Уж слишком он неспокоен,
раздражителен, дисгармоничен, чтобы умиротворять читательские чувства и
упорядочивать свои (и наши) отношения с миром.
Для битв и корысти эти стихи не
приспособлены тоже.
Пространство Олега Хлебникова, если
уж до конца разматывать классическую цитату, — житейское волненье, те
переживания, которые знакомы каждому из нас, и те вызовы, на которые каждому
отвечать в одиночку.
Никакой метафизики, какая у других
стихотворцев в такой сейчас цене. Горизонт ожиданий сужен до того, что
непосредственно открыто приметливому взгляду и чуткому слуху.
Ну и зоркой памяти, конечно: отец,
ушедшие в небытие друзья и — редкими бликами — впечатления детства, начальной
поры.
Тут стоп-кадры, и глаза увлажняются,
а голос поэта теплеет. Чтобы на следующей же странице снова сорваться в
перебранку — с равнодушным временем, с надоевшими современниками. И с самим
собой, с самим собою…
Есть книги, где надо подолгу зависать
над каждым стихотворением. Эту же — лучше читать подряд. Как дневник, где
каждая запись может показаться проходной, пробормотанной так, как пробормоталось, и общий поэтический смысл вырастает лишь в
сопряжении того, что почудилось в Гоа, с тем, что было перечувствовано на переделкинских тропинках.
Юноше, обдумывающему житье, новые
стихи Олега Хлебникова ни к чему. Ввысь они не поднимут, заносчивые мечты и
надежды обрежут по самое не могу. А вот людям, уже пожившим и уже успевшим
устать, эти стихи в самый раз.
Чтобы заново вспомнить: «На сцену и
ты выходил, и стучало в груди, // и если в ответ
возвращалось биенье из зала // (хлопками всего лишь) — казалось, что там,
впереди, // и подвиг, и доблесть, и слава… Пускай показалось».
И чтобы, вслед поэту, будто впервые,
испытать чувство тягостного, тягостного недоумения:
И что же, значит,
это жизнь была?
И
больше не покажут ничего?
Не
спрашивайте, как мои дела —
Их
больше нет.
А жизни вещество
не
исчезает и сгорев дотла.
Ефим Гофман. Необходимость
рефлексии: Статьи разных лет / Предисловие Ефима Бершина.
— М.: Летний сад, 2016.
Если что традицией и запрещено
русскому интеллигенту, то ходить строем. То есть думать, как все. Как кем-то
заранее предписано — и неважно кем: Первым каналом или каналом «Дождь»,
начальством или своими (вроде бы) единомышленниками, своей референтной
группой.
И еще одна, от первой неотъемлемая
норма: во всем, в том числе и в своих убеждениях, должно сомневаться, постоянно
себя перепроверять и уточнять, быть, как Ленин бы сказал, героем оговорочки. Словом, предаваться рефлексии.
Для Ефима Гофмана, русского
интеллигента, живущего в Киеве, эти правила столь естественны и столь
принципиальны, что он и слово «рефлексия» вынес в название своей первой книги,
и куда обстоятельнее, чем я здесь, аргументировал не только необходимость
«попыток разобраться в самом себе, в особенностях своего собственного
мировосприятия», но и причины, склонившие его к Варламу
Шаламову, Андрею Синявскому и Юрию Трифонову.
Они и знакомы-то были вряд ли, и
жизни прожили совсем разные, и книги написали, ни в чем не схожие. Но, идя
вслед за Гофманом от строки к строке, от поступка к поступку, видишь, как
значима для каждого из них идея самостоянья человека
и с какой гордостью каждый из них мог бы о себе сказать: «Мир ловил меня, но не
поймал».
А ведь пытался!
И сейчас пытается, в условиях совсем
вроде бы иных, но настолько ли уж иных, понуждая русских интеллигентов к
однозначному выбору, для них нестерпимому, подталкивая к активности и
радикализму, их пугающему, рекрутируя в монолитные колонны, лоб в лоб идущие
друг на друга.
И не признаешься, как я написал
когда-то, что при окрике «На первый-второй рассчитайсь» тебе хочется отойти в
сторону. Быть третьим.
Потому что третий — это лишний.
Книга Ефима Гофмана, о чем бы он в
ней ни говорил — о русской литературе или о событиях в сегодняшней Украине, —
как бы ни менял историко-культурный регистр на публицистический, — это типичный
монолог лишнего человека, не готового «поступиться своей искренней, глубоко
осознанной ИНДИВИДУАЛЬНОЙ (выделено мною. — С.Ч.) позицией в угоду
установкам любых властей, любых неофициальных групп и сообществ».
Само словосочетание «лишние люди»
сейчас подзабылось. Но люди ведь остались, и их не
так уж мало, как может показаться по медийным войнам.
Поэтому я и думаю, что, закончив работу над вымечтанной
монографией о Юрии Трифонове, Ефим Гофман вполне может взяться и за книгу о
лишних людях — в нынешней культуре и нынешнем обществе.
У него получится.
Аксу Акмальдинова, Олег Лекманов,
Михаил Свердлов. «Ликует форвард
на бегу…»: Футбол в русской и советской поэзии 1910–1950 годов. — М.: Высшая
школа экономики, 2016.
Откуда растут стихи, теперь все знают
— из любого сора. Из него же, судя по темам научных конференций, названиям
статей и диссертаций, растет и гуманитарная мысль новейшего извода.
То банный дискурс в отечественной
лирике осмыслят, то глубоко исследуют содержимое выгребных ям в средневековом
Китае. И меня это, честно говоря, смущает: столько, Боже же ты мой, сил
кладется, столько интеллектуальной энергии — и на чепуху.
Вроде футбола.
Тем более что я, ни разу не
болельщик, заранее знаю, что мне покажут: стремительное и — на наших суглинках
— беспощадное превращение милой импортной забавы в национальное сумасшествие и
дело первостепенной государственной важности, достойное того, чтобы о нем, как
о стихах, чугуне и выделке стали, на Политбюро делал доклады Сталин.
Так и есть. Проект «на троих»,
связавший бакалавра, доцента и профессора Высшей школы экономики, именно про
это. А читать — если, конечно, втянешься — все равно занятно. Потому что весь
интерес здесь, как обычно, в подробностях. А научная задача — в
детализировании, в тщательной проработке исторической ткани — хотя вроде бы и самоочевидной,
но не оказывавшейся ранее на предметном стекле исследовательского микроскопа.
Ради этой задачи как раз и
просмотрены сотни пред- и послереволюционных газет и
журналов, проштудированы десятки (а возможно, тоже сотни) поэтических
сборников, чтобы к известным (далеко, кстати, не шедеврам) Багрицкого,
Мандельштама и Маяковского прибавить километры рифмованных строк, скажем,
Евгения Хохлова, Леонида Гамбургера, Александра Безыменского или, Господи
помилуй, Агнии Барто.
Что ж, наука умеет много гитик. И я не сомневаюсь в том, что работать над этой темой
было очень прикольно. Как уверяю вас, что и чтение книги А. Акмальдиновой,
О. Лекманова, М. Свердлова станет для вас
занимательным. И даже небесполезным — раз уж родное государство явно намерено
угробить последние наши миллиарды… нет, не на стихи, конечно, а на ЧМ-18.