Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2016
Об
авторе | Ирина
Захаровна Сурат — филолог, доктор филологических
наук, исследователь русской литературы — классической и современной, автор книг
«Мандельштам и Пушкин», «Вчерашнее солнце: О Пушкине и пушкинистах» и др.
Лауреат премий журнала «Новый мир» (1995, 2003), журнала «Звезда» (2008),
лауреат русско-итальянской премии «Белла» (2014). Живет в Москве. Предыдущая
публикация в «Знамени» — 2015, № 11. Статья написана на основе выступления на
«круглом столе» «Осип Мандельштам и современная поэзия», состоявшемся в
редакции «Знамени» в декабре 2015 г.
Стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков…» (домашнее название — «Волк») Мандельштам в основном написал в марте 1931 года:
За
гремучую доблесть грядущих веков,
За
высокое племя людей, —
Я
лишился и чаши на пире отцов,
И
веселья, и чести своей.
Мне
на плечи кидается век-волкодав,
Но
не волк я по крови своей:
Запихай
меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой
шубы сибирских степей…
Чтоб
не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни
кровавых костей в колесе;
Чтоб
сияли всю ночь голубые песцы
Мне
в своей первобытной красе.
Уведи
меня в ночь, где течет Енисей
И
сосна до звезды достает,
Потому
что не волк я по крови своей
И
меня только равный убьет.
«Волк» — центральное стихотворение так называемого «волчьего», или «каторжного», или «деревянного» цикла: к нему примыкают «Сохрани мою речь навсегда…» и «Колют ресницы. В груди прикипела слеза», от него отпочковались «Неправда» и «Нет, не спрятаться мне от великой муры…», осталось также несколько черновых строф, не нашедших себе места, — все это подробно описано в воспоминаниях и комментариях Надежды Яковлевны1. От нее же мы знаем, что «в “волчьем” цикле последней пришла строка “И меня только равный убьет”, хотя в ней смысловой ключ всего цикла»2. Впервые эта строка зафиксирована в так называемом «ватиканском списке» — рукописном своде стихов 1930–1935 годов, составленном Надеждой Яковлевной в 1935 году в Воронеже. В автографах «Волка», тщательно разобранных И.М. Семенко, фигурируют последовательно другие варианты финального стиха: «И лежать мне в сосновом гробу» (в рифму к «избу»), «И во мне человек не умрет», «И неправдой искривлен мой рот»3. Ни один из этих вариантов Мандельштама не удовлетворял — отголоски этой неудовлетворенности попали в мемуары Эммы Герштейн. Описывая время возвращения Мандельштама к стихам и жизни его в Старосадском переулке (1931), она вспоминает: «Когда он читал мне это стихотворение, он сказал, что не может найти последней строки, и даже склонялся к тому, чтобы отбросить ее совсем»4; при этом Герштейн путается — говорит о том последнем варианте, которого тогда еще не было.
Однако стихотворение существовало, Мандельштам читал его на своих вечерах5 и даже собирался печатать — Надежда Яковлевна рассказывает, как возила «Волка» и «волчий» цикл Фадееву, бывшему тогда редактором «Красной Нови», но тому стихи не подошли6. Можем предположить, что Мандельштам читал и показывал его то так, то эдак, то с одним финалом, то с другим — такая вариативность всегда была для него характерна.
Точное знание обстоятельств и даты появления тех или иных строк далеко не всегда необходимо для понимания текста. И в этом случае тоже — сам этот последний стих в его окончательном варианте звучит настолько мощно, что пояснения могут казаться избыточными. Но они возникают, самые разные, например, такое: «У строки “И меня только равный убьет” может быть только один, осознанно исполненный справедливой гордости не только за себя, но и вообще за чудотворное явление Поэта в словесности мира, высокий смысл. Он скромно намекает — поэтому не сразу пронзает сердце своей истинностью — на то, что “равных” — кому под силу убить поэта — нет, не было и никогда не будет. Собственно, это и есть залог бессмертия Поэзии…»7. Иными словами, это строка не о будущей гибели, о а вечной жизни поэзии.
Другое пояснение предложено Григорием Кружковым:
«“И меня только равный убьет”. Существует много разных интерпретаций этой последней строки стихотворения Мандельштама http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2013/5/k13.html_ftn40; но самый общий смысл проясняется, как ни странно, если перевести это предложение на английский язык. По-английски «равный» — пэр (peer). Одно из главных прав, данных Великой хартией вольностей, было право баронов быть судимыми только судом пэров, то есть судом равных (judicium parium). “Равный” — это вообще понятие феодальное, иерархическое. Для рыцаря есть нечто похуже смерти — бесчестная смерть. Казнь тем и позорна, что это смерть от руки палача — человека подлого сословия. Эдмунд в “Короле Лире”, сраженный на поединке воином, скрывшим свое лицо и имя, успокаивается, узнав перед смертью, что сразивший его — человек не менее высокого происхождения (его брат Эдгар).
Мандельштам в финале своего стихотворения заявляет свое право на суд равных»8. Об этой же параллели позже писал Демьян Фаншель — он прямо возвел мандельштамовскую строку к Великой хартии вольностей9. Итак, в финале речь идет о справедливом суде равных или о бессмертии — так ли это? Как согласуются предложенные толкования последней строки с общим смыслом стихотворения?
«Волк» содержит целый ряд аллюзий на стихи других поэтов, от Пушкина до Багрицкого, рассматривать весь этот ряд сейчас мы не будем, а попробуем прежде всего восстановить жизненный контекст стихотворения. В начале 1930-х Мандельштаму перспектива его личного существования виделась такой: тюрьма и ссылка — или насильственная смерть, примеры были перед глазами, и ничего другого не просматривалось. Надежда Яковлевна по этому поводу писала впоследствии: «Из всех видов уничтожения, которыми располагает государство, О. М. больше всего ненавидел смертную казнь, или “высшую меру”, как мы тактично ее называли. Не случайно в бреду он боялся именно расстрела. Спокойно относившийся к ссылкам, высылкам и другим способам превращения людей в лагерную пыль — “мы ведь с тобой этого не боимся”, — он содрогался при одной мысли о казни. Нам довелось читать сообщения о расстрелах многих людей. В городах иногда даже расклеивались специальные объявления. О расстреле Блюмкина (или Конрада?) мы прочли в Армении — на всех столбах и стенах расклеили эту весть. О.М. и Борис Сергеевич (Кузин. — И.С.) вернулись в гостиницу потрясенные, убитые, больные… Этого оба они вынести не могли. Вероятно, смертная казнь не только символизировала для них всякое насилие, она еще чересчур конкретно и зримо представлялась их воображению. Для рационалистического женского ума это менее ощутимо, и поэтому массовые переселения, лагеря, тюрьмы, каторга и прочее глумление над человеком мне еще более ненавистны, чем мгновенное убийство. Но для О. М. это было не так…»10.
Эта альтернатива в применении к собственной судьбе прочитывается и в «Волке», и в других стихах «волчьего» цикла: «Душно — и все-таки до смерти хочется жить»; «Мы с тобою поедем на “А” и на “Б” / Посмотреть, кто скорее умрет». В последнем случае гадание о смерти в сочетании с трамвайной темой отсылает к судьбе Гумилева, к разговорам двух поэтов, о которых мы знаем от Надежды Яковлевны, к ряду гумилевских стихов и конкретно к «Заблудившемуся трамваю». Гумилевские подтексты очевидны и в «Волке», и вообще их важно иметь в виду при анализе темы смерти у Мандельштама — не только стихи Гумилева на эту тему, но и тот культ героической смерти, который связался с его именем после расстрела. В «Волке» же конкретно отозвалась гумилевская драматическая поэта «Гондла» (1917) — ее сюжет основан на противостоянии исландских воинов, «полярных волков», и королевича Гондлы, у которого другая кровь11. Гондла — поэт, «лебедь», ему чужда кровожадность «волков», его травят, а он поет красоту Божьего мира; в финале он закалывается со словами: «Я вином благодати / Опьянился и к смерти готов, / Я монета, которой Создатель / Покупает спасенье волков», то есть приносит себя в жертву. Этот сюжет со многими его подробностями мерцает сквозь поэтическую ткань «Волка» и кое-что проясняет в этом стихотворении, и не только в нем: предсмертные слова Гондлы Мандельштам через три года повторит от первого лица: «Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 г.), о чем говорили — не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: “Я к смерти готов”» (Анна Ахматова, «Листки из дневника»)12. Но это будет потом, когда готовность к смерти оформится не только в высказывании, но и в поступках, а весной 1931-го Мандельштам в «Волке» молит о спасении — отворачиваясь от крови и «хлипкой грязцы», он переводит взгляд на красоту мироздания: «Чтоб сияли всю ночь голубые песцы / Мне в своей первобытной красе». Заметим, что «голубые песцы» — это не полярные лисы, как обычно считают и пишут, а северное сияние, как пояснил М.Л. Гаспаров13 (ср. лермонтовское «Спит земля в сиянье голубом»). В последних строфах «Волка» перспектива ссылки воплощается в образах чаемой красоты, гармонии и свободы.
Между текстом, созданным в марте 1931 года, и последней строкой, пришедшей в 1935-м, в жизни Мандельштама случились арест и ссылка. В ночь на 17 мая 1934 года, во время обыска, стихотворение попадает прямо в развилку биографии поэта, в тот момент, когда начала проясняться его участь: «Мы все заметили, что чин интересуется рукописями стихов последних лет. Он показал О. М. черновик “Волка” и, нахмурив брови, прочел вполголоса этот стишок от начала до конца…» (Надежда Мандельштам)14; «Следователь при мне нашел “Волка” (“За гремучую доблесть грядущих веков…”) и показал Осипу Эмильевичу. Он молча кивнул» (Ахматова)15. Черновик судьбы, записанный в стихи, начинал на глазах сбываться.
Дальнейшее известно: Лубянка, попытка самоубийства лезвием, спрятанным в каблук, путь в ссылку, прыжок из окна Чердынской больницы, переезд в Воронеж. Но еще во время следствия Мандельштамы узнали, кто определил их дальнейшую судьбу: «…“изолировать, но сохранить” — таково распоряжение свыше — следователь намекнул, что с самого верху, — первая милость… Первоначально намечавшийся приговор — отправка в лагерь на строительство канала — отменен высшей инстанцией»16. С этой «милости» начинается новый этап отношений поэта с его державным тезкой — отношений теперь уже личных, отразившихся вскоре и в последнем стихе «Волка». В окончательном его варианте произошла переакцентуация смысла — вместо неопределенности, открытого финала, вместо парадоксальной мечты о ссыльной свободе в стихи вошло предвидение будущего, предчувствие насильственной смерти, зависящей от воли одного человека. С этим последним стихом «Волк» обрел полноту и завершенность времени — грамматического и личного: от прошедшего времени первой строфы («я лишился и чаши на пире отцов») через настоящее время второй («мне на плечи кидается век-волкодав») стихи приходят к будущему, завершаясь единственным в нем глаголом будущего времени: «убьет».
Если в 1924 году Мандельштам думал, что «не тронут, не убьют» («1 января»), то теперь все видится иначе. Надежда Яковлевна писала не раз, что начиная с 1933 года у них с Мандельштамом появилось ощущение обреченности («Прятаться “шапкой в рукав” было поздно»17), а уж после 17 мая 1934 года ощущение перешло в уверенность: «О.М. сказал, что все время готовился к расстрелу: “Ведь у нас это случается и по меньшим поводам”. <…> Винавер, человек очень осведомленный, с громадным опытом, хранитель бесконечного числа фактов и тайн, сказал мне через несколько месяцев, когда я, приехав из Воронежа, зашла к нему и по его просьбе прочла ему стихи про Сталина: “Чего вы хотите? С ним поступили очень милостиво: у нас и не за такое расстреливают”… Он тогда же предупредил меня, чтобы мы не возлагали лишних надежд на высочайшую милость: “Ее могут отобрать, как только уляжется шум”<…> В вагоне О.М. сказал мне: милостивая высылка на три года только показывает, что расправа отложена до более удобного момента <…> О.М. утверждал, что от гибели все равно не уйти, и был абсолютно прав…»18. В такой атмосфере и появилась последняя строка «Волка», и в ней говорится не о праве на суд равных, а о возможности самовластной расправы одного человека с другим.
Но остается один вопрос: почему равный, в каком смысле равный? После высочайшей «милости» Мандельштам попадает в парадигму «поэт и царь», так хорошо ему известную хотя бы по примеру Пушкина. Эта аналогия поддерживается еще и парным соименничеством, немаловажным для Мандельштама и вписанным в его стихи: Пушкин и Александр I («сияло солнце Александра») — Мандельштам и Иосиф Сталин. В финале воронежского стихотворения 1937 года «Средь народного шума и спеха…» будет зримо воплощено это равенство: «И к нему, в его сердцевину / Я без пропуска в Кремль вошел, / Разорвав расстояний холстину, / Головою повинной тяжел» — вошел без пропуска, как равный и власть имущий, тут очевидна параллель с Пушкиным, возвращенным из ссылки и введенным прямо в Кремль уже другим императором — Николаем. «“Поэзия — это власть”, — сказал он в Воронеже Анне Андреевне, и она склонила длинную шею. Ссыльные, больные, нищие, затравленные, они не желали отказываться от своей власти… О.М. держал себя как власть имущий, и это только подстрекало тех, кто его уничтожал. Ведь они-то понимали, что власть — это пушки, карательные учреждения, возможность по талонам распределять все, включая славу, и заказывать художникам свои портреты. Но О. М. упорно твердил свое — раз за поэзию убивают, значит, ей воздают должный почет и уважение, значит, ее боятся, значит, она — власть…»19. Эта сила, эта власть есть и в «Волке», во всем его строе и больше всего — в последнем стихе: не смейте меня убивать, а если убьете, то я знаю, кто это сделает.
Мы восстановили историю этой строчки только для того, чтоб увидеть, как жизненные обстоятельства умирают в поэтическом слове, обеспечивая ему подлинность и силу. Стихи-то написаны не о ссылке и не о Сталине — в тексте от всего этого осталось лишь то самое «дикое мясо», которое так ценил Мандельштам «в ремесле словесном» («Четвертая проза»). Стихи высоко поднялись над всем, что их породило, — в них случилось то новое, что и есть поэзия.
*
* *
В стихах нашего современника Александра Еременко отзываются многие мандельштамовские образы. В поэме «Лицом к природе» (1975) есть у него такие строки:
Я
прошел через водные трубы,
пионерская
звонкая медь!
Подожги
меня в огненной шубе,
как
сосна до звезды умереть!
Мандельштамовская тема подхвачена и совмещена здесь с поэтической разработкой выражения «пройти огонь, воду и медные трубы» — с фольклоризированной темой испытаний. «Жаркая шуба сибирских степей», в которой можно спрятаться, спастись, превращается в шубу огненную, горящую, причем поджечь себя в ней просит сам поэт: вместо «запихай меня» — «подожги меня». Мандельштамовская метафора шубы степей разбивается, и в следующей строке из нее рождается новый образ — горящий факел шубы-сосны, достающей до небес, грандиозная свеча сгорающей жизни. Еременко вскрыл и усилил гибельные подтексты стихотворения, последнее слово в его фрагменте — императивное «умереть!».
Но тут, как пишут романисты, начинается совсем другая история — мы оказываемся в поле смыслов, рожденных уже нашим восприятием. Визуально Еременко воздвиг на месте мандельштамовских образов «огненный столп» — так назывался сборник Гумилева, последний составленный им при жизни, в который вошли лучшие, наиболее известные его стихи. «Огненный столп» — библейский образ, из Книги Исхода (13: 21): когда евреи начали свое странствование по пустыне, сам Бог шел пред ними днем в столпе облачном, а ночью в столпе огненном, показывая путь. Этот библейский столп как явление Божие опускается с небес на землю, у Еременко же, наоборот, столп горящей жизни воздвигается снизу до звезды самим человеком — как ответ, как личная жертва.
Вступая в диалог с Мандельштамом, с его образами, Еременко вряд ли имел в виду Гумилева, вряд ли он помнил в этот момент, что «Волк» и другие стихи «волчьего» цикла, как и вся тема готовности к смерти, гадания о смерти у Мандельштама после 1921 года связаны с памятью о расстрелянном друге. Но поэзия ведь отрывается от создателя, живет своей жизнью и прирастает новыми смыслами, когда мы думаем о ней.
1 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М.,
1999. С. 226–227; Мандельштам Н.Я. Третья книга. М., 2006. С. 248–250.
2 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. С. 226.
3 Семенко И.М. Поэтика позднего
Мандельштама. М., 1997. С. 58.
4 Герштейн Эмма. Мемуары. СПб., 1998. С.
21.
5 Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и
писем. В 3-х тт. Приложение: Летопись жизни и творчества. М., 2014. С. 400.
6 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. С. 179.
7 Алешковский Юз. Щегол свободы и
ласточка любви. Вместо предисловия // Глазова Елена, Глазова Марина. Подсказано
Дантом. О поэтике и поэзии Мандельштама. Киев, 2011.
С. 279–280.
8 Кружков Григорий. «Н» и «Б» сидели на
трубе. Два эссе с компаративистским уклоном // Новый мир. 2013. № 5 —
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2013/5/k13.html
9 Фаншель
Демьян. «…меня только равный убьёт». Простой и ясный Мандельштам // Новый
мир, 2016, № 1. С. 211–212.
10 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. С. 120–121.
11 О других возможных источниках «волчьей» темы
см: Лекманов О.А. Осип Мандельштам: ворованный
воздух. М., 2016. С. 259–261.
12 Ахматова Анна. Сочинения в 2-х тт. Т. 2. М.,
1990. С. 211.
13 Мандельштам Осип. Стихотворения. Проза. М.,
2001. С. 777.
14 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. С. 15.
15 Ахматова Анна. Сочинения в 2-х тт. Т. 2. С.
214.
16 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. С. 40.
17 Там же. С. 186.
18 Там же. С. 61.
19 Там же. С. 199.